Текст книги "Том 18. Избранные письма 1842-1881"
Автор книги: Лев Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)
297. А. А. Фету
1876 г. Апреля 28...29. Ясная Поляна.
Получил ваше письмо*, дорогой Афанасий Афанасьич, и из этого коротенького письма и из разговоров Марьи Петровны, переданных мне женой, и из одного из последних писем ваших, в котором я пропустил фразу: хотел звать вас посмотреть, как я уйду*, написанную между соображениями о корме лошадям, и которую я понял только теперь, я перенесся в ваше состояние, мне очень понятное и близкое, и мне жалко стало вас (и по Шопенгауэру, и по нашему сознанию сострадание и любовь есть одно и то же) и захотелось вам писать. Я благодарен вам за мысль позвать меня посмотреть, как вы будете уходить, когда вы думали, что близко. Я то же сделаю, когда соберусь туда, если буду в силах думать. Нам с вами не помогут попы, которых призовут в эту минуту наши жены; но мне никого в эту минуту так не нужно бы было, как вас и моего брата. Перед смертью дорого и радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за пределы ее, а вы и те редкие настоящие люди, с которыми я сходился в жизни, несмотря на здравое отношение к жизни, всегда стоят на самом краюшке и ясно видят жизнь только оттого, что глядят то в нирвану, в беспредельность, неизвестность, то в сансару*, и этот взгляд в нирвану укрепляет зрение. А люди житейские – попы и т. п., сколько они ни говори о боге, неприятны нашему брату и должны быть мучительны во время смерти, потому что они не видят того, что мы видим, – именно того бога, более неопределенного, более далекого, но более высокого и несомненного, как говорится в этой статье.
Бог Саваов с сыном, бог попов есть такой же маленький и уродливый, невозможный бог (и еще гораздо более невозможный, чем для попов был бы бог мух, которого бы мухи себе воображали огромной мухой, озабоченной только благополучием и исправлением мух).
Вы больны и думаете о смерти, а я здоров и не перестаю думать о том же и готовиться к ней. Посмотрим, кто прежде. Но мне вдруг из разных незаметных данных ясна стала ваша глубоко родственная мне натура-душа (особенно по отношению к смерти), что я вдруг оценил наши отношения и стал гораздо больше, чем прежде, дорожить ими.
А впрочем —
Mourir vient de soi-même.
N’en ayons point souci.
Bien vivre est le problème
Qu’il faut résoudre ici*.
И даже иначе нельзя. Я многое, что я думал, старался выразить в последней главе апрельской книжки «Русского вестника»*.
Пожалуйста, напишите Пете Борисову, чтобы он непременно приехал ко мне и дня на три по крайней мере.
Я знаю, что вам это близко сердцу, и я, не торопясь, без всякой предвзятой мысли и без желания противуречить, высмотрю его и сообщу вам мое впечатление. Предвзятая мысль у меня будет одна – это сильнейшее желание полюбить его – для вас.
Ваш Л. Толстой.
Очень благодарен за присылку Гамлета*. Буду ждать.
298. H. H. Страхову
1876 г. Ноября 12...13. Ясная Поляна.
Вы истинный друг, дорогой Николай Николаевич. Несмотря на мое молчание и молчание на важное письмо ваше*, вы все-таки радуете меня своими письмами. Не могу выразить, как я благодарен вам за последнее, не заслуженное мною, письмо ваше*. Чтобы объяснить и оправдать мое молчание, должен говорить о себе. Приехав из Самары и Оренбурга, вот скоро два месяца (я сделал чудесную поездку), я думал, что возьмусь за работу, окончу давящую меня работу – окончание романа – и возьмусь за новое; и вдруг вместо этого всего до сих пор ничего не сделал. Сплю духовно и не могу проснуться. Нездоровится, уныние. Отчаяние в своих силах. Что мне суждено судьбой, не знаю, но доживать жизнь без уважения к ней, а уважение к ней дается мне только известного рода трудом, – мучительно. Думаю даже, и к тому нет энергии. Или совсем худо, или сон перед хорошим периодом работы. Думать не могу сам, но понимать могу, особенно вас, и понял и оценил ваше первое письмо и всей душою желаю, чтобы вы окончили этот труд. Я перечел его несколько раз и читал Фету*, и мы с ним поняли и одобрили ваши мысли, насколько мы их поняли. Одно, вопрос о том, что́ есть настоящее познание, невольно требует ответа.
Настоящее познание, по-моему, и я уверен, по-вашему будет так же, но вы лучше это выразите, дается сердцем, то есть любовью. Мы знаем то, что любим, только.
Последний вопрос ваш в нашей философской переписке был: что есть зло?* Я могу ответить на него для себя. Разъяснения на этот ответ я дам вам в другой раз и, надеюсь, на рожестве. Мы с женой мечтаем, что вы приедете, пожалуйста, приезжайте. Так ответ следующий: зло есть все то, что разумно. Убийство, грабеж, наказание, все разумно – основано на логических выводах. Самопожертвование, любовь – бессмысленны.
Был я на днях в Москве только за тем, чтобы узнать новости о войне*. Все это очень волнует меня. Теперь вся ерунда сербского движения, ставшая историей, прошедшим, получила значение. Та сила, которая производит войну, выразилась преждевременно и указала направление.
В Оптину пустынь непременно поедемте. Любящий вас всей душой
Толстой.
Пожалуйста, если вам возможно, приезжайте на святки.
299. Я. П. Полонскому
1876 г. Ноября 17…18. Ясная Поляна.
Вы не поверите, любезнейший Яков Петрович, как много я благодарен таинственной даме – не за то, что она перевела мою плохую повесть, но за то, что вызвала ваше письмо*. Вы мне не только старый знакомый*, но – надеюсь, что это взаимно, – но один из родственных по сердцу людей и как человек и как поэт.
Я уверен, что если мы проживем Мафусаиловы года, то, встретившись через сотню лет, мы оба просияем от удовольствия и встретимся всегда как близкие люди. Насчет права перевода я только могу выразить свою благодарность и желания успеха переводчице и, разумеется, изъявляю полное согласие. Ко мне часто обращаются переводчики с письмами, и так как я не понимаю, зачем это им нужно, то я никогда не отвечаю.
Я в Петербурге уже не был лет 16 и надеюсь никогда не быть; но мне все кажется и ужасно этого желаю, что мы где-нибудь встретимся*.
Искренно любящий вас
Л. Толстой.
300. Н. Н. Страхову
1876 г. Ноября 17…18. Ясная Поляна.
Я немножко ожил, дорогой Николай Николаич, и перестаю презирать себя, и потому хочется писать вам. «Вот истинный друг», – невольно я сказал, когда увидал наш почерк на последнем письме со вложением Полонского. Я ему отвечаю*.
Очень мне неприятно было прочесть статью Авсеенко о Григорьеве*, в особенности потому, что знаю, как вам это умышленное, отчасти и настоящее непонимание, но скрытое под видом высоты презрительно-насмешливой, – как оно вам больно. Какая мерзость литература! Литература газет, журналов. Разве не то же самое теперь я, заинтересованный политическими событиями, читаю во всех газетах. То же полуумышленное, полунатуральное, скрывающее свою тупость под важностью отношений к важнейшим явлениям жизни. Ужасная мерзость литература. Кроме ее высших проявлений – настоящего ученого труда без всякого направления, философского беспристрастия мышления, и художественного творчества, которое, льщу себя гордой надеждой, что нашло на меня эти последние дни*.
Жалко, что вы свои статьи печатаете в «Гражданине»*. Правда, что все эти газетные фирмы, с своими различными характерами, одинаково противны, но в «Гражданине» есть что-то ребяческое по глупости, но не по невинности, и вместе с тем фальшиво-восторженное, христианско-аристократическое.
Что вы скажете о рожестве? Буду ждать с волнением вашего ответа. Только вы обязаны будете становиться на стул и убирать елку и привязывать ленточки к конфетам.
Кажется, мы не минуем Голохвастовых, и жена звала их, если уже не может чаша сия идти мимо – приехать на рожество. Я не в смысле привлечения вас пишу это, но чтобы вы знали, что вас ждет. Он мил, но она несносна, и она литература* и немножко «Гражданин», только без христианства. «Все люди – воры, кто не украл, то вор отрицательный»*. Вы не поверите, как этот пример мне многое объяснил. Бросьте литературу совсем и пишите философские книги. Кому же писать? Кто же скажет, что мы думаем?
И Авсеенки должны молчать, а если перетолкуют по-своему, то только сами осрамятся.
Надеюсь, до свиданья.
Ваш всей душой Л. Толстой.
301. А. А. Фету
1876 г. Декабря 6...7? Ясная Поляна.
Письмо ваше с стихотворением* пришло ко мне с тою же почтой, с которой привезли мне и ваше собрание сочинений*, которое я выписывал из Москвы.
Стихотворение это не только достойно вас, но оно особенно и особенно хорошо, с тем самым философски поэтическим характером, которого я ждал от вас. Прекрасно, что это говорят звезды. И особенно хороша последняя строфа.
Хорошо тоже, что заметила жена, что на том же листке, на котором написано это стихотворение, излиты чувства скорби о том, что керосин стал стоить 12 к.
Это побочный, но верный признак поэта.
С вашими стихотворениями выписал я Тютчева, Баратынского и Толстого. Сообществом с Тютчевым, я знаю, что вы довольны. Баратынский тоже не осрамит вас своей компанией; но Толстой – ужасен. Я открыл его в разных местах, и одно хуже другого. Например, картина ночи «не скрипят в сенях ступени»*. Отчего же не сказано, что не хрюкают в хлеве свиньи? И все в том же роде. А какое издание и как много. Я поскорее упаковал его и отослал назад*.
Баратынский настоящий, хотя мало красоты, изящества, но есть прекрасные вещи. Один стих:
Любить и лелеять недуг бытия* —
стоит дороже всех драм Толстого.
Я понемножку начал писать и доволен своей судьбой.
У меня, к сожалению, в Москве никого нет вам подходящего*. Дьяков теперь у нас, но будет в Москве и у вас.
Ваш Л. Толстой.
302. П. И. Чайковскому
1876 г. Декабря 19...21. Ясная Поляна.
Посылаю вам, дорогой Петр Ильич, песни*. И я их еще пересмотрел. Это удивительное сокровище – в ваших руках. Но, ради бога, обработайте их и пользуйтесь ими в моцарто-гайденовском роде, а не бетховено-шумано-берлиозо-искусственном, ищущем неожиданного, роде. Сколько я не договорил с вами!* Даже ничего не сказал из того, что хотел. И некогда было. Я наслаждался. И это мое последнее пребыванье в Москве останется для меня одним из лучших воспоминаний.
Я никогда не получал такой дорогой для меня награды за мои литературные труды, как этот чудный вечер. И какой милый Рубинштейн!* Поблагодарите его еще раз за меня. Он мне очень понравился. Да и все эти жрецы высшего в мире искусства, заседавшие за пирогом, оставили мне такое чистое и серьезное впечатление. А уж о том, что происходило для меня в круглой зале, я не могу вспомнить без содрогания. Кому из них можно послать мои сочинения, то есть у кого нет и кто их будет читать?
Вещи ваши еще не смотрел*, но, когда примусь, буду – нужно ли вам, или не нужно – писать свои суждения и смело, потому что я полюбил ваш талант. Прощайте, дружески жму вашу руку.
Ваш Л. Толстой.
Про какой портрет мне говорил Рубинштейн?* Ему я рад прислать, попросив его о том же, но для консерватории это что-то не то.
1877
303. А. А. Фету
1877 г. Января 10...11. Ясная Поляна.
Дорогой Афанасий Афанасьевич!
Повинную голову ни секут, ни рубят! А я уж так чувствую свою голову повинною перед вами, как только можно. Но, право, я в Москве нахожусь в условиях невменяемости. Нервы расстроены, часы превращаются в минуты, и, как нарочно, являются те самые люди, которые мне не нужны, чтобы помешать видеть того, кого нужно*. Но, пожалуйста, не наказывайте меня за мою вину, во-первых, тем, чтобы не извинить меня перед любезным Дмитрием Петровичем*, во-вторых, тем, чтобы не писать мне; в-третьих, и главное – чтобы не исполнить ваше намерение, если оно не изменилось – побывать у нас из Москвы.
На праздниках у нас был Страхов, и вам, верно, икалось – мы часто поминали вас, и ваши слова, и мысли, и ваши стихи. Последнее «В звездах» я прочел ему из вашего письма, и он пришел в такое же восхищение, как и я. В «Русском вестнике» перечли мы его с женою еще. Это одно из лучших стихотворений, которые я знаю*.
С Страховым же я всегда говорю часто про вас, потому что мы родня все трое по душе.
Что ваша служба?* Есть ли надежда на награду? Что Петр Афанасьевич?* Нет ли известий? Передайте наш поклон Марье Петровне и Оленьке и не забывайте меня и не сердитесь и любите так же, как мы вас любим.
Ваш Л. Толстой.
304. H. H. Страхову
1877 г. Января 25…26. Ясная Поляна.
Дорогой Николай Николаич, очень вам благодарен за известие о жене и за ваши заботы о ней*. Я очень доволен. Боткин не нашел в ее состоянии ничего опасного, а я, должен признаться, уже пережил в воображении такие ужасы. Она приехала веселая, оживленная и с такими хорошими вестями.
Успех последнего отрывка «Анны Карениной» тоже, признаюсь, порадовал меня*. Я никак этого не ждал и, право, удивляюсь и тому, что такое обыкновенное и ничтожное нравится, и еще больше тому, что, убедившись, что такое ничтожное нравится, я не начинаю писать сплеча, что попало, а делаю какой-то самому мне почти непонятный выбор. Это я пишу искренно, потому что вам, и тем более, что, послав на январскую книжку корректуры*, я запнулся на февральской книжке* и мысленно еще только выбираюсь из этого запнутия. Тургенева я не читал*, но истинно жалею, судя по всему, что слышу, что этот ключ чистой и прекрасной воды засорился такой дрянью. Если бы он просто вспомнил какой-нибудь свой день подробно и описал бы его, все бы пришли в восхищенье.
Как ни пошло это говорить, но во всем в жизни, и в особенности в искусстве, нужно только одно отрицательное качество-не лгать.
В жизни ложь гадка, но не уничтожает жизнь, она замазывает ее гадостью, но под ней все-таки правда жизни, потому что чего-нибудь всегда кому-нибудь хочется, от чего-нибудь больно или радостно, но в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается.
Что вы делаете? то есть пишете? Пришлите же мне свои статьи «Гражданина»*. Дай вам бог досуга и желанья.
Я давно не был так равнодушен к философским вопросам, как нынешний год, и льщу себя надеждой, что это хорошо для меня. Очень хочется поскорее кончить и начать новое.
Прощайте, жена вам кланяется.
Ваш Л. Толстой.
305. А. А. Толстой
1877 г. Февраля 5...9. Ясная Поляна.
Необходимо отвечать вам на три пункта, дорогой друг Alexandrine. Первое, благодарить вас – и верьте, что я словами не могу выразить, как я благодарен вам – за ваши заботы о Соне и переданные вами слова Боткина. Я и Боткина полюбил за это. Он славный должен быть человек.
Второе, сказать вам, что страх наш о Сереже прошел: он бегает и учится; только, боюсь, потерял крови больше, чем следовало, от пиявок.
Третье то, что вы меня обижаете, предполагая во мне fausse honte* в вопросах религии. Я как-то писал Урусову* от всей души и повторю это вам: для меня вопрос религии такой же вопрос, как для утопающего вопрос о том, за что ему ухватиться, чтобы спастись от неминуемой гибели, которую он чувствует всем существом cвоим. И религия уже года два для меня представляется этой возможностью спасения. Поэтому fausse honte места быть не может. А дело в том, что как только я ухвачусь за эту доску, я тону с нею вместе. И еще кое-как je surnage*, пока я не берусь за эту доску. Если вы спросите меня, что́ мешает мне, я не скажу вам, потому что боялся бы поколебать вашу веру. А я знаю, что это высшее благо. Я знаю, что вы улыбнетесь тому, чтобы могли мои сомнения поколебать вас; но тут дело не в том, кто лучше рассуждает, а в том, чтобы не потонуть, и потому я не стану вам говорить, а буду радоваться на вас и на всех, кто плывут в той лодочке, которая не несет меня. У меня есть приятель, ученый, Страхов, и один из лучших людей, которых я знаю. Мы с ним очень похожи друг на друга нашими религиозными взглядами; мы оба убеждены, что философия ничего не дает, что без религии жить нельзя, а верить не можем. И нынешний год летом мы собираемся с ним в Оптину пустынь. Там я монахам расскажу все причины, по которым не могу верить.
Целую вашу руку. Соня кланяется.
Ваш Л. Толстой.
306. А. А. Фету
1877 г. Марта 11...12. Ясная Поляна.
Дорогой Афанасий Афанасьевич!
Диктую Сереже письмо вам*, потому что голова болит. Очень радуюсь, что суждение ваше о стихах Кулябки было благоприятное и почти такое же, как и мое*. Я покажу ему ваши слова и буду поощрять его к работе. Я знаю, что для того, чтобы вышло из него что-нибудь, нужно многое такое, о чем не узнаешь не только из стихов, но и даже из самых близких сношений. Но есть хоть одна черта, указывающая на поэта, и не невозможно. И то хорошо.
Длинного письма от вас не получал*, и вы не поверите, как меня огорчает мысль, что оно пропало. Писать я начал через Сережу больше из шалости. Они, дети, пришли после ученья, и я заставил Таню под диктовку написать французское письмо Готье*, а Сережа подвернулся, я ему стал диктовать вам. Правда, что голова болит и мешает работать, что особенно досадно, потому что работа не только приходит, но пришла к концу. Остается только эпилог. И он очень занимает меня*.
«Новь» я прочел первую часть и вторую перелистывал. Не мог прочесть от скуки. В конце он заставляет говорить Паклина, что несчастье России в особенности в том, что все здоровые люди дурны, а хорошие люди нездоровы*. В этом и мое и его собственное суждение о романе. Автор нездоров, а его сочувствия с нездоровыми людьми, и здоровым он не сочувствует, и потому, называя то, что он есть сам, и потому то, что он любит, хорошим, он говорит: «Какое несчастье, что все здоровые дурны, а хорошие нездоровы».
Одно, в чем он мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета, – это природа. Две-три черты, и пахнет. Этих описаний наберется 1½ страницы, и только это и есть. Описания же людей, это все описания с описаний. Прочтя ваше письмо с обещанием быть у нас в мае, мы оба с женой ахнули, как еще далеко до мая. А прошло 3 дня, показались птицы и ручьи, и уже май кажется на дворе. Наш душевный поклон Марье Петровне.
Ваш Л. Толстой.
307. А. А. Фету
1877 г. Марта 22...23. Ясная Поляна.
Вы не поверите, как мне радостно ваше одобрение моего писанья, дорогой Афанасий Афанасьевич, и вообще ваши письма*.
Вы пишете, что в «Русском вестнике» напечатали Толстого, а ваше «Искушение» лежит у них*. Такой тупой и мертвой редакции нет другой. Они мне ужасно опротивели не за меня, а за других. Как в казаки? Каким же чином? И зачем в Белой Церкви? Меня Петр Афанасьевич ужасно интересует*.
Голова моя лучше теперь, но насколько она лучше, настолько я больше работаю. Март, начало апреля самые мои рабочие месяцы, и я все продолжаю быть в заблуждении, что то, что я пишу, очень важно, хотя и знаю, что через месяц мне будет совестно это вспоминать.
Заметили ли вы, что теперь вдруг вышла линия, что все пишут стихи, очень плохие, но пишут все. Мне штук 5 новых поэтов представилось. Извините за бестолковость и краткость письма. Хотелось только вам написать, чтоб вы помнили, что вас и любят и ждут в Ясной Поляне. Наш поклон вашим.
Л. Толстой.
308. С. А. Рачинскому
1877 г. Апреля 5. Ясная Поляна. 5 апреля 1877 г.
Вы не поверите, какую истинную и редкую радость мне доставило чудесное письмо ваше*, дорогой Сергей Александрович. Читая его, я переживал свои старые школьные времена, которые всегда останутся одним из самых дорогих, в особенности, чистых воспоминаний. Воображаю, каких вы наделали и наделаете чудес. Я у всех спрашиваю, для чего нужны школы. Обращаясь к вам, я могу иначе спросить: на чем основывается то наслаждение, та несомненная уверенность, что делаешь такое дело, которое не важнее всех других, но не менее важно, чем какое бы то ни было?
Я получал самые разнообразные ответы и никогда тот, который я себе давал и даю и который, мне кажется, вы дадите. Попробуйте ответить, не читая моего, не сойдемся ли мы.
Учить этих детей надо затем, чтобы дать им дощечку спасения из того океана невежества, в котором они плывут, и не спасения, – они, может быть, лучше нас приплывут, – а такое орудие, посредством которого они пристанут к нашему берегу, если хотят. Я не мог и не могу войти в школу и в сношения с мальчиками, чтобы не испытать прямо физического беспокойства, как бы не просмотреть Ломоносова, Пушкина, Глинку, Остроградского и как бы узнать, кому что нужно.
Читая ваше письмо, мне ужасно захотелось побывать у вас и в вашей школе. Я очень тяжел на подъем и очень занят бываю, но мне этого очень хочется, и я вас очень люблю. Пожалуйста, напишите мне еще и про себя*.
Любящий вас
Л. Толстой.
309. H. H. Страхову
1877 г. Апреля 5. Ясная Поляна.
Очень благодарен вам, дорогой Николай Николаич, за деньги и за «Индийские сказки»*. Там есть чудесные вещи. Прочли ли вы «Неверующий»*. Первый вопрос и ответ – чудо. Стихи Полонского прелестны*. Я это совершенно искренно говорю. Вы мне писали, прислать ли мне статьи Маркова*. А я по рассеянности не отвечал, что не надо, и потому виноват, я их сжег не читая. Я боялся того расстройства, к<акое> это может произвести во мне. А я очень был занят и теперь тоже. Я все, все кончил, только нужно поправить*.
Очень мне вас хочется видеть. Обо многом хочется говорить, о чем писать не буду. Напишите же мне, что вы приступили к работе, или не приступили, но так же дорожите своими мыслями, как и прежде. Ради бога, не сочтите это за желание вам льстить. Ваша мысль о разоблачении мнимого познания, которую я знаю из вашей статьи* и ваших слов, так важна для того, кто поймет ее, – я думаю, что я понял, – что потом нельзя ни о чем думать философски, не приняв ее в расчет. Я к весне начинаю думать, и мысль эта мне беспрестанно на пути и всегда радостна при настоящем складе моих мыслей. Я знаю, что от моих слов вы не полюбите больше свою работу, знаю, что вы ее не оставите никогда, не кончив, и уверен, что вы ее сделаете, но не могу не сказать своего мнения, что, если вам удастся сделать это с той ясностью, которая составляет вашу особенность, то вы можете умереть спокойно.
На этой вашей мысли есть главный признак всего важного – она как будто не имеет никаких замыслов, ни с кем не спорит и такая сама по себе маленькая и скромная, но для того, кто ее примет совсем, как я, она разрастется, как горчишное зерно.
Искренно любящий вас Л. Толстой.
