Текст книги "Том 18. Избранные письма 1842-1881"

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц)

22. Т. А. Ергольской
<перевод с французского>

1852 г. Июня 26. Пятигорск.

26 июня.

Пятигорск.

За что вы обижаете меня, дорогая тетенька? Ваше письмо^* вы начинаете со слов, что мне, вероятно, наскучили ваши письма, поэтому так давно я не писал вам. Разве только одна эта причина могла помешать мне писать вам. Ежели вы предполагаете именно эту, значит, вы не доверяете ни одному моему слову из того, что я вам пишу, и вы считаете меня лицемером, выставляющим напоказ те чувства, которых у него нет. Такого недоверия с вашей стороны я не заслужил. Если я не имею возможности письменно разъяснять вам причины своих поступков, как бы сделал на словах, то виноват в этом не я, а наша разлука. И я думаю, милая тетенька, что не переписка облегчает разлуку, а обоюдное доверие; а вы его ко мне не имеете. С тех пор, как мы расстались, я не испытал минуты сомнения в вашей привязанности; дорогая тетенька, вы во мне сомневаетесь, и вы не поверите, как мне это больно. Нет, впрочем, я вздор говорю – разве я имею право вам не доверять? Всей вашей жизнью, полной любви и постоянства, вы доказали свои чувства. А я что сделал для этого? я вас огорчал, я не следовал вашим советам, я не умел ценить вашей любви. Да, конечно, вы имеете право считать меня лицемером и лжецом, но все-таки напрасно вы это делаете.

По долгу чести я никогда не скрывал своего поведения, какое бы оно ни было, перед кем бы то ни было. Плохой поступок скрываешь от равнодушных, но только сознание чего-нибудь отвратительного в себе побуждает утаить его от той, кого любишь. С помощью бога, который видит мое сердце и направляет его, я провел эти 8 месяцев, с поездки моей в Тифлис и до сего дня, безупречно и с большим внутренним удовлетворением, чем в какую бы то ни было эпоху моей жизни. Не из самолюбия я говорю это, а только потому, что ежели мне поверите, вам это будет приятно знать. Дорогая тетенька, вы меня обидели жестоко, подозревая меня в лицемерии. Мне нечего скрывать перед кем бы то ни было, а тем более перед вами.

Попытаюсь разъяснить вам то, что вам непонятно в моем служебном деле, равно и причину, почему я раньше этого не исполнил. Я писал вам из Тифлиса^*, что отставка моя была еще не получена, но что несмотря на это я надел мундир и отправляюсь в батарею. Вот как это устроил генерал Вольф. Он приказал написать бумагу в батарею, в которой было сказано, что гр. Толстой изъявил желание поступить на службу, но так как отставки еще нет, и он не может быть зачислен юнкером, то предписываю вам употребить его на службу с тем, чтобы по получении отставки зачислить его на действительную службу, со старшинством со дня употребления на службу в батарее. С этой бумагой в кармане я уехал в Старогладовскую, я Николеньку не застал, он был в походе. Я надел мундир и поехал следом за ним, т. е. меня употребили на службу, но я не был еще зачислен. Бумага, которую я ждал, в Тифлис пришла в январе, а в Старогладовской была получена только в марте, т. е. по возвращении нашем из похода.

Я написал вам, что мы вернулись из похода^*, чтобы вы не беспокоились о нас, так как из письма к Сереже^* вы могли узнать, что я намеревался идти в поход. Упомянул я, что иду волонтером, для того, чтобы вы знали, что ни на производство, ни на знак отличия нельзя надеяться. А не упомянул я об этом в своем предпоследнем письме, чтобы не повторять того, что одинаково неприятно я вам и мне; о преследующих меня неудачах во всем, что я предпринимаю. В походе я имел случай быть два раза представленным к Георгиевскому кресту и не мог его получить из-за задержки на несколько дней все той же проклятой бумаги. Я был представлен 17 февраля (мои именины), но были принуждены отказать за отсутствием этой бумаги. Список представленных к отличию был отправлен 19-го, а 20-го была получена бумага^*. Откровенно сознаюсь, что из всех военных отличий этот крестик мне больше всего хотелось получить, и что эта неудача вызвала во мне сильную досаду. Тем более, что для меня возможность получить этот крест уже прошла. Конечно, я скрыл свою досаду, не только от чужих, но даже от Николеньки; по той же причине я и вам об этом не упомянул; но теперь пришлось рассказать, когда вы приняли мою сдержанность за неискренность.

Я писал Валерьяну^*, дорогая тетенька, что 12 июля исполнится 6 месяцев моей службы и окончательный срок служения юнкером, но из этого не следует, что в июле я рассчитываю вернуться в Россию. Теперь я знаю, как тянутся эти переписки, и не предаюсь пустой надежде. Во всяком случае думаю, что не ранее 53 года я буду иметь счастье поцеловать вас. Сереже я написал два дня тому назад^*, но отправляю оба письма зараз. Ванюшка поправляется; теперь мой черед – сегодня весь день промучился зубами и лихорадкой. Третьего дня встретил Протасова, и, хотя я мало с ним знаком, я был ему очень рад. Он мне сказал, что Сухотин здесь, я его еще не видел, потому что почти не выхожу из дома. Хотя глупая, но все живая грамота. Прощайте, целую ваши ручки. Какая жалость, что 1 том «Новой Элоизы» затерян. Пожалуйста, скажите Сереже, чтобы он поискал его у себя и у Чулковых.

23. Н. А. Некрасову

1852 г. Июля 3. Станица Старогладковская.

3-го июля 1852-го года.

Милостивый государь!

Моя просьба будет стоить вам так мало труда, что, я уверен – вы не откажетесь исполнить ее. Просмотрите эту рукопись^* и, ежели она не годна к напечатанию, возвратите ее мне. В противном же случае оцените ее, вышлите мне то, что она стоит по вашему мнению, и напечатайте в своем журнале. Я вперед соглашаюсь на все сокращения, которые вы найдете нужным сделать в ней, но желаю, чтобы она была напечатана без прибавлений и перемен.

В сущности, рукопись эта составляет 1-ю часть романа – «Четыре эпохи развития»;^* появление в свет следующих частей будет зависеть от успеха первой. Ежели по величине своей она не может быть напечатана в одном номере, то прошу разделить ее на три части: от начала до главы 17-ой, от главы 17-ой до 26-ой и от 26-ой до конца.

Ежели бы можно было найти хорошего писца там, где я живу, то рукопись была бы переписана лучше, и я бы не боялся за лишнее предубеждение, которое вы теперь непременно получите против нее.

Я убежден, что опытный и добросовестный редактор – в особенности в России – по своему положению постоянного посредника между сочинителями и читателями, всегда может вперед определить успех сочинения и мнения о нем публики. Поэтому я с нетерпением ожидаю вашего приговора^*. Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое.

С чувством совершенного уважения, имею честь быть, милостивый государь, ваш покорный слуга Л. Н.

Адрес мой: через город Кизляр в станицу Старогладковскую, поручику артиллерии графу Николаю Николаевичу Толстому с передачею Л. Н. Деньги для обратной пересылки – вложены в письмо.

24. Н. А. Некрасову

1852 г. Сентября 15. Станица Старогладковская.

Милостивый государь.

Меня очень порадовало доброе мнение, выраженное вами о моем романе;^* тем более, что оно было первое, которое я о нем слышал, и что мнение это было именно ваше. Несмотря на это, повторяю просьбу, с которой обращался к вам в первом письме моем: оценить рукопись, выслать мне деньги, которые она стоит по вашему мнению, или прямо сказать мне, что она ничего не стоит.

Принятая мною форма автобиографии и принужденная связь последующих частей с предыдущею так стесняют меня, что я часто чувствую желание бросить их и оставить 1-ую без продолжения^*.

Во всяком случае, ежели продолжение будет окончено, и как скоро оно будет окончено, я пришлю его вам. В ожидании вашего ответа с истинным уважением, имею честь быть.

милостивый государь, ваш покорный слуга Л. Н.

Адрес: В г. Кизляр. Графу Николаю Николаевичу Толстому с передачею Л. Н.

15 сентября 1852.

25. Н. А. Некрасову
<неотправленное>

1852 г. Ноября 18. Станица Старогладковская. 18 ноября 1852.

Милостивый государь!

С крайним неудовольствием прочел я в IX № «Современника» повесть под заглавием «История моего детства» и узнал в ней роман «Детство», который я послал вам. Первым условием к напечатанию поставлял я, чтобы вы прежде оценили рукопись и выслали мне то, что она стоит по вашему мнению^*. Это условие не исполнено. Вторым условием – чтобы ничего не изменять в ней. Это условие исполнено еще менее, вы изменили все, начиная с заглавия. Прочитав с самым грустным чувством эту жалкую изуродованную повесть, я старался открыть причины, побудившие редакцию так безжалостно поступить с ней^*. Или редакция положила себе задачею как можно хуже изуродовать этот роман, или бесконтрольно поручила корректуру его совершенно безграмотному сотруднику. Заглавие «Детство» и несколько слов предисловия^* объясняли мысль сочинения; заглавие же «История моего детства» противоречит с мыслью сочинения. Кому какое дело до истории моего детства?.. Портрет моей маменьки вместо образка моего ангела на 1-ой странице такая перемена, которая заставит всякого порядочного читателя бросить книгу, не читая далее. Перечесть всех перемен такого рода нет возможности и надобности; но не говоря о бесчисленных обрезках фраз без малейшего смысла, опечатках, неправильно переставленных знаках препинания, дурной орфографии, неудачных перемен слов дышать, вместо двошать (о собаках), в слезах пал на землю, вместо повалился (падает скотина), доказывающих незнание языка, замечу одну непостижимую для меня перемену. Для чего выпущена вся история любви Натальи Савишны, история, обрисовывавшая ее, быт старого времени и придававшая возможность и человечность этому лицу. Она даже подавила любовь к официанту Фоке. Вот бессмысленная фраза, заменяющая это место. Слово délire в записке Мими переведено горячность. Чугунная доска, в которую бьет караульщик, заменена медной. Непостижимо! Скажу только, что, читая свое произведение в печати, я испытал то неприятное чувство, которое испытывает отец при виде своего любимого сына, уродливо и неровно обстриженного самоучкой-парикмахером. «Откуда взялись эти плешины, вихры, когда прежде он был хорошенький мальчик». Но мое дитя и было не очень красиво, а его еще окорнали и изуродовали. Я утешаюсь только тем, что имею возможность напечатать с своею фамилией весь роман отдельно и совершенно отказаться от повести «История моего детства», которая по справедливости принадлежит не мне, а неизвестному сотруднику вашей редакции^*.

Имею честь быть, милостивый государь,

ваш покорнейший слуга Л. Н.

26. H. A. Некрасову

1852 г. Ноября 27. Станица Старогладковская.

Милостивый государь!

Очень сожалею, что не могу тотчас исполнить вашего желания, прислав что-нибудь новое для напечатания в вашем журнале; тем более что условия, которые вы мне предлагаете, нахожу для себя слишком выгодными и вполне соглашаюсь на них^*.

Хотя у меня кое-что и написано^*, я не могу прислать вам теперь ничего: во-первых, потому что некоторый успех моего первого сочинения развил мое авторское самолюбие, и я бы желал, чтобы последующие не были хуже первого, во-вторых, вырезки, сделанные цензурой в «Детстве», заставили меня во избежание подобных переделывать многое снова^*. Не упоминая о мелочных изменениях, замечу два, которые в особенности неприятно поразили меня. Это выпуск истории любви Натальи Савишны, обрисовывавшей в некоторой степени быт старого времени и ее характер и придававшей человечность ее личности; и перемена заглавия. Заглавие: «Детство» и несколько слов предисловия объясняли мысль сочинения; заглавие же «История моего детства», напротив, противоречит ей. Кому какое дело до истории моего детства? Последнее изменение в особенности неприятно мне, потому что, как я писал вам в первом письме моем, я хотел, чтобы «Детство» было первой частью романа, которого следующие – должны были быть: «Отрочество», «Юность» и «Молодость».

Я буду просить вас, милостивый государь, дать мне обещание, насчет будущего моего писания, ежели вам будет угодно продолжать принимать его в свой журнал, – не изменять в нем ровно ничего. Надеюсь, что вы не откажете мне в этом. Что до меня касается, то повторяю обещание прислать вам первое, что почту достойным напечатания.

Подписываюсь своей фамилией, но прошу, чтобы это было известно одной редакции^*.

С совершенным уважением имею честь быть, милостивый государь, ваш покорнейший слуга

г. Л. Н. Толстой.

P. S. Будьте так добры, пришлите мне экземпляр моей повести, ежели это возможно.

27. С. Н. Толстому

1852 г. Декабря 10. Станица Старогладковская. 10 декабря 1852.

Старогладковская.

Я так хорошо знаю тебя, что, как только послал свою рукопись, сказал Николеньке, что, как только она выйдет в печати, ты непременно напишешь мне на нее свои замечания, и ожидал и получил их с большим нетерпением и удовольствием, чем отзывы журналов^*. Ты боишься, чтобы я не возгордился и не проиграл в карты. Видно, что давно уже мы не видались. Мысль о картах, я думаю, с год не приходила мне в голову; что же касается до того, чтобы я не опустился в следующих своих сочинениях, надеюсь, что этого не случится, вот почему: я начал новый, серьезный и полезный, по моим понятиям, роман^*, на который намерен употребить много времени и все свои способности. Я принялся за него с таким же чувством, с которым я в детстве принимался рисовать картинку, говоря, что «эту картинку я буду рисовать три месяца». Не знаю, постигнет ли роман участь картинки; но дело в том, что я ничего так не боюсь, как сделаться журнальным писакой, и, несмотря на выгодные предложения редакции, пошлю в «Современник» – и то едва ли – один рассказ, который почти готов и который будет очень плох^*. Не беда! Это будет последнее сочинение г-на Л. Н. Ты не поверишь, сколько крови перепортило мне печатание моей повести, – столько в ней выкинуто действительно хороших вещей и глупо переменено цензурой и редакцией. В доказательство этого посылаю тебе письмо, которое я в первую минуту досады написал, но не послал в редакцию^*. Мне неприятно думать, что ты можешь приписать мне различные пошлости, вставленные каким-то господином.

На днях я рассчитывал, как скоро я могу быть представлен^* и выйти в отставку. С большим счастием через 1½ года, без всякого счастия – через два, с несчастием – через 3. Признаюсь – мне очень скучно, даже часто бывает грустно; но что ж делать? зато жизнь эта принесла мне большую пользу. Пускай мне, после того, как я вырвусь отсюда, придется два-три года прожить на свободе – я сумею прожить их хорошо. Напрасно ты думаешь, что план твой может мне не понравиться^*. Я уж тысячу раз, еще в России мечтал о нем и, только боясь твоей положительности, не предлагал его тебе. Одно не нравится мне: это то, что ты не хочешь жить в деревне; я же только о том и мечтаю, как бы опять и навсегда поселиться в деревне и начать тот же самый образ жизни, который я вел в Ясной, приехав из Казани:^* то есть другими словами я хочу возвратить времена долгополого сюртука^*. Теперь бы я сумел воздержаться от необдуманности, самоуверенности, тщеславия, которые тогда портили все мои добрые предприятия. Ежели бы не эта мечта, которую с божьей помощью надеюсь привести в исполнение, я бы не мог себе представить жизни лучше той, которую ты предлагаешь, хотя вперед знаю, что не всегда буду находиться под влиянием того чувства, которое произвело во мне твое письмо. Но Никольское, Ясное и Пирогово недалеко; и план твой может осуществиться в деревне, и по-моему в 10 раз, чем в каком-нибудь городе, в котором бы мы жили без дел и обязанностей – только так, чтобы жить где-нибудь. Узы, которые тяготят тебя, беспокоят и меня^*. Зная твой характер, я ничего не могу тебе желать и советовать лучшего, как во что бы то ни стало поскорее разорвать их. Время все идет. Но только не езди для этого на Кавказ. Не знаю почему, но мне приятнее будет еще дожидаться, чем испортить это удовольствие, свидевшись с тобой на Кавказе. Я связан службою, ты же, приехав сюда, не останешься жить в Старогладковской, где гадко и скучно. Не знаю почему, но мне этого очень не хочется.

Где ты был нынешнею зимою? я ничего не знаю про тебя. Как твои денежные дела? Прощай. Давай, пожалуйста, переписываться поаккуратнее. Ты давно уже обещал прислать мне свой портрет. Я ожидаю его.

28. Н. А. Некрасову

1852 г. Декабря 26. Станица Старогладковская.

26 декабря.

Милостивый государь!

Посылаю небольшой рассказ;^* ежели вам будет угодно напечатать его на предложенных мне условиях, то будьте так добры, исполните следующие мои просьбы: не выпускайте, не прибавляйте, а главное, не переменяйте в нем ничего. Ежели бы что-нибудь в нем так не понравилось вам, что вы не решитесь печатать без изменения, то лучше подождать печатать и объясниться.

Ежели, против чаяния, цензура вымарает в этом рассказе слишком много, то, пожалуйста, не печатайте его в изувеченном виде, а возвратите мне^*. На последней странице я означил X и * два варианта, которые я сделал в двух местах, за которые я боюсь в этом отношении; просмотрите и вставьте их, ежели найдете это полезным^*.

Я полагаю, что примечания, которые я сделал на последнем листе, или по крайней мере некоторые из них, необходимы для русских читателей^*.

Я бы тоже желал, чтобы деления, означенные мною черточкой, так бы и оставались в печати.

Извините, что рукопись уродливо и нечисто написана; и то мне стоило ужасного труда!

В ожидании вашего ответа и мнения о этом рассказе имею честь быть, с совершенным уважением, ваш покорнейший слуга

г. Л. Толстой.

1853

29. А. И. Барятинскому
<черновое>

1853 г. Июля 15? Пятигорск.

Может показаться странным и даже дерзким, что я в частном письме обращаюсь прямо к вам, генералу. Но несмотря на то, что в моих глазах, надеюсь тоже и в ваших, – я имею столько же права требовать от вас справедливости, сколько и вы от меня, я имею право, чтобы выслушали меня; – право, основанное не на вашем добром расположении, которым я пользовался когда-то, но правом на том зле, которое, может быть невольно, вы сделали мне.

Чтобы объяснить мои слова, я должен войти в некоторые подробности, которые могут показаться вам лишними и нисколько вас не касающимися, но мне кажется, что, ежели вы сделали мне зло, то я имею право сказать вам по крайней мере, в чем оно состоит и как оно велико.

В 1851 году вы советовали мне поступить в военную службу. Без сомнения, человек не может упрекать другого в поданном совете, последовавши которому он не нашел тех выгод, которые представлялись ему. Но вы, как начальник левого фланга, давая мне совет поступить на службу под ваше начальство, я полагаю, обязывались, по крайней мере, в том, чтобы в отношении ко мне была соблюдена справедливость. Я имел ветреность послушаться вашего совета, но с тех пор, как я поступил на службу, доброе расположение переменилось в злое, почему, я совершенно не ведаю… Я поступил 16 месяцев тому назад на праве 6-месячном. Я два года был в походах и оба раза весьма счастливо. 1 год неприятель подбил ядром колесо орудия, которым я командовал, на другой год, наоборот, неприятельское орудие подбито тем взводом, которым я командовал.

Оба раза ближайшие начальники сочли меня достойным наград и представили меня, и оба раза г. Левин ни к чему не представил меня; в первый раз на том основании, что будто бы я еще не был на службе; тогда [как] я был представляем за 17 и 18 февраля, а я утвержден на службе с 8 февраля, второй раз на том основании, что не могу получить вместе креста и чина, а по его мнению достоин чина, к которому и представлен, и который со всевозможным счастьем могу я получить через 13 месяцев за отличие; т. е., прослужа юнкером 2 с половиной года; тогда как по закону я должен получать его через 6 месяцев^*. Все это ничего бы не значило для меня, ежели [бы] я предполагал всю остальную жизнь пробыть в уединении, – или на Кавказе, – мне не нужно бы было объяснять моим родным и знакомым, каким образом, прослужа 2 года на Кавказе, бывая в походах и пользуясь расположением князя Барятинского (потому что, чтобы оправдать свое поступление на службу, я имел ветреность писать об этом своим родным), я мог не получать не только ни одной награды, но даже не быть офицером. Я могу показать несколько писем, в которых родные не верят мне и допрашивают меня, не разжалован ли я в солдаты. Это может казаться смешным в таком положении, как ваше, но поверьте, что я часто провожу тяжелые минуты, думая об этом. Кроме того, дела мои расстроены, присутствие мое необходимо в России, и я не могу получить отставки, так как бумаги мои, бог знает почему, задержаны в и. д.^*, и я еще не юнкер, а феерверкер. Вы можете сказать, что это не ваша вина, что зачем же я поступал на службу, можете сказать, что участь многих точно такая же, как и моя, что, должно быть, я сам виноват в этом, можете тоже сказать – вам нет до этого никакого дела.