Текст книги "Течению наперекор"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

Так вот, Эфраим Менделевич. Лет пятидесяти, маленького роста, с копной черных с сединой волос, выразительной мимикой, быстрой речью и сияющими глазами энтузиаста. По всему видно – умница! Подвижный, как шарик ртути, упавшей на пол. Семьи нет – живет наукой. Добрую половину своей зарплаты тратит на покупку всякой мелкой электроники, инструментов и прочих необходимых для работы вещей, которые было бы долго и сложно добывать через отдел снабжения.

Теперь о Борисе Львовиче Дзердзеевском – руководителе отдела. Ему, наверное, порядком за шестьдесят. Высокий дородный поляк, бородка клинышком, очки в золотой оправе. Исключительно воспитан, интеллигентен, приветлив. Его кабинет находится в соседнем здании, где рядом с ним, в большой комнате сидит около дюжины пожилых дам. Они целый день колдуют над картами, с виду просто географическими, но именуемыми «синоптическими». Всю жизнь Борис Львович занимался поисками научных оснований для прогнозирования погоды. Он прекрасно понимает, что немалую роль в ее формировании играют высокие слои атмосферы, первыми встречающие переменчивую солнечную радиацию. Но поставляющие информацию о состоянии этих слоев атмосферы метеозонды и стратостаты поднимаются от силы до высоты в 30 километров, а надо бы – до 100-150.

В конце прошедшей войны немцы применили ракеты ФАУ-2 для бомбардировки Лондона через Ла-Манш. Теперь СССР и США наперегонки создают баллистические ракеты, чтобы бомбардировать друг друга через Атлантический океан. И вот Борису Львовичу приходит в голову простая мысль: направить такую ракету, оснащенную метеорологическими измерительными приборами, вертикально вверх. По расчетам, она может подняться на 120-150 километров. Результаты измерений плотности и температуры (кинетической энергии) молекул воздуха, а также солнечной и космической радиации на таких высотах могут оказаться очень важным вкладом в метеорологию (а заодно и в баллистику военных ракет). Очевидно, Борису Львовичу удается получить поддержку в самых высоких сферах. Главный конструктор НИИ-88 (ныне город Королев) получает указание согласовать срок изготовления специальной ракеты для Академии Наук, а профессору Дзердзеевскому выделяют средства для создания физической лаборатории, которая будет разрабатывать измерительную аппаратуру. Измерения придется вести в совершенно необыкновенных условиях, при давлении порядка 10^-6 миллиметров ртутного столба. Разумеется, сам Борис Львович не может курировать эти разработки. Он приглашает руководить ими по совместительству заведующего кафедрой физики высокого вакуума МГУ профессора Рейхруделя. Тот с энтузиазмом соглашается и приводит с собой трех своих лучших учеников из разных выпусков.

Такова предыстория лаборатории, в которой я сейчас нахожусь. Поэтому в ней непрерывно слышно постукивание масляных вакуумных насосов первой ступени и круглосуточно горят печки диффузионных насосов второй ступени откачки воздуха. Внутри стеклянных конструкций, бросившихся мне в глаза, непрерывно поддерживается высокий вакуум того же порядка, что можно ожидать на высоте в 150 километров. Вера Викентьевна создает прибор для измерения давления этого вакуума, Аля – прибор для измерения абсолютной температуры, Борис Николаевич – для регистрации интенсивности солнечной радиации. А что буду делать я? Эфраим Менделевич объясняет. Все эти приборы бесполезно устанавливать на самой ракете – она тащит на себе от самой Земли мощную воздушную пленку. Приборы следует надежно закрепить в двух дублирующих друг друга герметичных контейнерах, которые будут катапультироваться вдаль от ракеты. После достаточного их удаления должны открыться уплотненно выведенные наружу заборные трубки всех приборов, откачанных до еще более высокого вакуума. К ним будет поступать разреженный окружающий воздух. Приборы проведут свои измерения, а киноаппарат зарегистрирует показания их индикаторов. Контейнеры опустятся на Землю на автоматически раскрывающихся парашютах. Их будут отыскивать в казахстанской степи по сигналам радиомаяков, установленных в контейнерах. Всю эту механику и автоматику (за исключением катапульт) поручается сконструировать мне. Работать придется в тесном контакте с конструкторами ракеты и катапульт. Да и само изготовление как контейнеров, так и всей их механической начинки по моим чертежам берет на себя НИИ-88. Все ясно. В течение почти полутора лет идет интенсивная работа. Моя конструкция должна быть увязана с габаритами и расположением всех физических измерительных приборов. Поэтому сближаюсь с нашими физиками. Постигаю суть их разработок и методики экспериментов с ними. Ведь я уже на втором курсе физического факультета.

К концу 49-го года все готово: два контейнера со всей смонтированной в них начинкой и специальная ракета с двумя симметрично расположенными катапультами. В «последнюю минуту» профессор Векслер из ФИАНа просит найти место еще и для нескольких фотопластинок с толстослойной эмульсией для регистрации первичного космического излучения. Чертыхаюсь, но пристраиваю и пластинки.

Запуск ракеты происходит с космодрома Байконур, если не ошибаюсь, в начале января 50-го года. Происходит успешно. Некоторые из полученных данных неожиданны. Например, кинетическая «температура» молекул воздуха на высоте 120 км больше чем 200° выше нуля. Работе присуждена Сталинская премия. Ее (в закрытом порядке) получают: Рейхрудель, Бушуев (заместитель Королева) и Винокур – разработчик парашюта из НИИ ВВС. Заметим, что ни инициатор всего дела Дзердзеевский, ни Королев не включают себя в список для награждения. Такие в те времена были руководители!.. Все это я рассказал в качестве введения к тому эпизоду, ради которого обратился к эпохе начала космонавтики. Как говорится, сказка будет впереди.

Успех был отмечен не только наградами, но и тем, что для ученого важнее наград, – дальнейшим расширением программы работ и соответствующим их финансированием. Было принято специальное закрытое постановление правительства, подписанное лично (не факсимильно) И. В. Сталиным. В постановлении перечислялся расширенный круг исследовательских задач, НИИ-88 предписывалось подготовить на этот раз уже три ракеты и, разумеется, был указан срок следующих запусков – сентябрь того же 50-го года. Кроме того, создавалась правительственная контрольная комиссия под председательством президента Академии наук Сергея Ивановича Вавилова.

Проект постановления готовил Рейхрудель, но визировал в качестве исполнителя не он и не Дзердзеевский, а профессор Иван Андреевич Хвостиков. Такой замене предшествовали следующие метаморфозы. И. А. Хвостиков, лауреат Сталинской премии, заведовал в Геофиане отделом стратосферы. Это был еще не старый, но совершенно седой, высокого роста человек с неприятно злым, но явно умным и волевым лицом. На ходу – прихрамывал. Рассказывали, что он поседел и сломал ногу во время падения его стратостата. (это может показаться невероятным, но в плотных слоях атмосферы падающий стратостат приобретает постоянную и не очень большую скорость благодаря парашютному эффекту его огромной оболочки). Еще рассказывали, что он выгнал из дома жену и сына. И вообще человек жестокий. Некогда он был аспирантом Вавилова и, как утверждали, до сих пор пользуется его покровительством. А посему члены Ученого Совета Института, и даже его директор Г. А. Гамбурцев Хвостикова откровенно побаивались.

Так вот, после успеха первого эксперимента серии «ФИАР-1» (физические исследования атмосферы ракетами), понимая перспективы этого дела в связи с грядущим развитием космонавтики, Иван Андреевич решает прибрать к рукам лабораторию Рейхруделя. Сначала отыскав какое-то постановление Совнаркома, осуждавшее совместительство ученых, он добился от Гамбурцева ультиматума Рейхруделю: либо тот переходит целиком на работу в Геофиан, либо увольняется. Эфраим Менделевич не мог оставить созданную им кафедру в МГУ и подал заявление об уходе. Отобрать нас у Дзердзеевского было еще проще. Действительно, с какой стати лаборатория, занимающаяся исследованием высоких слоев атмосферы, входит в отдел метеорологии, когда в институте есть отдел стратосферы? Спорить с Хвостиковым никто не решился.

И вот мы поменяли хозяина, оставшись поначалу на своем старом месте в полуподвале. Но вот незадача. Тематика сверхсекретная, а это означает, что с момента появления приказа об увольнении профессора Рейхруделя его бывшие ученики под страхом очень серьезного наказания не имеют права ни о чем с ним советоваться. А Хвостиков ничего не понимает в физике высокого вакуума, и потому наша «ученая троица» оказалась предоставленной самой себе. Между тем расширенная программа нового постановления требует модификации прежних измерительных приборов и создания новых. Естественно, что и обновления конструкции контейнеров. Но это не проблема. А вот новая аппаратура и автоматика! Без эрудиции Эфраима Менделевича создавать ее будет очень трудно. Однако делать нечего – беремся за работу. Я уже в курсе дела и помогаю моим друзьям чем могу. В нашем распоряжении всего восемь месяцев. Работаем с утра до ночи. «Хвост» обещает нам двойную зарплату и сдерживает слово. Бог знает, как он это устраивает, но начиная с февраля каждый из нас расписывается в двух ведомостях за полную ставку в каждой. К июлю первый макет нового прибора готов. Он должен безотказно «срабатывать» в модельном опыте на столе. А он не срабатывает, дает сбои то в одном, то в другом месте.

На беду как раз в это время в лабораторию приходит заместитель директора Евгений Константинович Федоров (тот самый, папанинец) и в нашем присутствии спрашивает у Хвостикова, как дела. Шеф без колебаний отвечает, что все в порядке, прибор уже работает. Возмущаюсь таким нахальством. Но меня никто не спрашивает, а мои друзья-физики молчат. Молчу и я, ведь это их сфера. Федоров просит показать прибор в работе. Но Иван Андреевич так же спокойно говорит, что сейчас показать нельзя – прибор на профилактической переборке. Приглашает зайти через неделю. Однако Федоров больше не приходит. То ли занят, то ли догадался, в чем дело, но затевать скандал не хочет. Хвостиков ведь взял всю ответственность на себя.

А прибор барахлит все так же!

Мне приходится регулярно бывать в НИИ-88, где по моим чертежам изготавливают новые контейнеры. В качестве представителя заказчика (Академии наук) участвую в рабочих совещаниях у Королева. Конструкция новой катапульты разрабатывается вяло. Всем своим видом Сергей Павлович дает понять, что его коллектив зря отрывают от основной работы (они совершенствуют баллистическую ракету).

Моя конструкция, в основном, готова. Кроме одного узла, который мне самому не нравится – может оказаться слабоват для перегрузок взлета ракеты. Неожиданно меня приглашают доложить весь мой проект на заседании правительственной комиссии, в кабинете Вавилова. Прихожу, развешиваю чертежи на доске в дальнем от председателя конце большого кабинета. За длинным столом – члены комиссии, человек двадцать, больше половины – военные. Докладываю спокойно. У членов комиссии вопросов нет. Но Сергей Иванович неожиданно спрашивает, уверен ли я в работе того самого злополучного узла. И как он углядел с такого расстояния?! Признаюсь, что не уверен, говорю, как собираюсь его усилить. На этом обсуждение заканчивается – проект одобрен...

Подходит август. Из комиссии приходит запрос о готовности научной аппаратуры к испытаниям – через месяц срок! Хвостиков вызывает меня в свой кабинет и спрашивает: «Как дела у Королева с ракетами для нас?» Я был в НИИ-88 не далее как вчера. Отвечаю: «Все тихо. И не приступали». «Хвост» доволен. Смеется своим странным смехом – не раскрывая рта. Говорит мне (у него слабость – любит похвалиться перед ведущими сотрудниками своими хитростями): «Мы доложим о готовности. Пусть все шишки сыплются на Королева». Молчу, но думаю: «И чему радуется? Ну отложат испытание на месяц. Королев сделает для нас ракеты, всех дел-то – вмонтировать катапульты. А у нас вряд ли будет существенный прогресс».

Во избежание провала решаю поставить в известность о возникающей ситуации Федорова. Он меня внимательно выслушивает и решает, что следует подождать до тех пор, когда будет назначен новый срок испытаний. Понимаю, что этот мой визит в дирекцию станет известен «Хвосту» и он мне его не простит. Наплевать! Молчаливо соучаствовать в этом обмане я больше не желаю.

Но я недооценил шефа. Узнав по своим каналам, что НИИ-88 уже доложил о своей неподготовленности и просит перенести срок испытания, Хвостиков едет к Вавилову и добивается того, что срок переносят на февраль 51 года. Мы получаем полгода «форы»!..

Быстро пролетают месяцы. Теперь прибор срабатывает нормально в среднем один раз из трех попыток. Случайность этих отказов ввергает нас в отчаяние. Где-то слабое место, но где – понять не можем.

Запрос из правительственной комиссии на этот раз приходит в начале января. История как будто повторяется. Но нет! На следующий день приезжаю в НИИ-88 – все меня поздравляют: «Главный приказал, чтобы через месяц работы с катапультами для Академии наук были готовы. Остальные работы приказано остановить». Значит, ракеты будут в срок. Наутро докладываю это «Хвосту». Впервые вижу, что он растерян. Минуты две сидит молча. Докладывать о нашей неготовности сейчас невозможно – мы ведь «были готовы» пять месяцев тому назад! Ехать на Байконур с такими приборами тоже нельзя. Одна или две ракеты наверняка взлетят понапрасну. Сталин за это по головке не погладит...

Шеф молча уезжает в Президиум Академии. Через пару часов возвращается очень довольный. Собирает всех нас пятерых и, расхаживая по кабинету, со своей дьявольской улыбкой рассказывает, как ему удалось убедить президента, что с точки зрения состояния верхних слоев стратосферы сентябрь, все-таки, является наиболее благоприятным временем для испытаний. И что не стоит из-за полугода жертвовать полнотой информации, которая может быть получена. Вавилов при нем звонил Поскребышеву. Тот докладывал «самому». Было велено передать, что ученым виднее – пусть решают сами. Скрепя сердце президент согласился – испытания перенесены на сентябрь 51-го года. Но теперь уже чтобы все было в порядке! «Хвост» с раздражением напоминает нам, что уже год как мы получаем двойную зарплату. Будто мы сами об этом не помним! Молчим. Надо успеть! Если бы хоть на одно испытание прибора пригласить Эфраима Менделевича! Но об этом нечего и мечтать. Наш «особист» не замедлит донести...

Проходит лето. В отпуск, конечно, никто из нас не ходил. Переехали в новое здание. Отделу стратосферы отвели целый этаж. И наша особая лаборатория после полуподвала получила четыре большие светлые комнаты. Железной двери уже нет, только надпись: «Посторонним вход воспрещен». Да и «особист» наш куда-то слинял. Еще в самом начале года нам добавили инженера-электронщика (Гончарскую), которой была поручена вся электроника и автоматика: в новой модели прибора (ФИАР-2) они весьма усложнились и не исключено, что некоторые сбои при лабораторных испытаниях можно отнести на их счет. Новая измерительная аппаратура непрерывно модифицировалась и уже сильно отличается от той, что прошла испытания в ходе ФИАР-1. Поэтому надежность ее работы после вибраций и перегрузок подъема на ракете гарантировать трудно. Тем не менее готовим к испытанию два модельных и шесть рабочих экземпляров приборов. Ситуация складывается весьма серьезная. Успех пусков ФИАР-2 сомнителен. Переносить срок испытаний дальше уже невозможно. Пожалуй, мы не в полной мере оценивали опасность нашего положения. Ведь это был сентябрь 51-го года. Только потом мы узнали, что это было за время...

Вдруг в конце июля Хвостиков вызывает меня к себе в кабинет и сообщает, что он, физики и Гончарская с двумя модельными приборами в ближайшее время отправятся на космодром, чтобы на месте ознакомиться с условиями запусков, проконсультироваться насчет вибраций и перегрузок. А руководство монтажом шести рабочих приборов он поручает мне!.. Расчет ясен. В случае неудачи запусков все можно будет свалить на недобросовестный монтаж. Вот когда мне аукнулся мой прошлогодний визит к Федорову. Но роль «козла отпущения» мне не нравится. Наши ракеты стоят слишком дорого, чтобы в случае неудачи оный «козел» отделался легкой поркой. Скорее с него живого сдерут шкуру, если просто не прирежут.

– Нет, Иван Андреевич, – говорю я, – моя должность инженера-конструктора налагает на меня ответственность только за надежность работы всей механики. Готов за это отвечать. Но руководить монтажом научной аппаратуры и автоматики решительно отказываюсь.

– Вы получите мое письменное распоряжение. Извольте на нем написать свой отказ.

– Хорошо.

С этим ухожу из кабинета. Очевидно, что физикам и Гончарской на космодроме делать нечего. Шеф их и себя выводит из-под удара на случай провала. В тот же день Валюша, секретарша шефа, приносит мне распоряжение. Пишу на нем мотивированный отказ от его выполнения.

Мои отношения с обслуживающим персоналом отдела, в том числе и с Валюшей, всегда были очень хорошими. В середине следующего дня она с испуганным видом прибегает ко мне и говорит: «Лев Абрамович, быстро прочитайте эту бумагу, никому не показывайте и сразу верните мне». Вынимает из папки и отдает мне, по-видимому, только что отпечатанную бумагу и убегает. С изумлением читаю. Бумага озаглавлена: «Решение партгруппы отдела стратосферы». В ней излагается мой отказ от руководства монтажом исследовательской аппаратуры. И это накануне срока проведения научных экспериментов, предусмотренных постановлением правительства за подписью тов. Сталина. Далее в решении говорится, что собрание партгруппы рассматривает поведение тов. Остермана Л. А. как попытку путем саботажа сорвать запланированные эксперименты и это нельзя расценить иначе, как акт вредительства...

Такова суть этого решения, размазанная на целую страницу. Но самое «веселое» – в адресах. Вверху справа написано: «Секретарю партбюро Геофиан тов. Смирнову И. П.». А строчкой ниже: «Копия начальнику Управления НКВД по Москве и Московской области». Вспоминаю, что утром видел объявление о закрытом собрании партгруппы отдела, назначенном на послезавтра... Стараюсь спокойно обдумать ситуацию. Итак, Хвостиков решил не ожидать результатов эксперимента, а «обнаружить» вредителя среди сотрудников лаборатории заранее, чтобы потом, если потребуется, его кознями объяснить возможный провал. Опровергать это дикое обвинение на партгруппе бесполезно. Она состоит из давно подобранных «Хвостом» сотрудников его отдела. В нашей лаборатории партийцев всего двое: я и Вера Михневич. До разбирательства на партбюро института дело, скорее всего, не дойдет. Меня арестуют до того. Хорошо еще, если не сразу после собрания партгруппы. А там иди доказывай, «что ты не верблюд!».

Нет! Надо использовать оставшиеся два дня. Подготовить контрудар такой силы, чтобы решение партгруппы не было отправлено адресатам. Подумав, отправляюсь в канцелярию и прошу дать мне просмотреть папку деловой переписки нашего отдела. Нахожу несколько нужных мне документов и тщательно копирую их текст...

В конце следующего дня, то есть накануне собрания партгруппы, передаю моему другу Саше Свободину запечатанный конверт, в котором находится «контрудар». Прошу его, если я не вернусь завтра домой, чтобы он опустил конверт в любой почтовый ящик. На конверте тот же адрес: «Начальнику Управления НКВД по Москве и Московской области»...

Собрание открывается сообщением нашего парторга Мордуховича. Оно, в полном соответствии с известным мне решением, содержит разоблачение моих вредительских намерений и поступков. Далее один за другим выступают сотрудники отдела. Все меня обличают. У кого-то уже звучит полузабытое «враг народа». Шеф молчит. В режиссуре спектакля его выступление, очевидно, не планировалось. «Прения» заканчиваются. Но, как я и рассчитывал, меня спасает партийная «демократическая» рутина. Мордухович предлагает мне выступить и ответить на предъявленные обвинения. Встаю и говорю, что опровергать всю эту белиберду нет смысла, но хотелось бы обратить внимание товарищей на факты обмана правительственной комиссии, которые имели место со стороны заведующего отделом. Дважды, в августе 50-го года и январе 51-го, он докладывал комиссии о полной готовности аппаратуры, в то время как она практически не работала. Более того, в ней использовался в то время целый ряд готовых электронных устройств, не отвечавших нашим требованиям. Вот один из примеров:

16 декабря 50-го года (документ № 86 из папки деловой переписки нашего отдела) Иваном Андреевичем было подписано письмо, адресованное директору завода, производящего фотоумножители, с просьбой передать нам шесть экземпляров нового, опытного образца ФЭУ, так как обычные фотоумножители, которые мы используем, по своей чувствительности непригодны для решения задач, поставленных перед нами постановлением правительства. Так и написано – непригодны! А в докладе комиссии от августа 50-го года сообщалось о полной готовности! Вот еще документ... еще... и еще...

Меня прерывают возмущенными криками: «О чем Вы говорите? Отвечайте на предъявленные Вам обвинения!» Но я точно не слышу – продолжаю перечисление документов. И все с датами, с номерами. Говорю все это не собранию, а лишь одному из присутствующих на нем. И вижу, что он хорошо меня понимает. Если я пойду ко дну, то он последует за мной. Я предлагаю обмен: молчание на молчание («С волками жить...»).

Наконец меня лишают слова. Но дело уже сделано. Зачитывается и принимается уже известное мне решение... Сомневаюсь, что оно будет отправлено по обозначенным адресам... Только бы в коридоре не оказалось незнакомых людей в штатском... Слава Богу – никого! Расходимся по домам. Жду неделю. Злополучное решение партгруппы словно в воду кануло. Но оставаться в отделе опасно. Подаю заявление в дирекцию об уходе по собственному желанию в связи с учебой на пятом курсе физфака МГУ. «Хвост» молча его визирует. В сентябре 51-го года покидаю Геофиан.

Чем дело успокоилось с запуском ракет, не знаю. Что-то, видимо, сработало – «жертв» среди сотрудников отдела не было. Но наверняка не все – наград тоже не было. Я это узнал от Гали Петровой. Она же через несколько месяцев рассказала мне драматическую историю падения Хвостикова. Вот она.

В отделе стратосферы работал один из первых его послевоенных сотрудников, некто Морозов. Человек очень глупый, хотя и выполнявший одно время обязанности парторга отдела. Говорили, что он во время Отечественной войны командовал бронепоездом, а я-то думал, что они существовали только в Гражданскую. Морозов был ассистентом Хвостикова, когда тот занимался изучением «серебристых облаков». (Эти облака ходят на высоте до 70 километров и Бог знает из чего состоят, но, конечно уж, не из паров воды.) В них он обнаружил что-то необыкновенное, дал этому физическое обоснование, за что и была присуждена Сталинская премия.

На моей памяти, после передачи нашей лаборатории в отдел (а наверное, и до того) Морозов в течение двух лет писал свою кандидатскую диссертацию. Писал, в самом прямом смысле, под диктовку Хвостикова. Незабываемая сцена: Морозов сидит за столом шефа и прилежно пишет, а тот, прохаживаясь от окна до двери кабинета, диктует. Все это знали, но Морозов и виду не подавал, что обижен или унижен такой ситуацией. На защите никто не решился задавать вопросы или выступить против аспиранта «Хвоста». Это было примерно в то же время, что и мой поспешный уход из Геофиана. Потом умер президент Вавилов, и осмелевший Морозов вдруг надумал отомстить шефу за годы унижений. Он подал в партбюро Института заявление о том, что фотоснимки серебристых облаков, на основании которых была развита Хвостиковым «глубокая теория» были... просто дефектом пленки (!). На контрольных снимках, которые им же, Морозовым, по указанию «Хвоста» были уничтожены, ничего необыкновенного не обнаруживалось.

По словам Гали, скандал был дикий. Президиум Академии назначил специальную комиссию для расследования дела. Запоздавший на несколько лет донос Морозова подтвердился. У Хвостикова отобрали Сталинскую премию, исключили из партии и уволили из Института. Приютил его ВИНИТИ (Институт научной информации) – источник подкормки всех неимущих научных сотрудников.

История сия имела гротескный финал. Как-то раз несу я в ВИНИТИ очередную порцию сделанных мною рефератов и вижу во дворе идущего мне навстречу «Хвоста». Он смотрит на меня выжидательно. Сначала собираюсь пройти мимо. Потом любопытство берет верх. Останавливаюсь. Он протягивает руку. Здороваемся... И человек, сознательно хотевший загубить меня, говорит с явной признательностью: «Вы, Лев Абрамович, были моим открытым врагом. Не то, что этот мерзавец, столько лет прятавшийся за моей спиной и подло скрывавший свою ненависть...»

Воистину, все в мире относительно!