Текст книги "Вступление в должность"
Автор книги: Лидия Вакуловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Любушка сообразила, что выдавать сразу весь товар одной семье неудобно. Ящики с тушенкой стояли в самом низу, консервированные борщи – где-то в середине, сгущенка – сверху, – как тут сразу все достанешь? Она решила отпускать продукты всем подряд и отмечать в тетради, кто сколько и чего берет.
Безденежная торговля пошла быстро. Слава носил ящики к задку саней, Любушка распределяла их, сверяясь с тетрадкой, то и дело говорила:
– Саша Ивановна, вам еще ящик галет!.. Васину два ящика сухарей!.. Здесь борщ, это ваш борщ, берите!.. Нет, это не вам, это сгущенный кофе!..
Женщины подхватывали ящики, несли к своим палаткам, дети, как могли, помогали им. Толстощекий малыш лет пяти, в валенках и надетой задом наперед ушастой шапке, все время подталкивал руками сзади Сашу Ивановну, полагая, видимо, что так ей легче нести груз. Сын Данилова, тоже тугощекий, раскосый мальчонка, поддерживал плечом ящики, которые Данилов носил, привалив себе к боку. При этом мальчик старался шагать пошире, в такт отцовским шагам.
Молодая женщина, у которой Данилов поселил Любушку, и Саша Ивановна сами носили продукты, а старухе, одетой в вельветовое платье, меховую безрукавку и поношенную солдатскую шапку, вышел помогать Володька. Любушка поняла, что старуха – мать Паши. У нее был самый малый заказ, а у Саши Ивановны самый большой. Щупленькая Саша Ивановна так проворно бегала с грузом, что успевала отнести к своей, самой дальней палатке ящик и вернуться, в то время как Данилов еще только подходил к своей, самой ближней палатке. Саша Ивановна получала заказ пастуха Никитова. Пашина мать – заказ пастуха Васина. В Любушкиной тетрадке против каждой фамилии стояли важные пометки, на какую сумму выдано товара, сколько рублей вычтено за товар из заработка, сколько денег должен совхоз пастуху, сколько пастух задолжал совхозу. Так вот, против фамилии Саши Ивановны в графе «задолженность» стояла кругленькая сумма, а против фамилии Васина – прочерк. Пашиному отчиму причиталось от совхоза немало денег, а муж проворной Саши Ивановны крепко задолжал совхозу.
Любушка заглянула еще в одну графу – «колич. членов семьи». У Пашиного отчима в семье числилось двое, а у Саши Ивановны – трое.
«Зачем она столько набирает на троих?» – удивилась Любушка.
За крупной раздачей последовала мелкая: спички, соль, мыло, чай… Сани порожнели на глазах. Правда, предстояло раздать еще немало промтоваров. А из продуктов остались только масло, виноград, арбуз и вино. Масло было в целом куске – двадцать пять килограммов. Разделили его просто: Данилов принес длинный нож, разрезал кусок на четыре части – раз вдоль, раз поперек! Хотел то же самое проделать с арбузом, но замерзший арбуз сразу дал под ножом кривизну, доли получились далеко не равные. Данилов поглядел на кривые четвертушки с беловатой, недозрелой, смерзшейся мякотью и взял себе самую малую часть. Виноград тоже остекленел на морозе, свинцовые ягоды постукивали друг о дружку. Виноград делили миской. Саша Ивановна сняла с головы шерстяной платок, подставила под миску. Молодая женщина тоже унесла виноград в платке, а Данилов – в подоле телогрейки.
С вином было совсем просто. В двух канистрах вместилось ровно двадцать литров – по канистре на две палатки. Первую канистру почти одновременно ухватили за ручку молодая женщина и Пашина мать. И, цепко держа ее, понесли от саней. Другую столь же проворно потянула к себе Саша Ивановна. Данилов подхватил канистру снизу, будто хотел помочь Саше Ивановне, но как-то так крутанул канистру, что Саша Ивановна отпустила ее.
– Неси ведро, будем разливать, – сказал ей Данилов, уходя с канистрой к своей палатке.
Саша Ивановна быстренько засеменила от саней, подталкиваемая сзади тугощеким, раскосым малышом и сопровождаемая десятком разномастных собак. За Сашей Ивановной неотступно следовали два полугодовалых олешка.
Когда дело дошло до промтоваров, за поворотом низкой сопочки послышался звон колокольчиков. Дзинь-динь – и тихо… Дзинь-динь – и умолкло… В долину медленно входило оленье стадо. Впереди не спеша вышагивали два вожака – черный и белый. Оба приземистые, раздутые в боках, с широкими, как лопасти, рогами, с колокольчиками на толстых бородатых шеях. Стадо тихо, очень тихо вливалось в долину и растекалось по ней. Если бы не перезвон колокольчиков, можно было и не услышать, что к палаткам подходит более двух тысяч оленей. Олени быстро заполнили долину и залегли во мху.
Возле саней появились новые лица: низенький щуплый мужчина в телогрейке и ватных брюках и другой мужчина – преклонных лет, в торбасах и ватных брюках. У пожилого на плечи свисали седые, совершенно белые волосы. Он был русский, и Любушка сразу догадалась, что это Пашин отчим – Васин. И сразу же стало ясно, что низенький – муж молодой женщины: по тому, как он подхватил ватное одеяло, поданное ей Любушкой.
Промтовары, ввиду легкого веса, убывали с саней быстрее. Но и тут больше трудилась Саша Ивановна. Она, как бурундучок, сновала от саней к палатке, унося то одно, то другое. По-видимому, мужем ее был тот самый пастух, что отправился за бараном, коль скоро он не явился вместе с оленями.
Подавая Саше Ивановне увесистые тючки – двадцать метров бязи, пятнадцать ситца, – Любушка опять-таки с недоумением подумала, зачем ей столько материи.
Пашин отчим из промтоваров заказывал только зимнюю шапку. Он получил ее и ушел от саней, а жена его осталась смотреть, что берут другие. Данилов тоже заказал немного: одеяло, стеганый ватный костюм и десять метров бязи. Одеяло и костюм он взял сам, а за бязью пришла его жена. Так и пришла, как выглядывала из палатки, – в платье без рукавов, в валенках, повязанная платком, с грудным ребенком на руках, завернутым в байковое одеяльце. Была она худа, с мучнистым, сероватым лицом. Она, получив бязь, как и Пашина мать, от саней не отходила – разглядывала пушистую кофту из гаруса, которую Любушка вручила Саше Ивановне.
Молодая женщина первая оценила кофту.
– Красивая, – сказала она. – Я тоже закажу.
– И я закажу, – пощупала кофту жена Данилова.
– Закажи, закажи! – кивала головой и цвела морщинистым лицом Саша Ивановна, сворачивая в комок кофту.
– Ну, вот и все, – облегченно вздохнула Любушка. И спросила женщин: – Все получили, что заказывали?
– Я еще бисер заказывала и десять сосок, – сказала ей молодая женщина.
– Бисер? – удивилась Любушка. – Бисер я не получала. И соски не получала. Сейчас посмотрю. – Любушка заглянула в тетрадь. – Соски и бисер даже не записаны.
– Нет, я заказывала. Тот раз Казарян приезжал, я ему заказывала, – утверждала молодая женщина.
– Я соски тоже заказывала, – сказала жена Данилова.
– Хорошо, завтра будем составлять новый заказ, – обязательно запишу бисер и соски, – успокоила их Любушка.
К саням вернулся Слава – его зачем-то звал в палатку Васина Володька.
– Конец? – спросил он Любушку.
– Конец, – снова вздохнула она.
– А это что? – указал он на оставшиеся ящики.
– Это мои продукты и медикаменты для больных оленей.
– Давай оттащу.
Кроме этих ящиков да двух бочек с горючим, да еще всякого мусора, в санях ничего не осталось. Возле бочек валялся вышарканный веник. Покуда Слава переносил ящики, Любушка подмела в санях.
– Пойдем к Васину, там рыбы нажарили, – пригласил Любушку Слава.
– Нет, пойду посмотрю, где мне жить, – ответила она. – Надо познакомиться. И собрание уже скоро.
– Какое собрание?
– Здравствуйте! Сегодня – День работников сельского хозяйства!
– Ты лучше выспись сегодня, а то – собрание! – хмыкнул Слава. – Так не пойдешь к Васину?
– Нет, пойду познакомиться.
– Ладно, – сказал Слава и направился в палатку Васина.
А Любушка еще постояла минутку, поглядела вокруг. На сопках деревья, в долине – олени. Дымят трубами палатки, возле них бродят и лежат собаки. У каждого хозяина – свои собаки… Еще возле палаток – нарты, тюки, ящики с продуктами, спиленные лиственницы, топоры… В такой палатке она будет жить, в этой бригаде будет работать, со всеми дружить: и с людьми, и с оленями. Оленей она будет лечить, смотреть, чтобы правильно велся выпас, чтобы было больше стельных важенок, чтобы хорошо проходил отел…
6
Молодую женщину звали Олей, мужа – Николаем. Они были эвены. Ему было сорок лет, ей – двадцать пять, и у них росло пятеро детей – все мальчики. Старшему Мише – семь лет, младшему Васе – пять месяцев. Замуж она вышла давно, в каком году – не помнит. Тогда она уже не училась в интернате, пастушила с отцом в бригаде. Потому что как раз тогда умерла ее мать, она осталась у отца одна и он не хотел, чтобы Оля жила в интернате. Поэтому она бросила школу и вернулась к отцу. А однажды она поехала в поселок за продуктами и встретила в магазине Николая. Они вместе получали продукты, а вечером пошли в кино. Она уже забыла, какой фильм тогда шел. Кажется, про любовь и про теплое море. А может, и не про любовь, а какой-то другой. А когда они поженились, ее отец хотел, чтобы Николай переехал к ним в бригаду. Но тогда как раз в бригаде хватало пастухов, старый директор совхоза не перевел Николая, и ей пришлось уехать от отца к Николаю.
Так вот и живут теперь: они с Николаем здесь, отец – в другой бригаде. Две зимы назад они ездили к нему в гости, а раньше отец приезжал к ним. А теперь их бригады кочуют далеко друг от друга, а ехать к нему с детьми тяжело. Иногда они получают от него письма, иногда сами пишут ему. Вот и сегодня получили письмо. Сам он писать не умеет, хотя умеет хорошо считать, за него писал кто-то из молодых пастухов, но в письме написано, что отец здоров, а раньше немножко болел, и зовет их в гости. Сейчас они уже не поедут – зима. А летом, может, и увидятся, если летом будут близко кочевать бригады…
A у Данилова больше детей – семеро, и тоже все мальчики. Самому младшему – шесть месяцев, самый большой учится в техникуме. Еще один большой – в интернате, а остальные здесь. У Марии, жены Данилова, растет в ухе большой нарыв. Маленький нарыв появился еще летом, но тогда Мария не знала, что нарыв станет большим. Тогда как раз к ним прилетали на вертолете два доктора – проверять их здоровье, и нашли у нее в ухе этот маленький нарыв. Они хотели забрать Марию в больницу, но ухо тогда совсем не болело, и Мария удрала от них в сопки. Взяла с собой маленького и ушла в сопки. После вертолета приезжал доктор Юрий Петрович, опять хотел забрать ее в больницу. Но и тогда ухо мало болело, и Мария не захотела ехать. Теперь опять приехал доктор, теперь Мария, наверно, поедет, потому что ухо распухло и сильно болит…
А у Никитовых меньше детей – только трое. Две старшие живут в райцентре, одна уже вышла замуж за инженера по золоту, а другая пока работает почтальоном. Та, что вышла замуж, училась в техникуме, а другая не училась в техникуме. Но другая очень красивая, так что скоро тоже выйдет замуж за какого-нибудь инженера. Теперь у Никитовых только один Егор, самый малый сын. Он родился случайно, потому что Саша Ивановна совсем не думала, что он может родиться. Если женщине уже пятьдесят пять, как она может думать, что у нее родится сын?..
А Васины живут вдвоем. У них детей нет, кроме Паши. Но Паша Васину не родная, ее отец давно умер. А сам Васин сидел в тюрьме, потом его выпустили. Когда его выпустили, он поступил в артель к старателям и мыл золото возле Ветреной гряды. Как раз в то лето их бригада там кочевала, и Пашина мать стирала Васину рубашки, и он ходил к ней. А когда они откочевали, Васин откочевал с ними. Тогда Пашина мать была молодая и красивая, а Паша только первый год училась в интернате…
Все это неторопливо рассказывала Любушке Оля.
В палатке было жарко. Потрескивали в железной печке дрова. Земляной пол устлан ветками лиственниц, на них – оленьи шкуры, на шкурах – одеяла. На одеялах возились с журналами и газетами дети: разглядывали, тянули к себе картинки. Играли они без всякого крика и шума. Самый маленький спал, прикрытый розовой пеленкой. Оля шила ему беличью шапочку. Шапочка была почти готова, оставалось украсить ее тесьмой. Любушка сидела возле печки, слушала Олю и наслаждалась теплом. Она разулась, сняла свитер и брюки, осталась в трикотажном спортивном костюме, но даже в нем было немного жарковато. После такой дороги хорошо бы стать под душ или просто влезть в корыто с теплой водой, вымыть напотевшую голову, тело, простирнуть не раз мокревшие от пота и высыхавшие на ногах носки, а потом уже блаженствовать у печки, пить горячий чай. Но никакого душа здесь не было, а затевать мытье в корыте было не в пору: скоро соберутся люди, надо их поздравить, поговорить… Надо сегодня хорошенько выспаться, а уж завтра, решила Любушка, когда Николай погонит пастись стадо, они с Олей устроят в палатке настоящую баню.
Николай сперва сидел с ними, собирался поспать после ночного дежурства, потом вышел и где-то запропал. Заходил Слава, звал Любушку на охоту.
– Пойдем с нами, постреляем часок, – говорил он Любушке. – На сопках куропаток полно. Володька идет и доктор.
– Нет, лучше завтра сходить, – ответила Любушка.
– Да пошли, – настаивал Слава.
– Нет, посижу с Олей, – отказалась Любушка.
– Ну, смотри, – сказал Слава и ушел.
…Проснулся и заплакал маленький. Оля бросила пришивать к шапочке тесьму, взяла его на руки, стала кормить грудью.
Палатку затоплял полумрак. Свет проникал, в нее сквозь слюдяное оконце, врезанное в брезентовую стену. Не заметив нигде лампочки, Любушка спросила Олю, почему у них нет электричества, ведь Казарян говорил, что в бригаде работает движок.
– Движок поломался, – объяснила Оля. – Его в тайге бросили.
– Давно поломался?
– Давно, уже месяц.
– И нельзя починить?
– Кто починит? Один Николай умеет движок крутить, он сказал: навсегда поломался.
– А Казаряну сообщали?
– Не знаю. Может, сообщали, может, нет.
Любушка спрашивала Олю о том, о сем, желая побольше узнать о бригаде. Спросила: есть ли у кого приемник, например, «Спидола» или «Альпинист», и слушают ли они передачи?
– У Никитова был, теперь поломался. Мы тоже заказывали, но не везут.
– А давно заказывали?
– Давно, прошлой зимой.
Еще Любушка спросила, не пробовали ли они делать полы? Полы она видела на Чукотке, когда ездила туда на практику. Оленеводы сбивали складные полы из ящиков, возили их с собой, стелили в ярангах. Не во всех, конечно, ярангах были полы, но в некоторых все-таки были.
– Васин делал, – ответила Оля. – Одну зиму возил и бросил. Тяжело возить, других манаток много.
Оля неплохо говорила по-русски. Впрочем, Любушка, раздавая продукты, убедилась, что здесь все говорят по-русски – одни лучше, другие хуже. И в разговоре легко переходят с русского на эвенский и наоборот.
Оля долго кормила маленького. Он откидывался от груди, весело агукал, сучил толстыми голыми ножками и начинал ни с того ни с сего плакать. Оля торопливо совала ему грудь, маленький успокаивался. Снова агукал, плакал и затихал, поймав толстыми губами смуглый тугой сосок.
За палаткой послышались громкие голоса и брань. Любушка насторожилась. Кто-то матерно ругался сиплым простуженным голосом. Другой голос, тоже сиплый, надрывно выкрикивал одно и то же: «Гадюка, гадюка!..»
– Что такое? – беспокойно спросила Любушка Олю.
– Данилов напился, теперь начнется, – ответила та. И сказала старшему мальчику: – Позови отца.
Мальчик сполз с одеяла, сунул ноги в валенки и выбежал. Любушка стала натягивать торбаса. Как это Данилов мог напиться? – недоумевала она. Что он, с ума сошел? Ведь он должен всех собрать, сегодня праздник, она приготовилась всех поздравить…
Любушка выглянула из палатки и оторопела. Драка была в разгаре. Схватив с земли кол, Данилов кинулся к Васину, выкрикивая при этом всякие ругательства. Васин тоже подхватил с земли толстую лесину, пошел, размахивая ею, на Данилова.
– Бей, гадюка, бей! – кричал Васин. – Чего тебе надо?! Гадюка!
Данилов занес кол над белой головой Васина, но тот выбил его ударом лесины.
– Убью!.. – прохрипел Данилов и с размаху ударил Васина кулаком в лицо.
Все это произошло в считанные секунды, когда Любушка не успела еще ничего сообразить. А сообразив, кинулась к ним.
– Что вы делаете! – закричала Любушка. – Перестаньте драться!
Данилов и Васин уже катались по земле, бутузя друг друга. Данилов был в одной нижней сорочке, разодранной на груди, у Васина по лицу текла кровь.
– Перестаньте! Сейчас же перестаньте! – останавливала их Любушка, забегая то с одного, то с другого боку и не зная, как их разнять.
Данилов подмял под себя Васина, сдавил его руками за шею, стал душить.
– Пустите! Данилов, что вы делаете? – в ужасе закричала Любушка и двумя руками ухватилась за ворот его сорочки, чтобы оттянуть его от Васина. Сорочка затрещала.
Подбежали корреспондент и Николай, оторвали Данилова от Васина, скрутили ему руки. Ругаясь на чем свет стоит, он норовил вырваться. Глаза его налились бешенством, лицо перекосилось.
– Пусти! Не имеешь права! – хрипел он, дергаясь в руках корреспондента. – Николай, пусти!.. Хуже будет… Я вас… вашу мать!..
– Вот корреспондент здесь!.. Пускай смотрит, пускай знает! – кричал в свою очередь Васин, поднимаясь на ноги и вытирая ладонью окровавленное лицо, отчего оно становилось страшным. Васин тоже был пьян, но не в такой мере, как Данилов.
Вдруг Данилов вырвался от Николая, свободной рукой ударил его в грудь. Тот упал, но тут же поднялся, кинулся с кулаками к Данилову.
– Зачем бьешь? – кричал он. – Зачем ударил?..
– Убью!.. – хрипел Данилов, норовя лягнуть Николая ногой, поскольку корреспондент держал его за руки.
– Товарищи, бросьте!.. Николай, отойдите от него! – уговаривал их корреспондент. – Товарищи, идите проспитесь, вы пьяные!
– А вы напишите, напишите куда надо!.. – требовал Васин. – Видали его?.. Бри-га-дир!..
Данилов снова ухитрился лягнуть ногой хлипкого Николая, тот упал. Опять поднялся, схватил кол. Тогда Любушка рванулась к Николаю, вырвала кол, отшвырнула в сторону, стала выкрикивать в лицо Данилову:
– Стыдно, стыдно!.. Вы негодяй!.. Я Казаряну пожалуюсь, напишу, какой вы!.. Пусть он приедет, посмотрит на вас!.. – Она так ненавидела в эту минуту Данилова, что готова была плюнуть в его пьяное лицо с перекошенным ртом и выпирающими клыкастыми зубами.
– Вон отсюда! Сопля нашлась! – захрипел на нее Данилов. – Сука твой Казарян!.. Я тебе дам Казарян!..
Он с такой силой крутанулся в руках корреспондента, что тот отлетел в сторону. Данилов, спотыкаясь, побежал к своей палатке. Васин и Николай сразу же притихли, перестали ругаться.
– Идите проспитесь… Идите, товарищи, – сказал им корреспондент.
И те сразу послушались: пошатываясь, отправились к палатке Васина. Только тут Любушка увидела, что у каждой палатки стоят женщины: с ребенком на руках жена Данилова, тоже с ребенком Оля, стоят Паша с матерью, а у самой дальней палатки – Саша Ивановна. Выходит, они все видели и никто не пытался разнять дерущихся.
Данилов вдруг выскочил из палатки с ведром в руках.
– Вот тебе Казарян! На Казарян, жри! – крикнул он и с размаху швырнул ведро.
Ведро, громыхая, покатилось по земле, из него вылетали окостенелые гроздья винограда. А Данилов все кричал:
– Пускай Казарян свой Кавказ едет!.. Вон!.. Я бригадир, я хозяин!.. Никакой зоотехник не надо!.. Вон зоотехник!..
Он топал ногами, дорывал на себе сорочку, но от своей палатки не отходил. Женщины молча стояли и смотрели на него. Собаки тоже молчали, ни одна не осмелилась затявкать и заглушить лаем Данилова.
– Не слушай его, – сказал Любушке корреспондент. – Набрался, как свинья.
– Да я не слушаю, – мужественно ответила Любушка, хотя ей хотелось плакать. – Он совсем сумасшедший.
– А где доктор и ребята? Они почему не вышли?
– Они куропаток стреляют.
– Веселая бригадка!.. Ну, пошли, а то на нас смотрят. Пошли к Саше Ивановне, там мальчишка забавный.
– Нет, пойду к себе, – ответила Любушка, поняв, что корреспондент ее жалеет, а она ничьей жалости не желала. И, чтобы побороть подступавшие слезы, сказала с нарочитым равнодушием – Чего это он на Казаряна взъелся?
– А Казаряна, по-моему, здесь не любят, – сказал корреспондент.
– Не любят? – удивилась Любушка.
– Он какой-то новый порядок сдачи мяса придумал. Сдавать оленей со шкурой и камусом, в бригаде одежду не пошьешь. Ну, летом можно в телогрейке проходить, а зимой?
– А мне в райсельхозотделе говорили, что, когда стал Казарян, у совхоза хороший доход получается, – заступилась Любушка за Казаряна.
…Спать Любушка с Олей укладывались позже других. Николай вернулся совсем пьяный, но смирный, как олешек. Тихо вошел в палатку, повалился на одеяло и тут же уснул. Оля накрыла его другим одеялом, уложила возле него детей, дала каждому по сухарю с изюмом. Маленького она не отпускала от себя, поминутно, как только он начинал плакать, совала ему грудь.
– Зачем ты его все время кормишь? – спросила Любушка. – Это вредно.
– Соски нет, а он сосать привык, – ответила Оля.
Сама она с маленьким устроилась возле стены, заложив брезентовую стену бараньими шкурами. Любушка легла у противоположной стены, на своем кукуле, укрылась двумя одеялами. И только когда легла, почувствовала, как у нее гудят ноги и ломит в плечах – от дороги в санях, от таскания ящиков. А может, оттого, что она сильно перенервничала, когда поняла, что праздник сорвался, все получилось некрасиво и что она, новый зоотехник, только-только вступивший в должность, уже ничего не может исправить и изменить.
Когда Оля задула свечу, Любушка, вздохнув, спросила ее:
– Оля, часто у вас так дерутся?
– Когда вино привозят, – ответила Оля. – Когда вино привозят, все дикие бараны делаются. Потом мирятся. А Данилов больше всех дикий баран. Сегодня вино выпили, завтра тихо будет.
– А из-за чего Данилов с Васиным дрался?
– Так. – Оля помолчала и сказала: – Раньше Васин был бригадир, потом Казарян Данилова поставил. Теперь Васин говорит Данилову: ты плохой бригадир. Данилов тогда бьется.
– А при ком лучше: при Данилове или при Васине было?
Оля подумала и ответила:
– Одинаково.
7
Ночью в палатку вошел мороз. Все тепло от печки, сожравшей за день две толстые лиственницы, быстро улетучилось. А трое взрослых и пятеро детей не могли согреть своим дыханием воздух в палатке, потому что он уже слился с воздухом всей Колымы, а согреть в октябре Колыму не может ни солнце, ни пожар, даже если бы вдруг загорелась вся тысячеверстная тайга.
Любушка мерзла под двумя одеялами, ворочалась, подтыкала под себя одеяла, прятала под них голову, но никак не могла согреться и уснуть. Какой-то сучок все время впивался ей в бок, она нащупала его сквозь кукуль и принялась давить на него, чтобы сломать. Сучок прогибался, прятался, но стоило убрать руку, как он снова вдавливался в тело. Любушка попробовала перевернуться на живот, но, когда переворачивалась, у нее из-под одеяла вылезли ноги, коснулись чего-то мягкого – похоже, спавшей у порога собаки.
«Если она ляжет мне на ноги, они быстро согреются», – подумала Любушка, желая, чтобы собака переместилась ей на ноги и согрела их. Она даже попыталась ее тихонько позвать.
Лучшим выходом было бы встать, надеть меховые брюки, меховые чулки и влезть в кукуль. Но в темноте, среди разбросанных там и сям вещей, найти брюки и чулки не так-то просто, а спичек у нее не было. Будить Олю и спросить спички она не осмелилась. Но решила, что в кукуль все-таки надо перебраться, и стала понемногу вытягивать его из-под себя.
Ей пришлось выбраться из-под одеял, и она совсем замерзла. Одеяла навалила сверху, стараясь, чтобы они легли на ноги, так как больше всего от холода доставалось ногам. Так было гораздо теплее, только теперь стал более ощутимым сучок, выперли и другие сучки – под бедром. Она быстро согрелась и, наверное, уснула бы, если б не сучки. Из-за них приходилось вертеться и часто менять положение.
Любушка не привыкла вот так спать – на ветках, на сучках, в кукуле, с закрытой головой, в холоде. И так спать ей совсем не нравилось. Хотя когда-то, когда она была маленькой, она спала на таких же ветках, в такой же палатке, где немало всяких сучков вдавливалось ей в тело. Но это Любушка давно забыла, потому что в интернате стало совсем по-другому. Там были кровати, простыни, наволочки, там нужно было часто мыть руки, чистить зубы, бегать в душ, и там всегда было тепло. Там нужно было лишь хорошо учиться, читать книжки, решать задачки, смотреть кино и пересказывать учительнице все, что показывал из дырки в стене голубой лучик света, когда касался другой стены, затянутой белым полотном. А в техникуме уже все взрослые, там свое общежитие, лекции, танцы. Там тоже нужно было лишь хорошо учиться…
Вспомнив свой техникум, свою комнату, девчонок, с которыми жила четыре года, Любушка подумала, что палатка – очень плохое жилье. Даже яранга, в которой она жила на Чукотке, когда ездила на практику, казалась ей лучше. В яранге ставят полог из оленьих шкур, вроде маленькой спальни, в пологе горит жирник. Палатку же жирником не натопишь – все равно что топить свечой, палатка беззащитна против крепкого ветра. Впрочем, яранга тоже боится ветра. Однажды, когда она была на Чукотке, с океана налетел такой ветер, что в пять минут повалил три яранги, а одну оторвал от земли, и она плыла по воздуху, как белый айсберг, залетевший с океана в тундру. Нарты, ящики, одеяла – все посрывало с мест, расшвыряло куда попало. Ветер унес Любушкиного щенка – круглого Кейси. Лишь на другой день, обшарив вокруг все кусты тальника, Любушка нашла Кейси – живого – в заброшенной лисьей норе.
И получалось, что яранга в тундре – тоже не ахти какое жилье.
Любушка стала размышлять, какая бы палатка подошла оленеводам. Больше всего ей нравилась палатка, похожая на парашют. И пусть бы она так же, как парашют, складывалась и раскрывалась. Стоял бы такой маленький насос, от него – воздушный шланг к палатке. Нажал одну кнопку – палатка раздулась, нажал другую – зажглись электропечки. От третьей кнопки приподнялся бы с пола стол, откинулись от стен койки…
Любушке начали рисоваться всевозможные палатки: круглые, квадратные, треугольные. В одних были коридорчики и умывальники, в других – кухни с электроплитами, в третьих – даже кафельные ванные. И ни одна палатка не была похожа на ту, что привозила в техникум из Ленинграда пожилая женщина-конструктор.
Любушка хорошо помнила женщину в кожаных брюках, ходившую по коридорам с папиросой в накрашенных губах. Две недели женщина показывала старшекурсникам, как собирать палатку, сделанную конструкторами. «Если каждый пастух научится ставить нашу палатку, тундра и тайга скоро получат много таких удобных жилищ», – говорила им женщина, вычерчивая мелом на доске детали палатки и рассказывая, как их крепить и подгонять. Все быстро поняли, как это делать, и все научились быстро ставить палатку в читальном зале, откуда на время их занятий выносили столы и стулья. Палатка была сделана из твердого материала, похожего сразу на пластик, стекло и картон, она умещалась в трех больших ящиках, а в четвертом лежали гайки, болтики и шурупы. И когда стали собирать палатку на воздухе, эти гайки и болтики все испортили. Они выскальзывали из рук, падали в снег, терялись, а руки мерзли и деревенели, нащупывая их в снегу. Получился большой конфуз: палатку ставили целый день, да так и не поставили – не хватило болтиков и гаек. И женщина повезла свои ящики назад, сказав на прощание, что конструкторы будут улучшать опытную модель…
…Сперва заплакал ребенок, потом застонал Николай.
– О-ох!.. У-у-ух!.. О-ох-х!.. – громко завывал он.
В палатке началась возня, зачиркали по коробку спички.
– Ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, ш-ш… – успокаивала Оля ребенка.
Зашуршали настеленные под шкурами и одеялами сухие ветки, звякнуло ведро.
– Пей, – громко сказала Оля. – Воду пей.
– О-ох! – больным голосом простонал Николай. И стал шумно пить воду.
– А-а-а, а-а-а… – баюкала Оля маленького.
Получив грудь, ребенок умолк.
– Ча, ча! – прогонял Николай собаку.
– Бельчик, Овод, ча! – прикрикнула Оля.
Любушке не хотелось показываться из кукуля. Она так славно размечталась о палатках, что было жаль расставаться с темнотой теплого мешка – при свете всегда красивые видения пропадают. Вскоре Оля задула свечку. Но опять заплакал маленький, застонал Николай, и Любушка уже не могла вернуть к себе только что виденных палаток с кафельными ванными, выдвижными столиками и кроватями.
Вместо этого она увидела пьяного, в разодранной сорочке Данилова, из-за его плеча выглядывало окровавленное лицо Васина. Данилов брызгал слюной, швырял в Любушку виноградом и выкрикивал всякие ругательства. Любушка даже в темноте зажмурилась – так был противен Данилов.
И тут она представила, как бы испугался Данилов, если бы утром в бригаду приехал Гена. И сразу же увидела Гену. На нем – белые бурки, распахнутая куртка, в руке – геологический молоток с длинной ручкой. Он подходит к палатке Данилова, вызывает его. Данилов, согнувшись, вылезает из палатки. Гена берет его рукой за грудки и спрашивает: «Что здесь вчера было? Вы сорвали праздник? Отвечайте!» У Данилова от страха стучат клыкастые зубы, он пятится, пятится к палатке, но у Гены крепкие руки – от него не сбежишь! «Хорошо, – говорит Гена. – В конце концов, меня не это интересует, меня интересует Любушка. Она ваш зоотехник, и вы ее оскорбили. Кто вам дал право ее оскорблять? Отвечайте!» Данилов совсем потерялся, он готов упасть на колени, но в это время она выходит из Олиной палатки. Гена увидел ее и бежит к ней. «Здравствуй, Любушка, – говорит он. – Я приехал посмотреть, как ты устроилась. Я не подозревал, что здесь найдется негодяй, который оскорбит тебя…»
Уже три года Любушка знала Гену. Они жили в одном поселке, и техникум стоял напротив его управления геологоразведки. Они встречались в кино, иногда – в поселковой столовой. Гена ходил к ним в техникум на танцы. В техникуме был большой зал со сценой, в нем часто устраивали танцы и выступала художественная самодеятельность. Любушка с первого курса играла в драмкружке. Руководительница кружка Алла Сергеевна считала ее способной и всегда поручала главные роли. В чеховском «Юбилее» она играла жену Шипучина, Татьяну Алексеевну, и, когда кричала: «Спасите!.. Спасите!.. Ах, ах… Дурно!», весь зал заходился смехом и аплодировал. Она играла и в других пьесах, но «Юбилей» был самой удачной постановкой. Гена смотрел «Юбилей», он тоже смеялся и аплодировал. Любушка хорошо видела его со сцены, – он сидел в первом ряду. На лето Гена уходил в тайгу искать золото, и лето было для нее самым неприятным временем года. Что толку, что на улицах зеленеют лиственницы и круглые сутки не заходит солнце, если на этой улицах нет человека, которого любишь?..
