Текст книги "Вступление в должность"
Автор книги: Лидия Вакуловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
– А много баранов в сопках? – спросила Любушка.
– Совсем мало – ответил Никитов. – Я за этим три дня следил.
Горных баранов тоже запрещалось стрелять. Но как быть, если у них такие теплые шкуры, что о лучшем одеяле трудно мечтать? Правда, из одной шкуры одеяла не сошьешь, нужны три-четыре. Значит, и Никитов, и Николай, и другие пастухи, вместо того чтобы отдыхать после дежурства, будут истаптывать сопки в поисках баранов, потому что ватные одеяла для зимы – все равно что дым костра для овода. Ничто не спасет в жаркий день оленя от оводов, кроме крепкого ветра, и никакая вата не согреет человека в шестидесятиградусный мороз, если не будет ворсистых теплых шкур…
Любушка хотела спросить Никитова, давно ли в совхозе введен такой порядок – сдавать в торг оленей со шкурой и камусом? Но в это время Саша Ивановна извлекла из меховой сумки пачку фотографий, протянула их Любушке.
Смотри, смотри, какой мой дочка! Два дочка! Один замуж живет, другой молоденький совсем, – пьяненько хвасталась она, сияя всеми своими морщинами.
Дочки были красивые и, похоже, модницы. У одной на разных фотографиях были разные прически; на этой – замысловатая укладка, на другой карточке – уже высокий, отливающий лаком начес. Младшая дочка тоже каждый раз по-разному распоряжалась своими длинными волосами: то выпускала две косы на высокую, обтянутую свитером грудь, то заплетала одну косу и обвивала вокруг головы, то сооружала из мелкого плетева косичек целую башню над высоким выпуклым лбом, У обеих дочек были изогнутые, как бы поднятые в удивлении брови, маленькие частые зубы и ямочки на подбородках.
– Они приезжают к вам? – спросила Любушка.
– Давно приезжали, когда в интернате учились – ответил Никитов.
– Давно, давно, когда интернат жил! – подтвердила Саша Ивановна и привычно зачастила: – Зачем им сюда ехать? Там квартир хороший, там муж есть, маленький дочка. Зачем сюда ехать? Наши дочка нам письма пишут, посилька посилают. Егор наш большой будет, интернат поедет, там жить будет. Зачем сюда ехать?
– Вот вам, товарищ зоотехник, и главная проблема, – обернулся к Любушке корреспондент и показал на свой блокнот: – Я уже кое-что записал. Егор Иванович говорит, что за несколько лет ни один парень в бригады не вернулся. Как уехал в интернат – назад не жди. Верно, Егор Иванович?
– Да, обратно давно не едут, – сказал Никитов.
– Так, чего доброго, скоро все оленеводство захиреет, некому будет оленей пасти. А олени – не пшеница с гречкой, их машинами не посеешь, не пожнешь. Стало быть, никакие машины пастухов не заменят. Где же выход, Егор Иванович? – спросил корреспондент. – Кто, скажем, через несколько лет будет стада водить?
– Не знаю, – пожал квадратными плечами Никитов. И смущенно улыбнулся: – Мы будем водить…
Разговор был не нов для Любушки. Об этом много говорилось в интернате и в техникуме. Говорилось о том, что детям оленеводов нужно возвращаться после школы и техникума в бригады, продолжать дело своих отцов и дедов. Но получалось так, что, закончив школу или техникум, девчонки выходили замуж за поселковых ребят, а парни тоже старались закрепиться в поселках: в каких-нибудь ремонтных мастерских, на золотых приисках, в торговле. И мало кто скорбел, что в тайге недостает пастухов или специалистов. Вот и в бригаде Данилова не хватает двух пастухов, потому другим приходится дежурить по двенадцать часов, а в морозы да в темные осенние ночи – это тяжкий труд. Наверно, поэтому Слава и сказал ей вчера, когда ворочали с ним ящики в санях: «Зачем ты в бригаду поехала? Намучаешься здесь… Осталась бы в конторе». Но остаться в конторе ей никто не предлагал, и раз послали в бригаду – значит, надо работать в бригаде. Так она и ответила Славе. И еще сказала, чтобы он поменьше ее жалел…
В палатку заскочил раскрасневшийся Егор Егорович, за ним в отпахнувшийся полог протискивались, толкаясь боками, олешки – беленький и рыжий.
– Ма, Ванька-Танька кушать надо! – требовательно сказал мальчик.
– Нада, нада, давно нада!.. – закивала сыну пьяненькая Саша Ивановна. – Давай гущенка, давай галета!..
Мальчик юркнул за печку. Он проворно выдергивал из ящика банки со сгущенным молоком, бросал их Саше Ивановне. Она ловила банки, передавала мужу, тот принялся открывать их складным ножом. Тем временем Егор-младший, погромыхав за печкой ведрами и другой посудой, взял оцинкованный таз, поставил его Саше Ивановне на колени, затем подтащил к ней ведро с водой и, сосредоточенно посапывая, стал распечатывать пачку галет. Олешки приблизились к Саше Ивановне. Вытянув острые мордочки и нетерпеливо переминаясь на тонких ногах, они наблюдали, как она размешивает ложкой в тазу сгущенное молоко, добавляет воду, крошит галеты.
Тогда-то Любушка поняла, отчего Саша Ивановна набирает столько продуктов, – прокорми-ка двух таких едоков, если они способны за раз вылакать три-четыре банки сгущенки и сжевать три-четыре пачки галет!
– Много у вас брошенных телят при отеле было? – спросила Любушка Никитова.
– Нет, только две важенки телят не признали. На моем дежурстве было. Я их ночью Егору в мешке принес. Белый – Ванька, он мужчина, а это – Танька, женщина, – посмеиваясь, отвечал Никитов и ласково поглядывал на олешков, погрузивших в таз острые мордочки.
Записывая заказ Никитовых, Любушка напомнила им о задолженности.
– У вас четыреста сорок рублей долга, – сказала она. – Берите меньше продуктов, потом будет трудно рассчитаться. Долг ведь будет расти.
– Пускай растет, – спокойно ответил Никитов. – Летом Танька и Ванька в стадо пойдут, тогда рассчитаемся.
– Пускай растет, пускай растет! – немедленно отозвалась Саша Ивановна. – Нам деньги не надо.
И принялась перечислять заказ, загибая на руках коричневые сморщенные пальцы. Мясной тушенки – четыре ящика, сгущённого молока – шесть ящиков, сгущенного кофе – три ящика, галет – восемь ящиков, сахара – три ящика.
Любушка кончала записывать, когда на дворе громко закричал Володька:
– Доктор, доктор!.. Юрий Петрович!..
И сразу же залаяли собаки: у одной палатки, у другой. Потом взвились собаки Никитовых – к Никитовым кто-то бежал, тяжело топая сапогами.
В палатку, сгибаясь, втолкнулся Володька.
– Люба, Славка умирает! – крикнул он. – Доктора черт на охоту унес!.. Пошли скорей!..
10
Слава лежал шагах в десяти от трактора, раскинув руки. На синюшном лице его не было никаких признаков жизни, глаза закрыты. Все выбежали из палаток, окружили его. Корреспондент подсовывал Славе под голову свою куртку. Любушка ощупывала руку, стараясь обнаружить пульс. Пульса не было.
– Пульса нет… По-моему, остановилось сердце, – сказала она, чувствуя, как внутри у нее все похолодело! – Может, он что-то такое съел?
– Да ни черта он не ел! – зло ответил ей Володька, будто она была в чем-то виновата.
Любушка сообразила, что задала Володьке глупый вопрос: при чем тут сердце и – «что-то съел»? Она пыталась вспомнить, что нужно делать, когда останавливается сердце. Нужен укол, обязательно укол! Но какой, какой?.. И отчего могло остановиться сердце?.. Наверно, у Славы сперва закружилась голова, потом он зашатался… Когда у оленя кружится голова и он падает, помогают уколы синтомицина, потом дают таблетки: норсульфазол, стрептоцид… Те же лекарства, что и людям…
– Закатайте свитер, растирайте ему сердце… Делайте массаж, я сейчас… – сказала Любушка корреспонденту и бросилась к палатке Данилова.
Володька трижды выстрелил из ружья в воздух. Обгоняя Любушку, побежал к сопке, громко крича:
– Юрий Петрович!.. Доктор!.. Э-эй, доктор!..
За Володькой неслась Паша, держа на веревке лаявшего Тимку. В противоположную сторону, к другой сопке, бежал Никитов, тоже стреляя вверх из ружья.
Чемоданчик доктора валялся на одеялах. Любушка открыла его, стала торопливо перебирать лекарства… Аспирин, кодеин, норсульфазол… ампулы с новокаином, глюкозой… Все не то, не то… Какие-то порошки в коробочке. Но от чего порошки – неизвестно, не написано… И вдруг вспомнила – кордиамин! Вот какой нужен укол при сердце!.. Но в чемоданчике кордиамина не было. Кажется, он был в ящике с оленьими лекарствами. Кажется, она получала в аптеке кордиамин… Ведь оленей лечат теми же лекарствами, что и людей. А как лечить оленей, она немножко знала… Совсем немножко – на зоотехническом факультете мало читали лекций по ветеринарии…
Дрожащими руками Любушка наливала воду в стерилизатор, ставила его на печку. Ей казалось, что уже все бесполезно: пока кипятится шприц, пока она найдет кордиамин, Славе уже не помогут никакие уколы…
Она выскочила от Данилова, побежала к Олиной палатке. И опять дрожащими руками перерывала ящик: с медикаментами, выбрасывала из него на землю пакеты с марганцовкой, риванолом, дибиомицином – самым новым препаратом для лечения копытки [9]9
Копытка – болезнь, поражающая ноги оленей.
[Закрыть]. Пока она вытряхивала содержимое ящика, в голову ей лезли какие-то идиотские мысли. А вместе с мыслями проплывали всякие картины… Слава лежит в гробу, гроб забивают крышкой, ставят в сани, Володька палит из ружья в воздух… На Мертвом хребте вырыта глубокая яма, гроб опускают в яму, Володька стреляет в воздух, а рядом стоит Гена, поддерживает ее, Любушку, за плечи, дает успокоительные таблетки…
Она нашла кордиамин, прихватила попавшуюся на глаза, бутылочку с нашатырем, вернулась к трактору. Теперь голова Славы лежала на коленях у Саши Ивановны. Покачиваясь и что-то пришептывая, Саша Ивановна гладила меленькие Славины кудри и плакала. Корреспондент ладонью растирал Славе левую сторону груди. Кто-то уже брызгал на него водой: на синюшном лице с закрытыми глазами поблескивали капли.
– Пульс появился, – обернулся к Любушке корреспондент. – У него какой-то шок, что ли.
– Я кипячу шприц, сейчас сделаем укол, – сказала Любушка, опускаясь возле него на колени. – Давайте попробуем нашатырь. – Ей не было холодно, но у нее от волнения стучали зубы.
Корреспондент поднес к ноздрям Славы бутылочку с нашатырем. Веки у Славы дрогнули.
– Еще давайте, еще!.. – заволновалась Любушка. – Нашатырь помогает!..
Слава открыл глаза. Тусклые, неживые зрачки закатились вверх и остановились.
– Еще, еще!.. Дайте я сама!.. – торопила Любушка и забирала у корреспондента бутылочку.
У Славы дернулась верхняя губа, зрачки передвинулись ниже, чуть затеплились.
– Что такое?.. А?.. – спросил он, чуть разжимая посиневшие губы.
– Лежи, лежи… Постарайся глубже дышать, – сказал ему корреспондент. – Саша Ивановна, не тормошите его. Не надо его гладить… Женщины, раскидайте костер.
С утра Слава с Володькой жгли под трактором поленья – пытались разогреть и завести замерзший мотор. Теперь догоревшие поленья дымили, дым полз на Славу. Оля и Мария, обе с детьми на руках, и Пашина мать послушались корреспондента – начали тушить головешки. Им помогали дети постарше.
Первым прибежал доктор, потом – Володька и Паша с Тимкой.
– Славка, очнулся? – обрадовался Володька, бросая на снег свое ружье.
– А что было?.. – спросил Слава, не поднимая головы. Он по-прежнему едва раздвигал губы.
– Это у тебя надо спросить, что было, – сказал доктор. Он тоже бросил на землю ружье, склонился над Славой. – Что ты чувствовал, теряя сознание? Что у тебя болело?
– Не знаю… ничего не болело… Поплыло все – и мрак…
– Кофий сгущенный ел сегодня?
– Ел…
– Вот и доелся. Я тебе вчера говорил: не увлекайся сгущенным кофе.
– Что ж, по-вашему, это от кофе? – не поверил Володька. – Я его сам люблю. Вон и Пашка моя ложками урабатывает. Он получше молока сгущенного.
– Молодцы! – хмыкнул доктор. – А потом удивляются, почему сердце останавливается. Сколько ты съел, Слава?
– Три банки…
– Одним заходом?
– Одним…
– Ну, еще парочку таких порций на сердце – тебе сам академик Амосов не поможет!
– Юрий Петрович, я шприц кипячу, – сказала ему Любушка. – Надо сделать укол кордиамина.
– Не надо. Полежит – пройдет. Впрочем, давайте перенесем его в палатку.
– Я сам, – приподнялся Слава.
– Давай сам, – не стал возражать доктор. – Мы только поддержим.
Доктор, Володька и корреспондент помогли Славе встать, повели к Васину. Женщины разошлись по своим палаткам, за ними убежали дети. На дворе остались только собаки – чтобы вовремя извещать хозяев о приближении соседей, а в случае приближения зверя – вовремя известить сразу всех: и хозяев, и соседей…
С блеклого, притуманенного неба начал срываться снег – пухлые редкие комочки. Пролетит, покружит белый комочек – и нет больше. Опять сорвется, покружит, присядет на мох, застынет одуванчиком. Несколько легких хлопьев село Любушке на рукав стеганки, когда она укладывала в ящик разбросанные по земле коробки и пакеты с медикаментами. Уложив все как следует, Любушка пошла к Никитовым забрать оставленную у них тетрадь.
Никитов с корреспондентом распиливали за палаткой лиственницу, Саша Ивановна помахивала топором. Ловко помахивала: тюк – кругляк дал продольную трещину, тюк – распался на четыре полешка. Егор Егорович помогал отцу: подталкивал его сзади в такт движениям пилы. И все время поправлял спадавшую на глаза ушастую шапку.
– Люба, попили с Егором Ивановичем, я сфотографирую, – сказал ей корреспондентки ушел в палатку за фотоаппаратом.
Вчера; до истории с дракой, корреспондент перефотографировал все, что мог, и все, что видел: женщин, носивших продукты, Славу и Любушку, ворочавших в санях ящики, детей, собак, оленей; палатки, Данилова в обнимку с белым вожаком, Васина верхом на чалыме. У корреспондента было несколько фотоаппаратов, один – с большим толстым объективом, вроде подзорной трубы.
Сейчас он вышел из палатки с этим аппаратом-трубой, наставил его на Любушку, пилившую с Никитовым, потом – на Никитова, на Сашу Ивановну. Он заходил с одного, с другого боку, приседал, просил обернуться, улыбнуться, поднять голову. Егора Егоровича посадил на рыжую Таньку, поправил ему шапку, сказал, чтобы он смеялся. Егор Егорович надувал и без того толстые щеки, сопел и не хотел смеяться.
– Егор Егорович, самолет летит! – крикнул корреспондент, показав рукой вверх.
Мальчик задрал голову, заулыбался, приоткрыл рот и замер, вглядываясь в мутную серость неба. Аппарат щелкнул.
…Снег повалил гуще. Белые хлопья уже не кружились, они падали ровно, строго друг за дружкой, будто скользили с неба по невидимым нитям. Густые хлопья совсем занавесили долину, когда в нее так же неслышно, Как вчера, вошло стадо. И как вчера, о его приходе известил перезвон колокольчиков.
В это время Любушка уже пришла от Никитовых и пилила дрова с Олей. Олин крикун спал, они успели распилить две лиственницы и взялись за третью. Любушка видела, как позади стада ехали верхом на чалымах и о чем-то разговаривали Данилов и Васин. Потом Данилов погнал чалыма к своей палатке, но стороной, чтобы не проезжать мимо Любушки и Оли. А Васин свернул к ним, спросил Олю, где Николай, и, услышав, что еще не вернулся, сказал ей, что завтра тоже пойдет на барана. Олины собаки привычно затявкали на него, но сразу же умолкли, не успев даже как следует продрать глотки.
– Привыкаешь у нас? – спросил Васин Любушку.
– Привыкаю, – ответила она.
– Привыкнешь, – повторил он и поехал к соседней палатке.
Вечер надвинулся сразу. Только что было светло, потом вдруг стало серо, и серость быстро обратилась в черноту. Так же внезапно перестал валить снег. Только что Густо летели хлопья – и уже пуст воздух. Будто снег, задумав покрыть долину и сопки, разошелся, разогнался во всю мочь, да вдруг выдохся и скис, недоделав начатое.
Не было шести, когда темнота погнала Любушку и Олю в палатку. И как раз вовремя – проснулся и заплакал маленький. Старший дети, пока они пилили, спокойно забавлялись всякими игрушками, но тут и они захныкали, прося есть.
Оля быстро всех успокоила: маленькому дала грудь, старших накормила консервированным борщом, напоила чаем.
И как раз тогда в палатку вошел Данилов. Сперва Данилов, за ним – Слава.
– Здравствуйте, это мы, – шутливо сказал Любушке Слава. – Вот бригадир поговорить с тобой хочет.
Любушка колюче глянула на Данилова, подвинулась на постели из веток и одеял, сказала Славе:
– Садись, Слава. Как ты себя чувствуешь?
– Да ну, ерунда, – усмехнулся он. – Жив и невредим. – Вид у него был вполне здоровый, щеки румянились с мороза.
– Сладкое больше не кушай, – засмеялась Оля. – Кофе-сгущенка – сладкое, ты как ребенок наелся. Слышал, что доктор сказал?
– Слышал, слышал, – смутился Слава. И обернулся к Данилову: – Садись, бригадир, чего стоишь? Вот на ящик садись и говори.
– Данилой не спеша присел на ящик, не спеша снял шапку.
– Так, значит… Извини меня. Я вчера глупый был… Больше так не повторится, – сипловато сказал он, глядя прямо на Любушку.
Потом надолго умолк, понурив голову.
– Ты его прощаешь? – спросил Любушку Слава, Любушка не ожидала этого – Данилов сам пришел к ней и просит прощения! Она смутилась и растерялась.
– Я, конечно, прощаю, – сказала она. – Но вы вчера очень плохо поступили… Из-за вас вчера праздник сорвался… И вообще, – она запнулась, не зная, что еще сказать.
– Больше так не повторится, – снова проговорил Данилов, не поднимая головы.
– Смотри, Данилов, еще раз такую бузу подымешь – полетишь с бригадиров! – строго сказал ему Слава.
Данилов тяжко вздохнул.
– Ты всегда прощения просишь, потом палку берешь, – вмешалась Оля. – Ты летом. Николая просил, потом зуб ему выбил. Ты всегда такой дикий.
– Тогда вино возить не надо. Когда вино нет – драка нет, – с тоской ответил Данилов.
Он поднял на Любушку узкие глаза, и в них – такая затаенная боль, что Любушке стало бесконечно жаль Данилова. И стыдно за себя, за то, что она позволяет ему просить у нее прощения, извиняться, почти унижаться перед нею.
– Правильно, не надо привозить вино, – сказала она Данилову, – Я напишу Казаряну.
– Не надо возить… Тьфу вино! – плюнул себе под ноги Данилов.
– Ладно, Данилов, знаем тебя, – сказал ему Слава. – Тебе не привези, ты нарты в поселок погонишь, бузу подымешь. Словом, я тебе сказал?.. Смотри у меня!
Любушке не понравилось, что Слава таким приказным тоном разговаривает с Даниловым. Конечно, Славу знают во всех бригадах, пастухи, наверно, уважают его – он возит им продукты и почту. Но зачем же покрикивать на Данилова, даже если он и сотворил негодное?..
– Вы когда собираетесь откочевывать? – спросила Любушка Данилова, чтобы переменить неприятный разговор.
– Завтра будем манатки возить. Трактор уйдет – будем возить, – сипловато ответил Данилов.
Продукты, заказы, перепись детей – все это было временной заботой Любушки. Главная ее забота – олени, для этого ее сюда прислали. И она стала расспрашивать Данилова об оленях. Бригадир отвечал, что молодняка при отеле потеряли мало, всего четырнадцать телят, поэтому мало сдали пыжика, что кораль хорош, они его ремонтировали, подновили жерди, что копытка пока, не замечается, что бруцеллезные олени есть. Бруцеллезные отстают от стада, с ними морока при перегоне. На той неделе двух задрал волк.
– Завтра я посмотрю стадо, больных лучше отбить и выпасать отдельно, – сказала ему Любушка. И раскрыла свою тетрадь. – Казарян просил узнать некоторые цифры. Давайте по порядку. Сколько за последний месяц пало оленей?
Данилов наморщил лоб, припоминая. Коричневое лицо его напряглось, отчего туго натянулась на скулах потрескавшаяся, задубелая кожа.
– Может, двадцать, может, тридцать, – неуверенно произнес он.
– А точно сколько?
– Точно сорок, – подумав, сказал Данилов.
– Почему же вы говорили: двадцать – тридцать?
– Это я вспоминал…
– Хорошо, запишем сорок. А сколько отбилось?
– Отбилось сто, – не задумываясь, ответил Данилов.
– Сто, – повторила и записала Любушка. – А сколько звери задрали? С теми двумя, что вы говорили?
– Задрали десять олешка, – немедленно сообщил Данилов.
– Десять… Значит, сколько же сейчас в стаде оленей? – Любушка прикидывала в уме цифры.
– Две тысячи, – твердо сказал Данилов.
– Как – две тысячи? Куда же остальные делись?
– Остальной в стаде ходит.
– Постойте… Всего пропало сто пятьдесят оленей, – объясняла Данилову Любушка. – По данным на первое сентября – в бригаде две тысячи пятьсот двадцать пять оленей. Если сейчас две тысячи, то где еще триста семьдесят пять?
– Да он их не считал, верно, Данилов? – насмешливо сказал Слава. – Когда вы последний раз пересчитывали стадо?
– Давно, – вздохнул Данилов. – На летовка.
– Ну вот! – засмеялся Слава. – А ляпаешь: «Сто отбилось!» Что, ты их за хвосты держал и подсчитывал, когда они убегали?
Данилов пристыженно молчал.
– Откуда же в конторе взялась эта цифра – две тысячи пятьсот двадцать пять оленей? – недоуменно спросила Любушка.
– Данилов, откуда эта цифра? – обернулся к Данилову Слава. – Сам придумал?
– Не знаю, – страдальчески поморщился Данилов. – Надо обратно считать, тогда точно будет.
– Да, будем пересчитывать, – строго сказала ему Любушка, – Оказывается, в вашей бригаде нет учета.
– Ладно, пойдем, Данилов, – поднялся Слава. – Тебе б поспать не мешало. По-моему, ты после вчерашнего не отошел.
– Надо спать. Ночь болел, день плохой был – тоже болел… Надо спать, – заторопился Данилов. – До свидания, – вежливо сказал он Любушке и, переваливаюсь на кривых ногах, покинул палатку.
Слава задержался у порога. Ни с того ни с сего спросил Любушку:
– Ты ужинала?
– Ужинала, а что? – ответила она. И спохватилась: – Может, ты есть хочешь?
– Нет, я так… Спокойной ночи, – сказал он и ушел.
Ночью Любушке снились Слава в гробу и стрелявший в волка Володька. Куда-то скакала на рыжей Таньке Саша Ивановна, бегал вокруг палатки с огромным шприцем доктор, целился в корреспондента огромной иглой, на кабине трактора танцевал с Пашей Гена, в санях, как на сцене, жонглировал шишками Данилов. Он подкидывал, ловил шишки стланика, и они превращались в его руках в банки тушенки. И еще снилось что-то такое расплывчатое, неясное, чего нельзя было разглядеть и запомнить.
Любушка не слышала, как вернулся среди ночи Николай, как снимали они с Олей шкуру с убитого барана, как Николай собирался на дежурство в стадо. Но она понимала каким-то краешком сознания, что это плачет ребенок, и не могла проснуться.
11
Этого ждали, и это случилось – ночью лег большой снег. И мороз успел прихватить его. В долине и на сопках не осталось ни малейшего темного пятнышка. Белые сопки, белые палатки, белая земля – чистая, яркая, сквозная белизна! Ее невозможно описать и рассказать о ней Словами. На нее надо смотреть. Прикасаться к ней глазами, вбирать ее в себя и наслаждаться.
Вокруг стелился свежий снег. Он источал запах, похожий…
«Чем же он пахнет, чем? – пыталась определить Любушка. – Он пахнет, как… Нет, у хвои другой запах… Иван-чай?.. Нет, не иван-чай… И не яблоки…»
«Яблоки, яблоки!..» Любушке припомнились яблоки. В прошлом году в поселок привезли самолетом с «материка» летние яблоки – очень дорогие и очень вкусные. В комнате жило четверо девчонок, они вытряхнули весь свой капитал и купили целых десять килограммов. Яблоки были большие, желтые, как перезревшая морошка, в лакированной кожуре. Их жалко было есть, такие они были красивые. Яблоки положили в шкаф, и все белье и одежда пропитались их запахом. Когда шкаф открывали, комната наполнялась пахучим ароматом. Тоня Тымнаут с Чукотки зажмуривала глаза, нюхала яблоки и спрашивала: «Девочки, ну, скажите, чем они пахнут?» Девчонки отвечали по-разному: «Морем… Грибами… Морошкой… Морской капустой…» – «Нет, девочки, чем-то другим, – покачала головой Тоня, – Только я не могу сообразить чем»… Ее прозвали Вопросительным Знаком, Тоню Тымнаут, – до того она любила задавать всякие вопросы. «Ну, скажи, почему у нас, якутов, и у эвенов русские фамилии, а у чукчей совсем другие? Почему ты Петрова, а я Тымнаут?»– спрашивала она Любушку. «Потому что у нас с русскими был один бог», – отвечала Любушка словами, вычитанными в какой-то книжке. «А у нас был другой бог?» – «Наверно, другой», – говорила она. «Нет, этого я не могу сообразить – зачем нужны были боги?» – качала головой Тоня. Любушка сама не понимала этого, да и зачем знать о богах, если их нет?.. Но яблоки, яблоки!.. Когда их съели, а в шкафу еще удерживался их запах, Тоня Тымнаут радостно сообщила: «Девочки, они пахли яблоками!..»
Наконец-то Любушка догадалась: от свежего снега пахло свежим снегом! И ничем другим. И светился он так же лучисто, как светится только снег.
Любушка умывалась светящимся, сыпучим, вкусно пахнущим снегом. По снегу ходили люди, бегали дети, в снегу кувыркались собаки, чистились, отряхивались, рассыпая вокруг себя белую пыль. Со снегом и жизнь пойдет веселее, думала Любушка, не такими серыми станут дни, не такими черными станут ночи…
В бригаде было оживленно. Громко тарахтел трактор с задранным кверху капотом. Слава с Володькой, взобравшись на гусеницы, что-то чинили в моторе. Возле них торчала Паша, одетая в торбаса и теплую кухлянку. Данилов и доктор несли к саням тяжелую оленью тушу – для поселковой столовой; корреспондент, обвешанный фотоаппаратами, биноклем, ружьем и рюкзаком, нес к трактору свой кукуль. Пашина мать проворно шагала, прижимая к груди мешок, до половины набитый мерзлым хариусом, – гостинец дочке и зятю. Саша Ивановна волокла по снегу полный мешок с хариусом – подарок корреспонденту. За ней топал в ушастой шапке Егор Егорович, подталкивал мешок палкой. За мальчиком. – вышагивали рыжая Танька и белый Ванька. Любушка пошла навстречу Данилову и доктору, возвращавшимся от саней.
– Драстуй, Люба! – Данилов улыбался ей клыкастыми зубами и тянул руку. – Ночь хороший был, снег хороший принес! Еще одна туша несем, пять будет – ехать можно. Трактор едет – мы в стадо пойдем. Оленя смотреть будешь, лечить будешь. Кораль загоним – пересчет сделаем, все точно знать будем.
– Обязательно пойдем сегодня в стадо, – ответила ему Любушка. И спросила доктора: – Когда же вы теперь заберете Марию в больницу?
– Приеду – скажу Казаряну, чтоб послал вездеход.
– Забирай, забирай! – смеялся прокуренными зубами Данилов. – Мне здоровый жена надо! Зачем больной жена? Больной плачет много, больной жена – злой жена!
– У вас лекарства в чемоданчике, оставьте их мне – сказала доктору Любушка. – И шприц Жанне, если можно.
– Бери, пожалуйста, – охотно согласился доктор, – Дня через два можешь сделать Марии перевязку. Промоешь содовым раствором. Видела, как я делал?
– Видела.
– Сумеешь?
– Сумею.
– Вот и хорошо.
Они пошли с ним в палатку Данилова. Доктор высыпал из чемоданчика на газету лекарства.
– А это от чего порошки? – показала ему Любушка коробочку с порошками.
– Там написано. На всех все написано.
– Здесь не написано.
– Ну-ка, – доктор открыл коробочку, развернул порошок, поднес близко к очкам. – А, белладонна. Давай при болях в желудке.
Чемоданчик опустел. Остались только резиновые перчатки, на одной недоставало уже двух пальцев.
– А перчатки можно? – попросила Любушка. – Я из них сосок наделаю.
– Бери, бери. Но у них резина тонкая, рвется.
– Пусть, – взяла Любушка перчатки. И сказала сидевшей возле печки Марии: – Я по-другому соски сделаю, тогда вам принесу.
Она еще не знала, как сделает «по-другому», но ей казалось, что у нее соски получатся лучше, чем сделала Мария, теперь и Олин крикун получит соску.
На дворе ее окликнул Слава:
– Любушка, у тебя готово? Надо ехать!
– Готово, сейчас несу!
Она побежала к себе в палатку. Слава спрыгнул с гусеницы, пошел за нею. В палатке было чадно. Оля с детьми ушла к трактору, оставив вариться на печке борщ. Борщ кипел, жир проливался на раскаленное железо и горел. Любушка сняла кастрюлю, пошире раздвинула полог палатки.
Вошел Слава.
– Давай свою писанину.
Любушка раскрыла старенькую полевую сумку, с которой не расставалась с интерната.
– Вот, смотри… Это подписка, отдашь на почту, – передавала она ему запечатанные и надписанные конверты – Это заказы, отдашь завмагу. Это – в контору, они отправят в роно… Это – лично Казаряну. Я ему написала насчет поставок. Если и с этого забоя будут туши с камусом сдавать, то скоро все в трусиках начнут ходить, – повторила она понравившиеся ей слова доктора. – И приемник в бригаду нужен, пусть где угодно берет. Я приемник в свой заказ записала: «Спидола» или «Альпинист».
– А тебе приемник нужен? – спросил Слава.
– Ну а как ты думаешь? Никто последних известий не знает.
– Ладно, я, может, сам достану. Если в райцентр проскочу. Там у меня один дружок по армии есть…
– Достанешь? – обрадовалась Любушка. – Тогда я тебе сразу деньги дам.
– Не надо, потом… Я сперва ему позвоню.
– Ну, хорошо, только ты постарайся… А это письмо Митрофанову, брось в почтовый ящик.
Слава покрутил в руке толстый конверт, спросил:
– А кто этот Митрофанов?
– Наш директор техникума. Мы на выпускном вечере договорились, что каждый напишет ему о первых днях работы.
– А-а… Что же ты ему написала?
– Все. Как ехали, как у вас гусеница полетела, – весело говорила Любушка. – Ну, что учета в бригаде нет, что дома в поселке пустуют, а квартплату берут. По-твоему, это правильно – платить за квартиру и не жить в ней?
– Разве я сказал, что правильно? – усмехнулся Слава.
– Лучше бы на эти деньги вездеход купили или передвижные домики заказали, чем дома построили. Понял?
– Понял, – сказал Слава, пряча письма во внутренний карман телогрейки. И сказал: – Пойдем, проводишь нас.
– Иди. Я лекарства сложу и выйду.
– Тогда – до свидания, что ли?
– До свидания, – ответила Любушка, вытряхивая из газеты на свою постель лекарства.
– Так ты выйдешь? – снова спросил Слава.
– Выйду, выйду.
– Ладно, пока. – Он тряхнул курчавой головой и вышел.
Любушка сложила лекарства в большую жестяную банку, подкинула в затухавшую печку дров, переобулась в валенки, а торбаса в меховые носки пристроила к печке. Скоро ей идти в тайгу к оленям – значит, торбаса и носки должны быть хорошо просушены.
У трактора вдруг изменился голос: мотор перестал тарахтеть, зашелся густым басом. Любушка выбежала из палатки, решив, что трактор отходит. Но он стоял на месте, хотя мотор и надрывался гулом.
Из соседней палатки выходила Паша, неся под рукой скатанный кукуль. Теперь она была без кухлянки, но в торбасах и в той же телогрейке, в какой приехала в бригаду. Платок по-прежнему закрывал половину ее лица.
– Подожди, – сказала Паша Любушке.
Любушка остановилась. Паша быстро подошла, уставилась на нее черными бархатными глазами. Все эти дни в бригаде Паша ни разу не заговорила с Любушкой, а когда встречались – молча проходила мимо.
– А ты красивая, – сказала глухо, сквозь платок, Паша, не спуская с Любушки глаз.
– Почему так говоришь? – спросила Любушка. Она никогда не считала себя красивой. Если бы она была красивой, Гена заметил бы ее на танцах. И на улице. И в столовой. Парни всегда замечают красивых девчонок, танцуют с ними и первыми заговаривают.
