Текст книги "Течению наперекор"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

Года через четыре ситуация повторилась. Снова конференция в Москве, и Дирак опять живет у Тамма. По возвращении в Англию, его, конечно же, спрашивают – не изменились ли условия жизни семьи Игоря Евгеньевича. Дирак отвечает: «О, да! И очень существенно – в уборную провели электричество!» Этот ответ обошел все газеты западного мира. После чего Тамма немедленно переселили в удобную городскую квартиру близ ФИАНа...

В кафе у нас пел молодой Высоцкий, читал стихи еще не печатавшийся замечательный поэт Давид Самойлов. Много другого интересного народа побывало в нашем кафе. Денег мы никому не платили. Наши гости отдавали дань уважения науке и... нашей свободе. Все организовывал совет кафе. Ни партбюро, ни профком, ни дирекция к нему никакого отношения не имели. Свобода слова в нем реализовалась «де факто». Спустя добрый десяток лет, наверное в начале 80-х, райком партии раскачался и повелел кафе закрыть. Раза три к нам приходил со своими увлекательными историями Натан Эйдельман. Я обещал рассказать о нем. Сделаю это посредством трех записей в моем дневнике:

18 мая 1983 года

«Позавчера в зале нашего Института была лекция Натана Эйдельмана. Тема лекции: эволюция взглядов Пушкина на личность и деятельность Петра Первого. Как всегда на его лекциях было захватывающе интересно. Меня особенно поразило проникновение в драматизм изменения этих взглядов от «Полтавы» до «Медного всадника»...

Запомнить и пересказать лекции Эйдельмана невозможно. Не только из-за их насыщенности материалом, но и ввиду множества отступлений, которые он называет «заметками на полях». Они, хотя и связаны с основным рассказом, но неожиданно переносят слушателя в другую эпоху, нередко в нашу нынешнюю. При этом вводится такое количество новых персонажей и обстоятельств, что голова идет кругом. Остается ждать, когда появится его очередная книжка, и можно будет, не спеша, всматриваться в этот калейдоскоп лиц, событий, блестящих догадок, не захлебываясь в их потоке.

Лучше я попытаюсь написать о нем самом, поскольку мне посчастливилось много раз слушать его из зала, а несколько раз и за столом в кругу друзей. С моим другом Сашей Свободиным они совместно сочинили два киносценария. Поэтому я встречался с Натаном и у Сашки, и в доме творчества на Пицунде. В Пушкинском музее на Кропоткинской, в его крошечном зальчике, на прекрасных вечерах и открытых научных заседаниях Натан один из самых частых и уважаемых участников. Член их Ученого совета. Однажды он вел вечер, названный «Ученые – Пушкину», где я читал пушкинские стихи (набрался нахальства!).

Что и говорить, Натан Яковлевич Эйдельман – фигура в истории русской культуры значительная, яркая, я осмелюсь сказать – замечательная. Занятная штука История! Ведь спрессованные до пары сотен страниц наши унылые, серые, бездуховные десятилетия, наверное, покажутся нашим потомкам увлекательно интересными. «Новый мир» Твардовского, литература «самиздата» и «тамиздата», Сахаров и Солженицын, театр «Современник» 60-х и 70-х годов, Театр на Таганке, «барды» и КСП, Окуджава, Высоцкий, Эйдельман... Все встанет тесно рядом и будет названо как-нибудь вроде «Пробуждение духовной жизни России в послесталинскую эпоху».

Но вернусь к Эйдельману. Его вклад в это пробуждение будет, хотя и не совсем полно, оценен по книгам, к счастью, проходящим через цензурные рогатки. Наши тупые цензоры, слава Богу, не понимают могучей силы примера освободительной борьбы лучших людей XIX века против гнета самовластия. У них это проходит по рубрике борьбы с царизмом. Смешно сказать: книга Эйдельмана о Пущине («Большой Жанно») только что вышла 300-тысячным тиражом в... «Политиздате»! И, разумеется, была раскуплена мгновенно.

Попробую набросать портрет автора этих книг. Хотя роста Натан среднего, первое впечатление от его внешности удачно выражает слово «крупный». Большая голова, широкое лицо с крупными чертами, толстые губы, густые брови над близко расположенными глазами. Седоватые волосы всегда всклокочены. Фигура коренастая. Изрядно толст, но движется легко и порывисто. Я видел, как он на Пицунде с мальчишеским азартом резался в настольный теннис. При его комплекции проворство, с каким он двигается у теннисного стола, кажется неожиданным. Одевается довольно небрежно, но рубашки всегда чистые. Галстуков не носит.

Красавцем-мужчиной его не назовешь, но когда он говорит, трудно не поддаться обаянию его вдохновенной речи, блистательного ума, не заразиться его увлеченностью. Тут он становится воистину прекрасен, будь я женщиной – влюбился бы в него по уши. Популярность его огромна. На лекцию в какой-нибудь никому не ведомый клуб, без всяких афиш, путем одного только оповещения по телефонной цепочке собирается 600-700 человек – еще один пример самодеятельной гражданской свободы. Организуют эти лекции всякий раз энтузиасты-общественники. Ни в одном официальном учреждении эти лекции не регистрируются. Ни цензура, ни финансовые органы о них не знают (или делают вид, что не знают). Билеты продаются на месте по очень низкой цене – для оплаты дежурства гардеробщиц и электрика. Клубные залы, как правило, предоставляют бесплатно.

Слушают, как говорится, затаив дыхание. Потом засыпают записками и вопросами. После полуторачасовой лекции аудитория, не убавляясь, еще час выслушивает его ответы. И при таком успехе – ни тени снобизма. Не то что высокомерия, но даже малейшего возвышения над слушателями. Удивительная у него манера говорить. Я бы определил ее словами «радостное изумление». Как будто он только что узнал потрясающе интересные факты, ужасно этому рад и спешит порадовать нас. И даже вроде смущен тем, что узнал немного раньше нас, слушателей, и потому ему приходится говорить, хотя, конечно же, мы бы и сами могли все узнать и обо всем догадаться. Точно так же Натан рассказывает двум-трем слушателям за столом. При этом у них возникает ощущение, что, слушая, они доставляют удовольствие рассказчику, что он им благодарен за внимание. Их вопросы, даже не очень уместные, его не раздражают, а напротив, стимулируют еще расширить рассказ, даже перебросить его в другую область, если она интересует его собеседников. Трудно отделаться от впечатления, что Натану совершенно необходимо, чтобы вы, именно вы его поняли, ему поверили, разделили его радость и изумление. И это не иллюзия. Так оно и есть – такой вот человек!

Его общительность не знает границ. Сашка забавно рассказывал, что во время работы над совместным сценарием, когда они оба жили в одном доме творчества, ему с великим трудом удавалось «отловить» Эйдельмана, чтобы хоть часок поработать вместе: Натан непрерывно с кем-то общался. «Я не могу понять, – говорит Сашура, – как и когда он пишет свои книги!» А я могу. Ведь само писание – дело простое и быстрое. Вопрос в том, чт писать.

Рискну пояснить на собственном примере. За три года я написал три книги по методам исследования в молекулярной биологии. Иной раз в день строчил страниц по пятнадцать и только досадовал, что перо движется медленно – за мыслями не поспевает. Так ведь что в этом удивительного? Научный язык – истинно птичий! Слов пятьсот, не больше. Да пара сотен терминов – вот и вся палитра! И синонимов почти нет. Можно написать, что температура увеличивается, а можно – что возрастает. Велика ли разница? И если надо слово «белок» в одной фразе повторить три раза, то и повторяй. Ведь о белке речь – желтком его не назовешь. Лишь бы смысл был точный. А уж смысл-то готовился заранее. Тысячи статей были прочитаны и нужное – законспектировано. Конспекты разложены в заранее проработанном порядке. Ну и пиши на здоровье. Пробежал глазами один конспект, суть использованного метода изложил в абзаце, конспект в сторону – и к другому. Пишешь, как читаешь, и задумываться не о чем.

Наверное и Натан так же – пишет, как читает. Только все его бесчисленные «конспекты» не на бумажках, а в голове! Там же он их раскладывает и оттуда достает по мере надобности. Да ведь что пишет?! Но и говорит-то как!

Тут самый момент описать, как он читает свои лекции. Выходит на сцену с пятью-шестью листками бумаги в руке, на которых крупным почерком, и по виду кое-как, что-то начертано. Ручаюсь, что не план и уж тем более не тезисы лекции. Да он в них и не заглядывает. Только иногда вдруг сделает паузу, с отрешенным видом переберет эти листки руками, ни на чем не остановит своего внимания и понесется дальше рассказывать. Я сильно подозреваю, что листки эти для отвода глаз или для того, чтобы оправдать паузу, когда что-то надо обдумать по ходу рассказа. Может быть, для уверенности, если что-нибудь забудет. Дату или имя. Только он забыть не может! Память у него феноменальная, эрудиция – необозримая. Увлекшись, он от рассказа о Марине Цветаевой может унестись в царствование Рамсеса II, а оттуда – в нашествие монголов на Иран. При этом из его памяти, как чертики, выскакивают такие сведения, цифры, имена, которые покоятся только в специальных монографиях ученых-специалистов по древнему Египту или истории Ближнего Востока. Сразу после этого вы можете узнать, что писала «Литературка» по этому поводу, когда и кто был автором статьи. Видимо, все, что прочитывает, он запоминает во всех подробностях и навсегда. Но с какой скоростью работает его мозг, если из этих своих необъятных кладовых он достает нужные ему сведения мгновенно, не прерывая рассказа?!

Вы скажете, что все это обдумано и подготовлено заранее? Э, нет! То же самое происходит во время ответа на бесспорно неожиданный, зачастую не относящийся к теме доклада вопрос из зала. И при всем этом речь блестящая, живая, без единого повтора, без длиннот и лишних слов-паразитов. С яркими, точными характеристиками людей, со зримыми картинами событий. Это – талант! Постичь его невозможно. Я бы Сашкин вопрос поставил по-другому. Когда он все это прочитывает? Когда успевает перерывать архивы? На эти вопросы я ответа не нахожу.

Еще одна забавная подробность – цитирование. Часто во время лекции Натану надо прочитать стихотворение или кусок прозы из чьих-то воспоминаний или переписки. Я никогда не мог заметить, что нужное место в книге у него было бы отмечено закладкой. Даже зло берет – ну почему бы это не сделать? Объявив о том, что он сейчас прочитает нечто, он открывает книгу явно наугад и начинает ее листать сначала в одну сторону, потом в обратную. Проходит секунда, другая. Шансы найти нужное место от такого перелистывания явно не увеличиваются. Я начинаю нервничать. И вдруг он останавливается и читает нужный ему отрывок. Фокус, да и только!

Вот таков Эйдельман, Тоник, как его любовно зовут друзья. Необыкновенный человек, невероятный! И притом чрезвычайно добрый, доброжелательный. Он так искренне и заразительно смеется, что можно поклясться: никакого зла, никакого подвоха этот человек сотворить не может. Унылым, мрачным, досадующим мне его видеть не случалось. Сама жизнерадостность и жизнеутверждение. Это – от богатства и щедрости души. Мы со своими обидами и несчастьями просто нищие рядом с ним. До чего же я рад, что мне выпала такая удача – познакомиться с Натаном Эйдельманом! Пытаюсь втянуть его в обучение игре в большой теннис. Ведь при таком образе жизни и полноте у него скоро начнутся сбои в сердце. Как бы отодвинуть это подальше! Для нас и наших детей».

Спустя полгода я прочитал эту запись Натану у него дома. Он за это наградил меня бесценным автографом, написав на полях дневника: «Все правда, не вся правда! Спасибо. Натан. 20/XI-83».

7 февраля 1986 года (из дневника)

«Дня три назад был на лекции Натана Эйдельмана о Николае I во дворце культуры электролампового завода. Огромный зал с ярусами заполнен до предела задолго до начала лекции (места ненумерованные). Люди всех возрастов и одинаково интеллигентной внешности. Натан, как всегда, читал увлекательно, с массой бытовых подробностей. Но вот что было неожиданно и очень интересно. Оказывается, Николай I в самом начале своего царствования намеревался освободить крестьян (с землей) и дать законы либерального толка. Когда он говорил декабристам, что напрасно они замыслили мятеж – он сам бы все сделал, то был искренен. Около 10 миллионов государственных (т. е. царских) крестьян было освобождено сразу. Для подготовки реформы с освобождением помещичьих крестьян царь создал четыре секретных комитета. Одновременно Сперанскому была поручена разработка новых законов. Правой рукой царя в ту пору был генерал Киселев – человек либеральных взглядов, некогда даже связанный с будущими декабристами, покровитель и поклонник Пушкина. Хотя комитеты были секретными, о намерениях царя стало известно всем. Многие передовые люди того времени стали предлагать свои проекты реформы. Такой проект разработали даже... Пущин и Фонвизин в Сибири и через Вяземского передали его Киселеву. Киселев проект одобрил, но сказал Вяземскому, что положить его на стол царю не может, так как должен (по своим понятиям чести) назвать авторов...

Однако высшее российское дворянство (и, следовательно, весь государственный аппарат) не желало расставаться со своими крепостными и отдавать им землю. Начался саботаж. Комиссии заседали четыре года, учреждали подкомиссии, призывали экспертов и проч., но проекта реформы так и не выработали. Конечно, царь мог бы «топнуть ножкой». Но понимал, что восстановит против себя весь правящий Россией слой, повиснет в воздухе, и того гляди, с ним разделаются так же, как с его отцом. И он отступил! От намерения освободить крестьян отказался. Сперанский был отставлен. (Параллель – Горбачев, если у него есть благие намерения, и партийно-советская верхушка).

Озлившись на дворян, царь зажал их в кулак, придушил всякую свободу слова и прочие вольности. Отказался и от намерения вернуть декабристов. Они были бы ему живым укором – выходило, что он их обманывал. Как полагается, деспотический режим (а с ним дворянство и чиновничество легко согласились) породил коррупцию, угодничество и дезинформацию. В том числе и самого царя. В конце своего царствования, намереваясь начать новую войну с турками, Николай запросил послов в Лондоне и Париже о том, как отнесутся там к этому намерению. Послы, желая угодить царю, ответили, что отнесутся индифферентно. Царь начал войну. Последовала осада Севастополя англо-французской эскадрой. Обокраденная поставщиками армия терпела поражение за поражением. Николай был этим настолько подавлен, что не хотел царствовать. (В последние дни донесения с фронта велел передавать сыну, Александру). И даже жить не хотел. Весьма вероятно, что покончил с собой...

После лекции я спросил Натана: «Ты понимал, что твой рассказ звучит ультрасовременно?» От ответил: «Вообще-то говоря, да, но по-настоящему я это почувствовал уже во время лекции».

Сейчас я читаю (в ксерокопии) последнюю книгу Буковского – о жизни Запада. Названия не знаю. Ксерокопия титульного листа предусмотрительно не сделана (на случай, если книгу отберут «органы»). Буковский убедительно описывает кризис западных демократий, но не понимает того, что главная их беда – в утрате нравственных основ жизни. У нас в России, в силу нашей истории и особенностей нынешнего существования, есть еще люди, ищущие эту основу, жаждущие ее. Именно такими людьми был заполнен зал на лекции Эйдельмана».

5 декабря 1986 года (из дневника)

«Вчера в Доме кино была знаменательная лекция Эйдельмана. Объявлена она была как «Загадки истории в прошлом и настоящем» или что-то в этом роде. Хотя на самом деле было нечто совсем иное.

Зал полон. Мы с Линой сидим близко к сцене. Перед началом лекции я вижу, что Натан, против обыкновения, очень волнуется. От этого доклад его, строго говоря, нехорош. Мысли прыгают, нет логики и развития темы. Информации, интересного исторического материала в лекции почти нет. Но есть другое и очень важное на сегодня – смелость! Речь шла о духовной свободе. Довольно общо, без примеров и фактов, Натан говорил о повторяющихся в нашей истории периодах подъема свободы, начиная со времен Екатерины II. Но основная речь шла о нашем времени: о XX съезде и сегодняшних днях. Здесь Натан позволил себе сказать вслух такое, чего никто не говорил и не писал. О Хрущеве, которого теперь не упоминают. О Сахарове и Солженицыне, чьими именами мы еще будем гордиться (так и сказал!). О Викторе Некрасове, о Ростроповиче, Любимове и других. Читал стихи Бродского. Говорил о политических эмигрантах наших дней как о «детях XX съезда», о том, что в их отъезде виноваты мы сами. О том, что надо открыть двери и разрешить всем говорить то, что они думают, приезжать и уезжать свободно. О том, что не экономика решает вопросы жизни и процветания страны, а раскрепощение, свобода мысли. И так далее. Короче, говорил прямым текстом то, что мы сейчас думаем. И не в клубе какого-нибудь завода, а в Доме кино, где «стукачи» найдутся, без сомнения[5]5
  До пленума ЦК, состоявшегося в конце января 87-го года, где Горбачев попытался (не вполне успешно) сделать первые шаги в направлении либерализации жизни в СССР, оставалось почти два месяца.


[Закрыть].

Несколько раз зал аплодировал. Хотя не весь, не весь! После окончания лекции две трети присутствовавших аплодировали Натану стоя. Можно простить ему несовершенство лекции – смысл ее был в утверждении свободы. Безусловно, это очень мужественный поступок. Не знаю, придется ли ему за него расплачиваться (вполне возможно). Но уверен, что в историю духовного раскрепощения нашего общества (если ему суждено в наши дни состояться), это событие войдет значительной вехой. Молодец Натанчик! Мое всегдашнее восхищение его талантом дополнилось глубоким уважением его гражданской доблести. Вот пример соответствия слова и дела. Всю жизнь он писал и рассказывал о свободе, мужестве и достоинстве наших духовных праотцев. То, что было вчера, уже не просто слово, а дело! Резонанс будет несомненно. Значение этого поступка трудно переоценить. С открытым забралом Эйдельман вышел из полутени. Он вправе себе это позволить!»[6]6
  Натан Яковлевич Эйдельман умер от инфаркта 9 ноября 1989 года. Всего лишь 59 лет от роду. Как нам сейчас его не хватает!


[Закрыть]

Мне в течение многих лет удавалось сохранять принятую изначально позицию – вести пропаганду гражданских свобод «из полутени», не демаскируя свое неприятие существующего режима.

Но иногда обстоятельства заставляли по какому-нибудь конкретному поводу выступать на яркий свет, рискуя потерять возможность вести эту, на мой взгляд, важнейшую пропагандистскую работу. Первый раз такие обстоятельства сложились летом 68-го года. Меня пригласили в иностранный отдел нашего Института и настоятельно предложили поехать в Чехословакию в составе научной делегации для участия в какой-то конференции, которая там созывалась с явной целью продемонстрировать научной общественности мира, что отношения между двумя странами остаются нормальными. Я категорически отказался, открыто заявив, что в страну, оккупированную нашими войсками, я не поеду. Меня оставили в покое, но, без сомнения, ответ мой сообщили «куда следует». Я ожидал исключения из партии и, быть может, увольнения из Института. Но ничего подобного не случилось. Единственное, чем я заплатил за свою дерзость, был отказ до последнего дня работы в ИМБ выпускать меня за границу, несмотря на приходившие в мой адрес приглашения.

Второй раз (это было, наверное, в начале 70-х годов) мое «выступление на авансцену» было связано с защитой моего друга, а во многом и учителя, – Саши Нейфаха, которого я не раз упоминал в предыдущей главе. В том же 68-м году Саша в какой-то форме открыто осудил вторжение наших войск в Чехословакию. Я тогда еще не был с ним знаком и потому подробностей не знаю. Но знаю, что тогда его исключили из партии. Однако заведующим лабораторией он остался. Теперь случилось так, что один из сотрудников его лаборатории эмигрировал в Израиль, получив на это официальное разрешение властей. Разрешение диктовалось «высокой политикой», но каждый отъезд ставился в укор администрации и парторганизации соответствующего учреждения. А если дело касалось научного института, то и районному комитету партии. Который, как правило, должен был в связи с этим делать какие-то «оргвыводы». В случае с Нейфахом, уже исключенным из партии, райком решил снять его с поста заведующего лабораторией. Юридического права на это у них, разумеется, не было. Не удалось принудить к необходимому решению и директора Института биологии развития академика Астаурова – ученого с мировым именем и в высшей степени порядочного человека. Тогда райкомовские деятели решили «организовать общественное мнение» и таким образом оказать давление на президиум Академии наук. Они составили длинное письмо, адресованное всем сотрудникам академических институтов. С «анафемой» в адрес Нейфаха, не сумевшего или не пожелавшего «наладить политико-воспитательную работу во вверенной ему лаборатории». И потому не имеющего морального права занимать пост ее руководителя. Письмо призывало академических ученых, в первую очередь коммунистов, выразить свое одобрение позиции райкома партии и присоединиться к требованиям о снятии Нейфаха с должности завлаба.

Пришло письмо и в наш Институт. Собралось партийное собрание. Зачитали письмо. Секретарь партбюро бодро сказал: «Я думаю, никто из нас не будет против резолюции, поддерживающей предложение райкома». Тут я попросил слова и сказал, что как раз наоборот – нам следует отвергнуть некомпетентное вмешательство райкома в существо нашей научной работы и ее организации. Мы хорошо знаем Нейфаха как превосходного ученого и как весьма авторитетного руководителя лаборатории. Своими известными нам успехами лаборатория в первую очередь обязана ему. Не дело райкома мешать развитию этих успехов. Что же касается эмиграции, то она разрешена государством, и политико-воспитательная работа, связанная с этим разрешением, – дело государственного масштаба. Вешать ответственность за ее неэффективность на заведующего лабораторией глупо и несправедливо. Еще несколько человек выступило в поддержку моей позиции. В результате подавляющим большинством голосов предложение райкома было отвергнуто. Говорили, что после этого злополучное письмо было отозвано из многих институтов. Саша остался в своей должности заведующего лабораторией... Мое выступление опять осталось для меня без последствий – партийная власть на районном уровне явно давала слабину! Я благополучно вернулся в свою «полутень», чтобы продолжать политико-просветительскую и культурную работу, направленную на пробуждение стремления к завоеванию гражданских свобод.