Текст книги "Вступление в должность"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Не дослушав ее, Таюнэ вскочила и выбежала из комнаты.

– Подожди, так же нельзя!.. – поспешила за ней Оля.

Когда она выбежала на крыльцо, Таюнэ уже была далеко от школы.

На рассвете в домик Таюнэ постучался Айван. Таюнэ уже не спала – собиралась в дорогу.

– Забыл предупредить тебя, – по-чукотски сказал Айван, заходя на кухню. – Вчера со мной один человек из райцентра по рации говорил, сказал: из лагеря большой бандит удрал. Может, он в нашу тундру пошел, может, не в нашу, но смотреть надо. Я сегодня людей по всем бригадам пошлю, чтоб предупредили.

Таюнэ насмешливо хмыкнула и сказала:

– Помнишь, тогда тоже один человек по рации говорил, что бандиты удрали. Тоже все искали бандитов, а поймали геологов. Кого в село привели, кому руки чаутом вязали? Геологам. Помнишь, как ты прощения просил?

– Да, тогда некрасиво получилось, – согласился Айван. – Тогда Теютин виноват был, он их поймал и панику поднял. Но ты смотри все-таки. И фамилию запомни – Коржов, зовут Александр. Можно еще Шурой звать. Не забудешь?

Таюнэ так и подмывало рассказать Айвану про геолога, которого задержал когда-то в тундре Теютин. Вот бы он обрадовался, узнав, что геолог живет сейчас в избушке! Вот бы удивился, что он будет ее мужем! А еще больше, наверно, обрадовался, если бы она сказала ему, что в их реке можно ловить золото. Только нельзя, никак нельзя сейчас говорить об этом Айвану. Потом она ему, конечно, скажет, а сейчас нельзя…

Таюнэ даже вздохнула, сожалея о том, что должна держать при себе такие интересные новости.

– Так не забудешь? – снова спросил ее Айван.

– Не забуду, – нехотя ответила она по-чукотски, потом по-русски старательно повторила: – Коршов!.. Алисан!.. Шур-ра!.. Коршов!..

К заливу они пошли вместе. Айван нес за спиной мешок с углем, Таюнэ – мешок с продуктами и разными покупками.

Село еще спало, утопая в густом тумане. Чем ближе они подходили к берегу, тем плотнее и тяжелее становилась стена тумана. Рассвет припаздывал, у него не хватало сил пробить липкое, туманное месиво, объявшее залив и землю.

Лодка, загруженная еще с вечера углем, была еле приметна у берега. Казалось, она висела в тумане и под ней не было воды. Айван вытряхнул в нее уголь из мешка, другой мешок Таюнэ пристроила на корме, и лодка осела еще ниже. Айван с трудом столкнул ее, и она, жестко проскрежетав по мокрой гальке, ушла в туман, глухо постукивая мотором.

7

За три дня одинокого житья в Шуркиной голове перебродило немало разных задумок и дерзких планов. И только больная нога укорачивала его мечты.

Постепенно Коржов смирился с мыслью, что побег не удался и на сей раз, что за ним вот-вот явятся (был уверен, что придурковатая девчонка известила о нем) и снова водворят в лагерь.

Дальнейшее рисовалось живо и убедительно: лазарет, опять суд за побег, опять новый срок, опять работа под конвоем и, как финал, – опять побег.

Но когда со стороны реки долетело постукивание мотора, Шурка не стал смирно дожидаться, когда за ним придут, а кинулся в береговые заросли и укрылся среди кустов уже осыпавшегося тальника.

Лодка приближалась медленно, держась берега, и единственным человеком в ней была Таюнэ. Шурка издали узнал ее и, узнав, перестал смотреть на реку, а повалился на спину и закрыл в сладком изнеможении глаза. Его распирала радость от сознания, что все опасности, к которым он себя приговорил и к которым готовился, вдруг бесследно отлетели от него.

Он слышал, как звала его Таюнэ:

– Василя!.. Василя!.. Ходила дома, Василя!..

Он слышал и не отзывался – так хорошо ему было лежать на прохладной земле, глядеть на низкие облака и думать о том, что чудаковатая девчонка вернулась и что ее тревожит его отсутствие.

Он вошёл в избушку и удивился тому, как была одета и причесана Таюнэ. Вместо цветастого платья и телогрейки на ней был пыжиковый кернер, расшитый бисером, С цветными кисточками у пояса и на коленях, а волосы были заплетены в тонкие косички и уложены на голове, как плетево лозы. Увидев его, Таюнэ перестала выкладывать на стол покупки и рванулась к нему.

– Трастуй! Где ты ходила? Я тебя не видала! – выдохнула она, сияя раскосыми глазами. И, схватив его за руку, бесцеремонно потянула к столу, показала на ворох свертков: – Видала, сколько Таюнэ возила?!

Она стала проворно брать со стола покупки и толкать их в руки Шурке, ликующе приговаривая:

– Папироса тебе курила!.. Валенка тебе ходила!.. Порошка тебе нога лечила!.. Шапка тебе голова!.. Это тебе!.. Это тебе!

Шурка не был заражен чувствительностью, но в эту минуту в глазах у него защипало. Он стряхнул с рук на стол все, чем она его оделила, и, отводя в сторону взгляд, сказал с напускным, спокойствием:

– Ну, молодец, дева Мария… Спасибо.

– Зачем говорил Мария? – весело запротестовала она. – Надо говорил Руслана. Такой имя красиво! Надо говорил: Руслана молодеца!

– Ладно, буду тебя Русланой звать, – согласился Шурка.

Внезапно, сам не сознавая, отчего так случилось, Шурка обхватил руками ее голову, уткнулся лицом в мягкую лозу ее косичек и застыл, ощутив дурманящий запах речной воды и осенних трав, исходивший от ее волос. И Таюнэ не отшатнулась от него, не выскочила из избушки, как в прошлый раз, а тихо прильнула к нему, и только глаза ее беспокойно заметались в распахнутых ресницах.

Глаза Таюнэ не успокоились и тогда, когда он, так же неожиданно, как обнял, оттолкнул ее от себя и, взяв папиросу, закурил, жадно заглатывая дым, стараясь этими затяжками приглушить в себе ту нежность, которая вдруг пробудилась в нем и которой он сам испугался.

«Ну, ну, раскис, как баба!» – мысленно прикрикнул он на себя, гася одну папиросу и беря другую.

А Таюнэ, не понимая, почему он больно толкнул ее, сердито глядела на него исподлобья и, – казалось, ждала, когда он все объяснит ей.

Выкурив подряд две «беломорины», Шурка уселся на оленьи шкуры и, наигранно зевнув, сказал:

– Ты чего притихла? Давай лучше ногу мою посмотрим. Тащи сюда свою медицину в порошках. – Он стал разматывать на ноге бинт.

Таюнэ послушно взяла со стола сверток с медикаментами, подсела к Шурке. И сразу забыла о своей обиде, увидев его гноящуюся рану.

– Много плохой нога, да? – жалостливо спросила она, заглядывая ему в глаза, – Василя болит, да?..

– Ничего, до свадьбы заживет, – буркнул Шурка, – Мы ее, стерву, теперь скоро подлечим. Ну-ка, давай стрептоцид. Не тот, вон тот пакет давай…

Он бинтовал густо засыпанную стрептоцидом рану, приговаривал, покрякивая:

– Так… Порядочек… Так…

– Так… Порадашка… – серьезно повторяла за ним Таюнэ, убирая лекарство в коробку. – Порошка скоро лечил стерва нога.

Шурка засмеялся этим ее словам и тону, каким она их произносила.

– Василя мало-мало болит? – обрадовалась она, поняв его смех по-своему.

– Эх ты, разноокая! – весело проговорил Шурка. – Считай, у меня теперь две ноги полноценные.

Вечером Таюнэ внесла в избушку две пушистые медвежьи шкуры, разостлала их в углу, где спал Шурка.

– Таюнэ жина Василя, да? Василя так спать нада, Таюнэ так, – показала она на место у стены и с краю. Потом шутливо спросила – Василя плакал, нет?

– Не буду плакать, мне одинаково – у стенки или с краю, – ответил он, несколько обескураженный ее откровенностью. Потом пошел к порогу, буркнул: – Ты ложись, я воздуха похлебаю. Жарко…

Когда он вернулся, Таюнэ спала на самом краешке медвежьей постели, свернувшись калачиком. Шурка задул лампу и лег рядом с нею. И сразу уловил знакомый, дурманящий запах речной воды и осенних трав. Он зарылся лицом в ее густые расплетенные волосы, потом припал к ее губам. Таюнэ вскрикнула, вырвалась из его рук и бросилась к окну:

– Зачем так делал? – зло крикнула она. – Зачем кусал Таюнэ? Ты волк, да, если зубы кусал?..

– Ты что, кто тебя кусал? – изумился Шурка, подходя к ней.

– Ты кусал! – с той же неприязнью сказала она, ощупывая рукой свои губы. – Ты плохой мужа, ты кусал своя жина!

– Тьфу, дурная, я поцеловал тебя, – усмехнулся Шурка. И взял ее за руку: – Ну, иди ложись, я тебя не трону.

Но она вырвала руку и с явной угрозой сказала:

– Будет Василя так делать – ружье стрелять буду!

– Ну, история с географией! – засмеялся Шурка. И мирно сказал: – Ладно, будешь стрелять, только иди спать, пол холодный.

Шурка снова взял ее за руку. Теперь она послушно пошла за ним, прикрывая другой рукой губы.

Они лежали поодаль друг от друга, и оба не спали.

– Ты чего не спишь? – наконец спросил Шурка.

– Сам спишь, Таюнэ потом будет, – ответила она.

– Ты что ж, как охранник, караулить меня будешь? – пошутил он.

– Таюнэ нет охранника, Таюнэ жина, – серьезно объяснила она.

– Какая ты жена! – буркнул Шурка и отвернулся к стене.

Проснулся он от какого-то щекотливого прикосновения – словно кто-то легонько водил по лицу пальцами. Он открыл глаза, увидел склоненное над собой лицо Таюнэ и ее лучистые, устремленные на него глаза.

– Таюнэ просыпала Василя, да? – смешливым шепотом спросила она. И тут же, легонько втягивая в себя воздух, стала быстро-быстро дотрагиваться кончиком носа до его щек, подбородка, губ, – Так Василя целовала нада… Так нада… – чуть слышно приговаривала она.

И снова на Шурку хлынул запах реки и осени. Он осторожно обнял Таюнэ, осторожно положил себе на грудь ее голову, стал хмельными руками ворошить, перебирать ее волосы. Таюнэ с тихой покорностью подчинилась его ласке… Днем, собираясь на участок, Таюнэ закинула на плечо винчестер, а другое ружье – двустволку – поставила у порога.

– Василя нада хорошо смотрел, когда бандит ходил, – сказала она Шурке, показав на ружье. – Василя забирал бандит, Таюнэ ждал.

– Какой такой бандит? – засмеялся Шурка, решив, что она шутит.

– Большой бандит лагерь бегал, злой, – ответила она. – Айван говорил, хорошо смотреть нада. Бандит зовут Коршов. Алесан, Шур-ра зовут. Ты это помнил!

Шурка похолодел.

– Не нада боялся, – заулыбалась она, увидев, как побелело его лицо и дрогнули брови, – Бандит сам боялся испушка ходил. Айван тоже так думал.

– Постой… да какой бандит? Что-то я не пойму… – Шурка силился унять внутреннюю дрожь. – Откуда твой Айван знает?

– Айван нет знает! – весело замотала она головой. – Человека один района живош, эта человека приказа говорил: ловить бандит нада! – И она засмеялась, озорно сверкнув глазами: – Человека района сам бандит боялся!

Она выбежала из избушки, оставив Шурку в тягостном смятении.

Однако, вернувшись с участка, Таюнэ больше не заводила разговора о сбежавшем бандите и лишь через несколько дней сказала Шурке:

– Дурака человека района! Зачем бандит нашу тундру ходил нада? Умка видал, волк видал, да? Дурака большая человека района!

– Факт! – бодро подтвердил Шурка. – Если он сбежал, то на кой ему хрен сюда забиваться? Он на юг пойдет, там аэродромы что надо. Нырнул в самолет – и привет с кисточкой! А в вашей тундре точно – в зубы волку попадешь.

– Таюнэ колхоз ехал, сам Айвану говорила будет бандит самолета ходил, самолета ловить нада! – сказала она, соглашаясь с Шуркой.

Больше они не вспоминали о беглеце, и Шуркина тревога постепенно улеглась. Совсем он успокоился после того, как Таюнэ уверила его, что ни Айван, никто другой в избушку не приедут, а если и явятся сюда, то не раньше чем зимой, когда в капканы пойдут песцы и надо будет побыстрей отправлять на склад шкурки. Но если и случится такое, то все равно ни пушник, ни приемщик, ни председатель Айван, приехав к ней за мехом, долго здесь не задержатся. Но тогда она, Таюнэ, так спрячет своего мужа, что никто не найдет его и не узнает о той важной работе, для которой его, геолога, сюда прислали.

Шурка хотя и видел, что Таюнэ бездумно верит всякому его слову, но все же посчитал нужным закрепить эту веру наглядными действиями.

Теперь по утрам он взваливал на плечо лом и лопату, брал в руки топор, отправлялся на берег речки, к тому самому котловану, где когда-то напал на него волк, и приступал к «геологическому поиску», а вернее сказать – рыл от котлована к воде траншею. Траншея получалась неровная, неглубокая и какая-то слишком неказистая. Сперва Шурка сам посмеивался и над этой траншеей, и над своим пустым занятием. Но потом ему пришло на ум, что подобная работа на воздухе полезна ему, поскольку укрепляет и закаляет тело.

«Ничего, ничего, – рассуждал он, долбя ломом веками спрессованную землю, – Это почище любой физкультуры. Такие мышцы нагоню перед дорогой…»

Рассудив таким образом, он стал работать так остервенело, как не работал отродясь. Он довел траншею до полутораметровой глубины, готов был дальше копать вглубь, но наткнулся на вечную мерзлоту. Земля была так сцементирована морозами, что, сколько Шурка ни бился, ничего не вышло, только лом погнулся. Шурка плюнул, решив, что достаточно и такой глубины. Через неделю он подвел траншею к реке. Вода хлынула, затопила траншею и дно котлована.

Шурке понравилось его сооружение. Он горделиво похаживал вдоль траншеи, кое-где подкапывал лопатой, кое-где снимал с бруствера землю. Таюнэ неотступно следовала за ним, и лицо ее было переполнено восторгом от того, что она видит.

– Ну как, нравится тебе эта петрушка? – спросил ее Шурка, оглядывая дело рук своих.

– Много нравился! – ответила Таюнэ и спросила: – Василя теперь солата находил будет?

– Подожди, не такое это легкое дело – золото найти, – серьезно ответил Шурка, – Не сразу Москва строилась.

– Василя новый яма делать нада? – догадалась она.

– Точно, – подтвердил Шурка. – Прокопаем еще пару отводов, потом посмотрим.

Но больше никаких отводов рыть он не стал, а нашел себе новое занятие – стал вырубать береговой тальник. По его мнению, работа с топором тоже неплохо нагоняла мускулы. За несколько дней он выкорчевал столько кустов, что Таюнэ едва успевала очищать от листьев ветки и сносить их в сараишко.

– Много дрова будет, много печка теплый будет! – улыбаясь, говорила она. – Василя много дрова делала!

– То-то же, – отвечал Шурка, довольный ее похвалой. И сам хвалился: – С такой силой, как сейчас у меня, сопку можно с места сдвинуть.

Однажды, возвращаясь в избушку, Шурка заметил странный цветок, росший на голом песке у воды. Он выдернул его с корешком. На венчике густыми рядками сидели мелкие разноцветные лепестки – красный, черный, желтый; опять – красный, черный, желтый… В тундре росло множество диковинных цветов, но такого он никогда не видел.

Шурка машинально понюхал его и снова удивился. Северные цветы не пахнут, а от этого исходил сочный аромат, напоминающий запах цветущей липы.

«Вот тебе и не пахнут!» – подумал Шурка.

Он пошел по берегу, решив нарвать таких цветов и показать Таюнэ. Но их больше не попадалось. Шурка вернулся назад и, пройдя то место, где нашел цветок, снова увидел на песке разноцветный венчик на коротком толстом стебельке. Побродив около часа, он набрал небольшой букетик. Всю дорогу до избушки разглядывал странные цветы и нюхал их.

Таюнэ он нашел за сараишком. Устроившись на куче хвороста, она смазывала нерпичьим жиром капканы, готовила их к зимней охоте.

– Смотри, что я тебе принес. На, держи, – сказал Шурка, торжественно вручая ей букетик.

Таюнэ недоуменно поглядела на цветы, на Шурку, не зная, зачем ей нужно брать их. Шурке же показалось, что она смутилась, тронутая его вниманием. Ему и самому стало как-то неловка.

– Бери, бери, – сказал он, подавая ей цветы. – Ну что, красивые?

– Нет красиво, – сказала Таюнэ, положив букетик на хворост. – Большая цветок красиво, такая нет.

– Да ты понюхай, они же пахнут, – возразил Шурка и поднес букетик к лицу Таюнэ. – Чувствуешь, как липой пахнет?

Таюнэ поморщилась, брезгливо отвела от себя Шуркину руку.

– Нет красиво, – повторила она. – Большая цветок красиво.

– Ни черта ты не чувствуешь! – с досадой сказал Шурка и, зашвырнув букетик за сараишко, пошел к реке умываться.

Таюнэ увидела, что он рассердился, и, догнав его, спросила:

– Василя сердита, да? Зачем Василя сердита Таюнэ?

– Отстань, – грубовато сказал Шурка. – Иди смазывай жиром свои капканы.

Утром Таюнэ разбудила его веселым криком:

– Вставала, вставала, Василя! Зима ходила! Снег много-много. Скоро-скоро вставала!

Она растормошила его, потянула за руку к распахнутой двери.

Чистый ослепительный свет ударил Шурке в глаза. Вчерашней тундры как не бывало: ни земли, ни кустов, ни травы, ни черных сопок – все выбелил снег. Он шел всю ночь и толстым слоем выстелился от горизонта до горизонта, – от него сладковато пахло не сухой и морозной, а весенней, талой свежестью.

– Кра-си-во, да? – выдохнула Таюнэ, поводя вокруг шальными, захмелевшими глазами.

Но Шурка не оценил красоты изменившегося пейзажа.

– Черт-те что – зима в октябре! – сердито сказал он, сплюнув на чистый снег. И подумал, что теперь ему не вырваться из этой избушки, пока не ляжет настоящая зима;

– Кра-си-во!.. – пьяно повторила Таюнэ и шагнула с порога в глубокий, по колено, снег.

– Постой, где лопата? Сейчас раскидаю, – недовольно остановил ее Шурка и, сунув ноги в стоявшие возле дверей валенки, побрел в сараишко за лопатой.

Покончив с работой, Шурке отнес лопату на место, разделся до пояса и, пофыркивая и покрякивая от удовольствия, стал растирать снегом лицо, шею, грудь. Снег податливо таял в тепле рук, водой растекался по телу. Таюнэ с немым восторгом наблюдала за ним. Никогда до этого она не видела, чтобы чукотские или эскимосские парни умывались так, как умывался Шурка.

Когда Шурка ушел в избушку одеваться, она забежала за сараишко, стряхнула с плеч керкер и умылась, растерлась до пояса первым снегом, так же пофыркивая и покрякивая, как это делал ее муж.

8

Бывает в жизни человека такой перелом, когда все прошлое непомерно отдаляется, когда кажется, что все, что было, было не с ним, а с кем-то другим.

Так случилось и с Шуркой. Он все реже вспоминал лагерь, разгуливавших на свободе друзей-приятелей, шумные города и свою воровскую жизнь. А если и всплывали в его памяти лица прокурора и следователей, картины суда, допроса, обыска, топот погони по ночной мостовой и выстрелы в воздух, то тот Шурка Коржов, участник всех этих событий, представлялся нынешнему Шурке Коржову, человеком каким-то нереальным, о чьих похождениях нынешнему Шурке кто-то давно и, похоже, шутя рассказывал..

Память все чаще стала уводить его в мир забытого детства.

Странный был тот мир. По утрам его будили солнечные зайчики, а у кровати нетерпеливо била копытами рыжая лошадь, готовая в любую минуту понести его в бой на буржуев. По дороге в бой он отсекал острым мечом головы Змею Горынычу, побеждал где-то в облаках Синюю Бороду и бродил по немыслимым замкам с лампой Аладдина.

Еще в том мире, среди чародеев, Коньков-Горбунков и Деда Мороза, жили молоденькая девушка – мама Зоя и высокий парень – папа Костя. И все прекрасные царевны, о которых рассказывала мама Зоя, были похожи на нее, а все храбрые богатыри были похожи на папу Костю, хотя прекрасная царевна – мама Зоя – вместо того чтобы весь день петь и играть на арфе, убегала с утра в школу учить детей, а храбрый богатырь – папа Костя – вместо меча или секиры носил в руках большой портфель и трубки ватмана под мышкой.

Как ни напрягал Шурка свою память, в ней сплошь зияли провалы. Он не мог установить, когда раскололся мир солнечных зайчиков. Может, тогда, когда настоящие лошади, запряженные в катафалк, повезли по улицам маму Зою, а он (нет, не он, а какой-то другой, смутно припоминаемый мальчишка!) раздирал в улыбке рот, радуясь тому, что катит на настоящих лошадях и что рядом играет настоящий оркестр? А может, когда в дом пришла другая мама – мама Вера и кровать мальчишки перекочевала от окна, где плясали солнечные зайчики, за темный шкаф? Или когда папа Костя привязал к чемодану длинные трубки чертежей и уехал куда-то строить какую-то фабрику? А возможно, это случилось в тот момент, когда Мама Вера, плача, сказала соседкам, что ее Костю унесла малярия, а потом, надев на мальчишку новенький матросский костюм, отвела его в детдом, а сама ушла навсегда? Или когда его жестоко избили старшие детдомовцы и он убежал, а потом шатался голодный по городу, пока не набрел на толпу людей возле кинотеатра и не вытащил, деревенея от страха, из чьего-то кармана скомканную рублевку?..

Впрочем, Шурка и не пытался установить, в какой именно день и час уплыл от него мир солнечных зайчиков. И вот теперь в Шуркиной душе неожиданно ожил этот волшебный мир. В него вошла мать, принесла с собой свои сказки и какой-то голубой свет, который когда-то переполнял его детство…

А в тундре тяжелым медведем ворочалась зима, то разъярялась, то укрощалась опять. Солнце пропало, ночь прогнала с земли день, и лишь в полуденные часы скупо пробивалось жалкое подобие рассвета. Неделями трубили пурги. В снежной замети сливались небо и земля. Ветры яростно накидывались со всех сторон на избушку, норовя разнести ее в щепки и расшвырять их по заснеженной равнине.

В дни, когда из избушки нельзя было высунуть носа, Шурка часами просиживал на шкурах, обучая Таюнэ грамоте, или рассказывал ей сказки, внезапно ожившие в его памяти.

Таюнэ оказалась смышленой ученицей. Она быстро запоминала слова, легко схватывала произношение, только никак не могла пока совладать с падежами и местоимениями. Приезжая в село, она демонстрировала свои знания где придется: громко перечитывала в магазине этикетки с названием товаров, афиши на бревенчатой стене клуба, надписи на спичках, пачках галет и печенья, заголовки в подшивке «Правды», лежавшей на виду в правлении колхоза. И тем самым вызывала одобрительные возгласы и продавщицы Катерины Петровны, и председателя Айвана, и учительницы Оли.

Но больше всего Таюнэ любила сказки. Она впитывала их в себя с чисто детской наивностью и, слушая, то пугливо охала, то заливалась смехом, то каменела от страха, то улыбалась счастливому концу.

– Еще говори, – просила она Шурку, когда сказка кончалась. – Новую говори.

– Да я новых не знаю, – отвечал он.

– Тогда опять про белый лебедь говори, – не успокаивалась она.

– Ладно, – соглашался Шурка. И в сотый раз начинал:

 
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
«Кабы я была царица, —
Говорит одна девица, —
То на весь крещеный мир
Приготовила бы пир»…
 

Шурка помнил начало некоторых сказок Пушкина, дальше он пересказывал прозой, а в других сказках многое добавлял и от себя.

– Зачем сына в бочку садили? Зачем в море пускали? – шепотом спрашивала Таюнэ.

– Гады они были, ткачихи-поварихи, заразы подходящие, – объяснял Шурка.

В одной сказке (Шурка придумал ее сам) храбрый богатырь попадал в такой высокий город, что звезды там лежали на крышах домов, а башня, где засело вражье войско, насквозь пронзала шпилем солнце. И деревья там были такие, что их макушки, как метлы, подметали небо, разгоняя тучи и облака.

– Ты тоже такой город живош? – спросила Таюнэ.

– Нет, тот поменьше, – ответил Шурка, представив себе почему-то в эту минуту Киев. – Но дома там будь здоров попадаются! Этажей на семь-восемь.

– Большие, как сопка?

– Разные. Которые больше, которые меньше, – сказал Шурка и, увидев, что Таюнэ закрыла глаза, спросил: – Спать хочешь?

– Нет, я так хорошо много-много твои дома вижу, – тихонько ответила она, не открывая глаз.

– Подожди, вот двинем туда с тобой, приколемся в каком-нибудь пункте, к морю поближе, – сказал Шурка. И, размечтавшись, продолжал: – Пойдешь ты у меня учиться, доктором или еще кем станешь. И заживем, не пропадем. Я тоже шестерней при тебе мотаться не буду. Пойду, скажем, в боцманы. Милое дело – палуба ходуном ходит.

Таюнэ распахнула ресницы и, диковато кося глазами, слушала Шурку. Но вдруг губы ее дрогнули.

– Зачем далеко поехать нада? – спросила она. – Зачем ты хиолога работа бросать? Ты меня бросать думал, да?

– Ну вот… Я тебе о чем толкую? Вдвоем поедем, – ответил Шурка. И поскольку он всегда помнил, что для Таюнэ он – геолог, оставленный для важной и секретной работы, продолжал: – Конечно, у геолога работенка что надо, но часто и тоска забирает. Сама подумай, сколько я здесь зря сижу? Понимаешь?

– Я понимала, – грустно сказала она. – Только уехать не нада, оставаться нада. Тебе Таюнэ плохой жина?

– Чудачка! Думаешь, я уеду, а тебя брошу? Я тебя ни за что не брошу, – ответил он и в эту минуту сам верил в то, что не оставит, не забудет, не покинет ее.

– Веришь? – спросил он.

– Веру, – повеселела Таюнэ. И, положив ему на колени голову, сказала: – Ты сказку свой дальше говори. Я и ты большой город приехал. Много дом большой, как сопка, росла…

– Надо говорить: выше, чем сопка, – поправил ее Шурка.

– Много дом, чем как сопка выше, – охотно повторила она и, лукаво прищурив карий, огнистый глаз, продолжала; – Много-много дом большой, люди много идут… Говори дальше. Как ты Таюнэ нашел, когда люди много идут?

– Да уж найду как-нибудь, факт! – засмеялся Шурка.

А в следующую минуту он уже сам подтрунивал над тем, что говорил, зная, что никуда с нею не поедет и что, если бы не эти распроклятые пурги да не эта лютая зима, его давно бы здесь не было.

Но пурги дули не всегда, и ветры не всегда разбойно колотили в стены избушки, выдувая из нее тепло. Когда они замирали, в тундре наступала могильная тишина. Синими окаменелыми волнами лежали снега. Синие сопки вздымали свои вершины в синее, без искринки, небо. А под небом, над снегами медленно текли такие же дни, невидимо переходя в синие ночи. И казалось, что эта глубоко утопшая в снегах земля никогда не видела живого света и не знала высшей услады, данной ей природой, – рожать травы, деревца, цветы и радоваться им.

Но случалось, что мертвые снега оживали в сполохах северного сияния. Небо заливалось цветастым, пестрым огнем. Он перекидывался вниз, обжигал простор. Красные, зеленые, оранжевые ленты огня переливались и приплясывали, а вместе с ними переливались и приплясывали ослепленные красками снега. Иногда буйное веселье огня не угасало часами, и тундра светилась цветными факелами, пока какая-то необъяснимая сила не гасила этот необъяснимый огонь.

В дни затишья у Таюнэ было невпроворот работы. В феврале в капканы валом пошли песцы, и если бы не Шурка, ей одной бы не управиться. Шурка научился снимать с тушек пушистые шубки, орудовать скребком и лихо управлять собачьей упряжкой (с первыми заморозками Таюнэ угнала лодку в село и вернулась на нартах, запряженных дюжиной крепких лаек). Он освободил Таюнэ от объездов участка, сам проверял капканы, сам насаживал на них приманку и снова ставил. Так что большую часть времени Таюнэ проводила в избушке за выделкой, просушкой шкурок и прочими домашними заботами.

За работой она часто пела. Сперва, когда песни были чукотские, Шурка удивлялся, отчего они такие бесконечно долгие. Потом Таюнэ стала петь по-русски, и он понял, что она сама сочиняет их и что вообще это не песни, а обыкновенные фразы, уложенные в определенный размер, и что ни одну из этих песен она не запоминает и не повторяет.

Однажды Шурка возился у стола с поломанным капканом. На чердаке, который соединялся с низкой комнаткой квадратным проемом, ходила Таюнэ, снимала с жердей просохшие шкурки. Шурка слышал и ее легкие шаги, и песню, которую она вдруг запела:

 
Скоро лето будет прогонять мороз,
Будет опять белый день.
Прилетят белые птицы
И будут гнёзда на речке делать.
А потом придет ветер,
Олень будет бежать сопки,
Будут плакать умка и волк,
И Таюнэ будет крепко пугаться,
Потому что черное солнце
Будет пугать все люди и звери…
 

Шурку разобрал смех, и он крикнул в проем над головой:

– Ну а почему солнце черное? Где ты видала черное солнце?

– Здесь видала, – ответила Таюнэ, выглядывая из проема, – в нашей тундре видала. Тогда давно было, Таюнэ такая-такая была, – она показала, какая она тогда была маленькая.

– Таюнэ маленькая, а солнце черное? – посмеивался Шурка.

Теперь Таюнэ умела улавливать почти все оттенки русской речи и, уловив Шуркино насмешливое неверие, сказала:

– Почему ты смеялся? – И вдруг, страшно округлив глаза, заговорила: – Тогда ночь скоро-скоро стала, баклан плакал, люди в яранга бежали. Тогда крепко пугалась Таюнэ. Потом солнце назад красное делалось. Я хорошо видала.

– А-а, солнечное затмение! – догадался Шурка. – Луна закрыла солнце, вот тебе и ночь среди дня. При полном затмении в телескоп можно протуберанцы и солнечную корону увидеть. А бывает еще кольцеобразное затмение, – объяснил Шурка, тряхнув своими знаниями в разрезе популярной брошюры, которую случайно прочел в лагере. – Я пацаном тоже наблюдал, мы стекла специально коптили. Не пойму, чего вы боялись?

– Ты школа ходил, много знал, – задумчиво сказала Таюнэ. – Как чукча много знал, когда у нас школа не было?

– Тоже верно, – согласился Шурка и с силой всадил наконец пружинку капкана в паз. Но руку отнять не успел, и она попала в железные тиски.

Шурка крякнул и, разжимая другой рукой капкан, ругался со злостью.

Услышав от него те же слова, которые привели когда-то в смятение Айвана и Олю, Таюнэ кошкой соскользнула вниз и, подбежав к Шурке, сердито вскрикнула:

– Зачем грязные слова говорил? Айван сказал: «Губы бить надо, если так говорил!» Оля-учительница сказала: «Плохо, Таюнэ, так говорила! Где так слышала?»

Ее гнев подействовал на Шурку сильнее, чем боль в руке.

– Да он-то при чем, твой Айван? – изумился он.

– Таюнэ Айвану такой слова говорила, – сердито отвечала она. – Я твой слова слушала, Айвану говорила, Оля говорила! Я тогда глупый была.

Представив на секунду, как это могло быть, Шурка расхохотался:

– Вот это номер!..

Таюнэ не приняла его смеха. Она воинственно сложила на груди руки и, щурясь, насмешливо спросила:

– Может, все хиолога так ругаться нада? Может, все люди так говорить нада?

– Ладно, не буду, – миролюбиво сказал Шурка. И потрепал ее по плечу: – Эх ты, воспитательница!..

Но она не успокоилась, а строго сказала:

– Ты будет еще так говорил – буду твой языка резать. Чик-чик – нет языка, – она показала, как отрежет ему язык.

Ранним слепым утром она уезжала в село сдавать пушнину. Шурка запряг лаек, надежно привязал к нартам мешок с пушниной и, придерживая собак, нетерпеливо рвущих нарты, сказал ей:

– Не сиди там долго, ладно?

– Нет, я быстро-быстро назад ехала, – ответила Таюнэ. Потом уткнулась лицом ему в грудь, постояла так мгновение, затем вспрыгнула коленками на нарты и прикрикнула на собак.

Шурка долго топтался на морозе, глядел вслед растворявшейся среди синих снегов упряжке. Его снова охватила тоска, как случалось всякий раз, когда уезжала Таюнэ. В такие дни у него мутнело на душе и все валилось из рук.

«Да что я, в самом деле, влюбился, что ли? – зло спросил себя Шурка. – Может, привычка?»

И, решив, что это привычка, успокоил себя: «Ну нет, меня на такой крючок не подцепишь! Как привык, так и отвыкну».