Текст книги "Вступление в должность"
Автор книги: Лидия Вакуловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
А вот теперь она уехала из поселка. Она уехала, а Гена остался. И что толку, что пришла зима, если далеко человек, которого любишь?..
Воображение принялось рисовать самые разнообразные картины их встречи… Вот она едет на нартах в поселок – кончились оленьи лекарства, надо пополнить запас. В упряжке два крепких чалыма. Нарты неслышно скользят но твердому снегу, чалымы летят, не нуждаясь в таяке, мерно звенят колокольчики, рассыпают вокруг тоненький звон. Пощелкивает мороз – щелк, щелк, щелк!.. А вон уже и избушка из ящичных дощечек, где останавливался трактор. Может, свернуть к избушке, растопить печку, попить чаю? Она тормозит у избушки, закрепляет нарты, подходит к двери. Странно – дверь не подперта, замок не накинут, кто же так оставляет в тайге жилье? Она открывает дверь – что это?.. Горит свеча, на столе ничего не тронуто, но печка холодна, а на полу кто-то лежит. «Кто вы?»– спрашивает она и узнает Гену. Он приподымается, как-то с опаской смотрит на нее и спрашивает: «А ты кто?» – «Разве ты не узнаешь меня?» – удивляется она. «А, Любушка, – говорит он. – Как ты сюда попала? Я заблудился, отстал от ребят. Я думал, что погибну, я очень хочу есть». – «Так вот же еда, – показывает она на столик. – Почему ты не ешь?» – «Где еда?» – не понимает Гена. Она смотрит на стол – все кульки и банки пусты. «Сейчас, – говорит она. – У меня полный рюкзак мяса и галет. Я быстренько растоплю печку».
Потом они сидят за ящичным столиком, едят горячее мясо и распаренные в кипятке галеты, пьют чай со сгущенкой. Гена, сощурившись, смотрит на нее сквозь пламя свечи. «Что ты на меня так смотришь?» – спрашивает она. «Я вспоминаю, как ты играла в том водевиле». – «Тебе понравилось?» – «Вопрос! Я чуть не лопнул со смеху…»
Нет, совсем не так они встретятся. Они встретятся ночью, на лезвии Мертвого хребта.
Господи, как взбесилась пурга!.. Дует, дует, гудит, ревет, завывает волчьими глотками… И ни одной звездочки вверху. Нигде ничего – только пурга… Когда она была маленькой, мама рассказывала ей сказку: пурга – это белые волки, стаи голодных белых волков гонятся за оленями. И все шаманы, все, сколько их есть в тайге, колотят в бубны и кричат страшными голосами, думая, что так испугают и прогонят волков. Но белые волки боятся только солнца. Только когда покажется большое красное солнце, волки разбегутся и спрячутся в норы… Но сейчас солнца нет, нет даже звездочек вверху, и по Мертвому хребту несутся стаи белых волков. А Любушка отстала от саней. Разве догонишь их теперь, когда такая пурга?.. А с двух сторон обрыв, с двух сторон пропасть… И ветер совсем одурел – толкает в спину, в бока, белые волки кусают за ноги. Еще минута – и ветер оторвет ее от земли, скинет в пропасть. Он, ветер, все может: затащил же он когда-то щенка за три километра от яранги, затолкал его в лисью нору!.. И сколько ни зови на помощь – никто не услышит, пурга заглушит все человечьи голоса. Да она и сама умеет кричать по-человечьи. «И-и-и!.. О-о-ой!.. Я-я-я!..» – кричит пурга, подделываясь под человека… А саней не видно, не слышно голоса трактора. Только скрипят, плачут стволы-деревья. Черные стволы-деревья мелькают и пропадают в пурге. Вон слева показалась и исчезла фигура доктора… Корреспондент, в унтах и летной куртке, совсем изогнулся, вот-вот переломится пополам… А ветер колотит, колотит в промерзлые стволы-деревья, как колотили когда-то в свои бубны шаманы, заклиная добрых духов прогнать белых волков. И уже не выбраться ей отсюда – ни за что, никогда! Пять километров по лезвию хребта – кто пройдет их в пургу?..
Но что это за огни впереди? Два желтых глаза разрезают светом пургу… Может, это возвращается за нею трактор? Нет, трактор не может светить, у него сели аккумуляторы… А огни все приближаются, требуют уступить дорогу. Но как сойти с дороги? Стоит сойти – ветер столкнет в пропасть, если не уйти – в пропасть полетит машина… Вдруг машина останавливается – легкая танкетка с задранными гусеницами. Свет фар ослепляет Любушку, по ногам хлещет вихрь, сбивает ее с ног. «Человек на дороге!» – кричит кто-то рядом. К ней подбегают трое парней. «Кто ты?» – спрашивает один из них, поднимая ее. Она сразу узнает Гену. «Разве ты меня не знаешь?» – недоумевает она. «А, Любушка, – говорит Гена. – Как ты здесь очутилась?» – «Я отстала от трактора». – «Кто же ездит в пургу на тракторе? Какой идиот посылает на перевалы трактор? Что, в совхозе нет танкетки?» – возмущается Гена. «Есть, но она занята», – отвечает она. «Что значит – занята? Ведь ты могла погибнуть! Садись в кабину, у нас есть спирт и горячий чай в термосах». Гена поднимает ее на руки и несет в кабину…
Снова заплакал, зашелся в крике ребенок, и Любушкины видения исчезли. Опять заохал, застонал, закряхтел Николай.
В палатке началась возня: чиркали спичками, скребли кружкой по ведру, пили воду.
– Ча, ча! – прогоняла Оля от постели собак.
– Овод, ча… – сонно проговорил вслед за матерью кто-то из детей.
Оля пробиралась к выходу, привычно разговаривая с лежавшими у порога собаками и требуя, чтобы они уступили дорогу.
Пока ее не было, маленький исходил криком. Николай, должно быть, окончательно проснулся.
– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш… – успокаивал он малыша, подражая Оле. – А-а-а, а-а-а!..
Вернулась Оля. Попила воды. Захрустели сухие ветки – Оля полезла под одеяло. Маленький сразу притих. Потом кто-то грыз сухарь, похоже, Николай, громко чавкал.
Минут через пять Оля дунула на свечу – все стихло.
В эту ночь часто плакал ребенок, стонал Николай, скреблась о ведро кружка, зажигалась и гасла свеча. Любушка засыпала, просыпалась, вспоминала свой техникум и Гену… Гену она знала три года. Беда была в том, что вряд ли он знал ее. Когда он, вернувшись с полевых работ, появлялся в поселке и Любушка встречала его на улице, ей казалось, что самый счастливый человек на земле – она. Когда он приходил в техникум на танцы, Любушка затаив дыхание ждала, что он пригласит ее танцевать. Когда, придя в кино, она видела его в фойе, у нее замирало сердце при мысли, что их места окажутся рядом. Но на танцах он приглашал других девушек или приводил с собой девушку и с нею танцевал, а в кино его место всегда оказывалось рядом с парнями и девушками – такими же, как он, геологами.
Он просто-напросто не знал ее. И все равно она его любила.
Надо же, как бывает…
8
Любушка переживала: как она посмотрит в глаза Данилову, как он посмотрит ей в глаза? Что он скажет ей? И как вести себя с ним: молча дать понять, что она его презирает, или прямо сказать ему, трезвому, что его поступок отвратителен?
Однако все решилось проще. Данилов еще ночью погнал на выпас стадо и должен был вернуться лишь к вечеру. Стадо погнали двое – Данилов и Васин. Об этом Любушке сказал доктор, когда пришел позвать ее помочь сделать жене Данилова перевязку. О вчерашнем доктор уже знал.
– Что, досталось тебе? – со смешком спросил он Любушку. – Привыкай к новой жизни.
Слава тоже знал о драке. Он раньше доктора приходил к ним в палатку, когда все Олино семейство и Любушка завтракали, сидя на шкурах возле длинного, застланного клеенкой ящика, заменявшего стол.
– На супец вам принес, – поздоровавшись, сказал Слава и бросил к печке с десяток белых куропаток.
Николай подвинулся, уступая ему место у стола-ящика, пригласил поесть жареных хариусов, ловленных еще по теплу, но не утративших и после заморозки нежного вкуса и ароматного запаха. Слава было отказался – он уже позавтракал с Володькой. Но, подсев к столу, сперва неохотно попробовал, а потом с аппетитом съел несколько остроголовых, длиннохвостых рыбок.
– Жаль, ушел я вчера, – покачал он кудлатой шапкой волос. И упрекнул Николая: – Трое мужиков не могли одного Данилова укоротить.
– Да ну его, – отмахнулся Николай. – Выпили немножко, побузили, бузу заспали.
– Вы выпили, а Любушке досталось.
Любушка удивилась: Слава назвал ее так, как звали все ребята и преподаватели в техникуме – Любушкой, и как никто не звал ее здесь.
– Первый раз, что ли, у вас такая буза? Приеду – скажу Казаряну, чтобы больше вам ни вина, ни водки, раз пить не умеете.
– Правильно, Слава. Обязательно скажи, – поддержала его Любушка.
– Если вы будете со своим зоотехником так обращаться, кто к вам поедет? – наставительно говорил Николаю Слава. – Вот возьмет и уедет от вас. Год просили в бригаду специалиста – встретили называется!
– Почему ты мне говоришь? Скажи Данилову, – ответил Николай.
– Это само собой.
– Слава посидел еще минут пять и ушел, сказав, что им с Володькой надо заняться аккумуляторами. Любушка спросила его, когда они собираются уезжать.
– Чем скорей, тем лучше. Перевалы вот-вот занесет. Завтра надо ехать.
Его «завтра» для Любушки означало, что сегодня ей предстоит куча дел: собрать у всех заказы на продукты и промтовары (поручение Казаряна), провести подписку на будущий год (поручение завпочтой), переписать, указывая возраст, всех детей (поручение из роно), узнать у Данилова, сколько за последний месяц пало оленей (опять же поручение Казаряна), по какой причине (болезнь, нападение волка, росомахи), а также количество оленей, отставших от стада, то есть потерявшихся в тайге. И все сведения передать через Славу в поселок.
Любушка собралась сразу же заняться поручениями, но за нею пришел доктор. Она пошла вместе с ним к Даниловым.
Палатка Даниловых была точь-в-точь как у Оли. Печка, рядом – ящик для посуды, под ногами – ветки лиственниц.
Это передняя половина. Дальше – оленьи и бараньи шкуры, одеяла, подушки, на которых возятся дети. Посредине постели, как бы врезаясь в нее, чуть возвышается стол из двух ящиков.
Печка в палатке так раскалилась, что воздух даже в легкие входил горячим. Мария, одетая в цветастое платье без рукавов, в каком видела ее вчера Любушка, сидела на краю постели, держалась рукой за ухо, повязанное платком, и покачивалась из стороны в сторону, унимая боль этими однообразными движениями. Возле нее, на одеяльце с подостланной клеенкой, лежал на спине и дрыгал ножками смуглый голый малыш. Малыш сосал странную соску – резиновый мешочек, набитый чем-то мягким, с деревянным пятачком на конце, вместо пластмассового. Позже Любушка поняла, из чего сделана соска. Поняла, когда Юрий Петрович надел резиновые перчатки: на левой перчатке недоставало среднего пальца.
С Марией провозились долго. Любушка ужаснулась, увидев ее ухо. Опухоль неестественно увеличила его, ушная раковина, вместе с хрящиками и углублениями, выперла наружу, ухо напоминало бурый уродливый гриб, какие попадаются на старых пнях.
Юрий Петрович все делал очень медленно. Медленно протирал спиртом большой шприц с тонкой хромированной трубочкой на конце (Любушка вспомнила, что он называется шприцем Жанне), медленно набирал в него содовый раствор, медленно направлял на вздувшееся ухо струйку из хромированной трубочки.
Любушка держала под руками доктора таз. Потом подавала ему ампулы с новокаином. Потом просто стояла и смотрела, как он делает новокаиновую блокаду. При виде иглы Мария испуганно зажмурилась, но уколы перенесла спокойно – не дергалась, не вздрагивала. Дети притаились, замерли, не спускали глаз с рук доктора. А Любушке казалось, что доктор неумел и неловок. К тому же игла у него была тупа, он по нескольку раз тыкал в кожу, пока наконец не вводил иглу. Ссутулившийся, в очках, со шприцем, он походил на хищного старика, делавшего злое дело. Так же медленно и нерасторопно он накладывал повязку.
Покончив с перевязкой, Любушка с доктором вышли на улицу мыть руки. Черпая кружкой подогретую воду из ведра, стоявшего на нартах, Любушка спросила Юрия Петровича, отчего так долго не прорывает у Марии нарыв.
– Какой это нарыв? Это опухоль, – снисходительно ответил он. – Скорее всего – злокачественная.
– Она согласилась ехать в больницу?
– Согласилась, да я ее не повезу.
– Почему?
– А кто мне даст гарантию, что на том же Мертвом хребте не полетят обе гусеницы? Что тогда прикажешь мне делать с ней и с грудным ребенком? Ждать, пока ребенок замерзнет и меня посадят в тюрьму? Благодарю!
– Тогда, может, вызвать вертолет? – сказала Любушка. – Вы поедете и сразу присылайте вертолет.
– Обязательно. Он у меня будет лежать в кармане, доберусь до поселка, немедленно выпущу и направлю сюда, – посмеиваясь, говорил доктор, тщательно – уже третий раз – намыливая руки, – А ты знаешь, сколько стоит заказ вертолета на один час? Двести двадцать рублей! В райздраве на этот транспорт строжайший лимит. И распоряжение: обращаться с подобной просьбой в самом крайнем случае, да еще в случае инфекционных заболеваний. Скажи я о Даниловой, меня затюкают. Учти это на будущее.
Учесть Любушка могла, но в ответах доктора она все-таки чего-то не улавливала.
– Но ведь вы ехали специально за Даниловой, – сказала она. – Как же вы собирались ее везти?
– Собирался везти на вездеходе, а увидел трактор.
– Разве вы не знали, что вездеход отменили?
– Если бы знал, то не поехал, – ответил он.
Теперь доктор поливал ей, и Любушка тоже тщательно намыливала руки. Она подумала, что доктор прав: везти Марию с грудным ребенком на тракторе опасно – уж очень ненадежен трактор. Но о чем же он раньше думал, почему не настоял, чтобы послали вездеход? Правда, в ту ночь, когда они выезжали из поселка, доктор был крепко выпивши, возможно, поэтому а не разобрал – трактор перед ним или вездеход. Или под хмелем ему было все равно, куда и зачем ехать?..
Доктор третий год заведовал поселковым медпунктом. Любушка не сомневалась, что он хорошо осведомлен о делах совхоза. Помня разговор с корреспондентом, она спросила его:
– Юрий Петрович, это правда, что Казаряна не любят в бригадах?
– А за что его любить? Он в оленеводстве ни черта не смыслит, народ здешний не знает. Работал где-то на Кавказе агрономом-виноделом, вот и сидел бы там.
– А в райсельхозотделе его хвалят.
– Сейчас хвалят, потом локти кусать будут.
– А правда, мне корреспондент говорил, что оленей сдают в торг со шкурой и камусом и в бригадах не остается камуса?
– Почему же не правда? Скоро Казарян приучит всех в трусиках бегать. Торбаса шить не из чего, зато в совхозе доход возрос. Торг за камус неплохо платит, и сам не в убытке: открыли в горняцких поселках мастерские, шьют торбаса на заказ, пятьдесят рублей за пару. Со стороны все прекрасно: у совхоза прибыль, у торга – тоже.
– Странно… – задумалась Любушка.
– Странно – не то слово. Паскудно. От такой коммерции воротит.
Доктор надел рукавицы, взял с нарт топор, выбрал из кучи пиленых дров толстенький кругляк, приставил его к другому кругляку. Он поправлял очки, долго примерялся к кругляку, наконец взмахнул топором и всадил его в мох. Любушке отчего-то вновь стало жалко доктора, как тогда в дороге, когда полетела гусеница и он никак не мог согреться у костра.
– Вам здесь трудно, Юрий Петрович? – спросила она его.
– Не трудно, а муторно на всяких Казарянов глядеть и от них зависеть, – ответил он, выдергивая из мха топор.
– Вы уедете отсюда?
– Конечно, уеду.
– А сколько вам еще отрабатывать после института?
– Четыре месяца… Всего четыре месяца, – ответил он, с каким-то особым удовольствием произнося эти слова – «четыре месяца».
Он снова высоко занес топор, взмахнул им и опять промахнулся.
– Дайте я попробую, – сказала ему Любушка.
– Пожалуйста, – доктор охотно уступил ей топор.
Любушка поправила кругляк, вскинула над головой топор, держа его чуть вправо от себя, как делал вчера, рубя дрова, Николай, и с силой послала топор на кругляк. Но он вошел в ту же щель, откуда минуту назад его выдернул доктор.
– Одинаковые мастера, – засмеялся доктор. – Дай-ка теперь я.
– Еще раз попробую, – не согласилась Любушка. – Я ведь никогда не рубила.
Передавая друг другу топор, они все же кое-как накололи дров, снесли их в палатку.
Теперь можно было взяться за поручения. Любушка сбегала в свою палатку, вернулась к Даниловым с тетрадью. Сперва записала детей: Иван Семенович Данилов – 7,5 лет, Семен Семенович – 6 лет и четыре месяца, Андрей Семенович – 4 года, Александр Семенович – 2 года, Николай Семенович – 6 месяцев. Мария заметно повеселела после уколов новокаина, быстро, как заученный стишок, перечисляла заказы на будущий месяц: тушенки – один ящик, сгущенного кофе и сгущенного молока – по одному ящику, сухарей – два ящика, соли – четыре пачки, заварки – двадцать пачек… Промтовары – кофту из гаруса, одно полотенце, одно ведро, две кружки, три миски…
– Соски запиши. И бисер, – вспомнила Мария.
– Соски можете не писать, – сказал доктор, листавший «Огонек». – Сосок во всем районе нет.
– Куда же они делись? – удивилась Любушка.
– Изжевали грудники, – усмехнулся Юрий Петрович.
– Как же быть?
– Ждать, пока завезут из облцентра.
– Нет, я все-таки запишу, – решила Любушка.
– И бисер запиши, может, будет, – сказала ей Мария.
– И бисера тоже нет? – спросила ее Любушка.
– Давно нет. Надо Косте торбаса расшить, в техникум послать. Торбаса уже пошила, только бисер надо.
– Посылайте без бисера, а то у него нога вырастет, – посоветовал доктор. – В его возрасте нога за год на сантиметр увеличивается.
– Надо посылать, – подумав, решила Мария, – Но ты запиши, может, будет.
С подпиской на газеты и журналы тоже справились быстро. Загибая на руках пальцы, Мария говорила:
– «Известия», «Правда», областная газета, районка, «Работница», «Крестьянка», газета «Сельская жизнь», «Огонек», «Веселый картинка»… – Она посмотрела на загнутые пальцы и сказала: – Конец. Девять штук, как в том году. – Подумала и спросила Любушку: – Может, новый журнал заказать? Ровно десять штук будет. Какой хороший журнал есть?
– Какой хороший? – задумалась Любушка. – Даже не знаю. Журналов много… У вас сколько классов?
– Шесть, – сказала Мария.
– А у Данилова? – спросила Любушка и почувствовала, как неприятно ей произносить это слово – Данилов.
– Четыре.
– Выписывайте «Крокодил», – снова посоветовал доктор. – В нем картинки смешные.
– Правильно, – согласилась Любушка. – Писать «Крокодил»?
– Пиши, пиши!
Мария держалась с Любушкой приветливо. Налущив горку стланиковых орешков, она бросила несколько горстей детям на одеяло, остальные пододвинула на газете Любушке. Налила в чашки чаю – себе, доктору и Любушке. Но для Любушки она была прежде всего женой Данилова, которая видела и слышала, как он оскорблял ее последними словами, и не вмешалась, не остановила его, а спокойно стояла у палатки и смотрела. Теперь она спокойно угощает ее – будто ничего не случилось.
– Ну, проспался ваш муж? – строго спросила ее Любушка, давая понять, что она не забыла вчерашнего.
– Плохо спал, болел сильно ночью. Голова болела и живот, – объяснила она Любушке, явно сочувствуя мужу.
– Пить меньше надо, – нахмурилась Любушка.
– Меньше надо, – согласилась Мария. – Вчера много пил, все вино выпил, совсем немножко осталось. После вина он всегда болеет.
– Да еще и вас, наверно, бьет?
– Зачем меня бить? – удивилась Мария. – Он меня никогда не бьет.
Любушка поняла, что Мария не придавала случившемуся ровно никакого значения. Ее заботило лишь то, что после вина у мужа болели голова и живот. Любушка оставила Марию и доктора допивать чай, пошла к Васиным.
Собаки Васина встретили ее громким лаем. Здешние собаки вели себя довольно интересно. Скажем, собаки Васина строго придерживались своей территории, расхаживали и лежали у палатки Васина, собаки Данилова – у своей, и так далее. Выходишь из палатки Оли – Олины собаки молчат, подходишь к палатке Данилова – даниловские поднимают лай. Выходишь от Данилова – его собаки без внимания, направляешься к Оле – Олины принимаются драть глотки. Если же просто идешь вдоль палаток, собаки лают по очереди – в зависимости от того, по чьей территории проходишь. Только приближение общей опасности – волка, медведя, росомахи – пробуждает в них чувство коллективизма. Почуя вдалеке зверя, который, возможно, и не помышляет соваться к палаткам, они способны поднять столь дружное гавканье, что станет тошно и водку, и людям. В обычное же время собаки лают, придерживаясь порядка: даниловские – на Олю, Олины – на Данилова и так далее, руководствуясь принципом «свой – чужой». Правда, делают они это без особого энтузиазма и без всякой злости – что-то вроде голосовой разминки. И никогда не лают на детей, считая их почему-то всегда «своими».
В палатке у Васиных было пусто: сам он погнал с Даниловым стадо, Паша торчит возле трактора, не оставляет ни на минуту Володьку, а мать ее неизвестно где. Оставив Васиных «на потом», Любушка пошла в следующую палатку – к Оле, теперь уже к себе домой, встречаемая громким лаем Олиных, теперь уже и ее, собак.
Николая дома не было.
– Пошел стрелять барана, – сказала Оля. Она обшивала разноцветными тесемками шапочку и одновременно кормила грудью маленького.
Любушка переписала Олиных детей и все, что та заказала из продуктов и промтоваров, не забыв упомянуть соски и бисер. Перечисляя газеты и журналы, Оля, как и Мария, загибала пальцы на руках. Но у нее получилось двенадцать названий.
От Оли Любушка еще раз зашла к Васиным. Никого не обнаружив, она отправилась в самую дальнюю палатку. И надолго задержалась у Саши Ивановны.
9
Любушка вошла в палатку и изумилась – так было в ней светло и нарядно. День вливался сюда сквозь четыре окошка из полиэтиленовой пленки, освещая каждый уголок. И каждый угол, включая брезентовый потолок, был оклеен разноцветными журнальными вырезками, между ними свисали пришпиленные булавками зеленые ветки стланика и пунцовые гроздья рябины.
Хозяева и гости сидели, подогнув под себя ноги, вокруг ящичного столика, застланного новой клеенкой в голубеньких цветочках, заставленного всякой снедью. Здесь, как и в других семьях, ели жареных хариусов (у каждой палатки стояли мешки намороженного хариуса), консервы, галеты, разогретый на печке хлеб. Стояло вино в литровой банке, а в миске – оттаявший, сморщенный виноград. Собак в палатке не было, но у порога лежала парочка олешков с короткими рожками – те самые, что вчера неотступно следовали за Сашей Ивановной, когда она носила продукты.
– Здравствуйте. Приятного аппетита, – войдя, сказала Любушка.
Все задвигались, усаживаясь поплотнее и высвобождая ей местечко.
– Садись, садись!.. Чай пей, фермут пей, кушай с нами! – заулыбалась сморщенным лицом Саша Ивановна. И тут же стала наливать ей «фермут», пододвигать рыбу.
Хозяев было трое: Саша Ивановна, ее муж – пастух Егор Никитов, пожилой крепкий мужчина с квадратными плечами, плотно обтянутыми сатиновой рубашкой, и их тугощекий сынишка. А гостей двое: Пашина мать и поселившийся у Никитовых корреспондент. Саша Ивановна была наряжена в новую розовую кофту из гаруса, голову ее покрывал яркий крепдешиновый платочек, кончики платочка стягивались на лбу в узелок с рожками. От вина и от жаркой печки лицо ее разрумянилось, она не переставая улыбалась, широко растягивая подкрашенные губы и узя в крохотные щелочки глаза. Пашина мать тоже раскраснелась и тоже беспричинно улыбалась, поглядывая на всех маслеными глазками. Корреспондент и Никитов выглядели совершенно трезвыми: возможно, они не пили вина или оно на них не действовало.
Вероятно, до появления Любушки они разговаривали о чем-то интересовавшем корреспондента, так как на коленях у него лежал раскрытый блокнот, а в руке он держал самописку.
– Как дела, товарищ зоотехник? Как настроение? – весело спросил он Любушку.
– Хорошо, – ответила она, присаживаясь возле него. – Вот надо заказ на товары записать.
Увидев, что она раскрывает тетрадь, Саша Ивановна воскликнула:
– Потом, потом!.. Пей фермут раньше, кушай раньше, потом писать будешь! – Она толкала в руки Любушке кружку с вином.
– Пей немножко, пей, – закивал Никитов. Он тоже улыбался ей широкоскулым лицом, сплошь покрытым розоватыми тоненькими жилками сосудов.
Любушка взяла кружку, отпила немного «фермута».
– Теперь кушай, кушай!.. Рыба кушай, консерва, винихрад, – быстро-быстро говорила ей Саша Ивановна. – Чай тебе дам, тушенка бери…
Она повернулась к раскаленной печке, проворно натянула на ладонь рукав кофты, взялась за дужку кипевшего чайника. Ворсинки на рукаве вмиг опалились, закурчавились искрами.
– У вас кофта горит, – сказала ей Любушка и тут же заметила, что низ кофты тоже припален, но не сейчас – раньше.
– Пускай, пускай, – беспечно ответила Саша Ивановна. – Мы новый кофта купим, зеленый купим. Зеленый кофта красивый. Дуся, ты какой себе кофта купишь – зеленый или красный? – спросила она Пашину мать.
– Никакой не буду, – замахала руками Пашина мать, точно Саша Ивановна давала ей кофту, а та не желала брать. – Зачем мне кофта? Ты деньги пуф-пуф бросаешь, а я деньги не могу бросать. Я с Васиным летом Крым поеду, отпуск делать поеду, там кофта куплю.
– Поедешь, поедешь!.. Васин тебя бросит, деньги сам заберет, ты сам назад поедешь, – отвечала ей Саша Ивановна и тоже махала руками.
– Зачем он меня бросит? Он меня любит!
– Как ты знаешь, что любит? Он тебя не любит! Он тебе красивый манатка купить жалеет. Пашка купить жалеет! Пашка старый телогрейка ходит! Я свои дочка красивый манатка посилка посилаю!
– Зачем Пашке покупать? Пашка свой муж есть, Володька! Пускай Володька покупает! Он уже много покупал: пальто красивый черный, кофта теплый! А я отпуск делать поеду, мне деньги нельзя пуф-пуф бросать!
– Поедешь!.. А потом один сюда назад поедешь!..
Любушка и корреспондент посмеивались, слушая столь напористую перебранку женщин. Впрочем, это была даже не перебранка, так как обе женщины, хотя и размахивали энергично руками, говоря все это, но широко улыбались друг дружке, в голосе их не слышалось никакой злости. Никитов тоже смеялся, глядя на женщин, от смеха в черных глазах его, круто срезанных книзу, выступили слезы.
Наверно, Саша Ивановна и Пашина мать продолжали бы и дальше в том же духе частить словами, но тут сынишка Никитовых громко крякнул, хлопнул себя рукой по животу и шумно сообщил:
– Ох, наработался крепко!.. Чай напился!..
– Теперь погуляй, Егор, – погладил его по смоляной голове Никитов.
– Теперь гуляй, Егор, – эхом отозвалась Саша Ивановна и тоже погладила сына шершавой рукой по черным волосенкам.
– К дяде пойду, – серьезно заявил мальчик, показав рукой на корреспондента. И, пыхтя, стал перебираться к нему.
– Садись, дружок, садись. – Корреспондент усадил его между собой и Любушкой, сказал ему: – Ну, познакомься с тетей, скажи ей, как тебя зовут.
– Егол Еголович, – громко ответил мальчик, лукаво стрельнув раскосыми глазенками.
– Ох ты, какой молодец, Егор Егорович. – Любушка потрепала его по жесткой голове.
– Он у нас молодец, – сказал Никитов.
– Он молодец, всегда молодец! – закивала Саша Ивановна. – Почитай тетя Люба книжка.
– Почитай, Егор, тете книжку, – поддержал жену Никитов. Он потянулся в угол палатки, где лежала на одеялах стопка журналов, взял «Веселые картинки», передал сыну.
Мальчик раскрыл журнал и, тыча пальцем в картинки, стал бодро сообщать:
– Это – дом-м!.. Это – гриб-б!.. Это – со-пак-ка!..
Саша Ивановна и Егор Никитов-старший довольно кивали, не сводя глаз с мальчика. Не приходилось сомневаться, что оба они без ума любят своего сынишку. И все-таки трудно было поверить, что эта щупленькая женщина с коричневым лицом, сморщенным, как кора старого дерева, не бабка или прабабка, а родная мать мальчика. Любушке вспомнились Олины слова о том, что Егор родился случайно, когда Саше Ивановне было уже пятьдесят пять лет. А если женщине уже пятьдесят пять, говорила Оля, как она может думать, что у нее родится сын?..
– Это – сон-ц-це!.. Это саяц-ц!.. – продолжал мальчик.
– Постой, Егор Егорович, постой, – остановила его Любушка. – Это не заяц. Ну-ка, посмотри хорошенько, кто это?
Мальчик прищурился на картинку, приклонился ближе к журналу, засопел и строго сказал:
– Это – саяц-ц!
– Нет, это кошка, – объяснила ему Любушка. – Видишь, она молоко из блюдца пьет?
– Это саяц-ц! – рассердился вдруг мальчик.
– Да нет же, кошка, – засмеялась Любушка. – Вот здесь написано: «Мя-у, мя-у», А разве зайцы мяукают?
– Нет, саяц-ц! – упрямо повторил мальчик и шлепнул рукой по картинке, как бы в доказательство того, что он прав.
– Заяц, заяц, Егор, – поспешил успокоить его Никитов и пояснил Любушке: – Он кошку никогда не видел.
– Он не видел, он не видел! – немедленно подтвердила Саша Ивановна.
– Не видел? – удивилась Любушка. – Но ведь в поселке полно кошек.
– Он поселок еще не видел, мы его не возили, – сказал ей Никитов.
– Он не видел, мы не возили!.. – закивала Саша Ивановна.
– Разве у вас нет там квартиры? – спросила Любушка, помня о пустовавших домах, в одном из которых ей привелось жить.
– Почему, квартира есть, – ответил Никитов.
А Саша Ивановна, не поддакнув ему на сей раз, скороговоркой зачастила:
– Зачем нам квартир? Как буду там жить, когда муж здесь? Кто печка топить будет, кушать делать? Муж дежурство пришел – палатка холодно, кушать нет. Зачем нам далеко квартир?
Егору-младшему надоело демонстрировать свои познания в картинках, он натянул валенки и перебрался к лежавшим у порога олешкам, принялся гладить их, почесывать за ушами. Олешки смирно лежали, позволяя мальчику забавляться с ними.
Пашиной матери, видно, тоже надоело сидеть. Она начала перемешаться по одеялам к краю постели, где стояли ее валенки. Увидев, что она собирается уходить. Любушка сказала ей насчет заказов к открыла тетрадь, готовясь записывать.
– Васин придет, тогда скажет, – ответила Пашина мать. – Он хозяин, пускай скажет.
– Сама почему не скажешь, сама почему боишься? – спросила Саша Ивановна и дробненько засмеялась, замахала руками, – Так он тебя любит?
– Сама тоже могу, – ответила Пашина мать. – Один ящик тушенка-мясо пиши, два ящика галета, десять пачка чай, один ящик сахар.
– И все? – записав, спросила Любушка.
– Больше нам не надо.
– А что вы на будущий год из газет и журналов выписываете?
– Нам не надо, отпуск делать поедем. Отпуск целый год будет, зачем нам почта? – ответила Пашина мать и выскользнула из палатки.
За ней, нацепив на голову ушастую шапку, убежал Егор Егорович, за ним исчезли из палатки олешки.
– Жадный Дуся стал, ой какой жадный! – подкатила под лоб крохотные глазки Саша Ивановна, – Раньше добрый был, теперь совсем жадный. – И предложила: – Давай немножко еще фермут пить, кушать немножко.
Она разлила в кружки остаток вина из литровой банки. Любушка прикрыла свою кружку рукой – в ней еще оставалось. Когда выпили, Любушка спросила Никитова, удачно ли он сходил на барана.
– Есть баран, есть, – обрадованно закивала Саша Ивановна. – Шкура большой, одеял Егору шить буду. – Она все еще пила свое вино, прерываясь после каждого глоточка, причмокивая и облизывая губы.
