Текст книги "Утоли моя печали"
Автор книги: Лев Копелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Тревожное напряжение казалось почти осязаемым. Оно ощущалось даже не столько в произносимых словах – в коротких, все более сдержанных разговорах о газетных новостях, в зловещих слухах, – сколько в паузах, в случайных взглядах, настороженных, подозрительных или сострадательных.
Николай Владимирович А., старожил шарашки, немолодой инженер откуда-то с юга, иногда неприязненно спорил со мной. Он не скрывал, что считает Октябрьскую революцию величайшим бедствием в истории России, а марксизм-ленинизм – претенциозным лжеучением. В один из этих дней он хмуро сказал:
– Знаете ли, я всегда относился к еврейству с известной антипатией, вернее, с недоверием. Многие представители этой нации играли, скажем, весьма сомнительную роль в нашей новейшей истории. Но сейчас я убежден, что ни один порядочный русский человек не может позволить себе плохо относиться к евреям. Сейчас, когда такой открытый, хамский антисемитизм стал господствующим духом властей, постыдно с ними хоть как-то солидаризоваться. В эти дни я толковал с нашими немцами. Некоторые злорадно хихикают. Но двое – интеллигентные, порядочные люди – говорят: то же самое было у них при Гитлере, и они это считали национальным позором, хотя они – националисты... А как же тут, у вас, где правят коммунисты-интернационалисты? Я мог им только ответить, что я – русский националист и тоже считаю все происходящее сейчас нашим национальным позором и думаю, что советский интернационализм не слишком отличается от немецкого национал-социализма.
Сергей и Семен приставали: неужели я и это могу оправдывать высшими соображениями – исторической необходимостью, интересами социалистических государств?
Сергей, как всегда, напористый, пылкий, то сердито ругался, насмешничал, то истово уговаривал. Семен подчеркнуто спокойно, скептически-рассудительно донимал меня хитрыми вопросами, уличал в действительных и мнимых противоречиях.
Возражая, я пытался объяснить им и себе:
– У сионистов, конечно, есть и террористические организации. Пять лет тому назад они действовали в Палестине против англичан, против арабов, взрывали, убивали. Они убили представителя ООН, шведа Бернадота, убили иорданского короля и еще кого-то... Советский Союз сейчас начал помогать арабским странам; должно быть, поэтому сионистские террористы пытаются действовать и здесь. Вероятно, завербовали кого-то среди кремлевских врачей... Но не может быть, чтобы все, кого называли в сообщении, были заговорщиками. Не верю, что Михоэлс был шпионом. И вовсе дико, нелепо подозревать, обвинять целую национальность. Как заводятся подобные дела, кто-кто, а мы, старые арестанты, знаем. Один сукин сын – шпион или заговорщик-антисоветчик – раскалывается и, спасая свою шкуру, закладывает уже не только соучастников, но и всех знакомых, а еще больше незнакомых; даже нарочно, чтобы скрыть, обезопасить настоящих преступников, оговаривает возможно больше невинных... А в органах любят громкие дела, чтоб числом побольше, масштабом поразмашистее.
В январе и феврале 53-го года отвращение и ужас были еще мучительнее, безнадежнее, чем в 49-м году, когда травили космополитов и фельетоны рябили "скобками": Яковлев (Хольцман), Холодов (Меерович)... И злее, назойливее, чем тогда, одолевала подлая мысль – хорошо, что я в тюрьме, что у меня нет выбора, не должен публично выступать и никто не потребует, чтобы я во имя партийного долга обличал Веселовского и Шамиля, Юзовского и Шостаковича, чтобы врал о приоритетах, об извечной самобытности и культурной независимости России...
Тогда я сознавал, что в МГБ и в прокуратуре, в судах и в значительной части партийного и государственного аппарата преобладают безыдейные, цинично-бессовестные карьеристы либо добросовестные, невежественные, тупые исполнители. И те и другие развращены всяческими привилегиями, подачками, мишурой наград, званий, мундиров. Им необходима вражда к Югославии, преследования и казни болгарских и венгерских оппозиционеров, война в Корее, а внутри страны – дело кремлевских врачей, погромная травля...
Может быть, это очередной хитрый маневр целеустремленной сталинской тактики и стратегии? Очистка тылов перед неизбежной войной с англо-американцами? И к тому же он хочет заручиться поддержкой арабов. На Востоке наши союзники – Китай, Корея, вьетнамские повстанцы. А кто на Западе? Только безоружные коммунисты, которых все больше теснят и во Франции, и в Италии...
Но Сталин уже не Генеральный Секретарь. Вместо Политбюро многоголовый Президиум. И всем заправляет Маленков, – он был докладчиком на XIX съезде осенью, – он самый молодой, о нем говорят: "Ненавидит всех евреев".
И мы уже знали, что арестованы жена Молотова, братья Кагановича; о внезапно умершем Мехлисе кто-то сказал: "Вовремя застрелился".
Евгения Васильевна рассказывала: "Теперь уже достоверно известно Абакумов был арестован и осужден за то, что прошляпил заговор врачей, и даже сам Лаврентий Павлович тогда получил взыскание..."
А может быть, идет наступление каких-то новых темных сил, оттесняющих уже и Сталина?.. Не против них ли были направлены его последние статьи об экономике социализма? Он тогда писал, не называя имен, о людях, ,,не понимающих, что и у нас действуют объективные законы стоимости". Это утверждение противоречило всему, что раньше утверждалось нашей пропагандой.
Я старался понять причины и смысл новых событий.
Можно было отчетливо представить себе, что делается на Лубянке, в Лефортове, в Сухановке, – как усталые, ожесточенные следователи вымогают, выдавливают, выколачивают признания и показания. А подследственные недавно еще благополучные, сановные врачи – дуреют от бессонниц, коченеют в карцерах, ослаблены голодом, оглушены бранью, угрозами, измочалены побоями... Все это я представлял себе явственно до жути, до боли.
Но что же происходит там, в Москве, в других городах?.. Что испытывают мои родные, друзья, бывшие товарищи, знакомые?.. Ужас неведения, непонимания теснил еще мучительнее, душил отчаянием
А работа продолжалась как обычно. Мы проверяли разборчивость новых каналов. Шли артикуляционные испытания. Я подсчитывал ошибки в таблицах. Разглядывал, промерял звуковиды, что-то соображал, рассчитывал... Слушал болтовню Валентины. Отвечал на вопросы начальников, Ивана, товарищей... После работы учил офицеров немецкому и английскому. Писал и переписывал страницы будущей чужой диссертации... И каждое утро перед поверкой, подавляя страх, включал репродуктор в тамбуре между юртами, слушал известия, статьи, резолюции митингов, письма рабочих и школьников, артистов, прославляющих героического доктора Лидию Тимашук *, требующих "беспощадной расправы". А потом в лаборатории слушал, как Гумер шепотом, а Иван и Валентина вполголоса рассказывали: "Побили в школе... Вытолкали из автобуса... Побили в очереди до полусмерти... Говорят, в больнице делали уколы, заражающие сифилисом... Повесился... Отравилась... Выбросился с пятого этажа... Выгнали с работы... Выгнали из института..."
Вокруг кто искренне возмущался: "Это же почти как у Гитлера было", кто злорадствовал: "За что боролись, на то и напоролись..." И снова и снова одни сочувственно, другие неприязненно спрашивали: почему же все-таки везде и всегда – евреи? И в древности, и в Средние века, и в Новое время? То во Франции Дрейфус, то в России Бейлис, то в Германии полное истребление... А теперь опять у нас "безродные космополиты"... "убийцы в белых халатах"... Почему именно эта нация вызывает столько ненависти, такие гонения?
Как я мог отвечать на эти вопросы, если и сам уже сознавал, что все известные мне объяснения – Лессинга, Маркса, Владимира Соловьева, Ленина, Горького, Фрейда – оказываются недостаточными?
* Лидия Тимашук – врач Кремлевской больницы. По официальным сообщениям (январь 1953 года), якобы именно она была первым разоблачителем врачей-заговорщиков. О ней писали восторженные статьи и стихи. В апреле 53-го года Президиум Верховного Совета отменил свой указ о награждении Л. Тимашук орденом.
В истории проступает закономерность. Взрывы массовой вражды к евреям происходили во время или после массовых бедствий, социальных кризисов. В средневековой Италии после землетрясения евреев закапывали живьем, во время чумы сжигали. В Испании после разгрома мавританских государств началось жестокое обнищание, которого не облегчали все заморские победы и завоевания. Именно тогда инквизиция стала беспощадно преследовать еретиков, евреев и марранов (крещеных евреев). После жестоких поражений испанской империи у берегов Англии, в Нидерландах и в Германии их окончательно добивали или изгоняли. Это не избавило христианнейшее королевство от бедности и кровавых усобиц в последующие три столетия. Первые погромы в Европе учиняли крестоносцы на пути в Святую землю. На Украине евреев громили восставшие гайдамаки. В Польше массовый антисемитизм распространился после разделов страны. В Германии – после наполеоновских войн. Во Франции дело Дрейфуса было одним из последствий поражения 1870 года... Гитлеровцы повели за собой множество сторонников после кризиса 29 32-го годов...
– Ну и что же? Все это лишь доказывает, что в еврействе заключены какие-то сокровенные зловещие силы – некие ферменты, дрожжи, вызывающие брожение в обществе, микробы, возбуждающие массовые психозы.
– Мистическая чернуха! А когда в Турции резали армян, когда в Америке линчуют негров, когда в Китае в 1900 году убивали всех белых, – какие там ферменты или микробы?.. Нет, просто и там, и здесь дикость, варварство. Такие же, как при Чингисхане, при Тамерлане, при всех древних и полудревних завоевателях, истреблявших целые народы.
– Ну, древность тут ни при чем. Человек всегда был, есть и будет зверем. Только в зоопарках и в цирках иногда приручают хищников, чтоб, как в Писании, "лев с ягненком рядом"... Однажды я видел такое: в небольшом загоне жили кролики – трусливые вегетарианцы-кролики. К ним поместили зайца. На всякий случай все же в отдельной клетке. Ночью они прогрызли деревянные стенки и зайцу все брюхо клочьями вырвали. Так вот и погромщики – это чаще всего – разъяренные кролики. В обычных условиях они – мирные обыватели. А чуть что необычное – голод, война, чума, революция, – рвут в клочья всех, кого принято считать чужаками. В Турции армян, в Германии и в России – евреев, в Америке – негров, в Африке – белых, католики гугенотов, мусульмане – христиан... – Так что же, это все – природа? И значит, вообще неизлечимо?
– Не знаю, не знаю. Может быть, когда-нибудь. Но только не при нашей жизни.
Такие рассуждения возмущали мой марксистский рассудок и жестоко язвили мировосприятие, воспитанное заветами человеколюбцев от евангелистов до Короленко. Не мог и не хотел я верить во врожденное зверство людей.
– Гитлер писал в "Майн Кампф", что расизм – закон природы. "Волк не сочетается с медведем, собака с кошкой, щегол с орлом, так как это различия рас, предписанные провидением"... Но различия между человеческими расами и народами нелепо отождествлять с различными видами у животных.
– А почему бы и нет? Ведь Маркс-Энгельс называли человека "животное, изготовляющее орудия труда"... Это я сам учил – сдавал диамат.
– Хреново учил. Чистая двойка! Это еще до них придумал какой-то англичанин – "тулмэйкинг анимал". Маркс и Энгельс только цитировали, хоть и сочувственно, но вовсе не как точное определение. Однако даже если сравнивать людей с животными, то различия между человеческими расами – это не различие между волком и медведем, собакой и кошкой, а между различными породами волков, собак и кошек. Волкодав от пуделя отличается больше, чем швед от бушмена или негр от китайца. Но и среди животных различные породы одного вида сосуществуют и скрещиваются. Зато дерутся между собой и самцы одной стаи из-за самок, из-за пищи, и дерутся не менее зло, чем с чужаками. А человек, как ни мудри, – по Фрейду, или Павлову, или даже по любым расистским теориям – все-таки не животное. "Голос крови" – старая сказка. Но если и допустить некую реальность "голоса крови", то неужели у человека он сильнее, чем голос разума? И к тому же вообще не существует "чистопородных"наций. Только за два последних тысячелетия в Европе смешивались и перемешивались кельты, римляне, эллины, скифы, германцы, славяне, финны, монголы. И у европейских евреев – те же коктейли генов. Нет никаких таинственных дрожжей и микробов. Есть лишь разные виды лжи, и многовековой, и новейшей, и действуют все те же безрассудные, но неопровержимые предрассудки: украдет Иван – говорят: украл Иван; украдет Абрам – говорят: украл еврей.
Для меня была очевидна историческая необходимость и плодотворность ассимиляции. Это доказывали немецкая поэзия Гейне, первый немецкий крестьянский писатель Бертольд Ауэрбах, польский поэт Юлиан Тувим, русская музыка Рубинштейна и советских композиторов с еврейскими именами, русское искусство Антокольского и Левитана, русские поэты и писатели – Пастернак, Сельвинский, Багрицкий, Светлов, Ильф, Василий Гроссман.
– Русские-то они только по языку. Так и любой немец или француз в переводе становится русским. В музыке и в живописи я не разбираюсь, но ты сравни Пастернака с Есениным, Багрицкого с Твардовским, Гроссмана с Шолоховым... Сразу видно, кто русский, а кто вроде.
– А ты сравни Есенина с Маяковским, а Твардовского с Асеевым или с Хлебниковым; по крови они все русские, но различья никак не меньше.
– Нет, брат, тут ты ничего не докажешь. Это чувствовать надо. Душой чувствовать, всеми потрохами, всей кровью...
– Ну а как ты чувствуешь своими потрохами разницу между Иоффе и Поповым или между Капицей и Ландау? Между физиками и математиками с разной кровью?
– Да ты не обижайся, ты хороший мужик. Я тебя уважаю и люблю. Но все-таки твои потроха – не русские. И я это вовсе не считаю недостатком, даже наоборот. Я тебя ценю как друга-товарища больше всех своих друзей-русаков. И вообще я убежденный интернационалист, поверь – не меньше тебя... Но я вижу и чувствую: нация – это факт. Вот и сейчас ты и Семен хоть у него и русская мамаша, – но вы оба переживаете больше или не больше, но по-другому, чем я, Сергей, Николай, Вадим... Хоть ты все это стараешься объяснять, а мне просто вот как противна брехня про врачей и весь этот вонючий сталинский антисемитизм... Да, да, именно сталинский. Ты себя напрасно убеждаешь, утешаешь. Это все он, отец и друг всех народов, придумал. Как раньше с кулаками и подкулачниками, потом с вредителями и врагами народа, так теперь с кликой Тито и еврейскими заговорами. "Узнаю дролю по походочке"... Он ведь хитрая бестия! Может быть, и вправду гений, только ох какой злой гений. Он всегда знает, на кого свалить вину за свои грехи, за свои пакости. И всегда находит помощников, и холуев, и крикунов. Против кулаков и подкулачников он всю деревенскую шваль поднял, всех бездельников, пьяниц, воров, завидующих на чужое добро... Против вредителей и врагов народа черте-те какие массы раскачал, всех, кому остоебенили пятилетки, очереди, голодуха, неполадки, нехватки сего, недостача того... Вот вам виноватые! Ату их! Бей, не жалей! Ведь тогда по всей стране партийные головы полетели, а заодно уж и наш брат – инженеры и прочие интеллигенты хитроумные, чтобы не рассуждали, чтобы ненароком не уличили его, не проболтали правду...
Вот так и теперь должен кто-то отвечать за все прорехи. Он уже сразу после победы взял прицел. Помнишь его тост за великий русский народ, за его смирение, терпение, доверие. Он не намекал, а напрямик сказал: другой народ таких правителей давно бы по жопе наладил, а наш терпит... Тост вроде во здравие, а ведь по сути всему народу в морду плюнул. Но тут, конечно, все так и зашлись в "бурных, долго не смолкавших...". Отец родной похвалил. А теперь вот надо этому долготерпеливому народишку, чтоб он не взбрыкнул, новый корм подсунуть. Новых кулаков не завели; с врагами народа тогда и вовсе хреново получилось – перебили маршалов, генералов, лучших оружейников, а потом драпали до Волги, до родной Грузии, Ленинград выморили... Так теперь он придумал по-другому: "Бей жидов!" Старый, проверенный трюк, его уже царь Николай и депутат Пуришкевич применяли. В 1905 году вроде помогло: кто жидов громил, тот на власть не посягал. Но в 1917 году уже не сработало... Не знаю, на что он сейчас рассчитывает. Ну сотню-другую врачей и неврачей перестреляет, повесит; ну сколько-то тысяч или сотен тысяч посадят, загонят на Воркуту, на Колыму... А с остальными что делать? Вчера тут наши господа офицеры говорили, что всех евреев отправят в Биробиджан, что там уже спешно бараки строят, пшено для баланды завозят... Так неужели мудрейший из мудрейших надеется, что после этого американцы из Кореи драпать начнут или Аденауэр с Ульбрихтом побратается и к нам в подданство попросится? А я думаю, что это опять такой же гениальный трюк, как тогда, когда он с Риббентропом обнимался, Гитлеру на вечную дружбу присягал. Признайся, ведь тогда вы, хитроумные энтузиасты, тоже голосили: "Ух, гений, ох, стратег! Ах, как мы теперь всех империалистов угребем!" И гребли. Конечно. Как же: вся Прибалтика, хороший кусок Польши, Бессарабия... На финнах, правда, обожглись, но все же кусочек выгребли. А что потом было? Во что нам те гениальные трюки обошлись? Официально объявлено – семь миллионов погибших. Значит, считай, втрое больше. А сколько искалеченных? Сколько сирот, вдов? Сколько разрушено, уничтожено?.. Но теперь куда он гнет? От немецких пушек, танков, самолетов удалось отбиться, потому что народ долготерпеливый воевал, ничего не жалея. И англоамериканские империалисты подсобляли. И пушками, и тушенкой, и "студебеккерами". Да и сами они как-никак тоже воевали: пол-Германии в щебень, в дым разбомбили... Но сейчас, против атомных бомб, что поможет? Еврейские погромы?..
Нет, я не хотел с этим соглашаться. Не хотел верить, что все исходит от Сталина.
У себя на шарашке мы наблюдали чудовищно бессмысленное, хаотическое разбазаривание оборудования, приборов, бесценных научно-технических документов. Новые, прибывавшие с воли зеки, да и некоторые офицеры рассказывали, что и в других местах происходит нечто подобное. И о том, как варварски, мародерски и хищнически беспорядочно демонтировались немецкие заводы и лаборатории... Ведь все это же не по воле Сталина, а вопреки ему...
Вечером в лаборатории, включив репродуктор, я услышал о болезни Сталина.
В тот вечер и в последующие дни на шарашке и вольные, и заключенные говорили об этом мало, осторожно... Некоторые, заслышав, просто отходили в сторону. Но в юртах, в своем кругу, мы, кажется, уже ни о чем другом не могли разговаривать.
– Ну раз объявили, значит, кранты!
– А может, все-таки вылечат?
– Если б надеялись, что вылечат, не объявляли б...
– Немцы наши дрейфят, – когда он копыта откинет, начнется заваруха, и первым делом всех нас – в расход...
– С нами еще, может, и погодят, но уж погромы будут страшные. Скажут, его жиды извели...
– А может, наоборот? Какое-никакое облегчение выйдет? Новым хозяевам надо быть поаккуратнее, стараться; чтоб им доверяли и здесь, и за границей...
– А кто новые хозяева? Разве они умеют по-другому хозяйничать? Для них для всех авторитет возможен только на страхе. Значит: дави, сажай, стреляй! Бей своих, чтоб чужие боялись...
– Так-то оно так, но с международным положением считаться надо. От китайцев помощи ноль и хрен десятых. Они в Корее сто против одного и то в дерьме по уши завязли. А как поляки, немцы, венгры нас любят – это вожди-то уж знают не по газетам... Значит, должны понимать, что получится, если американцы всерьез возьмутся. Я видел, как они Германию разделывали. Ни в сказке сказать, ни пером описать... Летели сотни-тысячи в два, три слоя. Одного, другого собьют – сотни-тысячи летят дальше... И кроют по площади. Называется "ковровые бомбежки". Никакого спасения!.. А теперь у них еще и атомные бомбы... Одна ахнет, и Москвы как не бывало...
– Это он мог бы еще рисковать, мудрить, хитрить. Он старик образца "до 1917 года". Он еще надеялся на массы, на классовую борьбу, на китайское пушечное мясо. И еще привык, как урка, брать на горло, на оттяжку. А если не выходит, может и в задницу полезть, как тогда Риббентропу. Но кто помоложе, тот понимает, что с атомной бомбой, с кибернетикой-электроникой теперь все по-другому. Нам, чтобы американцев догнать, еще сто лет говном плыть. Значит, нужно присесть, подумать, почесать за ухом, позвать на толковище: "Давай, дядя Сэм, по-хорошему! Не будем хренами меряться, сделаемся как честняги. Ты мне, я тебе". Вот тут-то и нам воля посветит. ,,И я вернусь, когда растает снег..."
– Маниловщина! Хоть ты и по фене ботаешь, а рассуждаешь, как помещик господин Манилов. Воевать-то они скорее всего не будут, но вот чего нам ждать от них, от Лаврентия Павловича и Георгия Максимилиановича?.. Ты представляешь, сколько нас в тюрьмах, в лагерях, в шарашках?.. Но сколько миллионов? Вот ты его спроси, мы еще в прошлом году вместе с математиками научно точно подсчитали: взяли данные выборов за один год, за другой, взяли данные переписей и сравнили с таблицами населения по энциклопедии. Из первого издания, во втором уже нет – гостайна! И по всем законам статистики и теории вероятности получилось в среднем пятнадцать миллионов! Возможное отклонение – плюс-минус два-три миллиона. А сколько при всех лагерях и тюрьмах кормится начальства, вертухаев и разных вольняг? А сколько топтунов, оперативников, следователей, прокуроров, судей, конвоя?.. Это же побольше любой среднеевропейской нации! Так как же Берия или Маленков могут нам слабину пускать? Ведь светопреставление получилось бы: миллионы бывших зеков и сотни тысяч безработных вертухаев им пострашнее атомной бомбы... Нет, ничего хорошего нам ждать нечего...
– Да и сейчас уже все так хреново, что хуже быть не может. В общем, как хохлы говорят: "Хай гирше, абы инше"...
– Ну что ж, так и будет – именно гирше.
Будет хуже. Так чаще всего думал и я. Занозами саднили неотступные мысли. Он заболел, конечно, неизлечимо. (В лагерях я достаточно познакомился с медициной, чтобы понимать смысл бюллетеней.) Если даже чудом ему продлят жизнь, то это будет прозябание немого паралитика. Но всего вероятнее смерть, и очень скорая. Не ради этого ли затевали дело врачей? И тогда чего именно хотели? Объявить их виновниками неизбежной смерти, чтобы потом перебить тысячи и сотни тысяч на варварских тризнах?.. Или нарочно хотели убрать именно честных, преданных ему врачей и для этого придумали заговор, зная, как он подозрителен, мнителен?.. А он поверил и тем самым открыл путь настоящим убийцам... Но одно не исключает другого. Врачей убрали и для того, чтобы умертвить и чтобы иметь "конкретных виновников" начать великие погромы и окончательно отбросить рудиментарные пережитки большевизма-ленинизма.
Об этом я сказал и при Валентине, когда она стала рассуждать: мол, те самые врачи и довели товарища Сталина.
Она испуганно замахала ресничками и наманикюренными короткими пальчиками:
– Ой, что вы говорите?! Что вы говорите? Ведь если услышат, тогда и вам, и мне...
Сергей перебил ее негромко, но властно :
– Что это с вами, Валентина Ивановна? Ничего такого особенного он не сказал. Я ведь рядом стою, все слышу. Он душой болеет за здоровье товарища Сталина и все время говорит, что надеется, что о нем заботятся самые лучшие врачи Союза и что они вылечат его на радость нам и на страх врагам. Именно так я точно слышал, и не раз. И не могу понять, что вам померещилось... Это все от нервов. Такие нервные уж нынче дни.
Потом он материл меня:
– Если тебе своей жизни не жалко, ты бы, гуманист, хоть о других подумал. Ты же знаешь, что в таких случаях одного не тянут. Да еще сейчас. А мы его пережить должны. Пережить, а не в петлю лезть.
* * *
Шестое марта. Вчера он умер! Ждали уже несколько дней. И все же как взрыв... И я словно после взрыва – оглушен, контужен. Смотрю, слушаю, будто сквозь густой дождь: светло, но все расплывчато, гулко, но невнятно.
Из репродукторов – траурная музыка: Моцарт, Бетховен, Шопен, Чайковский, Брамс...
У Валентины Ивановны красные глаза.
– Всю ночь плакала. У мамы просто истерика. Сегодня утром здесь был митинг. Докладывал Константин Федорович. Даже он, такой сухарь, едва сдерживал слезы. Одна чертежница в обморок упала. И я все время боюсь потерять сознание... И знаете, что я вам скажу? Я видела, как простые люди переживают. Солдат в проходной как ребенок плакал, и все уборщицы. А некоторые товарищи офицеры, члены партии, после траурного митинга, – я сама слышала, – о футболе разговаривали. Один – я не хочу говорить кто, я не доносчица – даже с улыбочками что-то доказывал... Вот я вижу, что вы переживаете. Я в людях разбираюсь, я сразу вижу – где искренность, а где притворство... Вот и Сергей Григорьевич, – хотя он всегда против всего, но я вижу – он тоже переживает... А другие – совсем наоборот. И как обидно, что некоторые члены партии и комсомольцы ходят как ни в чем не бывало.
Антон Михайлович в эти дни не приходил. Василий Николаевич говорил кому-то по телефону, что у него сердечный приступ, нервное потрясение.
В юртах напряжение как будто спало. Хотя никто не радовался в открытую. А надзор, напротив, заметно усилился. Смены вертухаев стали вдвое-втрое многочисленнее. Они все время патрулировали по нашей главной дороге, пересекавшей двор, и заглядывали в юрты.
У товарищей я иногда замечал взгляды, поблескивавшие весело, у иных пытливо-злорадные – каково тебе сейчас? Но большинство держалось так, словно ничего особенного не произошло. В те два декабрьских дня, когда стольких увезли от нас, все были куда тревожнее и печальнее.
А я стискивал, натужно стискивал себя, как пустой кулак. Не хотел, чтобы кто-нибудь заглянул в меня, догадался, что и как думаю. Не хотел, чтобы начальники и вертухаи вообразили, будто нарочно напускаю на себя печаль, не хотел и чтобы свои представили, поняли, как мне тяжело, какие одолевают воспоминания.
...В то июльское утро сорок первого года Надя разбудила меня бледная. Из черной бумажной тарелки репродуктора знакомый голос с акцентом: "Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои!" И потом горькие слова, горькие, но, казалось, предельно искренние и мужественные. И легкий звон стекла, бульканье воды. От этого домашнего звука внезапное ощущение близости. У Нади блестят слезы, вот-вот брызнут. И у меня перехватывает гортань.
...Ноябрьский вечер того же года в окопе. Темный, морозный. Снег падает медленно, густо. Вдалеке редко погрохатывают пушки. На той стороне частые ракеты. Одна за другой. Зыбкий, бледно-разноцветный свет. Из землянки выскочил радист. Орет: "Говорит Сталин! Уже передают! Сталин говорит из Москвы!"
И опять его голос, его акцент, его неторопливая речь. Казалось, говорит спокойно, уверенно... Мягкая, словно бы нарочито неловкая шутка: сравнил Гитлера с Наполеоном – котенка со львом.
...Наутро в Валдае, в старом домишке. Воздушный налет. Грохоты разрывов. Домишко дрожит, будто прыгает, отрываясь от фундамента. А мы на полу пригнулись к остывшей печке у радиоприемника... На Красной площади парад. И опять говорит он. С Мавзолея. Тот же голос, те же интонации и новые, необычайные, неожиданные слова. Обещает победу "через полгода, через годик... Пусть осенит вас великое знамя"...
...Москва. Январь 1944 г. Отец навестил меня в госпитале после встречи с товарищем Сани. (Мой младший брат, Александр Копелев, был сержантом артиллерии.) Тот рассказал, что видел Саню в сентябре 41-го года в лесу где-то под Борисполем. Они выходили из окружения. Ночью на привале Саня читал свои стихи о будущей победе. Тогда он уже был ранен в плечо. Наутро прорывались через дорогу. Саня бежал с пистолетом, кричал: "За Родину, за Сталина!" Больше его уже никто не видел.
...Февраль 1945 года. Уличные бои в Грауденце. Последние бои, в которых я участвовал. Веселое, хмельное возбуждение – наступаем. Наша звуковка помогала артиллеристам. Я передавал команды "прямо по воздуху" на огневые. Мы все знали: победа близка. Город окружен. Близка и главная, всеобщая победа. Задыхаясь от радости, орал: "За наших детей, за наших любимых, за Родину, за Сталина – огонь!"
В одной из опустевших юрт устроили склад: туда свалили тумбочки, табуретки, матрасы, всякую рухлядь. Дверь не запирали – кто позарится... Туда я уходил, когда становилось невтерпеж. Вспоминал и плакал... Холод, полумрак, пыль, кисло-прелые запахи успокаивали.
Все это время в газетах – ни слова больше о врачах-убийцах. Вспомнились и уже не отставали куплеты Пуришкевича, которые тот сочинил в 1919 году, когда в Ростове был убит один из руководителей казаков-сепаратистов Рябовол и его друзья подозревали, что убийцы – правые деникинцы:
Будет странно, станет глупо,
Если в наши времена
Не посеем мы у трупа
Пропаганды семена.
Почему теперь никакой пропаганды? Может быть, только отложили? Закончатся погребальные торжества, в которых участвуют иностранные гости, и начнутся кровавые поминки уже для внутреннего употребления.
...Девятое марта. День похорон. На поверке дежурный сказал:
– Сегодня выхода на объект не будет. После завтрака всем вернуться в юрты. И чтоб по территории никакого движения.
Опять, как в ,,утро стрелецкой казни", у наших Дверей сменялись наряды из нескольких надзирателей. Они были сурово насуплены. "Повышенная бдительность".
А в юртах все было даже тише, чем обычно в часы кантовки. Кто спал, кто читал. "Забойщики" негромко постукивали костяшками, переругивались вполголоса. Только в тамбуре грудилась толпа побольше, чем всегда, курили, слушали радио. Бетховен, Шопен, Чайковский. Трагические напряженные голоса дикторов: репортаж из Колонного зала; телеграммы соболезнующих, скорбящих, потрясенных... Слушал я неотрывно. Пытался что-то услышать за словами, в несказанном – привычка читать между строк... Говорил Маленков. Уверенный голос, интонации и произношение образованного человека... Примечаю бесстрастность. Все обороты правильные – торжественно заупокойные, величальные. Но так же можно было бы говорить и на похоронах любого министра, маршала. Ни на миг, ни в одном слове нет ощущения беспримерного, бездонного горя – величайшей, невозместимой утраты... Нет и просто человеческого тепла. В меру скорбно.
Берия говорил с тем, сталинским акцентом, но куда быстрее. Почти скороговоркой звучали казенно-безразличные фразы об ушедшем "великом вожде". Зато он внятно подчеркивал бодрые интонации, уверенность в будущем. И слова о мире и еще раз о мире. О Маленкове с почтительным придыханием: "ученик Ленина и соратник Сталина".
