Текст книги "Течению наперекор"

Автор книги: Лев Остерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

Собственность – мое... Как мое? Почему мое? Зачем мое? Что тут значит мое, когда другому нужно. Когда думаешь об убийстве и собственности, потрясается до самой основы все нравственное существо. Хочется противостоять, протестовать против этого всеми силами души...»

Из дневника Н. С. 18 февраля 1941 года

«У нас нет большего врага, чем капитализм и собственность. Собственность разлагает личность человека, усыпляет его дух. Собственность – продукт и орудие эгоизма, враг настоящей общественности и братства людей».

И это на фоне такой записи:

Из дневника Н. С. 23 июня 1940 года

«Очень тяжелое время от мучительного безнадежья. Мешает жить, мешает работать...»

В качестве последнего материального ресурса Николай Сергеевич продает коллекцию старинных монет, собранную его отцом. И рядом с этим в том же 40-м году он записывает:

Из дневника Н. С. 14 апреля 1940 года

«Все думаю, что у каждого своя задача – свой талант. У меня – стремление облегчать людям их жизненный путь. Это не от гордости я говорю, а от искреннего чувства, искреннего перед самим собой. И никому никогда я этого сказать не могу и не скажу. Понимаю сладость любви – только от нее получаешь удовлетворение и видишь смысл своего существования. Когда поможешь только или что бы то ни было облегчишь другому, только тогда и легко, и весело. Это мне близко и моя сфера. Любить людей, служить людям, бодрить людей – как легко, радостно и как это просто».

В конце войны жизнь была очень трудной у всех честных людей. 3 ноября 1944 года Николая Сергеевича неожиданно посетил Степан Погодин – в давно минувшие времена крестьянский сын, сверстник и товарищ детских игр Николиньки Родионова.

После волнующего обмена воспоминаниями Николай Сергеевич меланхолически записывает в дневнике: «Очень досадно было, что угостить его я ничем не мог: не было в доме ни порошинки и даже хлеба».

Но и спустя два с лишним года после окончания войны материальное положение семьи Родионовых остается таким же тяжелым:

Из дневника Н. С. 6 августа 1947 года

«Ужасно трудное время сейчас. Голод в полном смысле слова, и мы голодаем. Жалко Талечку, она очень страдает и рвется, а мне стыдно. Денег мне никто не платит. Все есть кругом по бешеным ценам, а денег нет. Переходный момент, но очень трудный. Нет денег даже на хлеб, на транспорт, на баню, на самое необходимое...»

Менее чем через год состоится мое первое знакомство с семьей Родионовых. Я сразу увижу, что живут они бедно (хотя не думал, что в такой степени, как в последней записи), но это не омрачает их радушия и гостеприимства. Хотя и на уровне чая с сушками. Ведь гостеприимство – это совсем не то же самое, что хлебосольство. Не хлебом единым...

Причина такой бедности стала мне ясна из дневников, что немного ниже станет ясно и читателю. А то, что это воспринималось легко, как мне теперь ясно, вытекало из принципиального отношения к достатку и собственности, о которых Николай Сергеевич (вслед за Толстым) писал еще в 1928 году.

Теперь, для того чтобы объяснить нежелание Николая Сергеевича рассказывать о своей работе, я постараюсь на основании дневниковых записей представить в самом сжатом виде историю 90-томного Юбилейного академического издания сочинений Л. Н. Толстого.

Начиная с 1897 года, когда царское правительство выслало из России Владимира Григорьевича Черткова, Толстой стал, в интересах их сохранности, пересылать в Англию бывшему секретарю и другу свой архив, дневники, копии писем и рукописи неизданных статей. Его же он перед смертью назначил своим литературным душеприказчиком. В 1913 году Черткову разрешено было вернуться. Он привез в Петербург весь огромный архив Толстого и сдал его на хранение в рукописный отдел Российской Академии наук.

Во время войны и революций было не до издания, но как только ситуация несколько стабилизировалась, в 1918 году, Чертков начал искать пути для осуществления необходимого, по его мнению, Полного научного издания сочинений Толстого, куда бы вошло абсолютно все, написанное им с подробными научными комментариями. Это издание он хотел приурочить к предстоявшему через десять лет столетию со дня рождения великого русского писателя. При этом должно было быть выполнено обязательное условие, поставленное Толстым: никто не должен получить монополию на печатание любых его произведений и документов. Первое предложение Чертков получил от Московского совета потребительских обществ. Однако оно предполагало как раз исключительное право издания и потому было отвергнуто. В ходе этих переговоров Чертков познакомился с Николаем Сергеевичем Родионовым – активным участником кооперативного движения в деревне и горячим сторонником нравственного учения Толстого.

Между тем контакт с большевистской властью (через посредничество наркома Луначарского) оказался как будто более продуктивным. 16 декабря 1918 года коллегия Наркомпроса утвердила проект договора с Чертковым. Была согласована и сумма затрат на издание в размере 10 миллионов рублей (дореформенных). Чертков немедленно начал работу по подготовке Издания, собрав сильную команду литературоведов – более тридцати человек. Их труд, в ожидании государственного финансирования, оплачивали он сам и Александра Львовна Толстая из своих личных средств.

Предполагалось, что подготовку к печати рукописей каждого из намеченных 90 томов возьмет на себя Редакционный комитет под руководством Черткова, а само издание будет осуществлять Государственное издательство (Госиздат). Для идеологического контроля за изданием была назначена Государственная редакционная комиссия (Госредкомиссия). Первоначально в ее состав вошли А. В. Луначарский, М. Н. Покровский и В. Д. Бонч-Бруевич. Комиссия одобрила проект договора с Госиздатом, предложенный Чертковым.

Однако договор с ним был подписан лишь в апреле 1928 года. Дело в том, что в июле 1919 года Совнарком РСФСР издал Декрет о национализации всех рукописей русских писателей, находящихся в государственных библиотеках (а следовательно, и архива Толстого). На очереди был Декрет СНК о монополии государства на издание произведений русских классиков, что в случае Толстого было несовместимо с его завещанием. На разрешение этого противоречия ушло десять лет. Так что к 100-летнему юбилею писателя не вышло ни одного тома «Юбилейного издания». В конце концов дело разрешилось тем, что Госиздат обязался на титульном листе каждого выходящего тома помещать уведомление о разрешении его свободной перепечатки. В ходе этих длительных переговоров Чертков встречался и с Лениным. В ежедневной «Хронике» деятельности Владимира Ильича после революции, составленной сотрудниками Института Маркса – Энгельса – Ленина, есть такая запись:

«8/IX 1920 г. Ленин принимает (10 час. 45 мин.) В. Г. Черткова...

...Беседует с ним об издании полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, в которое предлагает включить все написанное Толстым и снабдить произведения, дневники, письма исчерпывающими комментариями. И чтобы было полностью соблюдено принципиальное отношение Толстого к своим писаниям: отказ его от авторских прав и свободная перепечатка текста».

В середине 1928 года, когда был, наконец, подписан договор об издании, вместе с НЭПом прекратила свое существование и свободная кооперация, в которой все эти годы активно работал Николай Сергеевич. При этом он не терял связи с Чертковым, как в силу своей приверженности учению Толстого, так и благодаря возникшей между ним и Владимиром Григорьевичем взаимной симпатии. Поэтому вполне естественно, что как только Николай Сергеевич оказался свободен от дел кооперативных, Чертков предложил ему войти в состав Редакционного комитета. Спустя два года, убедившись в успешности его редакторской деятельности и ценя совершенную преданность Толстому, Чертков, которому уже было 76 лет, назначил Николая Сергеевича своим (неофициальным) преемником в деле руководства Изданием. Последующие шесть лет Владимир Григорьевич тяжело болел.

Издательство переживало очень трудное время. К 1930 году вышло только два тома из девяноста; к концу 1934-го – еще 6 томов. Предусмотренные для оплаты труда составителей томов (по договорам) деньги не поступали. Собственные средства Черткова и А. Л. Толстой были исчерпаны. Чертков не раз писал об этом председателю совнаркома Молотову, потом дважды обращался с письмом к Сталину. Однако бюрократическая машина по-прежнему игнорировала Издание вплоть до августа 1934 года, когда состоялось специальное постановление Совнаркома и необходимые средства были, наконец, выделены. В изнурительной войне с советскими чиновниками больной Чертков истратил свои последние силы. Его могучий организм сопротивлялся еще два года. 9 сентября 1936 года Чертков умер.

Функции главного редактора Издания, согласно положению о нем, перешли безлично к редакционному комитету, а фактически к Николаю Сергеевичу Родионову. Первое его действие на руководящем посту – не совсем обычное. 16 февраля 1937 года скоропостижно умер один из ведущих редакторов Издания К. С. Шохар-Троцкий. 15 марта того же года Николай Сергеевич записывает в дневнике:

«...все на меня напали за мой план с томом Шохар-Троцкого, что хочу работать по нему бесплатно... помогать его детям надо, а у меня в июне кончается моя литературная работа. Это не благотворительность, а общественный подход к делу. В. Г. поступил бы на моем месте так же».

Но главные неприятности только начинаются. В середине 38-го года начальником Гослитиздата (ГЛИ), выделившимся из Госиздата, назначают бывшего генерального секретаря Профинтерна А. Лозовского. Это – существенное понижение, и у него «камень на шее»: в 1917 году Лозовский был за оппозиционные настроения исключен из партии. В 1919 году его приняли обратно, но, конечно, не забыли. Сталин таких вещей не забывает. Это означает, что Лозовский «висит на волоске» и должен на новой работе проявить особое рвение, а главное – ни в чем не ошибиться.

Первое, с чем разбирается этот прожженный аппаратчик, толстовское издание. Из намеченных 90 томов за десять лет вышло только 36, хотя редакционный комитет подготовил к печати и передал ГЛИ рукописи 80 томов. В чем здесь дело? Лозовский быстро ориентируется. В задержанных томах среди писем и дневниковых записей Толстого он находит резко отрицательные суждения о социалистах и революционерах. Печатать это никак нельзя. «Такое» обязательно попадет в ЦК, а то и на стол к самому Сталину. Тот спросит: «Кто это издал?» О последующем «перемещении» директора ГЛИ гадать не приходится.

Но и отказываться печатать или требовать цензурных изъятий, даже докладывать об этом «наверх» тоже нельзя. Ведь Ленин распорядился печатать все! Единственный выход – саботаж. Не отказываться печатать, но и... не печатать! Можно подвергнуть критике комментарии, сослаться на финансовые трудности, найти другие зацепки, но не допускать опасные рукописи до типографии.

Голитиздат прекращает финансирование Издания и объявляет о намерении ликвидировать независимую «Главную редакцию». (Так именуется созданный Чертковым небольшой редакционно-технический аппарат, осуществляющий организационные функции по Изданию). Маститые коллеги Николая Сергеевича прекрасно понимают, в чем дело, и отказываются от опасной борьбы (на календаре 1938 год). А он не сдается! Организует письмо Редакционного комитета Молотову, обращается за поддержкой к Алексею Толстому, уговаривает составителей томов подписать коллективный протест, адресованный Жданову. Ни от Молотова, ни от Жданова нет ответа. Николай Сергеевич штурмует по телефону их референтов, напоминает об указании Ленина. Референты «тянут резину», потом скидывают неприятное дело на члена ЦК и редактора «Правды» Поспелова.

Николай Сергеевич добивается личной встречи с ним. С 1 по 20 апреля 38-го года длится марафон ежедневных переговоров с секретарями Поспелова. Каждый день встреча откладывается на завтра. Но упрямый редактор не хочет угомониться. Наконец разговор с Поспеловым состоится. Николай Сергеевич подробно записывает его в дневник. Хозяин большого кабинета раздраженно укоряет собеседника в том, что комментарии слишком обширны – их надо сильно сократить; что недостаточно используются цитаты из статей Ленина о Толстом, но... вынужден подтвердить:

«Все вышедшее из-под пера Льва Николаевича Толстого, будь то художественные произведения, философское, религиозное письмо или записные книжки, все Советской властью будет опубликовано так, как было установлено раньше, без изменений в общем характере и плане, лишь с теми изменениями в области комментариев, про которые я говорил».

Таким образом, ленинское указание об издании «полного» Толстого еще действует. Этим указанием Николай Сергеевич и «таранит» высокие инстанции. А между тем, по моему глубокому убеждению... такого указания не было! Встреча Ленина с Чертковым в сентябре 1920 года действительно была, но посвящалась вопросу об отказах от военной службы по религиозным убеждениям (Чертков был главой религиозных общин России). Об этом говорится в первой части записи в ежедневной «Хронике» Ленина, которую я опустил в предыдущем ее цитировании. Эта часть, как и положено, подтверждается ссылкой на соответствующие документы. Что же касается разговора об Издании, то здесь дается ссылка на некий сборник «Лев Толстой. Материалы и публикации». Тула. 1958 г. Добываю этот сборник. Автор соответствующей статьи в нем не кто иной, как Н. С. Родионов. В статье он ссылается на присутствие при разговоре Ленина с Чертковым Бонч-Бруевича. Но тщательная в протокольных делах «Хроника» это не подтверждает. Нет ничего подобного ни в воспоминаниях Бонч-Бруевича о Ленине, ни в его архиве. Нет и в архиве Черткова. По-видимому, Николай Сергеевич (возможно, с согласия Бонча) блефовал. Тогда это была «игра с огнем». В те-то годы!..

Но вернемся к итогу разговора с Поспеловым. Тот обещает, что все им сказанное будет подтверждено специальным постановлением Совнаркома. Это постановление действительно выходит... спустя три месяца. Тем временем Лозовского переводят на работу в Наркоминдел. За год, что он руководил ГЛИ, ему удалось издать всего два безопасных тома.

Постановление СНК предполагает заново пересмотреть все тома, подготовленные к печати, в плане сокращения комментариев, но не содержит никаких указаний на урезывание текстов Толстого. Зато есть «оргвыводы». Главная редакция Издания, то есть его административный штаб, перестает существовать как независимая единица (как того требовал Лозовский), а переводится в ГЛИ на правах специального отдела.

Вплоть до начала Отечественной войны идет трудная и томительная работа по сокращению комментариев. Затем весь архив Толстого перевозят в Томск. Николай Сергеевич вслед за сыном Сережей уходит в народное ополчение.

Первые два месяца его дивизия ополченцев роет противотанковые рвы под Вязьмой. Работа физически очень тяжелая. (Я сам в эти месяцы был занят тем же и описал ее в главе 3.) Николаю Сергеевичу 52 года. В начале августа 41-го года у него открывается кровоточащая язва желудка. Его отправляют в госпиталь и в начале октября увольняют из армии. Потом он узнает, что его дивизия ополченцев вступила в бой, после которого из 8 тысяч ее личного состава в живых осталось только шестьсот человек.

В середине октября 41-го года Гослитиздат эвакуируется. Николай Сергеевич остается и переносит все подготовленные к печати рукописи томов к себе домой. Во время бомбежек они с Натальей Ульриховной не покидают квартиру, оберегая драгоценные рукописи. И не напрасно! В здание ГЛИ попала бомба.

В годы войны Николай Сергеевич редактирует «Воспоминания» писателя Телешова и «Очерки былого» сына Льва Толстого, Сергея Львовича. А также готовит материалы для своей будущей книги «Москва в жизни и творчестве Л. Н. Толстого» (она выйдет в 1948 году). С 1939 по 1945 год не выходит ни одного тома Юбилейного издания...

После возвращения ГЛИ из эвакуации его новым директором назначают полковника Головенченко. Он, по примеру Лозовского, затевает с Николаем Сергеевичем разговор об отсутствии средств для оплаты составителей и печатания томов. Предлагает издание Полного собрания сочинений Толстого временно прекратить. Начинается новая фаза «сражения за Толстого». Николай Сергеевич снова обращается с протестом в ЦК. Приходится адресоваться туда еще три раза, прежде чем принимается решение о продолжении Издания. Однако Головенченко и Лозовский, который при переводе в Наркоминдел был все-таки включен в состав госредкомиссии, продолжают свои интриги. В результате 7 сентября 1946 года выходит постановление Политбюро ЦК ВКП (б) «О состоянии дел с академическим изданием сочинений Л. Н. Толстого». В этом постановлении говорится уже не только о сокращении комментариев, но «также писем и записей в дневниках, не имеющих общественного и литературного значения». Таким образом открывается дорога к цензурированию Толстого.

Из дневника Н. С. 9 сентября 1946 года

«Очень тяжело. Разрушение большого дела, на которое потрачено столько сил... Какие люди! Какие люди! Как тяжело от этого за них. Но надо остатки сил своих и дней положить на пользу делу, хотя бы в новых условиях. Для меня все равно, только бы быть полезным делу!.. Но все-таки руку на тексты Льва Николаевича я сам не занесу».

В 1947 году не выйдет ни одного тома. Обе стороны выжидают.

Из дневника Н. С. 14 марта 1947 года

«Как все трудно, все разваливается... Где найду силы? Набросал сегодня план окончания издания по-новому. Не нравится. Но что-то выйдет. Пока я жив и в силах, надо бы пустить хоть по рельсам, а то без меня замрет, – боюсь, – все дело. Большое общекультурное дело мирового масштаба. У власть имущих, видимо, не найду отклика. Мне одному, да еще обессиленному болезнью и опустошенному душевно, очень трудно. Надо спешить...»

Упоминание о болезни не случайно. Обострения язвенной болезни повторяются. После демобилизации Николаю Сергеевичу уже трижды приходилось ложиться в больницу.

С 29 мая по 5 июля 47-го года он опять в клинике.

12 декабря того же года Николай Сергеевич совершает нечто подобное, говоря военным языком, «залпу из всех бортовых орудий». В один и тот же день относит письма в ЦК с изложением своей позиции одновременно Молотову, Маленкову, Суслову и А. Кузнецову. Реакция на этот раз последовала незамедлительно. «Линия партии» подтверждена категорически, хотя Николай Сергеевич уже не молчал, а сопротивлялся отчаянно.

Из дневника Н. С. 13 декабря 1947 года

«К 4-м часам меня и Головенченко экстренно требуют в ЦК, к Еголину. Там, невзирая ни на какие доводы по существу дела, основываются на прошлогоднем постановлении Политбюро за подписью Сталина... Я все-таки высказал прямо все, но они глухи, не хотят слушать. Очень трудно, но я обязан по совести отстаивать Льва Николаевича «до последнего». Но я один, все отошли, а у меня сил и веса мало. Но все равно, как умею, честно и без колебаний буду отстаивать правое дело...»

В августе 1950 года состоялось новое постановление ЦК об Издании. На этот раз ликвидируется и Редакторский комитет, некогда созданный Чертковым. Состав Госредкомиссии тоже изменяется. Теперь в нее входят Фадеев, Шолохов, Панкратова, Гудзий, Головенченко и спецуполномоченный ЦК, некто Кружков. Хотя Николай Сергеевич, выполняя указание ЦК, активно занимается переработкой подготовленных томов в плане сокращения комментариев и предисловий, но по главному вопросу – полноте собрания сочинений Толстого сдавать позиции не собирается.

«Идет моральная битва за наше издание, – записывает он в дневнике 26 ноября 1950 года. – Не отчаиваюсь, верю в правое дело, и уверен в конце концов в успехе – надо все публиковать Толстого».

Однако есть и благая перемена. На посту директора ГЛИ Головенченко сменяет Котов. Это уже не полковник! Николай Сергеевич пишет ему письмо о своей будущей работе. Новый директор относится к его планам благосклонно и поручает ему по-прежнему руководить Изданием. Вдохновленный этим поручением, Николай Сергеевич с головой погружается в работу по корректировке томов, подготовленных к печати.

Однако и враг не дремлет. 4 января 1951 года Котова вызывают в ЦК. Требуют новый план. Настаивают на купюрах. Но каких и в каком направлении, не говорят. Вы-де сами предложите. Николай Сергеевич понимает необходимость хотя бы видимого компромисса. Он решает, что можно пожертвовать сельскохозяйственными записными книжками Толстого. Без комментариев они все равно будут непонятны. Целую неделю составляет новый план Издания. Но дирекция Гослитиздата его категорически отвергает. Котов испуган нагоняем, полученным в ЦК и под угрозой полного прекращения Издания требует составить новый план, в котором были бы исключены все тексты «не имеющие общественного, литературного и биографического значения, а также интимно-натуралистические и явно реакционные». Николай Сергеевич понимает, что должен отступить. В муках он перерабатывает план, что-то выпускает. По-видимому, переработка сочтена приемлемой. К такому выводу можно прийти на основании следующей горькой записи:

Из дневника Н. С. 7 февраля 1951 года

«Есть такие товарищи-друзья, которые склонны меня обвинять в том, что я участвую и помогаю в цензурировании Толстого. (Сами-то они стоят в стороне. – Л. О.). Не принимаю этого обвинения. Я хочу искренне напечатания Толстого. В настоящих условиях полностью напечатать нельзя. Зная материал, я указываю, что надо выпустить, чтобы не рисковать всем делом. Это известный компромисс и очень тяжелый. Если я его принимаю, то должен выполнять добросовестно и честно, а не заниматься саботажем.

Я готов на какие угодно компромиссы для себя лично, лишь бы был напечатан максимум Толстого. Соблюдать при всех обстоятельствах какую-то «невинность», отходить горделиво в сторону и говорить: «делайте как хотите, я вам не помощник» глупо и неверно... Это какой-то эгоцентризм. Я живу и должен участвовать в жизни, а не сидеть в углу раком-отшельником и злопыхать.

Понимаю, что то, что делается и как это делается (совершенно неавторитетными, случайными людьми) плохо, но я стараюсь и буду стараться, чтобы при данных условиях оно было лучше, грамотнее и сознаю, что могу внести в этом направлении свою лепту. Уход от дел в данной обстановке был бы с моей стороны прямым предательством...

Написав это, посмотрел в глаза моим мальчикам (их портреты стоят на столе и смотрят на меня) и старичкам (висят над креслом на стене) и облегченно вздохнул. Они одобрили!»

Однако, несмотря на достигнутое соглашение, подписанные к печати тома в типографию не отправляются. 14 марта Николай Сергеевич обращается по этому поводу к Маленкову. Ответа нет. 10 апреля он пишет письмо Фадееву, как председателю новой Госредкомиссии. В этом письме Николай Сергеевич делает попытку взять обратно свое согласие на цензурирование Толстого. Ответ Фадеева приходит через день. Он начинается извещением о том, что задержка в печатании произошла «потому, что многие члены комиссии, и я в том числе, при всем их и моем глубоком уважении к литературному наследству Льва Николаевича Толстого и его памяти, усомнились в возможности публикования некоторых его произведений, носящих с точки зрения наших коммунистических взглядов открыто реакционный характер...» Николай Сергеевич понимает, что его согласие на компромисс не дает результата. Толстого собираются цензурировать основательно. Тогда он возвращается на прежние позиции. 10 мая 51-го года направляет в ЦК докладную записку «О первом Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого». Она начинается словами: «Считаю, что в Полном, научном, малотиражном издании сочинений Толстого необходимо печатать все, вышедшее из-под пера великого писателя, без изъятия: все его произведения – художественные, трактаты и статьи, черновики, уясняющие процесс его творчества, дневники и письма».

Разумеется, этот открытый демарш остается безуспешным, зато открывает дорогу прямому преследованию его автора в ГЛИ.

Из дневника Н. С. 15 июля 1951 года

«Меня совершенно затравили в Гослитиздате... планы дальнейшей работы не желают обсуждать. Когда я протестую против этих безобразий, на меня злятся, занимаются интригами, стараются охаять мою работу и всех настоящих работников. Отыскивают всякую мелочь – машинописные опечатки, пишут об этом докладные записки, как пример «небрежной текстологической работы». Атмосфера стала невозможной. Она определяется трусостью, перестраховкой и карьеризмом.

Берут даже на измор, задерживая одобрение 14-го тома, выплату гонорара за него и мой отпуск. По ним, чем хуже для меня, тем лучше. Но я не сдамся, пока есть хоть какие-нибудь силы, так как несу моральную ответственность за завещанное мне Львом Николаевичем. Владимиром Григорьевичем и Сергеем Львовичем дело – Fais ce que dois, advienne que pourra».

В марте 1952 года Николаю Сергеевичу даже объявляют выговор с предупреждением «за безответственное отношение к делу». Это у Николая Сергеевича-то безответственное!.. А мы, друзья и гости радушного Родионовского дома, обласканные и утешенные в наших мелких неприятностях и заботах, ни о чем этом понятия не имеем!

На этом я прерываю рассказ о борьбе и преследованиях Николая Сергеевича...

После смерти Сталина все окончится благополучно. Властям будет не до того. Под неуклонным давлением Николая Сергеевича (и, наверное, со ссылками на Ленина) в феврале 54-го года Гослитиздат примет решение печатать все Толстого, без купюр. Оно будет одобрено и Госредкомиссией. В 1954 году выйдет 11 томов без всяких сокращений. За последующие три года – все остальные.

Из дневника Н. С. 9 февраля 1954 года

«Всегда верил, что Правда восторжествует и еще при жизни своей увижу все Льва Николаевича напечатанным и можно будет сказать: «Исполнен долг, завещанный от Бога...»

Из дневника Н. С. 23 июля 1957 года

«Заехал в Гослитиздат. (Он больше не работает там. – Л. О.). Мне говорили, что моя жизнь и деятельность результативны... Хорошо все обошлись и кажутся все такими хорошими. Радуюсь, как наивный ребенок. Пускай. Но я рад, что могу радоваться на людей. Хвалю Бога за то, что могу видеть свет в людях. Так легче жить и легче переносить даже самые тяжкие несчастья...»

Но ведь все это уже тогда, когда умерла матушка и угас Родионовский дом. Напомню читателю, для чего я включил в эту главу сокращенную историю Полного издания сочинений Толстого. Для того чтобы он вслед за мной понял, почему Николай Сергеевич никогда не рассказывал своим гостям и мне о работе. По своей безграничной доброте он не хотел огорчать нас! Не хотел перекладывать на наши плечи груз, который мужественно нес в течение четверти века.

Теперь еще об одном из упомянутых выше недоумений. Почему в доме никогда не вспоминали о погибших детях, не показывали альбома фотографий или каких-нибудь связанных с ними реликвий? (Впрочем, нет. Однажды Николай Сергеевич показал мне хранящуюся в отдельном ящичке шифоньерки папиросу, которую Сережа обещал выкурить, когда вернется с военной службы).

Прочитав дневники Николая Сергеевича, я могу ответить и на этот вопрос. И ответ будет тождествен предыдущему. Хозяева дома не хотели своим горем омрачать настроение людей, искавших у них поддержки, утешения да просто отдыха от тягот повседневной жизни.

Со стыдом вспоминаю наше с Сашкой представление о том, что мы в какой-то мере помогли родителям нашего друга примириться с утратой обоих сыновей. Во искупление этого чудовищного самомнения опубликую здесь несколько дневниковых записей Николая Сергеевича о детях. Начиная не с военных и первых послевоенных лет, когда он и матушка еще питали надежду на чудесное возвращение пропавших без вести сыновей, а с 1948 года, когда я впервые переступил порог Родионовского дома.

Из дневника Н. С. 6 июля 1948 года

«Шел сегодня по улицам и думал, что единственный верный путь в жизни – вера во все хорошее... Во всем, во всем искать светлую лицевую сторону, а изнанку, которая тоже неизбежно во всем есть, – отбрасывать, не взирать на нее и не останавливаться на ней.

Пришел домой и рыдал перед портретами мальчиков, и долго не мог остановиться, и это не ослабило меня, а очистило и укрепило. Живу с ними, живу ими...»

Из дневника Н. С. 24 июля 1948 года

«...Надо жить, стремиться к людям и бодриться. Это наш долг перед ними, моими мальчиками...»

В конце июня 49-го года Николай Сергеевич с матушкой решают провести отпуск в путешествии на пароходе от Москвы до Уфы и обратно.

Из дневника Н. С. 14 июня 1949 года

«Со времени войны мы ни разу не уезжали из Москвы: все ждали, авось... вдруг случится чудо, и они или кто-нибудь один приедет или будет какая-нибудь весть, а нас не будет...

Но вот не дождались. Едем 5-го».

Из дневника Н. С. 4 марта 1950 года

«Возвращаясь в метро, видел наяву Сережу и Федю. Будто Сережа генерал, входит в вагон в папахе с красным верхом, с усиками и бачками. Ехавший военный вскочил, отдал ему честь и спросил разрешения остаться в вагоне.

Сережа-генерал повез на машине в Гослитиздат мои корректуры, и там это произвело переполох...

А вечером мы с Талечкой уехали к Щукиным. Туда неожиданно пришел Федя. Потрясающая встреча с ним...

Пришел домой, задремал на кресле и опять тот же сон...»

Летом 51-го года Николай Сергеевич и матушка отдыхали в доме отдыха ВТО на Плесе.

Из дневника Н. С. 27 августа 1951 года

«...В первый же день бродили вдвоем по лесу и взгорьям. Березовый лес, опушка, дорога, деревеньки – знакомая и родная картина. Так хорошо и привольно, далеко от людской суеты. Но когда хорошо, тогда и больно. Чем лучше и отраднее, тем острее боль, которая лежит в глубине и не выплескивается наружу. Но тут не удержишь, и она вместе с рыданиями невольно выходит из замкнутых берегов. Хорошо, что никого нет, видит одна только Талечка, но она мать и хоронит эту грусть еще глубже и все, все переживает...

Идем домой – вокруг церкви старинное, заросшее деревенское кладбище. И вдруг площадка, а на ней ряды одиноких могил с надписями: инициалы, фамилии, годы рождения (все смежные) и смерти 42-44 годы. Это братское кладбище бойцов, умерших в госпитале. Они нашли «вечный покой» на высоком берегу Волги, на Плесе. Их вечный покой предвосхитил великий художник Левитан.

Сегодня мы ходили на эту Левитановскую гору, где он писал свою картину. А могилки героев вот здесь надо мною сейчас, когда я пишу. Неудержимо тянет туда, и даже несбыточная надежда, мечта – вдруг найду родную могилу и надпись...

Вся душа полна ими, кроме них почти ничего не воспринимаю. И радуюсь, радуюсь, что я не один, что нас двое, и оба чувствуем всю глубину, и оба держимся так, что другим не видать...»