Текст книги "Течению наперекор"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

Из нашего дома «взяли» только Лазарева – крупного военного. Его сын Борька изредка появлялся во дворе в щегольском, сшитом по мерке военном кителе и хромовых сапожках. Он был так непохож на нас, оборванцев, что было легко поверить будто его отец «враг народа».

В школе было известно, что арестовали отца у Юрки Янковского и у Евы Яковлевой. Но Юрка был прекрасный, свой парень, а Ева – одна из лучших пионервожатых, самоотверженно возившаяся со своими подопечными из младших классов. Никто из ребят не упоминал, что мы знали о трагедиях в их семьях. Наоборот – мы всячески старались поддержать наших товарищей, уверенные в том, что родителей «забрали» по ошибке и они скоро вернутся.

Ох уж эта вера в ошибки! «Лес рубят – щепки летят!» – говорили тогда. Нас сумели убедить в том, что страна находится в кольце вражеского окружения, что бешеные от злобы и страха капиталисты, чьи рабочие вот-вот готовы подняться на революцию, денно и нощно строят планы уничтожения Республики Советов. Они обманулись в своих мечтах о том, что без их помощи рухнет наше хозяйство, увидели, что могучая Красная Армия надежно охраняет наши границы, и вот решились на самое подлое: засылают шпионов и диверсантов, выискивают себе пособников среди бывших буржуев и помещиков, среди неустойчивых или продажных элементов нашего общества...

Откуда нам было узнать, что это не так? Коротковолновых радиоприемников и заграничных передач на русском языке еще не было. Никто, кроме дипломатов и редких командированных, не ездил за границу. На улицах города иностранцы встречались редко, а общение с ними считалось изменой Родине. Ведь он же не зря приехал в Москву, этот иностранец. Ведь ясно, с какой целью он ищет общения с гражданами!

Наконец, нам представили прямые и неопровержимые «доказательства». Я имею в виду знаменитые судебные процессы 30-х годов. процесс «троцкистско-зиновьевского центра» в августе 1936 года, так же как и процесс «параллельного антисоветского троцкистского центра» в январе 1937 года не вызвали особого резонанса. Ясно было, что сбежавший из Союза Троцкий мечтает занять место Сталина во главе нашего государства и потому плетет интриги из своей далекой Мексики.

Но процесс «антисоветского право-троцкистского блока» марта 1938 года произвел большое впечатление. Имена Бухарина – ближайшего сподвижника и друга Ленина, а также Рыкова – бывшего председателя Совнаркома, были хорошо известны всем. Уж если такие люди оказались предателями, заговорщиками и «врагами народа», то можно ли сомневаться, что они за минувшие 20 лет сумели создать в стране обширную сеть своих пособников – убийц, вредителей и диверсантов?

Во всех своих преступлениях они признавались на открытых слушаниях в Октябрьском зале Дома союзов. Аудитория состояла из многочисленных представителей предприятий и учреждений Москвы. Главных обвиняемых присутствовавшие в зале хорошо знали в лицо по портретам и личным деловым контактам. А на следующий день полные тексты их показаний публиковались в газете «Правда» – легко было сверить!

Прошли десятилетия, а профессиональные западные советологи и наши диссиденты так и не разгадали, каким образом были организованы эти грандиозные спектакли. Гипноз? Шантаж судьбой близких? Загримированные актеры?.. Как же мы могли всему этому не поверить?.. Конечно, думали мы, когда идет такая битва с многочисленными и коварными врагами, ошибки неизбежны. Кроме того, «враги народа» не гнушаются клеветой, чтобы погубить честных граждан, верных партийцев. Им ставят ловушки, запутывают в свои сети, пользуясь случайными заблуждениями или слабостями своих жертв. И вот уже нет выхода, вчера еще честный советский человек отчаянно бьется, как муха в липкой паутине. В кинофильмах того времени все это очень убедительно показывали...

Жены, дети тех, кого уводили ночью, в слезах повторяли утешительное: «Это ошибка. Лес рубят – щепки летят!» И верили, что все разъяснится.

Мне пришлось дважды столкнуться с жертвами того времени.

Среди пациентов и друзей мамы была семья Узюковых. Они жили в большом доме на Кузнецком мосту. С их единственной дочкой, моей ровесницей Розой, мы занимались немецким языком в частной группе еще в дошкольные годы. Нередко занятия проходили в большой и светлой двухкомнатной квартире Узюковых. Розин отец был красным командиром высокого ранга. На его гимнастерке красовался полученный еще в Гражданскую войну орден Боевого Красного Знамени. Я его хорошо помню: высокий, широкоплечий, молодой. Он любил возиться с нами, малышней, после урока. Жаль, что не помню его имени. Жену его звали Любовь Яковлевна. Она была красавица и работала в аптеке. Узюков, видимо, обожал жену и дочь. Мою маму вся их семья почитала. Помню, что когда умер отец, меня на пару дней, до похорон, отвели к Узюковым.

И вот году в 36-м он вдруг умер. Потом из подслушанных разговоров взрослых я узнал, что он застрелился. Рассказывали, что его близкий друг оказался вредителем. Узюков надеялся помочь ему осознать свои «заблуждения» и не сообщил вовремя «куда следует». А друг тем временем готовил диверсию. Погибли люди. Узюков считал себя виноватым в их смерти и... застрелился. Я его ужасно жалел, но понимал, что жить с сознанием своей виновности в гибели людей он не мог. В своей еще детской душе я клялся быть бдительным, быть непреклонным, быть суровым...

Теперь-то я не сомневаюсь в том, что Узюков все понимал, был уверен, что топор палача занесен и над его головой. Своим выстрелом он спасал жену и дочь.

Другой случай – мой дядя Миша. Я уже писал, что он был заместителем наркома финансов Гринько. Когда того арестовали, с дядей случился странный «казус». Как мне со слов тети рассказывала мама, его на ходу поезда случайно вытолкнули из тамбура переполненной подмосковной электрички, когда она уже шла мимо платформы. Дядя ударился головой. Пришлось поместить его в психиатрическую клинику. Ясно помню его лицо, когда через пару лет он оттуда возвратился домой. Даже мне, мальчишке, был виден глубочайший страх в его глазах. Я полагал, что это – следствие помешательства после травмы головы. Теперь мне ясно, что в клинику дядю Мишу спрятали от неминуемого ареста, и он боялся, что опасность еще не совсем миновала. Остальные годы до начала Отечественной войны дядя работал в издательстве «Советская энциклопедия». Во время войны умер.

«Над страной весенний ветер веет. С каждым днем все радостнее жить...» Так пели мы искренне и горячо, проходя в веселой, праздничной толпе первомайской демонстрации по широкой площади мимо украшенного транспарантами большого дома... А в его застенках, неслышные нам, хрипели избиваемые, ни в чем не повинные люди. А потом людской поток выносил нас на Красную площадь, и мы восторженно кричали «Ура!», махали руками и тянулись к мавзолею, где на трибуне в простом наглухо застегнутом полувоенном кителе стоял самый дорогой нам человек, наш защитник, наш «мудрый кормчий».

Теперь, на фоне вышеизложенного я могу приступить к описанию некоторых эпизодов из моей комсомольской юности. Хорошо помню свое первое комсомольское собрание. Оно происходило в начале ноября 1938 года, длилось 3 дня (!) и было посвящено весьма важному для нас вопросу. Дело в том, что по каким-то причинам наша школа к 1 сентября получила распоряжение освободить ранее занимаемое здание. Для нас в одном из дворов того же Петровского переулка уже выстроили из красного кирпича новую школу стандартного образца. Ей был присвоен номер 635. Но переехать в нее мы не могли. Не было закончено внутреннее оснащение – то ли сантехника, то ли электрика. Наши классы на неопределенное время распихали на 3-ю смену по другим школам района. Эту ситуацию и обсуждало то знаменитое собрание. Место для него нам предоставила начальная школа, располагавшаяся в Дмитровском переулке.

Всем заправляли члены старого комитета во главе с Валей Королевым: окончив школу, эти ребята не перестали болеть за ее дальнейшую судьбу. В конце лета они провели «самостоятельное расследование» причин задержки с подготовкой здания к учебному году и пришли к выводу, что виноват в этом недавно назначенный новый директор школы. Уже не помню: то ли он потратил какие-то деньги не по назначению, то ли просто оказался «шляпой». Так или иначе, но «материал» на руках у ребят был достаточно серьезный и хорошо документированный. Неведомого до той поры директора пригласили на наше собрание. Он явился. Всячески старался оправдаться в предъявленных ему обвинениях. Однако после горячих дебатов комсомольцы единодушно решили просить районный отдел образования (РОНО) отозвать горемыку-директора. Ребята из комитета комсомола, конечно, знали, что директор школы – «номенклатура» райкома партии («идеологический фронт!»). Поэтому на собрание пригласили и инструктора райкома партии, ведавшего школами. Он не выступал. Но директора через несколько дней сняли с должности. Я упоминаю об этом собрании не только потому, что оно произвело на меня, новичка, большое впечатление своей деловитостью. Описанный факт иллюстрирует то обстоятельство, что в разгар репрессий, когда права отдельной личности были безжалостно растоптаны властью, игнорировать коллективную волю даже комсомольцев-школьников эта власть еще не решалась.

Директором школы был назначен Георгий Васильевич Гасилов. Он оказался человеком выдающегося организационного таланта и энергии. Особенно сильное впечатление на нас произвели его романтический облик и яркая, страстная речь. Был он невысокого роста, заметно сутулый, со впалой грудью. Говорили, что у него туберкулез. Ходил быстро, энергично жестикулировал. Густые, откинутые назад черные волосы, худое лицо, горящие глаза, усы и бородка «под Ленина» – все соответствовало нашим представлениям о пламенном революционере. Получалась некая комбинация Антона Макаренко (мы все читали его «Педагогическую поэму») и Николая Островского («Как закалялась сталь»). Он преподавал историю партии в 10-м классе по изданному в те годы «Краткому курсу» этой истории под редакцией Сталина. Его речь украшали сильные, импонировавшие нашей молодой нетерпимости декларации вроде: «Нас недаром прозвали твердокаменными!» (это о большевиках). Или: «Большевики меньше всего похожи на кисель, а больше всего – на железо!».

Позднее мы узнали, что перед этим он работал в Наркомпросе. Пост директора школы был явным понижением, но... не более того. Между тем, как почти всех сотрудников Наркомпроса репрессировали.

В следующем, 10-м классе секретарем комитета комсомола школы избрали меня. Стимулируемый Гасиловым, я развернул бурную деятельность. Для начала опишу (не без стыда) преображенный облик комнаты, отведенной нашему комитету. Убранство ее было трогательно слизано со стандартного декора кабинетов райкома партии.

Т-образный стол, покрытый зеленым сукном. Большой портрет Ленина на стене и его же маленький бюстик на этажерке с какими-то молодежными брошюрами. В углу – книжный шкаф, стекла которого прикрыты изнутри складками красного шелка. Как будто там хранятся укрытые от посторонних глаз особо важные документы. На столе секретаря лампа под зеленым абажуром, пластмассовая чернильница и «пятидневка» – пять отрывных блокнотиков для записи намеченного на каждый день, связанных в один ряд. Снаружи на белой двери крупными золотыми буквами на красном фоне: «Комитет ВЛКСМ». И наконец, апогей почтительного подражания: на внутренней стороне той же входной двери – уже «деловое», черным по белому: «Уходя, проверь, заперты ли шкаф и стол» (!). Да, еще раздвижная, кремового цвета занавеска на высоту трети окна. Наверное для того, чтобы голуби не подсмотрели, чем мы там, на 4-м этаже, занимаемся. Впрочем, дело не ограничивалось декором.

Соцсоревнование тогда еще не приняло последующего чисто формального характера. Соревновались заводы, шахты, советские учреждения, издательства, вузы, школы, детские сады... У нас соревновались между собой старшие (7-10-е) классы. Соревновались они, естественно, за наилучшую успеваемость и дисциплину. Но соревнование, как поучал нас Георгий Васильевич, должно быть ежедневной борьбой, а не подведением итогов, когда все позади и ничего уже нельзя исправить. Поэтому и ход соревнования должен наглядно отслеживаться соревнующимися ежедневно!

На 3-м этаже в коридоре висела большая «Доска успеваемости». На ней слева по вертикали были обозначены классы, а правее располагались столбцы, озаглавленные: «отл.», «хор.», «пос.», «неуд.». Каждый день после уроков старосты классов докладывали «учебному сектору» комитета комсомола соответствующие итоги за день. Вечером на доске появлялись свеженаклеенные кружочки с цифрами, указывающими количество полученных различных отметок. Они там оставались весь следующий день. В самом крайнем правом столбике отмечалось, какие классы заняли за прошедший день три первых места.

Еще директор ввел в каждом классе дисциплинарную тетрадь, куда учителя должны были по пятибалльной системе вносить оценку дисциплины на своем уроке. Эти сведения старосты докладывали одновременно с отметками по предметам. Тут же вычислялся средний балл. Он определял продвижение красной ленточки соответствующего класса вправо на другой доске: «Эстафета по дисциплине».

Основным сроком подведения итогов соревнования была неделя. В понедельник после уроков в зале собирался митинг, на который являлись все классы и становились в каре на отведенных им местах. Председатель школьного ученического комитета (учком) подводил итоги прошлой недели и вручал переходящие призы трем лучшим классам. В итогах, кроме успеваемости и дисциплины, учитывались чистота и украшение класса. (У каждого была своя классная комната. От урока к уроку «кочевали» учителя, а не ученики). Переходящим призом служила красивая рамочка, где под стеклом находился соответствующий похвальный текст за подписью самого директора. Эту рамочку победители торжественно водружали на стену рядом с классной доской. Кроме того, класс, занявший 1-е место, получал бесплатные билеты на концерт в Колонный зал Дома союзов, который шефствовал над нашей школой.

Тогдашние школьники принимали весьма близко к сердцу результаты соревнования. Сильные ученики охотно помогали слабым или пропустившим уроки по болезни. Комсомольские группы старших классов брали шефство над младшими... Кроме того, под эгидой комитета комсомола выходил небольшого формата, но ежедневный «Школьный листок». В нем помещались главным образом карикатуры на злобу дня (с соответствующими подписями), выполненные очень талантливым учеником Геной Алимовым.

Наконец, кроме докладов старост, мы учредили и свою службу «чрезвычайных ситуаций». Во время большой перемены я дежурил в комитете, а в каждом классе был назначен «информатор», обязанный в случае каких-либо ЧП немедленно сообщать о них мне.

Мы неосознанно подражали четкой военной организации. шел 1939 год. Фашистская Германия уже начала свою агрессию в Европе. В том. что рано или поздно в войну вступит и Советский Союз, ни у кого не было сомнения. В школе мы развернули и настоящую «оборонную работу». В военном кружке учились разбирать и чистить винтовку. Ходили стрелять в расположенный неподалеку тир. Тренировались в обращении с противогазом и оказании первой помощи. Устраивали учебные тревоги. В комсомольском комитете был ответственный за всю эту работу – Леня Войтенко. Сын военного, он ходил в школу в гимнастерке и крагах. После окончания школы поступил в военно-политическую академию.

Мы, активисты-комсомольцы, очень любили свою школу. Часто задерживались в ней допоздна. Это был наш дом родной. Устраивали разные вечера, спектакли, празднества...

Теперь хочу ненадолго вернуться к нашему директору Г. В. Гасилову. В школе у меня с ним были наилучшие отношения. Я восхищался им. А он, по его собственным словам, гордился своим «питомцем». Однажды даже демонстративно оставил меня на целый день замещать его в качестве директора школы. Я сидел в директорском кабинете. В тот день, помнится, завозили уголь на зиму, какие-то родители приходили со своими проблемами. Летом 1940 года он добился постановки моего доклада на районной научно-педагогической конференции. Доклад был напечатан в журнале «Советская педагогика». После выпускного вечера Гасилов горячо убеждал меня в том, что мое призвание – быть учителем...

Вскоре началась война. Лет двадцать мы не виделись. Я знал, что он стал заведующим одного из РОНО... И вдруг в конце 60-х годов в одном из самиздатовских бюллетеней я прочитал погромную речь Г. В. Гасилова на районной учительской конференции в адрес одного из учителей, подписавшего (как в те годы делали многие) письмо в защиту кого-то из арестованных диссидентов. Документ был подлинный. Я узнал всю хорошо мне знакомую риторику. Конечно там было и «Нас недаром прозвали твердокаменными» и насчет киселя и железа, и многое другое...

Спустя некоторое время Гасилов (видимо, он вышел на пенсию) разыскал мой домашний телефон и, сообщив, что пишет книгу воспоминаний, просил меня написать что-нибудь в приложение в качестве его воспитанника (как у Макаренко, в его книге). Я отказался. Он спросил: почему? Я ответил, что теперь мы находимся на разных идейных позициях. Он потребовал уточнить, на каких же. Я сказал, что не намерен рисковать в разговоре с ним.

Еще через пару лет во дворе нашей бывшей школы собралось много ребят – моих сверстников. Мы устанавливали мемориальную доску с именами погибших в войну одноклассников... Вдруг слышу сзади: «Ну, Остерман, здравствуй!». Оборачиваюсь – мало изменившийся Гасилов протягивает мне руку...

– Извините, Георгий Васильевич, но я Вам руки не подам, – сказал я.

– Отчего же так?

– Я читал Ваше выступление против такого-то (забыл имя).

– Ты не понимаешь! Я его этим спасал...

– Сомневаюсь...

– Смотри, Остерман. У меня в райкоме партии осталось много друзей...

– Дело Ваше...

На том и расстались. Иногда думаю: а вдруг я неправ, считая его подлецом и приспособленцем? Может и вправду спасал от увольнения. Ведь взял же он в 57-м году директором школы в свой район моего друга Кирилла Волкова, побывавшего во время войны в немецком плену...

В заключение этой главы хочу вернуться в довоенные времена и рассказать об одном довольно показательном эпизоде. В сентябре 1940 года меня избрали делегатом IV конференции ВЛКСМ Свердловского района Москвы от 635-й школы. Я отправился на эту конференцию с твердым намерением «свалить» прежний состав бюро райкома. В нашем центральном районе предприятий почти не было, большинство комсомольцев были школьники и студенты. Между тем райком, по моему мнению, уделял слишком мало внимания школам. Я сговорился с другими секретарями школьных комсомольских организаций – мы составили «оппозицию» на конференции. Зная по опыту, что к моменту избрания пленума райкома старое бюро подготовит список членов нового пленума и предложит его голосовать в целом, мы подготовили свой список. Наша «оппозиция» уполномочила меня выступить с критикой работы бюро райкома и предложить за основу наш список. Пленум, избранный по этому списку на выборах бюро райкома, заведомо «прокатил» бы прежних его членов. Как опытный «заседатель», я самым первым подал в президиум конференции заявку на выступление в прениях по вопросу о выборах. (Кстати, конференция проходила в том самом Октябрьском зале Дома союзов, где всего за пару лет до того шли процессы «врагов народа»). Тем не менее, когда начались полагавшиеся по регламенту прения, один за другим стали выступать ставленники старого бюро в поддержку предложенного им списка, а мне слова не давали. Тогда я встал и со своего места громогласно обратился к залу с протестом против того, что президиум конференции явно намерен лишить меня возможности выступить от имени столь многочисленной части делегатов. Комсомольцы-школьники стали шумно требовать предоставить слово. Сторонники власти предержащей кричали: «Подвести черту», то есть прекратить прения. Еле-еле первому секретарю райкома партии удалось восстановить порядок. Он предложил проголосовать список райкома и, если он не наберет более половины голосов, возобновить прения и первое слово предоставить мне. Проголосовали, как полагается, тайно. Большинство, хотя и незначительное, собрал список, предложенный бюро райкома. В наши дни, без сомнения, кто-нибудь поднял бы вопрос о фальсификации результатов голосования. Тогда это нам и в голову не могло прийти – такова была вера в непогрешимость партии...

Через несколько дней меня вызвали на бюро райкома комсомола (практически прежнего состава). Честно говоря, несмотря на все, что мне было известно о борьбе со всякими оппозициями в партии и преследованиях оппозиционеров, я не представлял себе, с каким огнем затеял игру. Большинство членов бюро райкома решительно потребовало исключить меня из комсомола «за попытку срыва работы районной конференции». И только молчавший до конца этих филиппик первый секретарь бюро предложил ограничиться строгим выговором. Так и порешили. Фамилия этого первого секретаря была Дорфман. До появления первых ласточек государственного антисемитизма (ими послужили увольнения в аппарате ЦК партии) было еще далеко.