Текст книги "Легкое поведение"

Автор книги: Линда Джейвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Глава, в которой Джеймсон, при всей своей подлости, отзывается последовательным, а наш герой читает в высшей степени безнравственную книгу

Когда вечерним поездом из Тяньцзиня вернулся Дюма, Моррисон передал ему суть разговора с Лайонелом Джеймсом.

– Будем надеяться, что разрешение все-таки поступит, – сказал Дюма. – Где сейчас твой человек?

– Возвращается в Японию.

– А у тебя какие планы?

– Задержусь здесь еще на денек, встречусь от его имени с рядом министров и военных атташе. Что касается моего личного плана действий, я пока в раздумьях.

– Насчет сэра Клода? Мне кажется, ты уже все придумал, и довольно удачно.

– Нет. Я имею в виду эту неприятную историю с Джеймсоном. Она не дает мне покоя.

– А… понимаю. Так почему бы тебе не разоблачить Джеймсона? предложил Дюма. – Если он говорит правду, тогда лучше, что ты ее знаешь. Если он просто пытался позлить тебя, это обязательно всплывет. Порасспроси его еще раз при свидетелях и посмотри, будет ли он держаться прежней версии.

– Отличная идея!

Моррисон черкнул записку Джеймсону с приглашением прийти завтра на ланч. Он позвал еще нескольких человек, которым был обязан приглашением. Среди них были британский военный офицер, полковник Бэгшоу, человек настолько тихий, что производил впечатление сомнамбулы, и его восторженная жена; миссис Уильямс, наискучнейшая англичанка, чей муж владел пароходством на реке Янцзы; и, как ни прискорбно, Нисбеты.

Так и случилось, что за ланчем Джеймсон по собственной инициативе посвятил сидевших по обе руки от него миссис Бэгшоу и миссис Нисбет в подробности его, как он сам выразился, завязавшегося романа с мисс Мэй Перкинс. Шок на лице миссис Нисбет и восторг на физиономии миссис Бэгшоу вдохновили Джеймсона на речь сколь клеветническую, столь и откровенную.

Подлейший человек, кипел Моррисон. Ведь чистый вымысел, а все равно его слушают затаив дыхание! Он явно прочитал «Венеру в мехах», после чего и без того скудное воображение покинуло его окончательно! Она не так порочна, как он это представляет. Как бы то ни было, ему самому Мэй не предлагала таких мерзостей, да он бы и не подчинился. Нет, заключил он, извращенные фантазии Джеймсона могли родиться только в воспаленном мозгу.

У него окончательно испортилось настроение, и захотелось говорить гадости. Когда полковник Бэгшоу шутки ради прошелся по секретарю британской дипмиссии Реджинальду Тауэру, вспомнив о его привычке засыпать на протокольных обедах, Моррисон огрызнулся:

– Никто никогда не жалеет об этом, предпочитая Тауэра спящим, а не ораторствующим.

Миссис Уильямс рассказала о том, что в их последний приезд в Лондон они побывали на концерте «вашей знаменитой соотечественницы» Нелли Мельба.

– Мадам Мельба! – воскликнул Моррисон. – У этой женщины манеры новых поселенцев. Она пьет, нецензурно выражается, а за столом позволяет вести такие непристойные разговоры, что приличные леди хватаются за сердце. Хотя, возможно, и не хуже того, что я сам только что выслушал.

Гости склонились над тарелками. Дюма от волнения так растеребил свои бакенбарды, что они уже топорщились в разные стороны. Джеймсон оставался агрессивно-жизнерадостным.

Моррисон испытал не меньшее облегчение, чем все присутствующие, когда ланч подошел к концу. Измотанный собственной сварливостью, он привел в порядок переписку, вышел прогуляться вдоль стены Тартара и вернулся ранним вечером с твердым намерением почитать. Два дня назад Мензис прислал ему в подарок большую коробку книг из английской книжной лавки в Тяньцзине. Его внимание привлекла лежавшая сверху книжица в красочной обложке: «Анна Ломбард», последний роман Виктории Кросс. По всему миру «Анна Ломбард» разошлась миллионным тиражом и стала бестселлером. Моррисон слышал, что автор ассоциируется с движением «Новая женщина», а ее роман вызвал небывалый скандал. Это его заинтриговало, но до сих пор ему так и не удалось заполучить экземпляр.

Моррисон зажег лампу и устроился в своем любимом кресле, ослабив узел галстука и сменив грубые башмаки на уютные домашние тапочки. Несмотря на приход весны, вечера в Северном Китае все еще были прохладными. Он укрыл колени шерстяным пледом. Куан поставил ему в ноги обогреватель. На пузатой плите тихо посвистывал чайник. По улице тяжело прошагал мул, запряженный в повозку, колокольчик вздрагивал с каждым поворотом его шеи.

Очень скоро Моррисон попал в объятия индийской ночи с ее «пурпурным небом, пульсирующим, пронизанным светом звезд и планет», в место, где «жаркий воздух и сам, казалось, дышал страстью», а тропические цветы «источали дурманящий аромат». Он усмехнулся про себя, читая описание колониального бала с его кудахчущими барышнями, поданное из уст рассказчика, Джеральда. Вместе с Джеральдом он встрепенулся, когда появилась изысканная и страстная красавица Анна Ломбард. Соглашаясь с Джеральдом, он кивнул, когда тот заметил, что, приехав на Восток, уже не думает о возвращении, потому что Восток «держит так, что не вырваться». И испытал не меньший шок, когда Джеральд обнаружил, что блистательная Анна не только выбрала в любовники аборигена пуштуна, но и – подумать только! – стала его женой. Романистка долго живописала мускульную и в то же время чувственную красоту пуштуна – словно пытаясь оправдать страсть белой женщины. Чувствуя, как нарастает его возмущение, Моррисон все быстрее перелистывал страницы, негодуя на Джеральда, который пассивно принимал оскорбление мужественности британца. Беззаветно влюбленный в Анну, Джеральд с почти что женской – это следовало подчеркнуть – преданностью ждал, когда та вернется к нему.

Дойдя до последней страницы, Моррисон резко захлопнул книгу. Теперь он понимал, почему некоторые критики называли роман «омерзительным» и «насквозь грязным», пусть даже кто-то (несомненно, женщины, скрывающиеся за мужскими псевдонимами) и объявлял его «выдающимся» и «достойным высшей похвалы».

Иллюзия субтропической жары растаяла, уступив место холодной пекинской ночи. Моррисон собирался лечь спать, но прежде решил записать в своем дневнике твердой и уверенной рукой, что «Анна Ломбард» – самый безнравственный роман, который ему когда-либо довелось прочесть. Джордж Эрнест Моррисон мог быть очень строгим судьей чужой безнравственности, и прежде всего женской: Нелли Мельба, императрица Цыси, Анна Ломбард и… Нет! Джеймсон – лгун, мастурбирующий сочинитель.

В ту ночь сны Моррисона были душными и пахнущими жасмином.

На следующее утро, восемнадцатого марта, в воздухе закружили снежные хлопья. Весна, возможно, и отступала, но Моррисон рвался в бой. Он спрыгнул с кровати:

– Куан! Мы едем в Тяньцзинь. Возьми нам билеты на первый же поезд.

Глава, в которой Моррисон млеет от ласк мисс Перкинс, а женские шляпки отвлекают внимание, но ненадолго

Стряхнув снег с ботинок, Моррисон ступил в оазис отеля «Астор Хаус». Вскоре он уже следовал за китайцем носильщиком по знакомым коридорам на второй этаж. Отослав Куана с поручениями, Моррисон сел за столик и набросал записку.

Моя дорогая Мэй, я должен знать… Джеймсон сказал… конечно. Я не верю…

Он порвал листок и написал заново, на этот раз куда более мягкое по тону и нейтральное по содержанию письмо. Затем попросил Куана срочно доставить его по адресу, после чего бой мог воспользоваться выходным. Я разберусь с ней без свидетелей.

Но Моррисон не исполнил задуманного. Стоило ему увидеть Мэй, как сразу стало ясно, что Джеймсон не кто иной, как старый болтун. Это подтверждал ее влажный взгляд. И то, как она кинулась к нему в объятия. С каким нетерпением были сброшены меха, шляпка, перчатки, а следом корсаж, корсет юбки, лиф… И наконец нижнее белье с шуршанием опустилось на пол. А потом был стук их сердец. Ее ищущие губы. Их вкусное раскрытие. И ее искренний восторг от его сексуального возбуждения, и изобретательность, с которой она усилила это возбуждение до крайности. Изголодавшаяся, ненасытная… Все разом растворилось, не осталось ничего, кроме этого сумасшедшего танца, в котором сплелись их тела, вновь завоевывающие друг друга, подавляющие. Не было ни Китая, ни войны, ни осторожности или подозрительности – и разумеется, никакого треклятого Джеймсона.

Потом он крепко обнимал ее, вдыхая кисловато-пряный аромат извергнутой страсти. Как же он ругал себя за то, что прислушался к клевете Джеймсона. Он готов был расплакаться от обиды на собственную недоверчивость. Но Моррисон не умел плакать. Тем более держа в руках столь совершенное, пышущее здоровьем тело, влекущее, словно песнь сирены.

Если бы не поздний ланч с миссис Рэгсдейл и миссис Гуднау в обеденном зале «Астор Хаус», они бы вообще не покинули гостиничный номер.

Миссис Гуднау была супругой процветающего британского коммерсанта, известного соблазнителя чужих жен, который к тому же содержал и любовницу-китаянку. Светское общество мучилось вопросом, известно ли миссис Гуднау о неверности мужа, и, поскольку она всегда пребывала в веселом расположении духа, это лишь усиливало симпатию и сочувствие к ней. Все словно ждали волнующего момента разоблачения гуляки. На самом деле миссис Гуднау, миловидная шустрая женщина лет сорока пяти, не только знала, но и поддерживала своего мужа в распутстве. У нее и самой было немало любовников, в коих однажды побывал даже воин племени кхамба с Тибета, и еще она иногда устраивала оргии с сожительницей мужа – либо у него на глазах, либо без его участия. Моррисон давно подозревал, что она не такая уж невинная жертва, какой кажется со стороны. Мэй, как наперсница миссис Гуднау, подтвердила его догадки. Она рассказала Моррисону, что миссис Гуднау призналась ей в своей глубокой скорби в связи с кончиной королевы Виктории; как заявила миссис Гуднау, если моральные устои при дворе короля Эдуарда, уже прославившегося своим жизнелюбием, рухнут окончательно, ей придется искать другой порок для собственной услады.

Миссис Гуднау охотно снабжала Мэй алиби; в этот день они якобы были вместе на занятиях по изучению Библии, что несказанно обрадовало миссис Рэгсдейл.

Моррисон, весь на нервах, с дрожащими конечностями, едва мог сосредоточиться на том, что говорили за столом дамы. И хотя ресторан отеля «Астор» славился не только своей кухней, но и винным погребом Моррисону было все равно, ест он рыбу или ветчину, и, словно слепец, он не догадывался, красное пьет вино или белое. Мэй совершенно не помогала сосредоточиться, отвлекая сексуально-затуманенным взглядом и полураскрытыми губами, а миссис Гуднау смущала своим безудержным весельем.

После кофе с птифурами Мэй заявила, что хочет прикупить себе шляпку, пока не закрылись магазины, и спросила у Моррисона, не составит ли он им с миссис Гуднау компанию – они собираются в универмаг на Хо Пинг Трейд-роуд. Покупку шляпок нельзя было назвать любимым развлечением Моррисона. «С удовольствием», – тем не менее ответил он. Миссис Рэгсдейл, чью бдительность усыпили хорошей едой и вином, позволила проводить себя до экипажа.

После того как все трое помахали ей вслед, миссис Гуднау с заговорщическим блеском в глазах пожелала им обоим приятного дня и удалилась по своим делам.

Мэй взяла Моррисона под руку:

– Ну, что будем делать?

Недавний снегопад разогнал народ с обычно оживленных улиц. Шапки снега разлеглись на ветках деревьев, словно ленивые кошки. Холодный воздух щекотал Моррисону нос и рот. Мэй устремила на него призывный взгляд.

– Я так понимаю, мисс Перкинс не слишком торопится за шляпкой? – произнес он с надеждой в голосе.

– Я очень хочу купить новую шляпку. Но возможно, сейчас не лучшее время для этого.

Боже, какое облегчение!

– И что предпочитает мадемуазель?

– Эрнест, милый, неужели нужно спрашивать?

Мэй лучше всех женщин мира знала, как осчастливить мужчину, не забывая при этом о собственном удовольствии. В любви она была ненасытна, и Моррисон даже начинал побаиваться за свое сердце.

В тот вечер обед с мистером и миссис Рэгсдейл, Мензисом и прочими безобидными личностями был скучным до безобразия, как позже записал Моррисон в своем дневнике. Тем не менее было забавно слышать, как Мэйзи объясняет, отвечая на вопрос миссис Рэгсдейл, что примерила «десяток шляпок, но ни одна мне не подошла; не так ли, Эрнест?». Он ответил, что она выглядела очаровательно во всех и это большая потеря для шляпок, что ни одна из них не была удостоена чести вернуться вместе с мисс домой.

После обеда мужчины собрались в библиотеке мистера Рэгсдейла на сигары и бренди. По привычке и из любопытства Моррисон оглядел книжные полки, но не нашел ничего заслуживающего внимания, разве что некоторые названия на корешках книг вызвали у него презрение.

Он только-только начал получать удовольствие от вечера, когда его окружили мужчины и принялись расспрашивать о «его» войне.

Удивлен ли он тем, что, вопреки его предсказаниям о скорой победе Японии, ее флоту до сих пор не удалось вытеснить русских из Порт-Артура?

И что там с «беспроводным» планом Лайонела Джеймса – неужели он думает, что японцы это разрешат?

Возможно, именно неудачи японской армии стоят за нежеланием открыть корреспондентам дорогу на фронт?

Моррисон отвечал на вопросы с большей уверенностью, чем он чувствовал, хотя, по правде говоря, в такой день думать о войне совсем не хотелось. После стольких недель терзаний и сомнений в преданности Мэй он наконец испытывал огромное облегчение. Признаться, он с трудом сдерживал в себе желание выбежать на балкон, громко выкрикнуть ее имя, танцевать, петь, а потом броситься обратно в гостиную, где сидели дамы, подхватить ее на руки и унести прочь. В нем, как в молодости, бурлила радость. Он молил о том, чтобы вечер скорее закончился и он лег бы спать, чтобы приблизить следующий день, который принесет ему новое свидание с лучезарным ангелом, как он назвал Мэй в своем дневнике.

Глава, в которой Моррисон производит впечатление своими шрамами, мисс Перкинс признается в приобщенности к дипломатии, а на вопрос о любви следует самый неожиданный ответ

Утром Моррисон проснулся в бодром расположении духа и полным сил, как если бы скинул лет двадцать. Насвистывая себе под нос, он окунулся в привычную рутину разнообразных встреч, переговоров и интервью. С иностранцами он говорил о золоте, меди и ртути, расписывал выгоды, которые принесет Британии и ее союзникам контроль японцев над Маньчжурией и Кореей. Китайцев убеждал в преимуществах, которые получит их страна, если, сохраняя нейтралитет, позволит Японии осуществить свои планы. Он забивал голову фактами, а дневник – информацией, размышлениями и цифрами.

– Неужели вы думаете, что Япония и Англия будут управлять Китаем лучше, чем сами китайцы? – спросил Куан в промежутке между встречами. Выражение его лица само по себе было идеальной моделью нейтралитета.

– Разумеется, нет. Я не имею в виду, что Китаю следует отколоться от своего суверенитета. Но если бы китайское правительство было умнее, оно бы позволило англичанам заняться обороной Китая. И сейчас здесь было бы тихо, как в школе по воскресеньям. Вы могли бы продвигать любые реформы, и у вас уж точно не возникло бы проблем вроде «боксеров» и им подобных.

– Если бы у Китая была современная армия, нам бы не понадобились британцы. Я полагаю, что всегда лучше защищаться собственными силами.

– Это все дела далекого будущего, Куан. Ты и сам знаешь.

Куан хотел было что-то сказать, но передумал.

Моррисон не стал развивать тему. Его мысли уже были заняты другим.

Когда Моррисону было двадцать лет, он уложил в свой рюкзак спальный мешок, походный котелок и кое-какие консервы. Натер сухим мылом носки, нахлобучил на голову панаму, сунул за пояс охотничий нож. Разбив по сырому яйцу в каждый ботинок для смазки, он отправился в путь, чтобы пройти более двух тысяч миль от Нормантона, что неподалеку от побережья залива Карпентария, до Аделаиды. Его целью было повторить маршрут знаменитых исследователей Бёрка и Уиллса. Они умерли от голода, когда пытались пересечь Австралию на двадцать один год раньше, как раз незадолго до рождения Моррисона. Со всех сторон ему твердили, что он сумасшедший, самоубийца. Знающие люди предупреждали о ядовитых пауках и змеях. Говорили, что, если его не убьют звери, за них это сделают аборигены. Он лишь улыбнулся и помахал всем на прощание.

Моррисон испытывал настоящий восторг и когда пробирался по топким болотам, и когда шагал по глинистым равнинам, где не произрастало ничего, кроме лебеды и низкорослых австралийских эвкалиптов, и когда его терзали жара и жажда либо проверяли на прочность ливни, и когда оказывался в охристых зарослях эвкалиптов или наблюдал за нежившимися на закате стадами кенгуру, и когда сидел у костра в дружеской компании аборигенов. Бодро вышагивая под бескрайним небом, весь в красной пыли от земли, он знал, что не умрет. Нет, это было невозможно, когда еще так много предстояло сделать. И конечно, глупо было думать о смерти в разгар такой жизни, посреди такой красоты.

Оптимизм и уверенность, жизненно необходимые путешественнику, были нелишними и для влюбленного. Когда в тот день Мэйзи снова нежилась в его объятиях, он был счастлив до головокружения. И в какой-то момент даже осмелился прошептать, зарывшись в ее волосы:

– Мэйзи, дорогая, смею ли я думать, что ты так же счастлива, как я сейчас?

– О, милый, – ответила она, – счастье – это мое естественное состояние.

Он предвидел множество вариантов ответа на свой вопрос. Этот оказался совершенно неожиданным.

– Я имел в виду…

– Я знаю, милый. Конечно, я счастлива здесь, сейчас, с тобой. Ты должен это знать.

Ее интонации и взгляд, в котором сквозило нечто похожее на жалость, привели его в замешательство.

– Позволь, я объясню иначе, – сказала она. – На прошлой неделе я ходила в китайскую оперу.

– Понимаю, – сказал Моррисон, хотя не понимал ровным счетом ничего.

– Костюмы, грим и жесты были превосходны. Да и сама история замечательная – про студента, который находит портрет красивой женщины и влюбляется в нее.

– «Пионовая беседка». Я знаю. Это знаменитая притча.

– Я почувствовала, что в ней сокрыта вселенская правда. Возможно, и правда о любви.

– И в чем же она?

– В том, что мужчины влюбляются в идеал женщины, – ответила она.

– А с женщинами разве по-другому? Насколько я помню, героиня умерла от горя после встречи во сне с тем юношей. Он же нашел картину после ее смерти, начал грезить о любимой и вернул ее к жизни.

– Верно, но история была написана мужчиной, и это многое объясняет. Я думаю, что вопреки общепринятому мнению мы, женщины, не столь романтичны. Не смотри на меня с таким удивлением. Нас ошибочно принимают за романтических особ, и все потому, что мы так сентиментально выражаем свои мысли в женских книгах и журналах. Но не забывай, что женщина обладает врожденным – или же благоприобретенным – желанием доставлять удовольствие. Вот почему мы позволяем мужчине чувствовать себя центром нашей вселенной, в то время как этим центром легко могут быть… ну, я не знаю… шляпки, или романы, или развлечения.

– Грустно, когда мужчина чувствует, что должен состязаться со шляпкой. Ты нарочно дразнишь меня. Но что ты на самом деле имеешь в виду, Мэйзи?

– Возможно, то, что ты видишь, это вовсе не я.

– Что? Ты хочешь сказать, что это очаровательное, чувственное, веселое, умное и любящее создание в моих руках на самом деле – унылый синий чулок? Или, может, хитрющая фея из тех, кого китайцы называют лисицами? Или, я не знаю, мандарин императорского двора? – Моррисону трудно было сохранять серьезность.

– Вот видишь, ты подтверждаешь мою точку зрения. Твое чувство ко мне делает тебя слепым, хотя я была бы круглой дурой, если бы не ценила этого. Но возвращаясь к опере… там есть еще одна вещь, которая касается нас с тобой.

– Говори.

– Как бы мне это сформулировать?.. – Она прикрыла глаза и задумалась на мгновение. – Понимаешь, смех в китайской опере настолько стилизован, что несет в себе куда больший смысл. Это своего рода всеобщий смех, смех надо всем, что существует на Земле. То же самое с плачем, который можно назвать платоническим идеалом слез. Когда актер плачет на сцене Пекинской оперы, он оплакивает всё и вся. К тому же движения идут по кругу. Чтобы взглянуть вверх, актер сначала смотрит под ноги и вокруг себя; чтобы указать на что-то, он заводит пальцы назад, а уже потом направляет их вперед. И сцены любви проигрываются так, будто в них изначально заложен возврат к исходной точке.

Моррисон даже не знал, что ответить.

– Интересный тезис. Почти метафора.

– Вынуждена признать, что авторство не мое. Об этом мне рассказал Честер.

– Честер?

– Голдсуорт. Это он пригласил меня в оперу. Он очень хорошо разбирается в китайской культуре.

– Голдсуорт, – повторил Моррисон. Кисловатый привкус во рту напомнил ему о том, что в китайском языке ревность передается фразой «съесть уксус».

– Ты ведь не станешь этого отрицать, милый. Эта его книга, «Настоящий китаец», проникнута глубоким знанием предмета.

Он уже был на грани того, чтобы высмеять труд Голдсуорта, который во многом спорил с его «Австралийцем в Китае». Моррисон признавал, что слегка погорячился, когда написал в своей книге, будто китайцы менее восприимчивы к боли в сравнении с другими расами. С другой стороны, он это видел своими глазами, когда мужчины-китайцы с кажущейся невозмутимостью сносили наказания или когда они обвязывали свои обнаженные торсы канатными веревками и тянули тяжелые баржи по реке Янцзы. Как бы то ни было, Голдсуорту не следовало приписывать себе лавры великого китаеведа. Но, не желая портить настроение, Моррисон решил оставить свои мысли при себе. У замшелого старикана Голдсуорта шансов покорить Мэй было не больше, чем у болтуна Джеймсона. Как ее любовник, Моррисон мог себе позволить быть великодушным. К тому же трудно было злиться, когда мисс Мэй Рут Перкинс гладит тебе спину.

– Не многовато ли шрамов на одну пару ягодиц? – заметила она.

Стараясь представить это делом привычным для искателя приключений, Моррисон пустился в рассказы о том, как его ранили во время пекинской осады, а несколькими годами раньше, когда он пытался пересечь пешком Новую Гвинею, пронзили копьем.

Так тебе, Голдсуорт!

– Про пулю мне следовало бы знать – ведь это тогда тебя похоронила твоя родная газета?

– Да, и эта пуля действительно едва не убила меня. Но то, что произошло в Новой Гвинее, было куда хуже. Там случались такие передряги, что смерть казалась лучшим вариантом, особенно когда копье вонзилось в меня чуть ниже глаза. Потом уже, через несколько лет, меня прооперировал в Эдинбурге профессор Чьен. Он убрал из носовых пазух остаточные фрагменты, хотя и не все. Так что это ранение до сих пор мучает меня. Помимо всего прочего Чьен извлек из моей подвздошной мышцы трехдюймовое деревянное копье.

– Где это?

– Здесь. – Он показал шрам на животе. – Это вообще забавная история.

– О?.. – с любопытством воскликнула она, поглаживая шрам.

Если бы мне тогда было двадцать, усмехнулся он про себя, сейчас я бы не разговаривал с тобой. У возраста есть свои преимущества:

– Профессор Чьен даже устроил обед в честь моего выздоровления. Он сказал, что вышлет моим родителям копию этого копья, отлитую в золоте. Я тут же написал своим старикам, предупредив о подарке. Правда, они его так и не дождались. В 1895-м я снова вернулся в Эдинбург и встретился с профессором, которому был стольким обязан. Он сказал: «Я давно собираюсь отправить твоему отцу серебряный оттиск того копья».

Мэй фыркнула:

– Кажется, он обещал золотой.

– Вот именно. Я снова написал родителям, сообщив им о скорой отправке сувенира, правда менее ценного. Но и он не был доставлен. Спустя годы я встретился с профессором в третий раз. Жаль, он не объявил о том, что намеревается послать моим родителям бронзовый аналог копья.

Купаясь в нежном взгляде Мэй и ее заливистом смехе, Моррисон почувствовал прилив эйфории. Он с опозданием вспомнил о подарке, который купил для нее в тот день, когда ходил на улицу Люличан в Пекине: это была пара крохотных расшитых тапочек для китайских ножек. Ее восторг и град поцелуев были для него лучшей наградой за сюрприз. Он, конечно, болван, что позволил себе так разволноваться от упоминания о Голдсуорте.

– Как я жалею, что пообещал Дюма встретиться за обедом, – С горечью произнес он, потянувшись к выключателю настольной лампы.

– А я – Рэгсдейлам.

Моррисон, словно влюбленный мальчишка, наблюдал за тем, как она, усевшись за туалетный столик в одной сорочке, расчесывает волосы. Он помог ей завязать на шее черную ленту с серебряным кулоном-подковой – открытой частью вверх, чтобы схватить удачу, как объяснила она. Потом он застегнул на ее шее изящную платиновую цепочку с вертикальным кулоном из трех золотых сердечек.

– Удача и любовь, – заметил он.

– Самое необходимое.

Моррисон поцеловал ее в затылок.

С улицы доносились цокот копыт и скрип колес экипажей. В коридоре пробили время напольные часы. За зашторенными окнами проступали сумерки.

– Хороший отель, не правда ли? – сказала она.

– Ммм… – пробормотал он, не отрываясь от ее молочной кожи.

– Я была здесь не так давно с Цеппелином, голландским консулом.

Его губы замерли на ее загривке. Сердце пропустило один удар. Не хочет же она сказать… Да нет, конечно, нет. Он с надеждой и оптимизмом представил себе лобби, ранний ужин с чаем, сэндвичи с огурцом. Добродушный дипломат, его дородная супруга, болтливая миссис Рэгсдейл…

– Я так полагаю, не при схожих обстоятельствах, – произнес он с коротким и хриплым смешком.

– О да, милый Эрнест, именно при таких.

Моррисон вперил взгляд в ее отражение в зеркале.

Она улыбнулась в ответ невинно и беспечно. Потом встала и подошла к кровати, извлекла из груды одежды на полу чулки и принялась натягивать их:

– И куда запропастилась эта подвязка?

Моррисону довелось выдержать долгие переходы по пустыням и джунглям. Он поднимал голову над парапетами, стреляя в «боксерские» легионы. Ему десятки раз и во многих странах удавалось перехитрить смерть. И его было не так легко сломить. И вот сейчас это случилось. Он опустился на кровать рядом с ней и, покусывая губы, заговорил:

– Несколько лет тому назад китаец бросился с ножом на иностранного консула в Пекине.

– Боже! – испуганно воскликнула она. – Он убил его?

– Нет, консул оказался шустрее. Полиция задержала нападавшего и объявила его сумасшедшим. Но свидетель возражал: «Сумасшедший? Потому что пытался убить консула? Это ли не веское доказательство его здравомыслия!»

Ее взгляд был твердым, холодным и без намека на поддержку.

– Ты наверняка знаешь эту старую песенку, – продолжил Моррисон и запел: – «Англичанин бестолковый, что с тебя возьмешь; но тупее, чем голландец, в мире не найдешь».

Мэй поджала губы:

– Не ревнуй, милый. Я этого не люблю. Если ты хочешь быть моим кавалером, тебе следует знать обо мне кое-что.

– И что именно я должен знать?

– Ты когда-нибудь бывал на Весеннем бале-маскараде [19]19
  Знаменитый бал в Гордон-Холле, который проходил в огромном зале с изумительными гобеленами и канделябрами. Знаменует приход весны и открытие порта, одновременно завершая зимний светский сезон в Тяньцзине.


[Закрыть]здесь, в Тяньцзине?

– Пару раз, да.

– Но ты не был на последнем.

– Нет.

Она пожала плечиками:

– Если бы ты там был, возможно, все сложилось бы по-другому. Я наконец оправилась от гриппа и с нетерпением ждала этого бала. Я давно решила пойти туда в образе Марии-Антуанетты. Местным швеям и токарям пришлось долго корпеть над моим robe a la franqaise [20]20
  Платье на французский манер (фр.).


[Закрыть]. Я хотела, чтобы все идеально соответствовало оригиналу, вплоть до корсажа и кринолина. Вечером накануне бала я попросила горничную миссис Рэгсдейл, А Лан, вымыть мне волосы взбитыми яичными белками и сполоснуть ромом и розовой водой. Думаю, она пришла в ужас от этого – и наверняка отнесла яичные желтки на кухню прислуги. О, Эрнест, ты бы хохотал, если бы видел меня в то утро. Я пооткрывала все свои чемоданы, кофры, шляпные коробки, шкатулки с украшениями. Вещи были разбросаны повсюду…

Она принялась подробно рассказывать про жемчуга, что валялись на покрывале, про драгоценные ожерелья, свисающие с ножек кровати, облака голубого крепдешина, оборки и рюши, букеты шелковых роз, мушки, кремовые туфельки, длинные перчатки. Моррисон был шокирован и в то же время очарован экстравагантностью и роскошью картины, представшей его мысленному взору. Для сына прижимистого шотландского учителя из Джилонга это было то еще зрелище.

– Я уверен, ты была первой красавицей этого бала, – наконец вымолвил он.

– Именно так он меня и назвал.

– Кто?

– Цеппелин, разумеется.

– Ну да, конечно, – спохватился Моррисон, с содроганием вспоминая предмет разговора. – Ты познакомилась с этим… консулом на балу?

– Однажды я уже танцевала с ним на одном из званых вечеров в Тяньцзине… вскоре после приезда сюда. Но тогда мы еще не были толком знакомы.

Мэй рассказала Моррисону, как за обедом на маскараде голландец вскружил ей голову своими голубыми глазами и обаятельной улыбкой. Ее восхитили стильный покрой его платья, красные шелковые носки. Он оказался превосходным танцором. Моррисон, с его бледно-голубыми глазами, непостоянной улыбкой, поэтически непринужденным стилем в одежде и сносным вальсированием, не нашел для себя ничего обнадеживающего в этих подробностях.

– И вот, после бутылочки шампанского, – продолжила она, – мы ускользнули с этого бала.

К концу ее восторженного повествования, не щадившего своими откровениями, Моррисон уже кипел от гнева. Он живо представлял себе Мэй в образе Марии-Антуанетты, с раскинутыми ногами, на какой-то конторке клерка где-то в глубинах Гордон-Холла, и потрясающе красивую светловолосую голову голландского консула, прокладывающую путь в сложных лабиринтах ее нижних юбок прямо к вожделенной расщелине, под бормотание: «Здесь открываются врата рая».

– Какое потрясающее остроумие у этого парня.

Она улыбнулась, словно не замечая сарказма Моррисона:

– Его поцелуй, казалось, длился целую вечность.

Поцелуй! Надо же, какой эвфемизм.

– Повезло тебе.

– Мне было ужасно неудобно в этом чертовом костюме. И вот тогда мы перешли на другую сторону улицы и сняли номер здесь, в «Астор Хаус». Ты дуешься?

– Конечно нет, – солгал он, после чего с видом осужденного в ожидании приговора спросил: – Так ты, выходит, влюблена в Цеппелина?

– О нет. С ним не так уж весело, несмотря на все его таланты. Я предпочитаю мужчин остроумных. – Мэй ткнула пальчиком в грудь Моррисону. Он сидел в расстегнутой рубашке, и пальчик очертил его соски. – К тому же высоких и красивых, сильных и мужественных.

Моррисон выпятил грудь, его распирало от гордости.

– Я влюблена…

Как же она мила!

– В Мартина Игана.

– В Игана?

Иган!

– Да. О дорогой, к чему такое лицо? Мне совсем не нравится видеть тебя таким. Я же говорила, что терпеть не могу ревность. Как бы то ни было, мы с Мартином не виделись вот уже несколько дней.