Текст книги "Вступление в должность"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– А когда они снова к нам?

– Года через два, не раньше. У них уже на два года вперед расписаны гастроли.

Примадонна снова сняла туфли, стала надевать тапочки. Зазвонил телефон. Ира протянула руку и взяла трубку!

– Да?

– Мамочка, ты? – испуганный голос Светы.

– Я. Разве ты не слышишь?

– Мам, мамочка… У нас такое горе, – заплакала, зашмыгала носом в трубку Света.

– Что случилось, чего ты плачешь? – взволнованно спросила Ира.

В трубке послышалось настоящее рыдание.

– Мамочка, ты даже не представляешь, он умер, – рыдая, говорила Света. – Мамочка, ты слышишь?..

Ира вскочила со стула. Ее обдало жаром, и все поплыло в глазах: столики, стеллажи, солнце в окне, усыпанный серебряными полтинниками тополь. Все закачалось и закружилось в каком-то тумане.

– Света, что ты говоришь! – не своим голосом вскричала Ира. – Что ты говоришь!.. Боже мой, боже мой!.. Когда они позвонили? Боже мой!.. Нина Алексеевна, Павлик умер!.. Боже мой!..

– Детка, милая!.. – подбежала к ней Примадонна.

– Мам, мама, не кричи! – закричала в свою очередь в трубку Света. – Как ты такое подумала? Папа жив. Это птенчик умер.

У Иры подкосились ноги. Она опустилась на стул и глухо выдохнула:

– Господи!.. – Долго молчала, потом повторила в трубку. – О господи!..

Света тоже молчала. Всхлипыванье прекратилось, только было слышно, как часто она дышит.

– Мам, я не знаю, что с ним делать, – наконец жалким голосишком сказала Света.

– Возьми совок, выйди во двор и закопай, – глухо ответила Ира.

– Я боюсь…

Ира не дослушала – положила трубку.

– Птенец умер… на балконе. Представляете?

Несколько секунд Ира и Примадонна смотрели друг на друга. Ира видела бледное, без кровинки, лицо Примадонны с капельками пота на лбу. Примадонна видела бледное, без кровинки, лицо Иры и струйки пота, стекавшие с висков.

– Я ее сегодня выпорю. Ремнем, – угрюмо сказала Ира. – Ее никогда не пороли.

– Успокойся, детка. Она не виновата, – уговаривала Примадонна. – Ты сама так подумала.

Ира обхватила ладонями щеки и сильно сжала их.

– Господи, как я его люблю, – как-то тягуче и уж очень по-бабьи сказала она. – Вы не представляете, как я его люблю!.. Никого у меня, кроме него, не было, и никто мне не нужен…

– Ну, ну, успокойся, – погладила ее по голове Примадонна.

– Если бы он умер, я бы повесилась. Я бы не пережила этого, – скорбно продолжала Ира.

– Ну, к чему эти мысли? Не растравляй себя и не настраивайся на мировую скорбь, – сказала Примадонна, – Можно подумать, что это упрек мне: я похоронила мужа, а сама живу и не повесилась. Хотя на похоронах рыдала и падала в обморок. Тем более такая трагическая смерть. Я тебе рассказывала?

Ира отрешенно качнула головой.

– Так вот: ночью Саша уехал на аэродром испытывать новую машину, а утром в красном уголке части стоял запаянный цинковый гроб и над гробом висел его портрет. Вот все, что осталось мне от моей любви. А больше уж я никого не любила. Пыталась, увлекалась, но любить – любить не вышло.

– Я вас не хотела ни в чем упрекать, – сказала Ира. – Я говорю о себе.

– А я о себе.

Примадонна раскрыла сумочку, достала сигарету и закурила. Затянулась и, щурясь на дым, сказала:

– Может, меня кто-то и любит, а я никого. Ни-ко-го!

– Да, вас любит Кулемин, – сказала Ира.

– Куле-емин! – протянула Примадонна. Снова затянулась сигаретой. – Когда любишь человека, не отдаешь себе отчета, за что любишь. Мой муж не был идеалом: бывал и груб, и резок, и несправедлив. Но я его любила. А вот когда не любишь, тут уж точно знаешь, за что не любишь. Кулемин умен, но он сухарь, амеба. Арик не амеба, наоборот, в нем переизбыток энергии, но он глуп. Так и с другими. Сперва увлечешься, а потом разглядишь…

«Ну, наездника разглядывать не надо», – подумала Ира.

– Вот так и осекаешься, – продолжала Примадонна. – А жить монашкой не хочется. Кому это нужно? Замуровать себя в четырех стенах и наслаждаться телевизором? Нет, детка, это не по мне. И потом – не выношу телевизор, этот электрический стул по убиванию времени, а точнее – жизни.

«Во всяком случае, она не притворяется, говорит, что думает», – вновь подумалось Ире.

– Мне, детка, нравятся сильные личности. Я бы с удовольствием вышла замуж за министра или за крупного конструктора, – засмеялась она. – Губа не дура, правда? Только если он не хлюпик, конечно, и не мямля. Видишь, я не скрываю своих взглядов. Мне, например, нравится, когда мужчина хорошо зарабатывает. А если он получает копейки – это не мужчина. Положение нашей Симаковой меня тоже не устраивает. Она – кандидат наук, муж – водитель автобуса. Представляю эту семейную идиллию!

«Сейчас она скажет: «Твой Павлик…», – успела подумать Ира. И услышала:

– Твой Павлик, возможно, самый распрекрасный человек. Но школьный учитель – ей-богу, не для мужчины. Ты не обижайся, считай, что это мое субъективное мнение. Просто я так смотрю на жизнь. Пусть это цинизм, или назови как угодно, но я считаю, что живу один раз и в другой раз жить не буду. Поэтому мне вовсе-не обязательно жить так, как советовал Островский. Советчиков много, поучителей еще больше, а жизнь-то моя, и распоряжаться ею я хочу сама. И я никому не позволю лезть со своими советами. Ты, конечно, не согласна?

– Не знаю. У каждого свои мерки, – сказала Ира.

– Безусловно, – согласилась Примадонна. – У каждого свои. Я тоже так думаю. Но если мне чужие мерки не подходят, пусть не влазят и в мои.

Стукнула дверь: кто-то входил в библиотеку. Примадонна поспешно погасила сигарету, спрятала окурок в ящик стола. Она курила, но курила тайком. Может, считала это неприличным? Но почему выставлять на всеобщее обозрение всяких Ариков – прилично, а курить – неприлично?..

9

Время шло как обычно. С утра, когда читателей не было, оно тащилось медленно, с середины дня, когда народ прибывал, – убыстряло бег. Обеденный перерыв Ира провела точно так же, как в субботу: перекусила в буфете, купила Павлику сырков, сметаны, бутылочку сливок (от покупки куклы осталось – ого! – семь рублей с копейками), да еще успела съездить на ближний рынок и у молодых торговцев со смугло-оливковыми лицами выбрала шесть замечательных, крупных апельсинов.

И дальше шло как обычно. Отпускала-принимала книги, рылась в каталоге, вписывала в формуляры одно, вычеркивала другое. Но на душе у Иры держалась непреходящая тревога. То страшное душевное потрясение, какое она ощутила, услышав утром сквозь Светин плач: «он умер», давно прошло, оставив лишь где-то в самой глубине сердца ноющий осадок, заставлявший сердце больно сжиматься, стоило ей только вспомнить эти Светины слова. Но тревога ее была вызвана не этим. Вернее, не тревога даже, а общее гнетущее состояние, в каком она находилась. И она прекрасно знала, что это связано со вчерашними именинами. Думать об именинах было неприятно, более того – противно, столь тягостное чувство они оставили. И дело было не в том, что Матвей Зиновьевич недвусмысленно предлагал ей завести интрижку (а как назовешь иначе?), не в том было дело. В конце концов, наплевать на этого кондитера: мало ли на свете всяких типчиков? Дело было в самой Ире. Она все время мысленно видела себя на этих именинах, и то, какой она сама себе представлялась, вызывало в ней досаду и отвращение к себе. Эта ее льстивая улыбочка («Ах, как вы чудесно выглядите!», «Ах, как тебе идет эта кофточка!»), это ее сольное пение и чрезмерная веселость («Ах, как у вас весело, ха-ха-ха!.. Как я люблю ваш дом, ха-ха-ха!..») – все это живо рисовалось ее воображению, и она стыдилась себя вот такой. Но главное – как она могла обещать, даже уверять Дарью Игнатьевну, что устроит ее племянника? Как могла говорить такое: «Да, да, конечно!.. Конечно, сделаем, у меня знакомые профессора!..» У нее холодело внутри, когда она на мгновенье представляла, как отзывает в сторонку «ми в кубе» и шепчет ему: «Вы не можете устроить одного парня на физмат? Вы, конечно, понимаете, как это – устроить. Вас отблагодарят. Ну, скажем, пятьсот – шестьсот наличными». Или ловит в закоулке коридора Кулемина и шепчет ему то же самое, но при этом физико-математический факультет становится факультетом биологии. Или ловит Бабочкина и нашептывает ему о филфаке. Племяннику-то все равно, какой факультет. Бр-р-р-р, какая мерзость!..

После таких размышлений Ире пришло на ум, что приглашение на именины было неслучайным. Ее позвали с прицелом на этого большеухого племянника. И долг прощают ради этого. И сумку нагрузили ради этого… Зачем она взяла сумку? Ох, как унизительно! Надо было отказаться. Надо было прямо сказать: «Мне не нужна ваша колбаса. И буженина. И коньяк. Мне ничего не нужно!» Но ведь взяла же, взяла!..

«Ни за что не пойду больше к ним, – твердила себе Ира, испытывая жгучий стыд. – Отдать бы им долг и никогда не встречаться. Только бы отдать им деньги!..»

Конечно, Ира не сидела неподвижно у стола, отдавшись лишь своим мыслям. Она ходила меж стеллажами, отыскивала требуемые книги, отвечала, если у нее о чем-то спрашивали, звонила в другие библиотеки узнать, есть ли там нужные ее читателям книги. Словом, делала то, что положено делать. А когда у барьера становилось пусто, присаживалась к столу и даже читала. Она читала стихи молодых поэтов в последнем номере «Юности» и видела самих поэтов – в журнале были их фотографии, но мысли ее так или иначе были связаны со вчерашними именинами, а если на какое-то время и отвлекались от них, то вскоре вновь возвращались и, в общем-то, не оставляли ее в покое.

Примадонна занималась тем же: обслуживала читателей, а когда их не было, листала последние номера «Литературки». Сегодня она вела себя несколько странно и, пожалуй, нервничала. До перерыва раз десять бегала взглянуть, не пришел ли Кулемин. Когда Ира вернулась с рынка, Примадонна сообщила ей:

– Представь себе, о Кулемине все правда. Мне сказали, после этого он сам явился к ректору, сидел у него битый час и полностью помилован. Но как тебе понравится, если я скажу, что он со мной не поздоровался?

– Кулемин? – удивилась Ира.

– Иду ему навстречу, здороваюсь и спрашиваю, почему у него такой печальный вид. И он, не отвечая, проходит мимо. Кажется, у него прорезается характер, – засмеялась она.

Смех смехом, но вскоре Примадонна сказала:

– Нет, все-таки мне нужно с ним поговорить. – И ушла искать Кулемина.

Вернувшись, доложила Ире:

– Оказывается, они уже отчитали лекции и умчались домой пить свои ессентуки.

Несколько раз Примадонна набирала номер телефона и, не услышав ответа, клала трубку. Лицо ее при этом изображало обиду и крайнее удивление.

Теперь они сидели каждая за своим столом: Ира – склонясь над стихами молодых поэтов (ужасно похожие стихи!), Примадонна шелестела газетами. Потом она протянула Ире сложенную вчетверо газетную полосу:

– Прочти эту статью, детка. Опять вернулись к старой теме, – и снова набрала номер телефона.

Телефон молчал. Примадонна опять зашелестела газетами.

Статья была невелика, Ира быстро прочла. Ничего особенного. В свое время Корней Чуковский писал о том же интереснее и взволнованней. В примечании редакция сообщала, что данной статьей открывает дискуссию о чистоте русского языка и просит читателей принять в ней участие.

Но в данное время Иру занимали ее долги, и ей куда больше пришлась бы по душе дискуссия на тему: как от них избавиться? Пусть бы тема называлась, скажем, так: «Как семье со средним жалованием не иметь долгов?» Но тут Ира даже улыбнулась, подумав, что десятки читателей немедленно разъяснили бы ей «как». «Как» – это значит: не тратить больше того, что имеешь, скромно питаться, скромно одеваться, беречь вещи, экономить и прочее, прочее в том же духе. В дискуссию сразу бы включились экономисты, финансисты, бухгалтера и, как дважды два, доказали бы, что семья из трех человек, имеющая в месяц не менее двухсот с лишним чистыми, может жить припеваючи.

Однако Ира все равно бы не согласилась ни с финансистами, ни с экономистами, ни с бухгалтерами. У нее был свой опыт, и ее опыт доказывал, что их семье без долгов не обойтись, И если бы самый наикрупнейший экономист разбудил ее среди ночи и спросил: «Почему не обойтись?», она без запинки перечислила бы ему свои месячные расходы в строжайшем порядке. Хотя бы так: свет, телефон, квартира – 15 рублей; два проездных билета (ей и Павлику) – 8 рублей; паста, мыло, стиральные порошки – 5 рублей; папиросы (Павлик) – 9 рублей; шпильки, нитки, стрижка, помада и прочие мелочи – 5 рублей; тетради, школьные карты, бумага, кино (Света) – 5 рублей; кредит (Светино пальто) – 3 рубля; итого – 50 рублей. 230 (их чистый доход) минус 50, получается 180 рублей. 180 разделить на 30… Это – на день. Это теоретически. А практически: перегорает утюг, летит трубка в телевизоре, стреляет лампочка, портится дверной замок… А еще оказывается, что простыни и наволочки обладают способностью изнашиваться. А еще в доме иногда следует красить полы, белить потолки, менять обои… А еще… а еще… Не будь этого, все было бы в порядке. Не будь всего этого, у Иры очень даже хорошо сошелся бы дебет с кредитом…

Всякий раз в день получки Ира давала себе слово, что будет бережно тратить деньги, кропотливо высчитывала: какие купить продукты, на сколько дней разделить мясо, сколько нужно сахара, масла, маргарина, молока… На бумаге все сходилось отлично… И всякий раз получалось, что за четыре-пять дней до получки денег уже не было. Распылились – и нет, растеклись неизвестно куда. Лишнего ничего не покупали, именин-крестин не справляли, гостей не принимали, а деньги ушли, и нужно снова хватать в долг…

Впрочем, все это красивые отговорочки. В конце концов, во всем виновата она сама, всему виной ее безалаберность и вопиющее неумение жить. Можно было обойтись без памятника на могилу, Павлик мог смело переходить в старом пальто, на именины не обязательно было тащить дорогую куклу. И вообще не обязательно быть похожей на других, не обязательно стараться жить «как все», стараться «не ударить лицом в грязь». Ведь другие вполне укладываются в свой бюджет, не залезают в долги. Например, ее соседка Маша. У Маши двое детей, работает уборщицей, муж – слесарь, но Маша никогда не занимает, наоборот, она, Ира, бегает к ней за трешками и рублями.

Нет, все-таки что-то не так в ее жизни. Жизнь определенно дала крен не в ту сторону. Почему ее постоянно занимают деньги, вещи, покупки? Почему весь мир сузился для нее до этих идиотских проблем? Динка права, когда говорит, что не в деньгах счастье. Сама виновата, сама! Погрязла в мелочах быта, засосали мелочишки и обернулись серенькой, унылой жизнью. А ведь была другая жизнь, были студенческие годы, театры, пусть даже с дешевенькой галеркой, шумные вечеринки, полные неиссякаемых острот и смеха, были вылазки, когда каждый готов подхватиться по первому зову и нестись в лес, на озеро, на каток, на концерт – да хоть к черту на рога! И не было никаких денежных проблем, хотя весь капитал – студенческая стипендия, да мама раз в месяц пришлет из деревни посылочку с домашней провизией. Разве думала она тогда о нарядах, о каких-то дубленках, «платформах» и прочей мишуре? Есть штапельное платье – и прекрасно, дырку на чулке с успехом можно зашить, а зашив, нестись в музей или на литературный вечер, или на диспут о том, есть ли жизнь на Луне. В этом штапельном платье она отправилась с Павлом в загс, чувствуя себя по меньшей мере принцессой, и ей даже в голову не приходило, что ее наряд убог для торжественного свадебного ритуала. Где же теперь ее театры, музеи, выставки? Жизнь ли дала столь резкий перекос или она сама так резко шарахнулась в сторону от жизни, зарывшись в свой сугубо личный крохотный мирок, ограниченный домом, работой и магазинами? «Се ля ви», – говорят французы, то есть такова жизнь, но ведь русские говорят и другое: «Что посеешь, то пожнешь…»

– Детка, о чем ты думаешь?

Ира обернулась. Должно быть, Примадонна что-то говорила ей, но она не слышала.

– Пробеги рецензию. Критик хвалит «Время любви». Но помнишь, как эту повесть разнес Кулемин? – Примадонна снова протягивала ей сложенный вчетверо газетный лист.

Ира взяла газету, а Примадонна вновь набрала номер телефона. Подержала возле уха трубку и положила.

К шести часам читатели, как по команде, покинули библиотеку. Когда прихрамывавший паренек последним закрыл за собой дверь, Примадонна заторопилась.

– Детка, закрывай окна, мы уходим, – сказала она Ире. – Нам с тобой сегодня по пути. – Она жила неподалеку от второй городской больницы, где лежал Павел.

Пока Ира затворяла широкие окна, Примадонна успела расчесаться, прихватить зажимом и распушить свой «хвост», поярче накрасить губы и напудриться. Они заперли библиотеку, спустились на первый этаж. Ира свернула к стеклянному шкафу повесить ключ. Усатый вахтер по обыкновению дремал в кожаном потертом кресле между шкафом и столиком с телефоном. Руки его покоились сложенными на животе, раздвинутые циркулем ноги были расслабленно вытянуты, но голову он держал на удивленье ровно – будто он вовсе и не спит, а просто закрыл глаза и о чем-то думает. Сказать ему обычное вежливое «до свиданья» и тем самым разбудить его – было ни к чему, и Ира молча дважды прошла мимо вахтера: к шкафу и к выходной двери, где поджидала ее Примадонна.

За стеклянной дверью, несколько в стороне от нее, на широком бетонированном крыльце стояла компания мужчин. Когда Ира с Примадонной вышли на крыльцо, мужчины дружно грохнули смехом. Ира оглянулась и увидела среди них Яшку Бакланова. Он тоже заметил ее, помахал рукой:

– Иришка, на минутку!

Ира с Примадонной подошли к ним. Нескольких молодых преподавателей Ира знала, в том числе и Миронова, просившего придержать для него журнал с нашумевшим романом, остальные были ей незнакомы. Лица у всех были веселые, на губах еще удерживались остатки смеха.

– Старушка, хочешь свеженький анекдот? – Яшка слегка обнял Иру за плечи. – Значит, так…

И стал рассказывать тягучий анекдот из серии «муж уехал в командировку, а жена…». Анекдот кончался непристойно. Яшка с шиком и в то же время как-то театрально-приглушенно, почти ласкательно произнес набор ругательных словечек и сдержанно хохотнул, позволяя остальным дать волю смеху. Однако остальные тоже хохотнули сдержанно. Одна Примадонна залилась безудержным смехом. Она запрокинула голову и смеялась, обнажив длинные, чуть кривые, но ослепительно белые зубы, тесно поставленные друг к дружке. Ира же, не переносившая грубой брани, торопливо бросила Яшке:

– Ладно, я спешу в больницу.

– Детка, я с тобой, – тут же сказала Примадонна. – До свидания, мальчики, – улыбчиво распрощалась она.

– Иреныш, привет Павлу! – крикнул вдогонку Яшка.

Когда сошли с высокого крыльца на тротуар, Примадонна вдруг сказала Ире:

– Знаешь, детка, езжай одна, а я – на такси. Все-таки мне нужно поговорить с Кулеминым. Уверена, он сидит дома, но не подходит к телефону.

– Да, лучше съездить, – согласилась Ира. И неожиданно для самой себя сказала: – Все это из-за вас получилось.

– Значит, любит, – засмеялась Примадонна. – А в общем, он не так уж плох. Не хуже других.

Она махнула Ире и пошла к остановке такси. Пошла легкой, слегка покачивающейся походкой, отчего шикарный золотисто-соломенный «хвост» тоже слегка покачивался за ее плечами.

В больницу Ира проникла без всяких осложнений. А вот настроения (улыбка и еще раз улыбка) не получилось.

Когда присели на диванчик в полутемном тупичке коридора, Павел сразу же спросил:

– Что у тебя стряслось?

– У меня? С чего ты взял? – попробовала улыбнуться Ира, но улыбка вышла кислой.

– А все-таки?

– Абсолютно ничего. Напротив, мы вчера были на именинах. (Зачем же скрывать, если Света проболталась?) Наугощались, натанцевались. Все прекрасно… Ты взял доверенность? – Павел лег в больницу за неделю до зарплаты, и нужна была доверенность, чтобы получить причитавшиеся ему деньги за прошлый месяц.

– Да… Вот. – Он достал из кармана полосатой пижамной куртки доверенность. – Возьми, пожалуйста. Все как положено: печать и подпись главврача.

– Вот и хорошо. – Ира спрятала бумагу во внутренний кармашек хозяйственной сумки.

– Сколько ты должна этому печенегу? – неожиданно спросил Павел.

– Как – должна? – обомлела Ира. – Откуда ты знаешь?

– Мне Света сказала.

– Мерзавка! – вырвалось у Иры. – Значит, она следила за мной, подслушивала и донесла тебе! Выходит, она все тебе доносит?

– Доносит?!

Сама того не сознавая, Ира уже перешла ту грань, за которой человек не способен разумно управлять своими мыслями и речью.

– А она тебе не донесла, что за мной ухаживали? – насмешливо и едко спросила она. – Некий главный кондитер. Если хочешь знать, он мне кое-что предлагал…

– Нет, этого я как раз не знаю, – добродушно усмехнулся Павел.

– А жаль, мог бы знать. Хотя конечно! – ты не Огелло, а современный Дон Кихот!

«Чьи это слова, чьи слова? – подумала она. – Ах да! Примадонна – о Кулемине!..»

– Значит, ты об этом пока не знаешь?

– Успокойся, – жестко прервал ее Павел. – Света слышала у Зайцевых какой-то разговор о тебе, с упоминанием о долге. Думаю, не очень лестный для тебя разговор. Ей было обидно за тебя. Она-то не знала, что у тебя есть тайны от меня.

– Перестань, не такая уж это тайна! – взорвалась Ира. – Ты прекрасно знаешь наши долги. Но почему-то думать о них должна я. Почему-то это право ты уступаешь мне. Почему-то все я, я и я! – Она понимала, что этого не следует говорить, что жестоко говорить об этом Павлу, и тем не менее продолжала – Почему-то одна я должна думать: что купить, где достать, как выкрутиться!..

– Говори чуть тише, хотя бы на полтона, – улыбнулся вдруг Павел. – Я решительно все понимаю. Просто с этим печенегом нужно рассчитаться. Я выйду из больницы и достану денег.

– Перестань, ты – достанешь! Где? Может, у своих сослуживцев?

– Достану, – повторил Павел. – Сколько ты ей должна?

– Четыреста рублей, – резко ответила Ира.

– Это… тот «добренький профессор»?

– Да. Ну что, ты возмущен и негодуешь?

– Вовсе нет. – Павел явно настроился на шутливый лад;– Напротив: признаю, что я никчемный муж, и торжественно клянусь исправиться. Будем считать, что у нас мир? А, Иришка?.. – Он обнял ее, притянул к себе, и Ира уткнулась лицом в его полосатую куртку.

– Ты знаешь, о чем я думаю? – В голосе Павла явно зазвучали веселые нотки. – Мы потрясающе умеем делать из мухи слона и усложнять себе жизнь. Ей-богу, потрясающе. Напридумываем сами себе немыслимых проблем, потом терзаемся, ищем выход. Начинаем завидовать всяким Яшкам, всяким печенегам. Ты со мной согласна?

– Может быть, – неуверенно повела плечом Ира.

– Да ведь точно, без всяких «может быть». Ну, чем нам плохо живется? У нас квартира, у тебя и у меня интересная работа, у нас растет прекрасная дочь. Света будет добрым, хорошим человеком, отзывчивым к чужой беде, чужому горю…

– Ах, ах, у нас все – в превосходной степени! – улыбнулась Ира, заражаясь его веселым тоном.

– А почему же нет? Что мы – голодаем, надеть у нас нечего? Подумаешь – в долг залезли! Как залезли, так и вылезем. Не в том беда, Иришка. Не в том, что у тебя нет дубленки и мы не завтракаем паюсной икрой. Плевать на это.

– Тогда в чем же?

– Милая ты моя девочка! Мы когда с тобой последний раз в театре были? – Павел снова легонько обнял Иру. – Райкин приезжал – не пошли, вахтанговцы на гастролях были – нам опять некогда. А считались когда-то заядлыми театралами. Значит, что-то случилось с нами, раз перестали тянуться к духовной пище. А ведь как ни крути, да и веками проверено: не хлебом единым жив человек.

– Я понимаю, о чем ты, – вздохнула Ира. – Ты прав, очень даже прав. И на все вернисажи я бегала, ни одну выставку художников не пропускала. А теперь в кино лень выбраться, все телек да телек. Конечно, ты прав, – повторила она.

– Значит, выше голову, Иришка? Будем наверстывать упущенное? – Павел по-мальчишески подмигнул ей.

– Честное слово, будем! – Ира, чмокнула мужа в щеку. И вдруг засмеялась – А помнишь, как мы без билетов в филармонию на Пахмутову прорвались?

– Еще бы! Благодаря Олегу. Без него бы мы…

– Конечно! Господи, никогда не забуду: третий звонок, никаких шансов – и тут Олежку осенило! Сдергивает с тебя плащ, перекидывает себе на руку, дыбит пятерней свои волосы, сует тебе свой альбом с акварелями – это же счастье, что у него этот альбом оказался! – и, пробиваясь сквозь толпу, небрежно бросает: «Пропустите музыкантов! Пропустите, пропустите, мы опаздываем! У нас партитура!..» Нет, из Олежки Полудова вышел бы первейший артист.

– А ему, как видишь, больше нравится быть директором сельской школы. Вот уж кто на судьбу не жалуется ни звуком, ни ползвуком. Напротив, всегда и всем чрезмерно доволен.

– По-моему, все его ученики вырастут шутниками и юмористами.

Они еще долго сидели на диванчике, вспоминая студенческие годы, когда жизнь, как казалось теперь, состояла сплошь из веселого и смешного. За синим вечерним окном начал постреливать гром, и Ира заторопилась домой. К остановке она бежала под проливным дождем. Над крышами домов посвечивали молнии, в небе грохотало, по тротуарам неслись стремительные потоки. Обходить их не имело смысла – босоножки сразу же промокли насквозь. Дождь был теплый, густой и веселый, как в мае («Люблю грозу в начале мая…»). Потоки, несшиеся по не остывшему еще асфальту, тоже были теплые. В троллейбусе все были мокрые и все отчего-то улыбались друг другу.

Никто не хотел садиться в мокром на сиденья, все сбились на задней площадке и в проходе, со всех стекала на пол вода. У Иры тоже капало с волос, с подола юбки, а по спине растекались тоненькие щекочущие струйки.

Выпрыгнув из троллейбуса, она снова попала под дождь, побежала по лужам к дому. Уже совсем стемнело, на улице горели фонари, и свет их предательски маскировал лужи, делая их похожими на поблескивавший асфальт. Забежав в свой подъезд, Ира остановилась перевести дыхание. И увидела Свету, стоявшую у стены, где висели почтовые ящики. Рядом стоял какой-то мальчишка с портфелем, а Светин портфель лежал на батарее парового отопления. Лампочка светила сверху, с первого этажа, мальчишка стоял под лестницей, и лицо его было в тени.

– Что ты здесь делаешь? – отчего-то растерялась Ира.

– Ничего. Мы от дождя спрятались, – ответила Света.

– Пойдем домой, – сказала Ира и быстро пошла вверх по лестнице.

– Пойдем к нам, – сказала за ее спиной Света.

Голоса мальчишки Ира не услышала.

– Пойдем, ведь дождь. Посидишь немножко, – снова сказала Света.

Должно быть, мальчишка не согласился.

– Тогда пока, – сказала ему Света.

Ира обещала Павлу ни в чем не упрекать Свету. Себе Ира дала слово, что не будет больше раздражаться и повышать на Свету голос. Поэтому, когда вошли в дом, она спокойно спросила:

– Что это за мальчик?

– Из нашей школы, – ответила Света.

– Из вашего класса?

– Нет, он из восьмого.

– А почему ты сегодня так поздно?

– Мы убирали класс. Я сегодня дежурная.

– Ну хорошо, – сказала Ира и ушла в ванную.

Но мальчик «из восьмого» все-таки беспокоил ее. Она быстренько вымылась под душем, надела сухое белье, вышла на кухню и спросила Свету, которая чистила картошку над раковиной:

– А что, этот мальчик помогал тебе убирать класс?

– Немножко, – улыбнулась Света. – Но больше мешал. Мамочка, пожарим или сварим картошку?

– Отварим. Достаточно, больше не чисть. Разогреем кровянку. А что ты ела перед школой?

– Сварила яички.

– А колбасу?

– Не ела.

– Ясно. – Ира открыла холодильник с дарами Дарьи Игнатьевны. – Значит, ты и кровянку не будешь есть?

– Я ее не люблю.

– Ясно. Тогда, может быть, мы все это выбросим на помойку? – Ира старалась подавить в себе поднимавшееся раздражение:

– Но если мне не хочется?

– Раз не хочется – значит, не ешь. Поставь на огонь чайник. А что, этот мальчик провожал тебя домой?

– Нет мы просто вместе шли.

– Он живет в нашем доме?

– Нет, он живет в доме, где химчистка. Мамочка, а можно, чтоб он к нам приходил?

«Ну вот, начинается!.. – подумала Ира. – Вот откуда замшевые сапожки и беганье по ЦУМам.»

– Папа разрешил, я его спрашивала, – говорила меж тем Света.

– Ах, ты уже спрашивала! Когда же ты успела?

– Днем. Когда он мне звонил.

– Ах, вот оно что!

«Кто сказал, что девочки больше привязаны к матери, чем к отцу?! – с обидой подумала Ира. – Кто сказал, что мать первой узнает их сердечные тайны?!»

– И он, значит, разрешил?

– Разрешил. Только сказал, чтобы я тебя спросила.

– Этот мальчик тебе нравится?

– Ну… немножко.

– А чем он тебе нравится?

– Ну, мам… Не знаю… Ты так странно спрашиваешь.

«Когда любишь человека, не отдаешь себе отчета, за что любишь» – это Примадонна. Примадонна, Примадонна!.. Но при чем здесь Света и какой-то мальчик из дома, где химчистка?.. Нужно как-то умно объяснить Свете, что… ей всего тринадцать лет, всего седьмой класс… Конечно же ей рано думать о мальчиках!»

– Светик, ну зачем ему к нам приходить? – ласково заговорила Ира. – И когда приходить? Если днем, когда нас нет, то он помешает тебе готовить уроки. А вечером мы с папой дома, у нас всякие дела, а для него мы чужие люди. Ему будет неинтересно.

– Ну, если ты не хочешь, он не придет, – сказала Света.

– Да, это лучше.

После ужина Света покрутилась в комнате, простирнула в ванной свои ленточки для косичек, развесила в кухне. Ира расстилала на кухонном столе старенькое покрывало, собираясь выгладить себе на завтра юбку, вместо той, что сушилась на веревке в ванной.

– Мамочка, я схожу к Люсе, – сказала ей Света из коридорчика. Люся – подружка из соседнего подъезда.

– Никуда не ходи, – ответила Ира, – Уже поздно.

– Но я всего на полчасика. Ведь еще полдесятого, – Света все еще оставалась в коридорчике возле входной двери.

– Иди сюда. Зачем тебе к Люсе?

– Ну, просто так.

Мальчик «из восьмого» может «просто так» стоять под лестницей и ждать Свету. И они «просто так» будут стоять под лестницей вместе…

– Никуда не пойдешь. Сиди дома. На улице дождь.

– Ну мам… Я ведь всегда ходила. Дождя нет.

– По-моему, я тебе сказала.

– А что мне дома делать?

– Возьми книжку или смотри телевизор. Утром ты рыдала, оплакивая птенца, а сейчас готова бегать по ночам.

– Но при чем это? Мне было жалко голубенка. Мам, ты такая странная стала.

– Ты тоже стала странная. Я тебя не узнаю.

– Я нормальная.

– Если ты нормальная, не пререкайся и чем-нибудь займись.

Света ушла в комнату, в так называемую столовую, и стала стелить себе на стареньком раздвижном кресле.

«Пусть дуется, – решила Ира. – Сейчас нужно с ней построже!»

Когда Света уже спала, Ира позвонила Динке домой. Трубку снял отец. Ира попросила позвать Дину.

– Ир, чертушка, – ты? Приветик!.. Ты из автомата? Я тебя совсем не слышу! – прокричала в трубку Динка.