Текст книги "Вступление в должность"
Автор книги: Лидия Вакуловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
9
К концу февраля пурги и ветры улеглись. Но морозы завернули так круто, что казалось, выморозили из воздуха весь кислород, поэтому и дышать нечем стало. Мороз висел недвижным белым паром, набивался в нос, в легкие, и при первом – же небольшом вдохе горло перехватывало, как от удушья.
Шурка, выходя из избушки, сразу же захлебывался сухими ледяными парами, заходился кашлем и спешил назад.
– Сколько, по-твоему, сегодня градусов? – спрашивал он Таюнэ.
– Может, пятидесят, может, шестидесят, – улыбалась она. И говорила, сияя глазами: – Хорошая мороз, много крепкая!
– Уж куда крепче, – хмыкал Шурка.
Он дивился легкости, с какой Таюнэ переносила этот лютый холод. Теперь уже не он, а она объезжала на нартах участок, проверяя капканы, не он, а она запрягала и распрягала собак, рубила топором снег возле избушки, чтобы натопить питьевой воды. Словом, в эти холода она взвалила на себя ту работу, которую недавно делал Шурка.
Мужское Шуркино самолюбие бунтовало, он злился на себя, но ничего не мог поделать, – едва выходил за порог, как мороз гнал его к теплу печки.
– Ты потом привыкаешь, – утешала его Таюнэ, понимая Шуркино настроение, – Второй зима будет, опять будет – ты хорошо привыкаешь!.
С участка она возвращалась с ног, до головы обросшая белым инеем. Сбросив меховые рукавицы, протягивала Шурке руки:
– Трогай, трогай, какой рука теплый!.. Трогай, какой щека!
И руки у нее в самом деле были горячие, и глаза жарко блестели в снежных стрелах ресниц, и щеки горели. И выходило, что шестидесятиградусный мороз ей друг и брат.
Но последние дни Таюнэ перестала радоваться жестокому морозу.
Он загнал глубоко в норы песцов, и только самые отчаянные из них подходили к капканам.
– Мало песец идет, совсем мало, – печалилась Таюнэ. – Айван сердитый будет.
– Да плюнь на Айвана, – советовал Шурка. – Сама говоришь – больше всех меха сдала. Куда ему такая прорва?
– Ему зачем? Ему не нада. План делать нада. Возьмем много пушнина – клуб новый строить будем, школа новый, – охотно объясняла она.
– Эх, глупая ты деваха! – говорил ей Шурка. – Забили тебе голову всякой чушью-хреновиной. На кой тебе клуб и школа, когда ты у черта на куличках сидишь, песцов своему Айвану ловишь, ишачишь на них? Тебе вот от них ничего не надо, а им от тебя надо. Скорей бы весна – махнем с тобой подальше отсюда. Или передумала, не поедешь?
– Я поедешь, – теперь уже без всяких сомнений отвечала она. – Я и ты далеко поедешь…
Продержавшись еще недели две, морозы наконец смягчились. Ледяной туман растворился, и в полярной ночи стал прорезаться день. К полдню темнота редела, небо блекло, и проступал чахлый, грязноватый свет. Он держался час, от силы полтора, но все-таки это был уже свет, который разламывал ночь и наступал на нее, тяжело отвоевывая минуту за минутой.
Как-то во время такого короткого просвета в ночи Шурка пилил ножовкой снег, близ избушки. Пила ходила трудно, кирпичи получались неровные, кособокие. Разогревшись до пота, Шурка расстегнул телогрейку, сбросил рукавицы и шапку. Напилив еще с десяток кирпичей и уложив их на нарты, он почувствовал приятную усталость и, присев, передохнуть, достал папиросу. Однако прикурить не успел – со стороны реки, скрытой от него снежными завалами, донесся лай собак. И тотчас же отозвались собаки, запертые в сарае. Сомнений не было – кто-то ехал по реке к избушке. Шурка подхватился и побежал в сторону сопок. Но вдруг, передумав, повернул обратно, столкнулся на пороге с Таюнэ.
– Собаки бегут, гости едут!.. – сияя, сообщила она. – Может, охотники, может, Айван!…
– Ты что, забыла?! Нельзя, чтоб меня видели!.. – наливаясь злостью, крикнул он и, оттолкнув ее, исчез за дверью.
Неожиданно к Шурке пришло спокойствие, то самое спокойствие, которым он когда-то обладал в минуты опасности. Он цепким оком оглядел избушку, хладнокровно и быстро стал собирать свои вещи. В чердачный проем полетели сапоги, старые ватные брюки, папиросы, лагерная выцветшая рубашка… Таюнэ суетилась рядом, помогая ему. Потом он ступил валенком на раскаленную железную печку, ухватился за края проема, влез на чердак, лег на ворох мягких шкурок и затаился.
На дворе лаяли собаки, слышались мужские голоса. Так продолжалось с полчаса. Наконец собаки угомонились. Двери избушки захлопали, голоса стали разборчивее. Шурка определил, что приехали двое. Один разговаривал бодрым баском по-русски, другой – гортанно по-чукотски. Оба они втаскивали со двора какие-то вещи, поминутно выходя и возвращаясь.
– Ленты в угол ставь! – бодро распоряжался русский. – Там еще коробка на нартах, неси сюда. Ну, жарища в доме – вроде из проруби в парилку!.. Сниму кухлянку.
Вошла Таюнэ, сказала:
– Собаки крепко голодный, много ели. Потом еще кормить надо. А твоя нарта полоз ломался. Как назад ехать будешь?
– Да уж как-нибудь починим! – ответил русский и, помедлив, спросил: – А ты вроде и не рада нам?
– Я много рада, – сказала Таюнэ. – Только я мало ждала вас, потому пугалась немношко.
– Правильно, – ответил русский. – Нас никто не ждет, и все удивляются. А все потому, что сельсовет решение принял: обслуживать охотников на месте, без отрыва, так сказать, от работы.
Позже, когда приехавшие сели закусывать с дороги, Шурка окончательно понял, кто они и зачем пожаловали.
Русский был киномеханик, другой – приемщик пушнины. Приемщик в основном молчал и, похоже, был в летах. Русский представлялся Шурке молодым. Он-то и разговаривал все время за столом.
Несколько раз в кружки, булькая, лилась жидкость, после чего киномеханик бодро говорил:
– Ну, да здравствует кино! – Или: – За тех, кто в пути! – Или: – Дадим стране больше мягкого золота!..
Но, видно, порции спиртного были небольшими, так как голос киномеханика почти не менялся. Чувствовалось только, что сам он был доволен и своим приездом сюда, и той почетной миссией, которую выполнял.
– Ну, скажи, Таюнэ, верно решил сельсовет, чтоб каждому охотнику картину на месте крутить? – спрашивал он, – И чтоб пушнину на месте принимать?
– Я думать нада, – отвечала Таюнэ.
– А что думать? Если гора не идет к Магомету, Магомет обязан идти к горе, – продолжал он. – Иначе мы не толкнем культуру в массы. А кино самое массовое искусство, об этом Ленин говорил. Верно, Калянто?
Приемщик что-то хрипловато сказал по-чукотски.
– Во, слышишь? Калянто всегда меня поддержит, – констатировал киномеханик.
«Психи малахольные! – подумал Шурка. – Тоже мне массовость – для одной Таюнэ картину крутить!..»
Таюнэ все время молчала. Это стало беспокоить Шурку.
«Сидит, точно аршин проглотила, – недовольно думал он. – Так в два счета заподозрят».
И как раз в эту минуту он услышал внизу голос киномеханика:
– Вот это да! Это как сюда махорка попала? Ты что, махорочку покуриваешь?
– Где видишь? – быстро спросила Таюнэ.
– Да вот, на подоконнике.
«Как же я не заметил?» – похолодел Шурка, уловив в голосе киномеханика явную подозрительность.
– Я сама не куру. Я в магасин купила другим давать, когда приехали. Ты приехал – тебе давать надо. Бери, пашалыста! Видал, пачка целый, сухой? Хороший дым будет.
Киномеханик засмеялся:
– Да нет, спасибо. У меня папиросы.
– Бери, бери, – настаивала Таюнэ. – Я зачем купила? Ты, Калянто, тоже бери! Антруша курил, Калянто курил хороший дым много будет!
– Ну, давай, – согласился киномеханик. – Раз ты такая гостеприимная, обижать нельзя.
– Ты кончал, Антруша, обедал, курил скоро, потом кино крутил! – весело сказала ему Таюнэ, – Я кино скучала!
– Вот это разговор! – обрадовался киномеханик.
Вскоре лампа в избушке погасла, и застрекотал кинодвижок.
Шурка забыл, когда последний раз был в кино. Он бесшумно подполз к проему, глянул вниз. От дверей, где стоял движок, бил в стену яркий голубой столб света. Возле движка на табуретке сидел щуплый паренек с голубым лицом – киномеханик Андрей. Приемщик полулежал у печки. У порога, сжавшись в комочек, сидела Таюнэ, она не отрывала глаз от стены.
Кромка проема мешала Шурке видеть верх стены, от этого люди на экране были без лиц, как бы отрезанными по грудь. В таком виде они сидели, танцевали, объяснялись в любви.
Шурка обогнул проем, прилег с другой стороны. Теперь ему стала видна вся стена. На ней появился шумный город. Толпы людей на тротуарах. На перекрестке жонглировал жезлом милиционер… Мальчишки уплетали мороженое… У киоска росла очередь за мимозами… Город сменился лесом. Какая-то компания расстилала на траве скатерть. Балагуристый парень пел под гитару частушки…
В конце каждой части Таюнэ зажигала лампу, киномеханик менял бобину, опять включал аппарат – фильм продолжался.
Когда на стене появилась крупная надпись: «Конец», Таюнэ потребовала:
– Теперь другой раз покажи!
– Понравилось? – гордо спросил киномеханик. – Я тебе лучше другую покажу, «Тарзан» называется, новая картина, не наша. Потом «Веселых ребят». Не волнуйся, я пять фильмов привез, до утра хватит.
– Эту покажи, – настаивала Таюнэ. – Там девушка красивый.
– Самая красивая девушка – Руслана Таюнэ. Думаешь, вру? Я бы из тебя первую в мире кинозвезду сделал!
«Ты легче, легче!» – мысленно сказал киномеханику Шурка и насторожился, ожидая, что последует дальше.
Но дальше ничего не последовало. Киномеханик заложил в движок кассету, и на стену снова плеснул голубой пучок света.
Картина захватила Таюнэ. Она то смеялась, то пугливо вскрикивала, то замирала. Но когда вдруг шипящий огонь охватил джунгли и стали рушиться деревья, она вскочила и страшно закричала:
– Не надо так! Таюнэ боялась!.. Не надо так!..
– Ты что? – взял ее за руку киномеханик. – Это все нарочно, сейчас кончится. Садись…
Когда же фильм закончился, Таюнэ потребовала показывать сначала. И опять киномеханик убеждал ее:
– Второй раз смотреть – не тот эффект. У нас еще «Пржевальский» на очереди и «Веселые ребята». Копия, правда, староватая, но сойдет…
Он крутил и «Пржевальского», и «Веселых ребят», и «Подвиг разведчика», крутил без передышки, один фильм за другим. Пушник уснул где-то на середине «Веселых ребят» и больше не просыпался.
– Все, баста. Репертуар исчерпан, зажигай лампу, – устало сказал киномеханик, выключив в последний раз движок. – Часиков десять отдохнули культурно – пора спать.
– Завтра другой раз покажешь? – спросила Таюнэ.
– Завтра нет. Завтра мы пораньше отчалим. Мне еще десять избушек охватить надо. Я к тебе знаешь когда приеду? – Он задумался. – Словом, приеду, не горюй.
Когда внизу зажгли лампу, Шурка отпрянул от проема и весь превратился в слух. Ему казалось, что киномеханик начнет приставать к Таюнэ. Он слышал, как парень пристраивал возле печки свои торбаса, потом прошлепал к Шуркиной постели. Краем глаза Шурка наблюдал за Таюнэ. Она раздевалась, не потушив лампы. Сняла меховую безрукавку, торбаса, меховые брюки. Тонкая и высокая, она стояла у стола в том же цветастом, колоколом, платье, в котором он увидел ее в первый раз. Напилась воды. Задула лампу. Стало темно. По шагам Шурка определил, что Таюнэ идет к постели.
– Иди, иди, я вижу… – сонно сказал ей киномеханик.
Шурку бросило в жар.
– Спи, Таюнэ, спокойной ночи, – снова сонно сказал киномеханик, – Встанешь раньше, буди нас.
– Спокойный ноча, – ответила она. – Я буду рано будила тебя.
И больше ни слова. Все стихло.
Немного переждав! Шурка выглянул в проем.
В окно глядела, полная луна, заливала мягким светом избушку. У стены, прикрытая кухлянкой, спала Таюнэ. На почтительном расстоянии от нее спал киномеханик, укрывшись с головой пыжиковым одеялом. Возле печки громко храпел приемщик.
«А ничего пацан, – вдруг подумал Шурка о киномеханике. И даже пожалел его: – Мотается в такие морозы по тундре, а в какой-нибудь Казани-Рязани мать слезы льет. И на какой хрен ему Север!»
Остаток ночи Шурка не сомкнул глаз. Он уже опять ничего не опасался – растревожили фильмы. Все, чем он сейчас жил и что его окружало, показалось ему бредом – полярная ночь, избушка, Таюнэ, песцы, капканы, безлюдье… Настоящее было то, о чем рассказал голубой пучок света из кинодвижка. Настоящее – это город, фонари, цветы в киосках. Даже милиционер на перекрестке. Даже свидания с прокурором…
«Надо смываться!.. – неожиданно подумал он. – Чего я жду?»
Мысли лихорадочно заработали. Есть упряжка. Собаки крепкие. Дня за четыре можно добраться до поселка. На аэродром вкатить прямо на нартах. Тут никаких подозрений…
Стоп!.. Шурка снова выглянул в проем. Так и есть – приемщик накрыт кухлянкой. Значит, та, что висит на гвозде возле печки, – киномеханика… А он русский… Вдруг повезет?..
Шурка зашарил рукой у трубы – вчера где-до здесь он видел длинную толстоватую палку. Ага, вот она!.. Он высунулся по пояс из проема, подцепил палкой кухлянку, подтянул к себе. От радости у него перехватило дыхание: во внутреннем кармане лежала пачка документов. Шурка на ощупь определил паспорт, комсомольский билет. Удостоверение в скользящих корочках и стопку бумаг положил назад в карман, повесил кухлянку на место.
Он долго лежал, уставившись в темноту. Внутри все ликовало. Вот когда ему привалила удача! Теперь медлить нельзя. Только бы убрались поскорей киномеханик с приемщиком… Где-то глубоко в подсознании шевельнулась мысль о Таюнэ. Но он тут же приглушил ее, сказав себе:
«А чего особенного? Было – и сплыло… Узнай она, кто я, – первой побежит к своему Айвану. Знаем мы эти штучки!»
Приняв твердое решение, Шурка почувствовал удивительную легкость на сердце, точно с него свалился тяжкий груз. Он закрыл глаза и продолжал обдумывать свой план. Ему казалось, что он не спал ни минуты, потому что его мысли продолжали работать и во сне. Проснулся же он от громкого голоса Таюнэ:
– Нельзя! Ты как умка! Печку, будешь портил! Кто строить будет? Я сама ходить чирдака буду! – волнуясь, говорила она.
– Не надо, Калянто, пусть Таюнэ лезет, – сказал киномеханик. – Ты вправду, как медведь, тяжелый. Рухнет печка.
– Лучше лови скоро, когда бросать буду! – быстро проговорила Таюнэ, взбираясь на чердак.
Шурка догадался, что, пока он дремал, киномеханик и приемщик поднялись и стали собираться в дорогу. Приемщик хотел помочь Таюнэ снять с чердака пушнину, должно быть, он уже взбирался на печку, когда Таюнэ остановила его.
Таюнэ легко залезла на чердак и, сгребая в охапку шкурки, стала бросать их вниз. Она чиркала ногами, кашляла, нарочно, как понимал Шурка, громко переговаривалась по-чукотски с Калянто, который внизу складывал эти шкурки в мешки. Сборы тянулись долго. Лишь часа через три киномеханик и приемщик наконец уехали.
Таюнэ вернулась в избушку, весело крикнула:
– Прыгай скоро! Они далеко ехала!..
Шурка спустился вниз, щурясь от света лампы. Расправил сомлевшие плечи и руки. Таюнэ подбежала к нему, прижалась и, счастливо смеясь, сказала:
– Я так крепко пугался! Трогай мое сердце, как я пугался!.. – она взяла его руку, положила себе на сердце.
Шурка ощутил тугие, частые толчки, но остался равнодушен и к ее словам, и к стуку ее сердца. Мысленно он уже оторвал от себя Таюнэ, и ее близость больше его не волновала.
– Ну, ладно, ладно, – сказал он, зевая. – Спать охота. Посплю, потом по участку проеду. Ты покорми собак получше.
10
Неказистые с виду лайки, обросшие инеем, бежали, вывалив языки, тяжело хватали ледяной воздух и выдыхали его белым паром. Они порядком притомились и шли уже не так резво, как вначале, трудно брали подъем, и не очень шибко неслись со спусков, так что нарты, быстро скользя вниз, догоняли заднюю пару и били передком по лапам. Собаки взвизгивали, кидались в сторону, нарушая стройный ряд упряжки.
Шурка не подгонял собак. Только когда они чересчур забирали вбок, он отдавал им одни и те же незамысловатые команды: «Поть, поть!» – влево и «Кы-гы, кы-гы!» – вправо. Тогда бурая крепкая лайка, шедшая впереди, послушно сворачивала, увлекая за собой остальных.
Сперва, когда дорога горбилась снежными завалами и проваливалась ямами, Шурка часто спрыгивал с нарт и, держась за них, помогал собакам переваливать через заледенелые бугры. Но потом потянулась гладкая равнина. Он уселся спиной к собакам, вытянул ноги во всю длину узких нарт и какое-то время сидел неподвижно, не заботясь, куда несут его лайки.
Вверху над ним подрагивали зеленые звезды, сбоку, совсем низко, надутым красным шаром висела луна, точно недоброе око следило за ним. Была минута, когда Шурке казалось, что все, что он видит – звезды, луна, голубая равнина, – все это заледенелый, неживой мир, в который он невесть как попал. Но никакого страха перед этим миром он не испытывал, а, наоборот, думал, что еще день-другой, и он навсегда вырвется отсюда.
Мороз не тревожил его. Он чувствовал его лишь щеками и носом, так как меховая одежда не пропускала холод. Единственное неудобство доставляли узкие и низкие нарты. На них нельзя было усидеть долго в одном положении: то затекала рука, то млела спина. Хуже всего было ногам. Как он ни ловчился, ноги оказывались лишними, их некуда было приткнуть и приходилось держать на весу. Теперь же он наконец удобно пристроил их, и ему было лень повернуться и поглядеть, верным ли курсом – на Полярную звезду – бегут собаки.
Он прикинул, как далеко успел отмахать от избушки. Выходило, километров тридцать, не меньше. Он остался доволен и рассудил, что если сейчас сделать короткий привал, покормить собак и дать им чуток передохнуть, то к утру они пробегут еще километров сорок, и, таким образом, расстояние до поселка сократится на треть.
Вдруг собаки хором залаяли и так развернули нарты, что Шурка едва не вывалился из них. Он успел ухватиться за передок; соскочил на снег и, оттягивая нарты на себя, кое-как угомонил собак. Потом понял причину их внезапной ярости: в стороне виднелись отпечатки медвежьих лап. Медведь прошел недавно, и собаки, учуяв запах зверя, рванулись за ним.
Шурка не испытывал никакого страха. Во-первых, от Таюнэ он знал, что белый медведь если и забредет случайно с океана, то, робеет встречаться с человеком и норовит обойти его стороной; во-вторых, он прихватил с собой винчестер Таюнэ и чувствовал себя в полной безопасности… Вскоре его начал пробирать мороз. Почувствовав озноб в плечах, Шурка поднял собак. Минут двадцать он бежал, держась за нарты, пока не согрелся. Вскочив на нарты, он прикрикнул на собак.
За время пути Шурка ни разу не вспомнил о Таюнэ. Она словно вывалилась из памяти и не тревожила его мысли. Его не заботило, что она подумает и что станет делать, когда он не вернется ни к полудню, ни к вечеру: то ли побежит искать его по участку, то ли будет терпеливо ждать, когда он явится, то ли, узнав, что он исчез навсегда, зальется слезами? Ничего подобного не приходило Шурке в голову. Его занимали другие мысли: о дороге, о самолете, куда он войдет как вольный гражданин, имея при себе паспорт на имя Андрея Ивановича Глушкова, служащего, уроженца города Вятки, а ныне жителя села Медвежий Коготь…
Звезды разгорались ярче. Луна бледнела. В снегах сгущалась синька – дело шло к ночи.
Шурка не заметил, как вздремнул. И когда вздремнул, снега перестали быть для него снегами, а превратились в море, нарты стали лодкой, а хриплое дыхание собак – шумом прибоя. Лодка мягко покачивалась на синей воде; тихо поскрипывали весла. И Шурка плыл, плыл куда-то по этому морю, пока какая-то шальная волна не ударила в днище, опрокидывая лодку…
Он вскочил на ноги. Собаки легко вносили опрокинутые нарты на кособокий сугроб.
– Стой, стой! – закричал Шурка, пускаясь догонять упряжку. – Эй, куда?! Эй!.. Ау!.. Стой!..
Шурка бежал за упряжкой, грозясь и уговаривая собак Остановиться. Но те, почуяв внезапную свободу, как шальные, метались из стороны в сторону. Потом они пропали в темноте, и Шурка понял, что гнаться за ними нет смысла.
«Ах вы, гады! Ну, гадюки! – бормотал он сквозь зубы. И, не совсем еще ясно сознавая свое положение, твердил про себя: – Ну, нет, черта с два, я и так дойду!.. И как я проморгал?! Заснул, что ли?..»
Он машинально и с каким-то остервенением продолжал идти вперед, злобно поглядывая на свой ориентир – Полярную звезду, и не переставал честить на все лады собак и самого себя за то, что дал такого маху…
Постепенно пыл его охладел, он попытался реально оценить свое положение. Но внимание его вдруг отвлек какой-то шорох сзади. Шурка остановился, постоял и, поправив винчестер на спине, пошел дальше.
«Хорошо, что ружье держал при себе, – облегченно подумал он. Потом – со злобой: – А жратва уплыла…»
Пройдя несколько шагов, он снова услышал шорох – словно кто-то крался сзади. Но как только он остановился, шорох пропал. Пошел – опять шорох.
«Тьфу, зараза!» – сплюнул он, поняв наконец, что это ремень винчестера трется на спине о задубелую кухлянку.
Но едва он перестал обращать на это внимание, как ему послышался лай собак. Лай доносился слева, Шурка заспешил туда, сторожко вглядываясь в лунный горизонт. В душе его проклюнулась надежда.
– Го-го-го!.. Эй!.. Стой!.. – заорал он, чувствуя, как морозный воздух обжигает глотку.
Прислушался. Собаки действительно лаяли, но далеко, и не слева, как показалось, а справа или, скорее, где-то впереди. Шурка побежал вперед, потом метнулся вправо, повернув назад, и очутился на том самом месте, где первый раз услышал лай.
Рядом что-то треснуло, издав тонкий, жалобный звук. Шурка насторожился. Звук не повторился. Пройдя с полкилометра, Шурка вдруг шарахнулся в сторону, сорвал со спины винчестер. В неглубокой выемке под снежным заметом лежал медведь, уткнувшись мордой в широкие лапы. Шурка осторожно обошел замет, не спуская со зверя глаз и держа наготове винчестер. Неожиданно медведь дернулся, сжался, прилип к замету и пропал.
«Ух-х, черт!.. Это ж тень!»– озлился Шурка.
Он пошел дальше. И все звуки ночи, все тени двинулись за ним. Они то догоняли его, то забегали сбоку, то подстерегали впереди. Глухое медвежье ворчанье сменялось волчьим завыванием. Где-то жалобно скулила лисица, точно ее прихватило капканом. Где-то вверху крякали, хлопали крыльями утки. «Дерр-гач, дер-гач!» – на одной ноте хрипел в стороне коростель.
Шурке стало не по себе. Часто заколотилось сердце.
«Да ничего нету!.. Какой тут дергач? – уговаривал он себя. – Одно наваждение…»
Мороз тоже не отступал от него. Как только он останавливался, горячая, липкая спина его начинала холодеть, тепло покидало подошвы ног, озноб передергивал плечи. Надо было снова идти, чтоб не замерзнуть окончательно.
Прошел час… Или два… Или три. Шурка совсем выбился из сил. Равнина, по которой он брел, не имела конца. Снег отчего-то стал скользким и зеленым, как бутылочное стекло. Ноги разъезжались. Он часто падал. Но голова у Шурки оставалась ясной, мысли работали с утроенной частотой. Сперва они бодро доказывали, что потеря собак – не такая уж беда, чтоб отчаиваться. Потом их несколько смутили голоса и звуки, ожившие в ночи. Но мысли спокойно разобрались с этим и убедили Шурку, что все это просто шутки мороза. Хуже стало, когда начали слабеть ноги. Рассудок требовал, чтоб Шурка не останавливался, а ноги отказывались нести тело.
«Давай, давай!.. – подхлестывал он сам себя. – Вон она, Полярная звезда!.. Давай!.. Давай!.. Нечего распускать слюни!..»
Потом что-то случилось и с рассудком. Он утратил живость и быстроту, словно враз обленился.
«Куда ты идешь? – уже насмешливо спрашивал рассудок. – Это же ледяная пустыня!.. Ты и пустыня – больше никого… Куда ты идешь?!»
Шурке стало все безразлично, нестерпимо захотелось спать. И рассудок тут же поддержал его.
«Поспи, поспи! – сказал он. – Тебе надо выспаться… Полярная звезда никуда не денется… Черт с ней, с Полярной звездой… ложись!..»
Шурка подчинился ему, прилег под снежным застругом.
«Так… Молодец… – одобрил рассудок. – Спи… Или нет, стой! Вон твоя Полярная, видишь?»
Он открыл глаза. Звезды плясали и кувыркались. Млечный Путь размахивал белым хвостом, звезды с визгом шарахались от него. Полярная звезда хохотала басом и так тряслась, что от нее откалывались зеленые лучи и стрелами сыпались вниз.
«Василя… Василя!..» – кричала ему Полярная звезда голосом Таюнэ.
«Шурка, Шурка!.. – орал ему в ухо чей-то сиплый бас. – Привет, гражданин начальничек!.. Наше вам с кисточкой!..»
Шурке было тепло. Звездная пляска веселила его.
«Видал, что вытворяют, стервы? – спросил его рассудок. – У-у-у, ведьмы!.. Может, прикрикнуть?..»
«Не тронь… Пускай пируют, – разрешил Шурка. – Там Таюнэ».
«Где, где?!» – закричал рассудок.
Шурка шикнул на него, тот притих, отвязался, от него. Но одна прыткая мыслишка опять прискакала. Шурка хорошо видел ее: она была похожа на головастика с красным туловищем и черным хвостом. Она вертелась у него перед глазами, дышала жарким красным ртом и злорадно шипела ему в лицо:
«А-а, замерзаешь!.. А Таюнэ в избушке… Там печка, там тепло!.. Скоро ты станешь мерзлой колодой!.. А-а, замерзаешь!..»
Шурке хотелось запустить в нее чем-нибудь тяжелым, но ему лень было шевельнуться. Он только страшно заскрипел зубами, и мысль-головастик испугалась. Противно пискнув, она исчезла.
Стало тихо – ни звука. Все пропало – ночь, звезды, снега, мороз. Засыпая, Шурка испытывал высшее блаженство тишины и покоя. Уже в полудреме он вяло подумал о том, что собаки всегда возвращаются к дому хозяина…
Собаки действительно вернулись к Таюнэ. Наутро она нашла полуживого Шурку у снежной заструги. Взвалила на нарты, привезла в избушку.
Растирая нерпичьим жиром его – обмороженные руки, ноги, лицо, Таюнэ плакала и тихо говорила:
– Зачем ты терялся, зачем далеко ехал?.. Таюнэ тебя много искать ходила… Это собаки плохо делал: тебя в тундре бросал, сами в избушку назад бежал… Таюнэ собаки прогонять будет, другой упряжка брать будет… Ты не будешь теперь один гулять далеко ехал, да?..
Шурка слышал ее слова, но ему казалось, что это снова Полярная звезда нашептывает ему голосом Таюнэ.
Когда же он пришел в себя и увидел рядом Таюнэ, ее влажные раскосые глаза, когда услышал те же слова ее, ругавшие плохих собак и просившие его никуда больше не ездить, Шурка ясно понял, что в жизни все-таки есть счастье, и для него это счастье – Таюнэ.
– Не буду ездить, – сказал он ей размякшим голосом. – Дурак я отпетый.
Тогда она склонилась к нему и тихо, сказала;
– Скоро у Таюнэ еще один Василя будет… Маленький рибонок будет… – Она взяла его руку, прижала к своему животу, объяснила: – Здесь живош…
– Ребенок?! – удивился Шурка. Потом, подумав, смиренно сказал: – Ну что ж, пускай будет… Это хорошо.
11
Май заколобродил пургами.
День широко раздвинул свои границы, и резвые, напористые пурги бесились теперь на виду у солнца, швырялись в него снежной пылищей. А в дни затишья солнце, воздух и снег так слепили глаза, что невозможно было поддеть. И только по этому нестерпимо резкому свету, да по яркой голубизне неба, да по первой пролетевшей стайке куропаток можно было предположить, что идет весна. В остальном же все было как зимой – пурги, морозы, снега…
Один раз майская пурга завернула так круто, что за ночь по самую трубу занесла снегом избушку. Шурка с трудом выбрался через чердак и весь день махал лопатой, пробивая тоннель к двери.
Охота на песцов кончилась. Таюнэ отвезла на склад оставшуюся партию пушнины. Потом еще несколько раз ездила в село, отвозя охотничье снаряжение, в основном капканы, которых насчитывалось сотни две, так что за раз их нельзя было увезти. Возвращалась она с кучей всяких новостей и, едва переступив порог, принималась выкладывать их Шурке.
– Антруша видала, привет тебе говорил, – начинала она, хитровато щуря глаза. – Еще говорил: «Скоро опять кино привозить буду, муж твой пускай смотрит. Зачем он на чердака сидеть, зачем прятался? Василя умный, хиолога большой. Ты так ему говори!»
– Молодец киномеханик, правильно решил, – в тон ей отвечал Шур, ка. И небрежно спрашивал: – Когда же он приедет?
– Скоро нет, – уже серьезно говорила она. – Антруша район ехать надо, начальника милиции ходить, паспорта новый просить.
– А зачем ему новый? – словно между прочим интересовался Шурка.
– Потому плохо прятал паспорта свой, – по-прежнему серьезно отвечала она. – Меня встречал, говорил: «Таюнэ, плохой мой дела – кино тундра крутил, паспорта терял. Может, ты видала?» Я смеялась, говорила: «Умка твой паспорта брал, умка знает!» Я так говорила?
– Точно. Раз не знает, где посеял, значит, медведь съел, – подтверждал Шурка. – Ну а еще кого видала? Айвана своего видала?
– Видала, видала, – кивала она. – Немношко сора был, немношко шутка делал.
– А ссорились чего? – спрашивал Шурка.
Таюнэ оживленно рассказывала:
– Я колхоз хожу – Айван два щека дует, говорит: «Зачем испушка сидишь? Охота давно конец. Зачем свой дом не едешь, клуб не ходишь? Хочешь как волк быть, да?» – Таюнэ смешно надувала щеки, оттопыривала губы, копируя Айвана, потом продолжала: – Тогда я быстро вспоминала, говорила: «Почему ты щека дул, может, ты сердита, да? Может, ты бандит не умел нашел, да? Ты выговор большой получал, да?» Василя помнил: я говорила, когда бандит бегал? – спрашивала она Шурку.
– А-а, тот самый… Ну-ну, а что Айван?
– Айван много смеялся. Потом рукой махал: «Ладна, Таюнэ, сиди свой испушка, твой дом зимой холод держит – кто топил печка? А бандит зачем в наша тундра ходил? Бандит другая тундра ловили».
– Молодцы, что поймали, – отвечал Шурка.
После таких разговоров на душе у Шурки скребли кошки. Он понимал, что приближается развязка. Так или иначе, а через месяц-другой, как только стают снега, Таюнэ надо перебираться в село. Так или иначе, а ее беременность вот-вот заметят, и это вызовет подозрение. К тому же в любой день в избушку снова может кто-нибудь нагрянуть, и неизвестно, чем это на сей раз обернется. Но теперь Шурка отчего-то не мог с прежней легкостью бросить Таюнэ.
«Ух, дьявол! – ругал он себя. – Совсем раскис, тряпкой стал! Сантиментики всякие в голову лезут!»
Он ругал себя, но ничего не мог с собой поделать. Были минуты, когда он хотел открыть Таюнэ все карты и уговорить ее вместе с ним бежать в поселок. Были минуты, когда он хотел вместе с нею податься в село, а там будь что будет. Были минуты отчаяния, когда ему казалось, что выхода нет вообще. Но все это проходило, и в глубине сознания у него снова зрело решение бежать одному. Документы киномеханика были надежно припрятаны в сарае. В упряжке ходили другие собаки, крепче и выносливее прежних. И, главное, в тундре кончилась кромешная ночь с ее звуками, тенями и страхами.
Каждый день Шурка решал, что вечером, когда в небе появится Полярная звезда, он покинет избушку. Но приходил вечер, Таюнэ зажигала лампу, доставала из портфеля книжку (теперь она всегда привозила из села новые книжки), брала его за руку, тянула от стола на шкуры.
