Текст книги "Вступление в должность"
Автор книги: Лидия Вакуловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
Опять затрещали, задергались сани. Любушка хотела поскорее освободиться от кукуля, кое-как повернулась в нем, привстала на колени, но не удержалась при рывке саней, повалилась на спавшего рядом Славу. Тот высунулся из спального мешка, сонно заморгал, пытаясь понять, в чем дело. А сани все рвало вперед и назад какими-то сумасшедшими толчками.
Втроем они выпрыгнули из саней.
– Глуши мотор! Ты что делаешь? – завопил Слава, кидаясь к трактору.
Но подбежать к трактору он не мог – трактор надрывался мотором по ту сторону ручья, сани дергались по эту. Водило наполовину отцепилось от саней, вывернулось торчком, уперлось в большой валун на противоположном берегу, а трактор все рвал и рвал на себя сани, силясь вытащить их на тот берег.
– Глуши мотор!.. Кому говорю – глуши мотор! – орал Слава.
Потом прыгнул в ледяное крошево ручья, провалился по колено, по пояс, выскочил на тот берег, забухал кулаком в дверцу.
– Паразит, сопля! – разъяренно кричал он выпрыгнувшему из кабины Володьке. – Ты что, ослеп?.. У тебя что, нарыв в мозгу? Я тебе на ровном месте вести доверил! Я тебе трехколесный велосипед и тот теперь ни за какие деньги не доверю!..
Вконец потерявшийся Володька виновато молчал. Все сокрушенно глядели на водило, выдранное из саней вместе с железной реей и кусками дерева. И все понимали, что без водила сани двигаться не могут.
Наконец Слава выкричался. Зло сплюнув, сказал Володьке:
– Неси лом, собьем водило, на цепях поедем.
– Тебе переобуться бы надо, – сказал Славе с другого берега корреспондент.
– Может, у вас лишние сапожки найдутся? – съязвил Слава.
– Сапожек не найдется, а валенки есть, – парировал корреспондент.
– Так, может, и штаны запасные есть? – уже без подковырки, попросту спросил Слава.
– А вот штанов, к сожалению, нету, – развел руками корреспондент.
– У меня лыжные в рюкзаке, наденешь? – предложила ему Любушка.
– Тащи! – согласился Слава.
Корреспондент перекинул валенки через ручей, а Любушка обошла раскрошенный лед стороной. Слева, всего метрах в десяти, оба берега были ровные и гладкие. Вот здесь бы и ехать Володьке! Вслед за Любушкой к трактору подошел и корреспондент.
Покуда Слава переодевался за трактором и выливал из сапог воду с кусочками льда, Володька начал ключом отвинчивать от трактора искореженное водило. Корреспондент помогал ему; Паша стояла рядом с Володькой, внимательно следила за его руками, а доктор, ссутулившись, ходил по берегу ручья. Любушка видела, как он достал флягу и приложился к ней.
Самым лучшим было бы сейчас развести костер. Но развести было не из чего: на безлесной равнине кустилась лишь не годная для огня, промерзлая лоза тальника. И голые, совершенно голые сопки зажимали с двух сторон равнину. На них ничего не было, кроме каменных глыб и мха.
Доктор подошел к переодевшемуся Славе, встряхнул флягу, коротко спросил:
– Будешь?
– Потом, как поедем, – ответил Слава. И сказал Любушке: – Вы бы с Пашей шли вперед. Мы часа два проковыряемся, ноги к берегу примерзнут.
– Паша, пойдем вперед, они нас догонят, – позвала Любушка Пашу.
Та не обернулась.
– Давай топай, торчишь тут! – крикнул на Пашу Володька. – Без тебя тошно.
Паша послушно отошла от Володьки.
– Пошли, – глуховато сказала она Любушке сквозь платок, закрывавший ее рот.
За ними увязался Тимка. Сперва, точно обрадовавшись аварии и тому, что его в суматохе забыли привязать, Тимка носился вокруг трактора, перемахивал через ручей, прыгал на ящики, лаял и визжал. Теперь он крутился возле Любушки и Паши, волоча за собой привязанную к шее веревку, катался по земле, задирал кверху лапы, хватал зубами конец веревки, трепал его лапами, прыгал с разгона то на Любушку, то на Пашу.
А Любушка с Пашей шли молча: по кочкам, по овражкам, по низкому кустарнику, покрывавшему равнину, которая только издали казалась ровной и гладкой, а на самом деле была не годной ни для быстрой ходьбы, ни для сносной езды на санях и нартах. По ней хорошо будет ездить, когда ляжет настоящий снег и мороз превратит его в белый камень. Тогда нарты понесутся так, что в ушах загудит ветер, а из-под оленьих копыт посыплются искры. Тогда можно в пять минут доскакать вон до той, самой дальней сопки, куда начинает клониться порыжелое к вечеру солнце. Где-то там, за той сопкой, и находится, наверно, бригада Данилова.
– А где бригада, за той сопкой? – спросила Любушка Пашу. Ей надоело молча идти.
– Нет, за этой повернем, – ответила сквозь платок Паша, указав глазами на другую сопку, круглую и чуть-чуть заснеженную, похожую на раскрытый парашют.
– А как эта долина называется, по которой идем?
– Олений Помет, – неохотно ответила Паша.
– А почему – помет?
– Не знаю.
Опять они шли, ни о чем не говоря. А поговорить с Пашей Любушке очень хотелось. Не о том, конечно, что Паша ревнует к ней Володьку. Любушка понимала, что Слава шутил, придумал просто так о Володьке. Но ей хотелось серьезно спросить Пашу: зачем она позволяет Володьке бить себя? Ведь в техникуме ее учили не только оленеводству, учили еще и прививать людям моральную чистоту и уважение к женщине. Любушка не знала, с чего начать разговор, но, подумав, решила, что лучше всего спросить прямо. И она спросила прямо:
– Паша, зачем ты позволяешь, чтоб муж тебя бил?
Паша приостановилась, удивленно подняла брови. Бархатные черные глаза ее насмешливо сощурились. Она была; молода, может, всего на два-три года старше Любушки.
– Он мой муж. Если хочет, пусть бьет, – насмешливо ответила Паша.
– Значит, каждый муж пусть бьет свою жену, а она должна терпеть? – строго спросила Любушка.
– Он красивый, – хвастливо сказала Паша.
– Значит, все красивые мужья пусть бьют жен? А где тогда женская гордость?
– Мой муж тебе нравится, я знаю. – Паша еще больше прищурилась, глаза ее из насмешливых стали злыми.
– Глупости, – рассердилась Любушка, – я его первый раз вижу.
– А зачем он к тебе ночью ходил? – в упор спросила Паша.
Выходит, Слава не шутил? Но если Паша так глупа и так ревнива, ей надо спокойно объяснить. И Любушка спокойно сказала:
– Твой муж приходил меня будить, а ты ревнуешь. Ревность – это предрассудок, плохое качество. Мне нравится совсем другой человек, он далеко живет.
– Мой муж русский, – зло выпалила Паша.
– Ну так что? – мягко спросила Любушка, зная, что если кого-то в чем-то надо убедить, то убеждать следует не горячась.
– Я его люблю, понимаешь?
Что такое любовь, Любушка знала. Она тоже любила русского парня, красивого парня – геолога Гену. Но разве Гена может ударить женщину? Любушка хотела сказать об этом Паше, но помешал Тимка. Пес остервенело залаял, метнулся в одну сторону, в другую, с разбегу ткнулся мордой Паше в колени и кинулся к ближней сопке. Паша побежала за ним и, падая, поймала конец веревки. Пес протащил ее несколько метров по земле, но Паша все же подхватилась на ноги и, не выпуская из рук веревку, побежала к сопке, увлекаемая Тимкой. Наконец она справилась с собакой, пинками погнала Тимку назад.
– Совсем он у тебя бешеный, – сказала Любушка.
– Медведь близко ходит, – ответила Паша, отряхивая рукавицей испачканную телогрейку. – Тимка сразу слышит, он раньше со мной оленя стерег.
– А ты давно пастушила?
– Давно… Три года прошло… Тогда Данилов бригадир не был… Тогда мой отчим был… Теперь он пастух… И мать пастух, – говорила короткими фразами, через паузы, Паша. Голос у нее как бы обмяк и подобрел.
– Так ты к маме в гости едешь?
– Надо, потому еду, – снова жестко и недружелюбно ответила Паша.
Тимка вновь зашелся лаем, заметался, вырывая из Пашиных рук веревку.
– Тё, тё! [7]7
Тё, тё! – команда собаке: назад.
[Закрыть]– прикрикнула на него Паша и стеганула Тимку концом заледенелой веревки.
Пес жалобно заскулил, подполз на брюхе, стал тереться кудлатым боком о ее ногу.
Они прошли километра три по долине, протянувшейся длинным коридором между голыми сопками. Не раз оглядывались, пытаясь определить, движется или все еще стоит на месте чернеющее вдалеке пятно – трактор. Но было похоже, что пятно приближалось. Меж тем солнце опускалось все ниже, из рыжего становилось багрово-красным, пухло и раздувалось. Потом красный пузырь коснулся острой вершины сопки, прокололся, и из него на равнину брызнула алая кровь. И все вокруг стало розовым: кусты, сопки, овраги, Пашино лицо, пепельный Тимка и даже кусок фанеры, прибитый к воткнутой в землю палке.
Палку нельзя было не заметить – она торчала на голом месте, как раз там, где равнина круто сворачивала влево, образуя коридор в других сопках. Любушка с Пашей подошли поближе и прочитали надпись на фанере: «Ушли далина Мушка очин штем почта Данилов».
– Перекочевал Данилов? – догадалась Любушка.
Паша уставилась на табличку розовеющими на солнце глазами и не отвечала.
– А где эта Мушка? – снова спросила Любушка.
– Там, – Паша махнула рукой вправо – на громоздившиеся под небо сопки. – Туда танкетка [8]8
Танкеткой оленеводы называют вездеход.
[Закрыть]надо, там хребет Мертвый.
Она крикнула Тимке и побежала с ним назад, отпустив на всю длину веревку. Любушка кинулась за нею, понимая, что случилось что-то неладное.
Трактор шел уже навстречу. Володьки в кабине не было – только Слава и дремавший доктор. Слава остановил трактор, открыл дверцу, весело крикнул:
– Девчонки, садитесь вдвоем в кабину, Володька в санях спит!
Тимку не приглашали. Но Тимка уже вспрыгнул Славе на колени, переметнулся от него к доктору и жалобно заскулил, оттого, видимо, что не обнаружил Володьки.
Паша торопливо сказала Славе, что Данилов откочевал на Мушку.
– На Му-ушку? – озадаченно протянул Слава. И обернулся к доктору: – Юрий Петрович, слыхали? Данилов откочевал на Мушку.
Разбуженный Тимкой доктор встретил сообщение равнодушно.
– На Мушку так на Мушку, – сказал он, сонно поеживаясь.
– А какого черта Казарян думал? – сердито спросил Слава Любушку и Пашу. – Кто трактором на Мушку едет?
Из-за борта саней выглянул корреспондент.
– Что там опять случилось? – крикнул он, сверкнув золотыми зубами.
– Данилов откочевал на Мушку, – объяснила Любушка.
– На какую Мушку?
– Будите Володьку, – сказал ему Слава и выпрыгнул из кабины.
Пока корреспондент будил Володьку, Слава прошел к саням и, оттопырив нижнюю губу, разглядывал цепи, которыми заменили водило.
– Володька, что будем делать? Данилов откочевал на Мушку, – сказал Слава показавшемуся из саней Володьке.
– Где эта Мушка? – зевнул Володька.
– А ты не знаешь?
– Откуда? Я туда не ездил.
– А что, Мушка дальше? – спросил корреспондент.
– Ближе, но там Мертвый хребет переваливать, – ответил Слава, – Пять километров подъема и спуск крутой. Рискнем, что ли?
– Без водила? – усомнился корреспондент. – Без водила не стоит, сани понесет на спуске.
– А, рискнем, – вдруг решил Слава. – Там тайга под хребтом, поставим пару лесин для амортизации. Володька, кончай спать! Эх, проскочить бы дотемна Мертвый!..
Но Мертвый дотемна не проскочили. Уже наливался плотной серостью воздух, а трактор только-только одолел подъем. Он был так крут, что иногда казалось, будто сани становятся прямо на задок и вот-вот опрокинутся через себя. Сани заносило в стороны, приспособленные для торможения лесины только мешали при подъеме: упирались носами в бугры и валуны. Когда наконец взобрались на вершину, Слава приказал всем идти пешком, остался в кабине один.
Дорога пошла по лезвию хребта – узкая полоса в восемь−десять метров, а слева и справа – пропасть. Полоса была завалена снегом, по бокам ее торчали деревья. Даже не деревья, а бескорые стволы без веток и сучьев.
Небо висело совсем рядом, на нем зажигались близкие звезды. Но стоял еще тот затаенный полумрак, когда предметы кажутся вполне различимыми, хотя на самом деле уже теряют свои натуральные очертания. Различимы были узкая дорога над пропастью, вихлявшие влево-вправо высокие сани, покачивающаяся голова Славы за стеклом кабины, идущие за санями люди и голые, отчего-то совсем черные стволы-деревья. Ни один ствол не походил формой на другой, и все они казались фигурами, высеченными из черного камня, отшлифованными умелыми мастерами. Вон тот, длинный и сутулый, – доктор. Вон дальше скорбно опустила голову и скрестила руки на большом животе Паша… А по другую сторону полосы склонился в своей летной куртке, почти переломился в поясе, корреспондент…
Но конечно же ничьи живые души не трудились над этими деревьями, придавая им столь неповторимый облик. Сама Природа-матушка да дети ее – Ветер, Пурга и Мороз приложили руку ко всему, что видел глаз на этой бескрайней холодной земле. Трудясь без устали веками, они не оставили без внимания ничего, что лежало и росло под этим небом, таким же холодным, как и его земля. И, боже мой, какую создали красоту!.. По скалистым речным берегам табунами скачут огромные каменные лошади. Медведями греются на солнце валуны. Из тайги прямо к дороге выбегают рогатые каменные лоси. Верблюжьими караванами бредут к горизонту сопки… Да каких только чудес, сотворенных Природой, не встретишь на этой земле! Остановишься, глянешь – и не поверишь глазам: неужели это не призрак, не мираж, неужели возможна такая красота?..
Дороге над пропастью, казалось, нет и не будет конца. Серость в воздухе уплотнилась, налилась тяжестью. Мороз на хребте был жесток, но Любушка не чувствовала его. Она сняла шапку, распахнула стеганку, и все равно было жарко. Рядом, тяжело дыша, шел корреспондент, тоже без шапки, в расстегнутой куртке. Унты были велики ему, поэтому он не переступал, а волочил унты по снегу, как лыжи. Паша, Володька и доктор ушли вперед, Любушка не видела их за санями.
Но даже когда полоса над пропастью благополучно осталась позади и сопка широко раздалась в стороны, Слава не разрешил садиться ни в сани, ни в кабину: начинался спуск. Еще часа два плелись пешком по корягам, кочкам, поваленным лиственницам. Теперь уже все держались ближе к свету фар, прорезавшему темноту. Снега не было, коряги и кочки цеплялись за ноги. Корреспондент не раз падал, падала и Любушка. И как только выбрались на ровное, оба они – и Любушка и корреспондент – тотчас же влезли в сани, а затем – в свои кукули.
Опять певуче скрипели полозья, тарахтел трактор, подпрыгивали, тряслись на кочках сани. Так длилось долго – до тех пор, пока Любушка перестала чувствовать тряску и что-либо слышать. И как раз тогда появился Гена, стал звать ее:
– Люба, Люба, вставай!.. Пойдем, Люба!..
Она сразу же проснулась, отвернула с головы кукуль.
Над ней нависло черное лицо корреспондента.
– Вставай, пойдем в избушку, – говорил корреспондент, – Пойдем перекусим.
– Я не хочу, буду спать, – ответила она.
– Пойдем, пойдем, – настаивал корреспондент. – Там печка горит, все готово.
– А который час?
– Около двух.
Корреспондент помог ей спрыгнуть с саней. Любушка пошла за ним, ничего не видя в кромешной тьме. Фары трактора не светились, но мотор работал, отстукивая частые такты.
Избушка была с ноготок. Огарок свечи зыбко освещал заиндевелые стены из ящичных дощечек, такой же ящичный, низко навешенный потолок, такой же стол из ящиков и чурбаки для сидения. У порога топилась железная печурка без дверцы, с прогорелой трубой. Труба малиново накалилась, из дыр выскакивали хвостики огня. Когда Любушка с корреспондентом вошли, Паша, присев на корточки, заталкивала в печурку дрова. Слава открывал ножом консервные банки, а Володька громко читал вырезы ножом на стене, присвечивая себе огарком.
– Ар… Ар-та-мо-нов, – по складам разбирал он неразборчивые надписи. – Буровой мас-тер… Юр-чик, Ми-ша… Пятьдесят восьмой год… То-ля, На… На-та-ша, Са-ня, Вовка… Геологи… Шестьдесят третий год… Ку-куш-кин Ти-мо-фей Ива-но-вич спал на кры-ше, про-ва-лил-ся, по-чи-нил… Шестьдесят шестой год… Лень-ка плюс Ми-тя дру-ги навек, гео-ло-ги… Шестьдесят девятый год…
Володька прочел ножевые надписи, прилепил огарок свечи на угол столика. Все навалились на консервы. Любушка с наслаждением ела теплый, разогретый на печурке хлеб и горячие консервы. В избушке было дымно, жарко, как в бане, и все же уютно.
– Может, покемарим тут до утра? – сказал Володька, ни к кому определенно не обращаясь. – Дров за порогом хватает.
– Покемаришь тут! – ответил Слава. – Мотор за ночь черт-те сколько солярки сожрет, на обратно не хватит.
– Хоть бы луна вышла, что ли, – посетовал корреспондент. Он сидел лицом к пламеневшей печке, протянув руки поближе к огню.
Когда поели, Володька сказал Паше и Любушке:
– Принцессы, вам печку тушить и посуду собрать.
Мужчины сразу же вышли. Любушка выкинула за дверь горящие головешки, выхватывая их рукавицами из печурки, Паша собрала в меховой мешочек кружки и ложки. Несъеденный хлеб, галеты, сахар в пачке и две банки консервов остались на столе – вдруг кто голодный забредет в избушку. На дверь они накинули ржавый замок, никогда, видимо, не знавший ключа, привалили дверь колодой – от медведей.
Вокруг по-прежнему было черным-черно. Возле трактора топтались фигуры, освещенные факелом, – Володька держал над собой палку с горящей паклей. Он обернулся к избушке, нетерпеливо крикнул:
– Эй, принцессы, кончай копаться, поехали!
Паша побежала к кабине, Любушка – к саням. Володька все еще крутился с факелом возле кабины. Корреспондент крикнул ему из саней:
– Не забудь, через два часа буди меня!
– Ладно! – отозвался Володька.
– А зачем вас будить? – спросила Любушка корреспондента.
– Светить дорогу надо, – ответил он. И в сердцах добавил – Этому трактору не в сопки ехать, а в металлолом.
Трактор тронулся, сани заскрипели. Впереди с чадящим факелом шел Володька, освещая дорогу ослепшему трактору.
4
– Вижу, вижу!.. Володька вышел наперерез!.. Корреспондента вижу!.. Сбоку заходит! – наконец-то сообщил Слава.
Он стоял на крыше кабины, приложив к глазам бинокль, рядом сутулился доктор, тоже вооруженный биноклем. Любушка влезла на ящики, а Паша взобралась на борт саней. Глазам было больно смотреть в сторону солнца, глаза слезились, потому Любушка и Паша не видели того, что видели в бинокли Слава и доктор.
– Зря он туда бежит! – тревожно говорил доктор, не отрываясь от бинокля, приложенного к очкам.
– Почему зря? – отвечал Слава. – Они друг друга заметят.
– Володя его не видит, чего доброго, еще подстрелит!
– Да нет, Володька сейчас в перелесок нырнет!
Час назад Володька заметил в бинокль оленей. Два белых, один темный мирно паслись на терраске сопки, километрах в трех от трактора. Слава приглушил мотор, чтобы тарахтение, далеко разносившееся на морозе, не вспугнуло рогатую троицу. Корреспондент и Володька побежали с ружьями к терраске.
Сперва Любушка видела террасу, оленей и корреспондента с Володькой, торопившихся по замерзшему, в пятнах снега, болоту. На пути к терраске им нужно было пересечь два леска, широкую впадину и еще один островок жидкого леса. Но в первом же леске охотники пропали и больше не показывались. Потом пропали олени: медленно прошли по кромке террасы и скрылись в темном островке леса. У Любушки от напряжения начало щипать глаза. Сколько ни промокала рукавицей слезы, они снова накатывали, и в глазах все сливалось: болото, терраса, островки леса.
Слава и доктор нервничали:
– Куда они делись? Прохлопают рогатых!.. Ну вот, так и есть: сейчас в лес махнут.
– Я говорил Володе: нужно Тимку брать!
– Тимка напугать может, – отвечала доктору Паша. – Тимка с оленями давно не работал.
Ничего не подозревавший Тимка беззвучно сидел, закрытый в кабине, а доктор с Пашей продолжали обсуждать его собачьи достоинства.
– Оленегонная лайка всегда останется оленегонной, – утверждал доктор. – Это уже как ремесло.
– Тимка ленивый стал, – отвечала Паша. – Тимка жирный стал, дикого оленя не догонит.
– Да какие они дикие? Небось откололись от стада и бродят.
В общем-то ни диких, ни других блудивших по тайге оленей стрелять не разрешалось. На сей счет существовало немало всевозможных запретов, ежегодно – и не единожды в году – публикуемых в газетах и множимых на канцелярских машинках. О запретах все знали, но не всегда следовали им.
Раздался далекий, похожий на щелчок выстрел. И еще один.
– Есть! Белого хлопнули!.. Второй хромает! Юрий Петрович, второго видите?.. Влево, влево смотрите!.. Володька за ним бежит!
– Не догонит, далековато… А белый подымается.
– Где, где? Не вижу…
– Нет, вроде бы лежит…
Потом уже и Слава с доктором перестали что-либо видеть. И выстрелов больше не слышалось.
– Наверно, белого разделывают, – предположил Слава. – Или за недобитым погнались.
– Вдвоем они тушу не дотащат. Тяжеловато.
– Надо подъехать, – сказал Слава. И уже решительно – Да, поехали!
Слава, доктор и Паша быстро переместились в кабину. Трактор поволок сани в направлении терраски, где недавно мирно паслась тройка оленей.
Доехали до первого леска. Слава с доктором снова влезли на крышу кабины, принялись кричать в два голоса;
– Эгэ-гэй!.. О-го-го-о!.. Э-э-э-эй!..
На зов никто не откликался – ни голосом, ни выстрелом. И никто не появлялся из леска. Прождали около часа, время от времени кричали. Никого и ничего!.. Наконец послышались выстрелы – где-то там, откуда трактор повернул к террасе. Слава опять взобрался с биноклем на крышу кабины.
– Фу-ты, черт! Мы к ним, а они от нас! – сообщил он со своего наблюдательного пункта. – Они кругом на болото вышли!..
Трактор развернулся, сани запрыгали по мерзлым кочкам.
…Слушая Володьку и корреспондента, Слава чесал кудрявый затылок, доктор иронически улыбался. А те, красные и упревшие, наперебой рассказывали:
– Я белого первым выстрелом положил. Вижу, он упал. Тут, смотрю, Володя серого подранил, серый в лес кинулся…
– Он мне на мушку плохо лег. Или я взял низковато…
– Ну, думаю, один белый есть, надо другого брать. Другой белый как раз в распадок метнулся…
– Было б время, я б своего догнал. Он по лесу поплутает и загнется.
– Смотрю, распадок валунами забит. А тут еще унты спадают…
– Я ему по ногам врезал. Сколько за ним гнался – а он ушел…
– Мне б в распадок не бежать, а того вторым выстрелом добить…
– Был бы Тимка – как пить дать, не уйти ему! Вот черт, Тимку не взял!..
– Но я-то был уверен, что он готов…
Слава махнул рукой и, не дослушав неудачливых охотников, полез в кабину.
Корреспондент долго не мог успокоиться и простить себе оплошность.
– Вот чертовщина! – сокрушенно говорил он в санях Любушке. – Ведь я думал, раз упал – значит, готов… На кой мне было второго догонять?..
Остаток дня ехали почти без остановок. Лишь один раз остановились поесть. И то, возможно, не остановились бы, если б не наткнулись на голые каркасы из жердей, служившие летом жильем геологам. Геологи давно ушли, сдернув с каркасов брезент и оставив после себя горы пустых консервных банок вперемешку с дырявыми кедами, сапогами без подошв, сопревшими носками, разодранными накомарниками и прочим ненужным хламом. Но мимо этого каркаса и этого хлама нельзя было проехать равнодушно, нельзя было не остановиться и не поглядеть на клочок земли, где недавно жили люди. Ибо этот клочок земли уже не являлся принадлежностью тайги и подступавшего к нему болота, а был обжит Человеком. И другие человеки, завидя его, считали уже своим, не впадая в раздумья, отчего, мол, так происходит, что когда на сиром бездорожье вдруг находишь покинутое жилье и спешишь к нему, то думаешь о нем как о живом существе, связывающем тебя с живыми душами.
Возле покинутых каркасов, чуть поодаль от кучи хлама, развели костер, вскипятили чай. Володька нашел толстый моток новенькой проволоки, отнес его в сани. Корреспондент обнаружил жестяную коробку, полную малокалиберных патронов, забрал ее с собой, сунул в кукуль.
…Слава опять собрался поспать, вскочил на ходу в сани. Влезая в кукуль доктора, он сказал корреспонденту:
– Между прочим, я уточнил: Володька Пашку не трогал.
– Выходит, это я ее разукрасил? – хмыкнул корреспондент.
– Сама разукрасилась. Не хотела его пускать, выскочила за ним в сени и бухнулась в потемках.
– Неправда, – сказала Славе Любушка. – Она сама мне сказала: «Мой муж, если захочет – пусть бьет».
– Это она тебя пугала, чтоб ты Володьку боялась, – засмеялся Слава. – Да ты плюнь, Пашка его ко всем ревнует. Даже к моей тетке цеплялась: о чем, мол, тетка с ним говорила, когда возле магазина стояли?
– По-моему, он без прав ездит, – сказал корреспондент. – Судя по тому, как потеряли водило. Учишь его, что ли?
– А почему не научить, раз хочет? Ездит без прав – поедет с правами, – ответил Слава, скрываясь в кукуле.
Но он так и не уснул. Поворочался-поворочался, вылез из кукуля, побежал в кабину.
И снова навалился черный вечер, затем черная, безлунная ночь в чуть приметном свечении морозных звезд. И снова впереди трактора шел с чадящим факелом Володька. Только сопки больше не переваливали – ехали по ровному, если ровным считать вспучившееся мерзлыми кочками болото.
А на рассвете навстречу трактору вынеслась оленья упряжка с Даниловым на нартах. Все поспрыгивали на землю, окружили Данилова – мужчину средних лет, в телогрейке, в торбасах, без шапки, кривоногого и широколицего.
Данилов до ушей улыбался, выставляя клыкастые прокуренные зубы, всем подавал руку:
– Драстуй, доктор!.. Драстуй, Пашка!.. Драстуй, Володька!.. Драстуй, Славик!.. Так ты наш зоотехник? Драстуй, зоотехник!.. Ай, как хорошо, что едешь!.. Я на сопка был, трактор слышал… Почта большой идет? У кого почта?
– Почта у меня, – ответила Любушка, – Вам три письма есть. И всем есть письма.
– Ай, как хорошо! – еще больше возрадовался Данилов. – Месяц почта нет, жена плачет: «Не знаю, как мой сын техникум живет, не знаю, как учится». Плохо, когда женщина плачет!
– Как ее здоровье? – спросил доктор.
– Хорошо здоровье, – ответил Данилов.
– Зажило ухо? – удивился доктор.
– Ухо болит, нарыв большой стал, – сказал ему Данилов. И Любушке: – Давай почта, я вперед поеду, жену успокою.
– Почта под мешками, сейчас не достать, – ответила Любушка.
– Ну, хорошо. Ну, поехал, – сказал Данилов. – За болото лево повернуть, там два сопка будет, мы там стоим. Часа два поедете. Мы ждать будем: рыбу жарить, мясо варить. Водку везете?
– Нет, только вино вермут, – ответила Любушка.
– Хорошо вино вермут, – улыбался Данилов. – Я вперед поехал.
Пара крепких, упитанных оленей легко подхватила нарты и унесла Данилова, оставив в морозном воздухе тонкий звон колокольчиков.
Данилов исчез так же внезапно, как и появился.
5
В зеленой мшистой долине посреди двух невысоких зеленых сопочек стояли четыре брезентовые палатки. Три протянулись друг за дружкой, одна отскочила за бугор. Из палаток торчали железные трубы, пыхкали дымом.
Остановились возле той, что за бугром. Данилов сразу распорядился, где кому жить.
– Доктор у меня будет, зоотехник туда пойдет, – показывал он на палатки. – Ты туда, Пашка, – свой мама…
Любушка тут же сказала Данилову, что сегодня праздник – День работников сельского хозяйства, что надо бы всем собраться, поговорить о празднике и немножко о делах.
– Как не соберемся, как не поговорим? – отвечал ей Данилов. – К Егору пойдем, там палатка большой. А сейчас как соберешь? Сейчас Николай и Васин в стаде, Егор за бараном в сопка пошел.
– Да сейчас и не надо, сейчас я буду товары отпускать, – ответила Любушка. – Зовите всех, пусть все идут получать.
Однако звать никого не требовалось – «все» уже были возле саней: три женщины – одна молодая и две старые, с десяток мальчишек пяти – семи лет, штук тридцать собак, сбежавшихся ото всех палаток, и два молоденьких олешка с короткими твердыми рожками.
Корреспондент, доктор, Володька с Пашей и Слава сразу же забрали из саней свое имущество и разошлись по палаткам. А Любушка осталась распоряжаться привезенным грузом.
Сначала, чтобы расчистить подступы к ящикам, нужно было освободить сани от мешков с кормом и солью-лизунцом для оленей. Данилов, единственный здесь мужчина, охотно взялся ей помогать. Он хватал за чуприну мешки, легко сбрасывал их на землю, оттаскивал подальше от саней. Любушка подтягивала к нему мешки. Мешки были тяжелые, и Любушка сбросила с себя стеганку, а потом и верхний, более толстый свитер. Женщины, дети и даже собаки молча наблюдали за разгрузкой. Затем в санях появился Слава, отстранил Любушку от мешков.
– Дай-ка я поворочаю, – сказал он ей. – Снеси пока свои вещи в палатку.
Взяв рюкзаки и кукуль, Любушка понесла их в палатку, на которую ей прежде указал Данилов. Несколько собак тут же отделились от остальных, с лаем кинулись за ней. Любушка не обращала на них внимания, зная, что лают они просто так, для острастки. И знала, почему именно эти собаки, а не все, бросились за нею, увидев, что она направляется в крайнюю палатку. Значит, эти собаки принадлежат тем, к кому ее поселили.
Вещи она сложила возле палатки, пошла назад к саням, сопровождаемая дерущими глотки собаками. Но как только приблизилась к саням, собаки умолкли, смешались с другими. Все они – рыжие, черные, белые, с лохматой шерстью и гладкие, – вытянув морды, уставились на сани, будто хотели уяснить: а для них привезено что-нибудь или нет?
Когда с мешками покончили, настала очередь делить продукты и товары. У Любушки была тетрадь, а в ней все записано: какие продукты и товары заказывала каждая семья. Список передали ей в конторе, она переписала его в тетрадь, получила по нему в магазине все нужное и по нему же собирались распределять. Первой в списке стояла фамилия Никитова, и Любушка спросила женщин:
– Кто из вас Никитова?
Одна из старух заулыбалась, закивала:
– Я, я!.. Саша Ивановна! – показала старуха на себя рукой. Руки ее были втянуты в рукава широченной телогрейки, и казалось, что у старухи нет кистей.
– Подходите, будете получать, – сказала ей Любушка. И спросила: – Сколько у вас сгущенки? – Ящики со сгущенным молоком находились сверху, Любушка с них и начинала.
– Три ящик, три ящик! – закивала Саша Ивановна и проворно высунула из рукава телогрейки три коричневых пальца, будто опасалась, что ее не поймут.
– Почему – три? – заглянула в тетрадь Любушка. – Вы пять ящиков заказывали.
– Пять, пять! – снова закивала Саша Ивановна и добавила к трем пальцам еще два.
К саням быстро подошел Данилов, отлучавшийся на несколько минут в свою палатку у бугра.
– Не надо товар давать, сперва почта надо, – сказал он Любушке. – Моя жена волнуется.
Любушка уже видела жену Данилова. Несколько раз она выходила из палатки с ребенком на руках и, постояв немного, исчезала. Появлялась она в цветастом платье без рукавов, перевязанная платком – узлом на макушке, как повязывают больные зубы.
– Хорошо, давайте начнем с почты, – согласилась Любушка.
Почты было много – два рогожевых мешка, сразу за полтора месяца. Но раздать ее было минутным делом: в каждом мешке лежало по два бумажных пакета с фамилией адресата. Слава вытряхнул из рогожи пакеты и сам раздал их трем женщинам и Данилову. Женщины и Данилов подхватили пакеты, понесли в палатки. За ними побежали дети, за детьми – собаки. Не прошло и двух минут, как все вернулись к саням.
