Текст книги "Течению наперекор"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

В НИИ-1

В отделе Бондарюка, где работал руководитель моего диплома профессор Варшавский, вакантного места для меня не нашлось. Я был зачислен на должность инженера-конструктора в отдел Миклашевского, где занимались проектированием аэродинамических труб для испытания моделей сверхзвуковых самолетов-истребителей. Такая труба представляет собой огромное сооружение, наиболее внушительную часть которого образует «батарея» из нескольких десятков корпусов морских торпед. Мощные насосы предварительно наполняют эти гигантские резервуары воздухом, сжатым до давления в десятки атмосфер. В момент испытания клапаны, запирающие все «торпеды», открываются одновременно. Мощнейший поток воздуха со скоростью, в несколько раз превышающей скорость звука, в течение одной-двух секунд проносится через стальную трубу диаметром около полутора метров. На ее оси закреплена уменьшенная во много раз точная копия испытуемого объекта, например самолета. Оптическая система использует зависимость коэффициента преломления света от плотности воздуха. Она фиксирует на фотопленке распределение давления воздушного потока по всей поверхности модели и в ее ближайшей окрестности. А также вибрации или деформации модели. Хорошо разработанные математические методы позволяют на основании результатов таких испытаний предсказать состояние и поведение реального самолета во время полета со сверхзвуковой скоростью в обычной воздушной среде. Нетрудно представить себе, что системы управления сверхзвуковым воздушным потоком в совокупности с системами регистрации многих параметров состояния модели образуют весьма сложную машину. Остается добавить, что в силу новизны самих проблем (сверхзвуковые полеты самолетов в ту пору только начинались) и засекреченности соответствующих исследований во всех промышленно развитых странах, работа отдела носила новаторский характер.

Теперь немного о конструкторском бюро (КБ), где воплощались в рабочих чертежах идеи создателей трубы, и о людях, с которыми мне предстояло сотрудничать в течение двух лет. Для тех, кто никогда не видел настоящего КБ, попробую описать свое первое впечатление. Представьте себе большой светлый зал, где человек тридцать работают стоя перед большими чертежными досками, расположенными вертикально или слегка наклонно. Доски закреплены на массивных станинах, оснащенных разного рода рычагами и зубчатыми секторами, позволяющими регулировать высоту расположения и наклон доски. Почему надо работать стоя, тем более что за спиной каждого конструктора практически пустует небольшой письменный стол? Да потому что, выполняя чертеж большого размера, пришлось бы все равно не сидеть, а стоять в неудобном наклонном положении. Тогда зачем стол? Сидя за ним, конструктор в блокноте набрасывает эскизы элементов будущей конструкции. Первоначальный замысел их воплощения возникает в его голове как «смутное видение». Для его прояснения и служат эскизы разных вариантов решения. Из них конструктор выбирает наилучший и лишь тогда встает перед доской. Сам процесс черчения (карандашом) чрезвычайно упрощается благодаря легкой системе шарнирно связанных металлических стержней, несущих две взаимно перпендикулярные линейки с миллиметровыми делениями. Эта система (кульман) позволяет в любом месте доски проводить на чертеже заведомо параллельные или перпендикулярные линии.

Однако самое первое впечатление на человека, входящего в зал, еще до того, как он рассмотрит описанную картину, производит негромкий, но непрерывный шум. Не сразу удается понять, что каждый из конструкторов что-то напевает или насвистывает. Монотонный шумовой фон отнюдь не мешает напряженной работе их мысли. Наоборот. Никто его не воспринимает, так же как не слышит тех звуков, которые издает сам. Вся эта странная какофония, экранирующая любую внятную звуковую информацию, помогает конструктору совершенно отключиться от внешнего мира и полностью сосредоточиться на своем творческом процессе.

По своему внешнему виду, одежде или обустройстве рабочего места никто из находящихся в зале не отличается от своих коллег. Но на самом деле строгая иерархия здесь существует. Она определяется не образованием (оно может быть и не высшим), а опытом, квалификацией и талантом конструкторов. И выражается в различной трудности задач, которые стоят перед каждым из них. Это различие вытекает из самого процесса создания сложной конструкции. Главный конструктор (руководитель отдела) набрасывает в общих чертах устройство проектируемого объекта, выделяет в нем отдельные крупные «узлы» и определяет их функции. Разработка конструкции каждого из узлов поручается наиболее опытным – «ведущим конструкторам». Результатом их творчества является «рабочий чертеж» узла, где при помощи множества «разрезов», сечений и вынесенных отдельно проекций выявляются все детали, образующие данный узел. Этот чертеж утверждает главный конструктор. После чего он поступает на «деталировку» к рядовым конструкторам. Они под общим наблюдением ведущего выполняют чертежи всех деталей – со всеми размерами, указанием материалов и, если необходимо, технологии изготовления. Все это возвращается обратно к ведущему конструктору. Он осуществляет «сборку», то есть чертеж узла, подобный рабочему чертежу, но уже собранный (на бумаге) из разработанных деталей, по их размерам. Таким образом проверяется соответствие всех этих деталей друг другу и общему назначению узла. На этом этапе в конструкцию или размеры деталей могут быть внесены необходимые поправки. Завершается работа созданием «сборочного чертежа» всей машины, где проверяется стыковка и взаимодействие узлов. Этот сложный чертеж должен выполнять один человек, который может мысленно проследить работу всей машины. Опять-таки, с помощью разрезов, сечений и проекций он должен показать на этом чертеже все ее детали для того, чтобы приемная комиссия и главный технолог завода-изготовителя могли убедиться в «корректности» конструкции в целом, прежде чем приступать к изготовлению всех частей, из которых будет собираться машина.

По окончании всего описанного наступает очередь копировщиц (это почти всегда женщины – они внимательнее). На слегка наклонно лежащих досках они копируют тушью на кальку чертежи деталей и узлов. Этот этап работы не менее ответствен, чем все предыдущие. С калек на светочувствительной бумаге отпечатываются «синьки», поступающие в цех к рабочим – изготовителям деталей и сборщикам. Малейшая ошибка девушки-копировщицы может привести к неверному размеру или конфигурации какой-нибудь детали, что обнаружится только в момент реальной сборки всего изготовленного узла или всей машины. Таким образом, конечный результат работы всего КБ зависит от добросовестности и внимания каждого из участников многоступенчатого процесса создания конструкции, на какой бы ступени он ни находился. Поэтому в конструкторском бюро, как ни в каком другом месте, устанавливается атмосфера всеобщего взаимного уважения и спайки. Снова как в детстве: «Один за всех и все за одного!» Последнее выражается в том, что каждый готов помочь, проконсультировать или проверить работу любого из сотрудников.

На этом месте строгий критик может проворчать: «И зачем все эти подробности профессионального труда конструкторов?» Отвечаю. Во-первых, мы все теперь плотно окружены машинами. Даже оставляя в стороне военную технику, это обширный список, начиная от самолетов, автомобилей, поездов и метро, кончая холодильниками, стиральными машинами и кофемолками. Современному человеку должно быть небезынтересно, как все эти машины создаются. Во-вторых, эти подробности будут необходимы для описания двух эпизодов, сыгравших большую роль в формировании моего мировоззрения, что и есть главная тема книги.

Но прежде чем я начну рассказ об этих двух эпизодах, хочу добавить несколько строк о том, как протекала моя работа в НИИ-1. В КБ меня встретили очень хорошо, я сразу почувствовал ту дружескую атмосферу, о которой написал выше. Разумеется, сначала мне поручили простую деталировку. Но быстро поняли, что я могу справиться и с более сложной работой. Все-таки в Академии на кафедре моторостроения нас неплохо подготовили к конструированию. Начали доверять более сложные детали, а потом и разработку относительно простых узлов. Я многому учился у опытных конструкторов. Они охотно разъясняли мне свои подходы к работе, показывали апробированные приемы и правила конструирования. Некоторые из этих приемов оказались довольно забавны и психологически точны. Например, для того чтобы преодолеть неуверенность в момент перехода от разработанного эскиза к чертежу на пустом листе ватмана, конструкторский опыт рекомендовал остро заточить твердый карандаш и, не думая, провести штрих-пунктирную осевую линию. Потом эту линию можно будет стереть, если она окажется не на месте. Но лист уже утрачивает свою пугающую пустоту – работа начинается.

Между тем я поступил на заочное отделение Московского авиационного института. Значительную часть предметов мне зачли на основании сохранившейся зачетной книжки из Академии. Некоторые лекции я слушал вместе с очниками, остальные предметы готовил и сдавал по учебникам. К концу второго года работы в КБ подошел к диплому. В качестве его темы мне утвердили ту, что я начинал в Академии: конструкцию турбореактивного двигателя с профилируемым соплом для самолета. Чертеж делал в КБ по вечерам. К этому времени мне присвоили звание инженера-конструктора второй категории. Это примерно то же, что уровень кандидата в науке. Кстати, конструкторы над учеными степенями, даже кандидата технических наук, посмеиваются, считая, что это не более, чем легкий способ обеспечить себе постоянный, повышенный уровень зарплаты.

Теперь я могу рассказать о первом эпизоде. В конце мая 48-го года мой дипломный проект был готов. Чертеж двигателя в натуральную величину занял восемь вертикально поставленных и склеенных между собой листов ватмана. Это был настоящий сборочный чертеж со всеми разрезами и сечениями, как описано выше. За неделю до назначенного дня защиты мне было предложено вывесить его на стене в кабинете Миклашевского. Затем все ведущие конструкторы собрались и в течение почти целого рабочего дня придирчиво «лазили» с карандашами по всему двигателю, задавая мне сотни каверзных вопросов, от которых я изо вех сил отбивался. Наконец пришли к согласию, что конструкцию можно одобрить и меня выпустить на защиту.

Разумеется, высокая комиссия МАИ, принимавшая защиту, не могла оценить, насколько профессионально была разработана и представлена моя конструкция. Но пятерку они мне поставили единодушно. Между прочим, когда проходила эта предзащита, в КБ уже начался аврал в связи с приближавшимся сроком сдачи проекта трубы Госкомиссии. Мои «критики» и без того уже работали сверхурочно. Но помощь своему юному коллеге они ставили выше, чем экономию целого дня дорогого для них времени. И осуществляли эту помощь с величайшей тщательностью.

Эпизод второй. Его я помню во всех подробностях, хотя с тех пор прошло более полувека.

Вторая половина июня 48-го года. КБ уже работает в лихорадочном темпе. Точнее, это относится к ведущим конструкторам. Все они примерно одинаково близки к завершению сборочных чертежей шести крупных узлов трубы. Срок сдачи проекта Госкомиссии – 1 июля. Очевидно, что не успеем и надо будет просить о переносе срока хотя бы на неделю. «Сборки» узлов в лучшем случае будут готовы к 29 июня, и дней десять займет сборочный чертеж всей трубы. Его придется выполнять в двух масштабах: саму камеру размещения модели, а также системы управления и регистрации результатов испытания – в натуральную величину, а батарею торпедных резервуаров – в масштабе 1 : 5, за исключением запорных клапанов, которые должны быть представлены «в натуре». Впрочем, перенос срока сдачи проекта на одну-две недели дело обычное, и хотя терять времени нельзя, но и пороть горячку не стоит...

Неожиданно шеф вызывает к себе всех ведущих конструкторов. Совещание длится долго. Когда ведущие возвращаются в зал, они выглядят смущенными. Бросаем работу и ждем какой-то весьма важной информации. Мы не ошиблись – информация для нас всех действительно важная. Шефа вызывали в Наркомат. Кому-то из высокопоставленных чинов Управления, курирующего наш НИИ, необходимо (наверное, для доклада еще выше), чтобы на этот раз срок сдачи проекта был выдержан точно, без малейшей отсрочки. Если мы сумеем уложиться в этот срок, все сотрудники КБ, от ведущих до копировщиц, будут премированы двухмесячным окладом. Если опоздаем хоть на один день – ничего!

Шеф предложил ведущим обсудить положение дел с узлами и самим решить, кто из них будет делать сборочный чертеж, так, чтобы суметь уложиться в тот срок, который реально окажется в его распоряжении до утра 1 июля. Счет, очевидно, пойдет на часы...

Ведущие конструкторы совещались открыто, в присутствии всего КБ – дело ведь касалось всех! И все слушали молча, с напряженным вниманием. Вопрос о крайнем сроке окончания чертежей узлов решили быстро. После докладов каждого из ведущих пришли к заключению, что при максимальном напряжении сил все узлы будут готовы к вечеру 27 июня. Это означает, что на сборочный чертеж трубы останется трое суток – 72 часа. На «фенамине» – препарате, которым во время войны пользовались в штабах, человек может проработать трое суток без сна. Если, конечно, он достаточно сильный, предпочтительно молодой.

Вел совещание Владимир Иванович Богачев – наиболее опытный, всеми уважаемый, но... не очень молодой ведущий конструктор.

– Итак, кто готов взяться за конечную сборку? – спрашивает Владимир Иванович. Молчание. Большинство из нас, рядовых конструкторов, смотрит на Васю Филиппова. Он самый молодой из ведущих, но уже с десятилетним стажем и безусловно талантлив. Но в этой работе не столько важен талант, сколько внимание. А главное – скорость работы. Пожалуй, еще и красота чертежа. В выборе соотношения толщин линий и четкой прописи мельчайших деталей есть своя эстетика. Заметив всеобщее внимание, Вася говорит:

– Не берусь! Не успею, начну нервничать, могу ошибиться в проверке совместимости узлов. Владимир Иванович, кроме Вас, эта работа никому не по плечу.

– Я тщательно обдумал это дело, – отвечает Владимир Иванович, – лет десять тому назад согласился бы. Но теперь, чувствую, постарел. Трое суток без сна мне не вытянуть. Послушайте, что я скажу, только не торопитесь возражать. Быстрее всех у нас в КБ работает Лева, и почерк у него безукоризненный. Опыта, конечно, маловато, но это можно восполнить вниманием, которого должно хватить на все 72 часа. Он молод, думаю, что выдержит. Давайте рискнем!

Снова молчание. Я поражен, польщен, и, вместе с тем, меня охватывает страх. Такая ответственность перед всем коллективом! Вспоминаю, как еще в Институте на первом курсе завоевывал признание обоих грозных братьев Бузниковых... Сделать чертеж, наверное, успею, но контроль совместимости узлов? Что если пропущу какую-нибудь неувязку? Молчу... Один за другим в течение нескольких минут все ведущие говорят: «согласен». Владимир Иванович обращается ко мне:

– Ну как, Лева, берешься?

Мне хочется поделиться своими сомнениями и страхом, но понимаю, что это неуместно. Нечего напрашиваться на комплименты.

– Берусь, – отвечаю я.

– Ну и прекрасно, – это опять Владимир Иванович. – Фенамин обещал добыть шеф. Девочки, живущие рядом, в Лихоборах, обеспечат регулярное трехразовое горячее питание. К вечеру 27-го все сборки узлов должны быть вывешены в порядке их чередования в трубе на кульманах, поставленных в ряд у левой стены. У правой – поставить восемь кульманов и на них приколоть ленту из десяти аккуратно склеенных листов ватмана. Поручим это Джону. Сегодня у нас двадцать пятое. Ты, Лева, отдыхай два дня, отсыпайся и приезжай в КБ двадцать седьмого к восьми вечера. А дальше – помогай тебе Бог! Во время его работы, – обращается он ко всем, – никто в зал не заходит. Но разработчики узлов все три дня с утра до позднего вечера должны быть поблизости на случай, если у Левы возникнут вопросы по их узлам. Договорились? Кто-нибудь против? Таких нет. Все смотрят на меня приветливо, с надеждой. Эксцентричный Джон хлопает по плечу и говорит:

– Он справится! Гигант, хотя и молод.

Джон (он, кстати, вовсе не американец) всего на три года старше меня, но в КБ работает уже лет пять. Совещание закончено. Растерянно освобождаю от старого чертежа свой кульман, убираю в стол блокнот и прочие бумаги, собираюсь уходить. Девушки-копировщицы, посовещавшись, окружают меня и спрашивают, что мне готовить на завтрак, обед и ужин. Я говорю, что все равно – на их усмотрение. Только обязательно крепкий кофе. Утром и вечером. В смятении покидаю Институт.

В течение двух дней отдыха езжу гулять в Парк культуры, благо погода стоит отличная. Рано ложусь спать. О работе стараюсь не думать. Вечером 27-го приезжаю в Институт. В КБ все готово в точности так, как распорядился Владимир Иванович. Коробочка с фенамином на моем столе, который стоит посередине зала. Остальные столы громоздятся у торцевой стены, чтобы не мешать мне циркулирвоать между рядом кульманов с узловыми чертежами и «моими» восемью кульманами, на которых устрашающе белеет длинная лента ватмана. Кульман с чертежом первого узла заботливо поставлен перпендикулярно началу ленты. На нем я буду сменять один за другим сборочные чертежи остальных пяти узлов. Ровно восемь часов вечера. Все КБ в полном составе задержалось в Институте, ожидая моего приезда. Пожимают руку, подбадривают, шутливо благословляют. Владимир Иванович говорит мне, что шеф одобрил решение ведущих и что охрана предупреждена о том, что я буду оставаться в Институте в течение трех ночей. Потом все гурьбой уходят.

Карандаши разной твердости для меня уже отточены. Беру самый твердый и, не думая, провожу осевую линию на левом крайнем листе... Не буду пытаться описать сам процесс моей работы. Поначалу волновался, непрерывно проверял себя – то ли делаю. Чертеж продвигался медленно. Но к середине первой ночи увлекся работой, успокоился, и дело пошло на лад. «Команда обслуживания» все трое суток работала безукоризненно. Завтрак, обед и ужин доставляли в судках в точно оговоренные часы. Грязная посуда незаметно исчезала со стола, предназначенного для еды, и заменялась чистой. Там же стояли полная банка молотого кофе, сахар, кастрюлька и электроплитка. После ужина принимал таблетку фенамина. Все три ночи сна не было ни в одном глазу...

К шести часам утра 1 июля сборочный чертеж трубы закончен. Еще раз проверяю сочленения всех узлов и в восемь часов, пошатываясь, отправляюсь домой. У проходной меня ожидают все «лихоборцы», а затем по дороге к трамваю встречаются почти все сотрудники КБ, живущие «в городе». На лице каждого – немой вопрос. Каждому улыбаюсь и говорю только одно слово: «Порядок». Понимая, что я смертельно устал, никто мне не жмет руку, не обнимает, а произносит тоже одно слово: «Спасибо». Но счастливое выражение, появляющееся на их лицах, служит для меня такой наградой, выше которой я не получу за все последующие годы жизни. Господи, какое это было счастье!..

Моя карьера в НИИ-1 была обеспечена. Вероятно, вскоре мне присвоили бы звание ведущего конструктора. Кстати сказать, начавшаяся тогда в стране кампания борьбы с космополитизмом, носившая явно антисемитский характер, сотрудников военного НИИ-1 не коснулась вовсе. Заместителем Миклашевского оставался некто Шехтман, первым замом директора института, академика Келдыша, – профессор Абрамович. А в нашем конструкторском братстве вопрос о национальности его членов вообще никого не интересовал...

В Геофиане

Тем летом мне в голову даже не могла прийти мысль, что не пройдет и трех месяцев, как добровольно расстанусь со столь полюбившимся мне коллективом КБ. Однако в конце сентября 48-го года я подал заявление об увольнении «по собственному желанию». Сам Абрамович вызывал меня к себе в кабинет и долго убеждал не уходить из Института. Но мое решение осталось неизменным, и тому была достаточно серьезная причина. О ней читатель узнает немного позже, потому что сейчас мне кажется уместным сделать некое отступление от хронологии и рассказать об одной замечательной женщине, общение с которой и толкнуло меня на то, чтобы внезапно оборвать столь блестяще начавшуюся карьеру.

Вскоре после возвращения с Дальнего Востока я познакомился с Галиной Николаевной Петровой, тогда еще просто Галей – ей было не более тридцати лет. Она работала в Геофизическом институте Академии наук («Геофиан»), готовилась к защите кандидатской диссертации, тема которой была связана с земным магнетизмом. (Мне запомнился остроумный тост, произнесенный на банкете после успешной защиты ее руководителем, профессором Кондорским. Он сказал: «Да пребудет вечно магнитное поле Земли – около него кормиться можно!»). Да, так вот. О Гале я много слышал от моего друга по военной Академии, Леонида Дмитриева. Читатель, возможно, вспомнит, что он был одним из двух слушателей, выступивших в мою защиту на том злополучном суде чести. Леонид старше меня лет на шесть. С Галей вместе учился до войны на физфаке МГУ и считал ее своей невестой.

По его рекомендации я и пришел первый раз в крохотную комнатку коммунальной квартиры на улице Грицевец, где помещалось семейство Петровых: мать и две дочери – Галя и ее младшая сестра Таня. Их отец был арестован еще в 29-м году. Успел вернуться домой, но в 42-м году умер. Галя отнюдь не была красавицей, но девушкой чрезвычайно живой, умной и обаятельной. В их комнатке частенько собирались ее друзья – молодые физики. Они охотно приняли меня в свою компанию. Мы разыгрывали шарады, играли в разного рода застольные или интеллектуальные игры, от души веселились. Хотя первое послевоенное время в Москве было голодным, довольно опасным из-за обилия разного рода банд и в целом мрачным.

Именно поэтому в один прекрасный день мы решили образовать «Общество оптимистов». Девизом общества стало: «Не унывать и не терять надежды». Президентом единодушно была избрана Галя, а вице-президентом, по ее предложению, – я. К тому времени мы с ней успели подружиться. «Общество» решило собираться не реже одного раза в месяц. Заслушивать интересные доклады своих членов или приглашенных, а также обсуждать события текущей жизни страны, по возможности, с позиций оптимизма. Имелась в виду и коллективная моральная поддержка тех членов общества, у которых будут возникать основания для уныния. Кто из нас мог тогда подумать, что наше «Общество оптимистов» просуществует пятьдесят пять лет, вплоть до кончины в 2001 году его бессменного президента? Разумеется, за это время состав «общества» постепенно обновлялся: доступ в него был открыт для всех знакомых и их знакомых, принимающих девиз общества. К концу жизни Галина Николаевна Петрова была всемирно известным ученым, руководителем крупного отдела Института физики Земли (он выделился из Геофиана) и председателем его Ученого Совета. При этом в свои 86 лет она вела все хозяйство семьи, состоявшей из трех женщин: Гали, ее дочери Наташи и внучки Тани. Да еще писала стихи!

Муж Гали умер лет на двадцать раньше нее. История этого замужества заслуживает отдельного рассказа. Ромуальд Карлович Дыбовский (поляк по происхождению) был сыном ее давней учительницы французского языка. В 37-м году арестован. Отбыл срок в лагере, а затем его, как хорошего специалиста-нефтяника, направили на поселение без права выезда в город Ухта (в Республике Коми). Галя с ним познакомилась во время его нелегального наезда к матери в Москву. Задолго до того, году, наверное, в сорок шестом, у нас состоялся характерный для нее (истинного оптимиста) разговор. Как-то после очередного собрания нашего общества, когда все уже разошлись, мне случилось задержаться, и Галя вдруг сказала: «Вы, Лева, наверное, удивлены, что я не выхожу замуж за Леонида, который меня любит. Признаюсь Вам, что все еще жду появления «прекрасного принца». Сказать ей, что в 30 лет, при относительно скромных внешних данных такое ожидание не очень-то оправданно, я не решился. Но прошло еще года два, и опять при случае Галя мне сказала: «А знаете, Лева, принц появился». В этом году она обручилась с Ромуальдом. Потом ездила к нему в Ухту. Через некоторое время сотрудники ее института с удивлением заметили, что всеми уважаемая заведующая лабораторией, доктор, профессор Галина Николаевна Петрова беременна. Особенно этим заинтересовался первый отдел. Институт-то «режимный», многие темы – «закрытые». Однако на все деликатные и не очень деликатные попытки выяснить, кто отец ребенка, Галя твердо отвечала: «Я мать-одиночка». (Было такое вполне законное понятие после войны). Потом она в тридцать семь лет успешно родила Наташку, а вскоре был реабилитирован и вернулся в Москву Ромуальд. Они поженились и жили счастливо...

Теперь вернусь в конец сентября 48-го года и объясню причину своего ухода из НИИ-1. Еще за год до того на собрании оптимистов Галя рассказывала о довоенных опытах профессора Турлыгина, чьей ученицей она была. Турлыгин пытался выяснить физическую природу гипноза. Он предполагал, что воздействие передается электромагнитным полем определенной частоты, которое излучает мозг гипнотизера. Его помещали в металлическую камеру с окошком, а гипнотизируемого – в различные места вне камеры. Если выбирали место прямо против окошка, гипноз действовал, если в стороне – вроде бы нет. Турлыгин пытался получить отражение «гипнотического луча» от металлического зеркала, работал с металлическими решетками в надежде зафиксировать дифракцию или интерференцию для этого луча и таким образом определить длину волны «гипнотического излучения». Подробностей уже не помню. Во время войны Турлыгин умер.

Меня этот доклад заинтересовал чрезвычайно. В это же время я прочитал книжку Шредингера «Что такое жизнь с точки зрения физики». И решил, что хочу заняться продолжением опытов Турлыгина или поисками, может быть, не электромагнитного, а какого-то специфически биологического поля, которому можно приписать явление «чистого» гипноза – без слов или соприкосновений гипнотизера и объекта гипноза. С этой целью в сентябре 47-го года, еще до окончания МАИ, я поступил на заочное отделение физического факультета МГУ. Кроме того решил, что мне следует перейти на работу в какой-нибудь исследовательский институт физического профиля, чтобы начать накапливать опыт физического эксперимента. Такая возможность и представилась в сентябре 48-го года. Галя мне сообщила, что в Геофиане появилась вакансия инженера в некой закрытой физической лаборатории, входившей почему-то в состав отдела метеорологии, которым руководил профессор Борис Львович Дзердзеевский, человек, по ее словам, очень достойный. Было ясно, что поначалу меня ожидает все та же конструкторская работа, но рядом с физиками. Было бы еще лучше поступить на должность лаборанта в ФИАН или Институт физических проблем, но с инженерным дипломом меня на такую должность не взяли бы. Вот почему я решил, не откладывая, воспользоваться подвернувшейся возможностью приблизиться к настоящей физике и уже в октябре 48-го года стал сотрудником Геофиана.

Однако это вовсе не означало, что для меня немедленно откроются двери этой таинственной «закрытой» лаборатории. Пять месяцев я просидел в пустой комнате, ровно ничего не делая, но регулярно получая зарплату. Очевидно, НКВД проверял мою политическую благонадежность на предмет оформления «допуска» в лабораторию. Пять месяцев – срок немалый. Видимо, секретность работ, ведущихся в лаборатории, была очень велика. И действительно, когда заветная дверь для меня отворилась, я узнал, что это работа не просто совершенно секретная (гриф СС), а сверхсекретная, защищенная грифом ОП – «особая папка». (Что это за папка и где она хранилась, мне до сих пор неведомо.)

Впрочем, на второй год работы в лаборатории мне случилось узнать, чего стоят эти грозные грифы. Я подружился с молодой девушкой, физиком Алей Кустовой. Однажды она с испуганным видом пришла в лабораторию и сообщила мне по секрету, что ее мама случайно встретила папу на улице в Вильнюсе. Значение этого тривиального факта я понял после того, как Аля рассказала, что начало войны застало ее папу в Омске, где он гостил у своей сестры. Через несколько месяцев от нее пришла телеграмма, что папа скоропостижно умер и похоронен на городском кладбище. Во время войны жена и дочь не смогли поехать в Омск, чтобы поплакать у могилки. Потом порвалась связь с папиной сестрой – она уехала из Омска. Так и не собрались разыскать могилку и вот... встреча! Оказывается, папа таким жестоким способом избавился от своей семьи... Алю, небось, тоже проверяли пять месяцев. В анкете она писала, что отец умер в Омске такого-то числа. Не зная семейных обстоятельств, не хочу осуждать папу. Но каковы сотрудники «органов»? Не удосужились даже запросить в Омске регистрацию смерти. С тех пор знаю, что в этих страшных «органах» работают такие же ленивые и неаккуратные девушки, как в других советских учреждениях. И большую часть информации их вальяжные начальники получают из наших же анкет и испуганных признаний...

Но вот я в лаборатории! Это полуподвальное помещение, куда ведет обитая железом дверь. Молодой и малосимпатичный сотрудник – плюгавый, но в хромовых сапогах и гимнастерке без погон – по вечерам вешает, а утром снимает с этой двери фанерную дощечку с пластилином, на которой оттиснута хранящаяся у него печать. Других обязанностей он не имеет, хотя числится лаборантом. На работающих в лаборатории ученых смотрит свысока.

В крошечной первой комнате за своей шумной горелкой сидит стеклодув. Это тоже небольшого роста, но коренастый мужчина в возрасте, явно деревенской внешности. Почти все стеклодувы, как одиночки, так и рабочие расположенного в городе Клин завода химического стекла, происходят из окрестных деревень. Не могу здесь тратить место на описание труда стеклодувов (потом повидал многих), но манипуляции, которые они проделывают с раскаленным докрасна стеклом, – сущее волшебство!

Во второй, относительно большой комнате смонтированы две сложные стеклянные конструкции. По стенам – полки с электроизмерительными приборами, на полу – огромные пузатые термосы с жидким азотом. Здесь работают выпускники физфака МГУ: молоденькая, живая и обаятельная Аля, немного постарше нее, но уже замужняя Вера Викентьевна Михневич и красивый, хорошо одетый и приветливый в обращении молодой мужчина – Борис Николаевич Миртов. К вечеру появляется их научный руководитель, профессор МГУ Эфраим Менделевич Рейхрудель. О нем надо рассказать подробнее, но сначала покончу с описанием помещения лаборатории. За комнатой физиков есть еще одна, вдвое меньших размеров. Здесь работает пожилой, мрачноватой внешности инженер Кашинцев. Он непрерывно совершенствует какой-то доморощенный киносъемочный аппарат. В этой же комнате должен поместиться мой кульман, на котором я буду разрабатывать пока неведомую мне конструкцию.