Текст книги "Том 18. Избранные письма 1842-1881"
Автор книги: Лев Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)
360. С. М. Соловьеву
1879 г. Марта 25? Ясная Поляна.
Милостивый государь Сергей Михайлович.
Я на днях ездил в Москву с тем, чтобы быть у вас и воспользоваться вашими советами и содействием, в которых лет 6 тому назад вы мне не отказали, когда я занимался исторической работой времен Петра I*, но, к несчастью, не застал вас*. Надеюсь в другой раз быть счастливее и на то, что вы будете и теперь так же добры и снисходительны ко мне, как и тот раз, и во многом мне поможете своими указаниями. Но в одном деле вы письменно можете помочь мне, и я позволяю себе обратиться к вам с великою просьбою – указать мне, где находится дело обер-фискала Нестерова, казненного в 724-м году*.
Если вы мне напишете словечко* с указанием, где находится это дело и дело Попцова*, из которого у вас есть выписки, вы очень обяжете меня и настолько еще увеличите то чувство благодарности, которое не может не испытывать всякий русский, занимающийся историей, и которое я беспрестанно испытываю, занимаясь историческим трудом.
С истинным уважением
ваш покорный слуга граф Лев Толстой.
361. Н. К. Гирсу
1879 г. Апреля 14. Тула.
Тула 1879, 14 апреля.
Милостивый государь барон Николай Карлович!
Желая воспользоваться для начатого мною исторического труда, времен Петра I и Анны Иоанновны, сведениями из отдела так называемых секретных бумаг, я имею честь покорнейше просить ваше превосходительство об исходатайствовании мне разрешения для рассмотрения этих дел как в Петербургском государственном архиве, так и московских Главном и Архиве министерства юстиции*.
С совершенным почтением и преданностью имею честь быть вашего превосходительства покорный слуга.
Граф Лев Толстой.
362. А. А. Фету
1879 г. Апреля 16...17. Ясная Поляна.
Есть молитва, которая говорит: не по заслугам, но по милосердию твоему, так и вы. Еще получил от вас длинное хорошее письмо*. Непременно и скоро поеду в Киев и Воробьевку и все тогда вам расскажу, а теперь только отвечу на ваши опасения: «Декабристы» мои бог знает где теперь, я о них и не думаю*, а если бы и думал, и писал, то льщу себя надеждой, что мой дух один, которым пахло бы, был бы невыносим для стреляющих в людей для блага человечества.
Как правы мужики и вы, что стреляют господа, и хоть не за то, что отняли, а потому, что отняли мужиков. Но должен сказать, я добросовестно не читаю газет, даже теперь, и считаю обязанностью всех отвращать от этой пагубной привычки. Сидит человек старый, хороший в Воробьевке, переплавил в своем мозгу две, 3 страницы Шопенгауэра и выпустил их по-русски*, с кия кончил партию, убил вальдшнепа, полюбовался жеребенком от Закраса, сидит с женою, пьет славный чай, курит, всеми любим и всех любит. И вдруг привозят вонючий лист сырой, рукам больно, глазам больно, и в сердце злоба осуждений, чувство отчужденности, чувство, что никого я не люблю, никто меня не любит, и начинает говорить, говорить, и сердится, и страдает.
Это надо бросить. Будет много лучше.
Надеюсь, до свиданья. Наши поклоны Марье Петровне.
Ваш Л. Толстой.
363. А. А. Фету
1879 г. Июля 12...13. Ясная Поляна.
Не сердитесь на меня, дорогой Афанасий Афанасьевич, что не писал вам, не благодарил вас за приятный день у вас* и не отвечал на последнее ваше письмо*. Правда, должно быть, что я у вас был не в духе (простите за это), я и теперь все не в духе. Все ломаюсь, мучаюсь, тружусь, исправляюсь, учусь; и думаю, что не так ли, как Василий Петрович*, покойник, доведется и мне заполнить пробел да и умереть; а все не могу не разворачивать сам себя. Что милый наш Страхов, не дал ли вам своего адреса?* Он не пишет, а я не знаю, куда ему писать. У нас все корь: половину детей перебрала, а остальных ждем. Что ж вы в Москву? Только не дай бог, чтобы для здоровья. А хорошо бы для винтов каких-нибудь в машину, и к нам бы заехали. Наш поклон Марье Петровне.
Ваш Л. Толстой.
364. А. А. Фету
1879 г. Июля 27...28. Ясная Поляна.
Благодарю вас за ваше хорошее последнее письмо*, дорогой Афанасий Афанасьевич, и за аполог о соколе, который мне нравится, но который я желал бы более пояснить. Если я этот сокол и если, как выходит из последующего, залетание мое слишком далеко состоит в том, что я отрицаю реальную жизнь, то я должен оправдаться. Я не отрицаю ни реальной жизни, ни труда, необходимого для поддержания этой жизни, но мне кажется, что большая доля моей и вашей жизни наполнена удовлетворениями не естественных, а искусственно привитых нам воспитанием и самими нами придуманных и перешедших в привычку потребностей, и что 9/10 труда, полагаемого на удовлетворение этих потребностей, – праздный труд. Мне бы очень хотелось быть твердо уверенным в том, что я даю людям больше того, что получаю от них. Но так как я чувствую себя очень склонным к тому, чтобы высоко ценить свой труд и низко ценить чужой, то я не надеюсь увериться в безобидности для других расчета со мной одним усилением своего труда и избранием тяжелейшего (я непременно уверю себя, что любимый мной труд есть и самый нужный и трудный); я желал бы как можно поменьше брать от других и как можно меньше трудиться для удовлетворения своих потребностей; и думаю, так легче не ошибиться.
Жалко очень, что здоровье ваше все нетвердо, но радуюсь тому, что вы духом здоровы, что видно из ваших писем. Признаюсь, что жду с большим нетерпением Страхова*. От души обнимаю вас и прошу передать наши поклоны Марье Петровне.
Ваш Л. Толстой.
365. С. А. Толстой
1879 г. Сентября 30. Москва.
Я переделал очень, очень много и хорошо, но многое еще остается, и потому ты, душенька, не сердись за то, что мы отлагаем приезд до вторника, по курьерскому*. Захарьин меня утешил, прописал лекарства, я их взял и даже употребляю. Устал я нервами очень. Очень хочется к тебе и к детям, и в блузу, но не без пользы моя поездка. Ужасно, что ты страдаешь; боюсь думать, что это повторилось*. Обнимаю тебя, голубушка, и детей.
366. H. H. Страхову
1879 г. Октября 3. Ясная Поляна.
Простите, милый Николай Николаич, что не писал вам, а с такой радостью прочел ваше письмо – бодрое и доброе*. Ваши доводы, что надо писать, недостаточны. Надо прежде решить, что сообщение моих чувств и мыслей есть благо. А кто это решит?
Вчера приехал из Москвы. По вашему совету и по разговору с Хомяковым (сыном) о церкви был в Москве и у Троицы и беседовал с викарием Алексеем, митрополитом Макарием и Леонидом Кавелиным*. Все трое прекрасные люди и умные, но я больше еще укрепился в своем убеждении. Волнуюсь, метусь и борюсь духом и страдаю; но благодарю бога за это состояние. Советовался о теле своем с Захарьиным, он велел есть скоромное, дал лекарства. Я буду исполнять. Не пеняйте на меня, не переставайте любить и пишите.
Ваш Л. Толстой.
367. H. H. Страхову
<неотправленное>
1879 г. Ноября 19…22. Ясная Поляна.
Дорогой Николай Николаевич.
Вы пишете мне, как бы вызывая меня. Да я и знаю, что вы дорожите моим мнением, как я вашим, и потому скажу все, что думаю. Только прошу, не слушайте моих слов, как живого человека, с которым могут быть счеты, отношения, соревнования – возможность быть оскорбленным моими словами или польщенным, – смотрите как на сочувственный любовный отголосок души человеческой, страдавшей и страдающей, не скажу, не меньше, но свое. Чужое виднее. И мне вы ясны. Письмо ваше очень огорчило меня*. Я много перечувствовал и передумал о нем. По-моему, вы больны духовно. И ваша болезнь вот какая: в нас две природы – духовная и плотская. Есть люди, живущие одной плотью и не понимающие того, как можно центр тяжести свой переносить в духовную жизнь. Я называю переносить центр тяжести в духовную жизнь то, чтобы вся деятельность руководилась духовными целями. Есть люди, живущие плотью и понимающие – только понимающие духовную жизнь. Есть люди счастливые – наш народ, буддисты, помните, о которых вы говорили, которые до 50 лет живут полной плотской жизнью и потом вдруг переступают на другую ногу, духовную, и стоят на ней. Есть еще более счастливые, для которых творить волю отца есть истинный хлеб и истинное питье и которые смолоду стали на эту ногу духовную. Но есть такие несчастные, как мы с вами, у которых центр тяжести в середине и они разучились ходить и стоять. Все в том мире, в котором мы жили, так перепутано – все плотское так одето в духовный наряд, все духовное так облеплено плотским, что трудно разобрать. Я хуже вас и потому счастливее в этом горе. Во мне плотские страсти были сильны, и мне легче раскачнуться и разобрать, где то, где другое, но вы совсем спутаны. Вы хотите добра, а жалеете, что в вас мало зла; что в вас нет страстей. Вы хотите истины, а жалеете и как будто завидуете, что у вас нет ничего хищного. Да что же хорошо, что дурно? Вы очевидно не знаете так, чтобы не бояться ошибиться, делая добро.
И вам писать свою жизнь нельзя*. Вы не знаете, что хорошо, что дурно было в ней. А надо знать. Если вы умели ходить прежде когда-нибудь в детстве, если другие ходят, то вы должны ходить, а если не ходите, то вы пьяны, больны, надо отрезвиться, лечиться. По тому пути, по которому вы идете, вы ни к чему не можете прийти, кроме как к отчаянию, стало быть, дорога не та и надо вернуться назад.
В учении Христа я нашел одну особенную черту, отличающую его от всех учений. Он учит, толкует, почему смысл нашей жизни тот, который он дает ей. Но притом всегда говорит, что надо исполнять то, что он говорит, и тогда увидишь, правда ли то, что он говорит. Или: свет дан миру, но они полюбили тьму, потому что дела их злы. Или: кто верит в сына человеческого, тот и будет делать дела божьи. Тут метафизический узел. И он не развязывается разумом, но всей жизнью.
Верьте, перенесите центр тяжести в мир духовный, все цели вашей жизни, все желания ваши выходили бы из него, и тогда вы найдете покой в жизни. Делайте дела божий, исполняйте волю отца, и тогда вы увидите свет и поймете.
Признак истины не в разуме, а в истинности истины всей жизни. Переносите усиленно, сознательно свою жизнь на духовную, одну духовную сторону, и вы найдете покой душам вашим, и бремя пресыщения и перегрузка свалится с вас, и вам станет легко.
Должно быть, не помню это. Я очень занят работой для себя, которой никогда не напечатаю*.
Простите.
368. H. H. Страхову
1879 г. Ноября 22...23. Ясная Поляна.
Написал вам длинное письмо*, дорогой Николай Николаич, и не посылаю его. Я очень занят, очень взволнован своей работой. Работа не художественная и не для печати*. И ваше письмо очень опечалило и взволновало меня.
Письмо ваше нехорошо, и душевное состояние ваше нехорошо. И писать вам свою жизнь нельзя. Вы не знаете, что хорошо, что дурно.
Вы, живущий добро и для добра, тужите, что в вас нет страстей – зла. Дай вам бог пересилить всю наросшую ложь ваших представлений – я снял часть этой коры и знаю отчасти толщину ее – и полюбить себя, вашу жизнь добра саму в себе, которую я люблю в вас, в себе, в боге, и которую одну можно любить и в которой одной можно жить. Простите меня. От души люблю вас и надеюсь, что вы найдете иго, которое легко, и бремя, которое добро, и найдете покой душе вашей.
Ваш Л. Толстой.
369. H. H. Страхову
1879 г. Декабря 11…12. Ясная Поляна.
Дорогой Николай Николаич.
Письмо к вам затерял*, да оно не стоило того. Я лучше вам все скажу, когда бог даст свидеться. Милый Николай Николаич, я очень благодарен вам за ваше письмо – первое длинное*. Я дорожу вашим доверием ко мне. Я рад был заглянуть вам в душу так, как вы открыли; но меня огорчило то, что вы так несчастливы, неспокойны. Я не ожидал этого. И признаюсь, никак не могу помириться с мыслью, что вы не знаете, зачем вы живете и что́ хорошо и что́ дурно. Мне не только кажется, но я уверен, что вы все это на себя выдумываете. Вы не умели сказать то, что в вас, и вышло что-то непонятное. Нам виднее – нам, тем, которые знают и любят вас. Но писать свою жизнь вам нельзя. Вы не сумеете.
Радуюсь, что вы пишете свою статью*. Вот это вы умеете.
Я очень занят и очень напрягаюсь*. Все голова болит. Жена еще ходит. С дня на день жду родов.
Поблагодарите Стасова за Петровича и его милое письмо* и попросите извинения, если и теперь не отвечу, хотя хочу ответить.
Как он перенес смерть брата* и как судит об этом? Очень бы желал знать. Нагорный просил меня передать вам, что будет в Комитете требовать одобрение на новое издание «Азбуки» и книг. Пожалуйста, попросите, чтобы они поскорее пропустили, а то раз они задержали и наделали много хлопот.
Еще печатаю собрание сочинений и просил Нагорнова послать вам образец бумаги и шрифта*. Я в этом ничего не понимаю, так скажите, хорошо ли так.
Ваш Л. Толстой.
1880
370. А. А. Толстой
1880 г. Января 23? Петербург.
От вас я пошел в театр. Ужасный воздух, ужасная музыка, ужасная публика так подействовали на меня, что я вернулся больной. И не спал половину ночи. Волнение разговоров с вами – главная причина. Я не приду к вам и уеду нынче. Пожалуйста, простите меня, если я вас оскорбил, но если я сделал вам больно, то за это не прошу прощенья. Нельзя не чувствовать боль, когда начинаешь чувствовать, что надо оторваться от лжи привычной и покойной. Я знаю, что требую от вас почти невозможного – признания того прямого смысла учения, который отрицает всю ту среду, в которой вы прожили жизнь и положили все свое сердце, но не могу говорить с вами не вовсю, как с другими, мне кажется, что у вас есть истинная любовь к богу, к добру и что не можете не понять, где он*.
За мою раздражительность, грубость, низменность простите и прощайте, старый милый друг, до следующего письма и свиданья, если даст бог.
Ваш Л. Толстой.
371. H. H. Страхову
1880 г. Февраля 2? Ясная Поляна.
Дорогой Николай Николаич.
Чувствую, что я был очень дурен перед вами в Петербурге*. Но ваше пристрастие ко мне, надеюсь, преодолеет дурное впечатление. Пожалуйста, сделайте, чтоб это так было. Я и всегда-то неловок в обращении с людьми, а заеду в Петербург, то уж совсем ошалею. Ну будет жалобить вас. Я, слава богу, здоров, дома хорошо и хорошо работал, но жизнь ужасно коротка и осталось ее, я знаю, немного. Издание продал Салаеву*. Поездка моя в Петербург и за этими гадкими денежными делами и вся эта суета испортила меня значительно нравственно, но поверите ли, этот упадок нравственный облегчил меня. Кроме того, во время моей поездки я, чтобы поддерживать свои силы, много ел, пил вино и, вернувшись, продолжал тот же образ жизни, и мне стало лучше во всех отношениях.
Работа* моя очень утомляет меня. Я все переделываю – не изменяю, – а поправляю сначала и боюсь, что много пишу лишнего, и каждый день думаю о вашем суде. Что вы делаете? Напишите мне также про себя. А главное, любите меня по-прежнему и изредка пишите.
Любящий вас Толстой.
372. В. В. Стасову
1880 г. Февраля 4? Ясная Поляна.
Владимир Васильевич.
Сейчас получил от Верещагина* письмо. В письме его выражено враждебное ко мне чувство. Мне это было очень больно и теперь больно. Я бы написал ему, но не помню его имени-отчества, да и боюсь, как бы чем-нибудь в письме не усилить еще в нем этого ужасно больного мне чувства враждебности. Скажите ему, пожалуйста, что на меня сердиться нельзя, потому что у меня теперь одно желание в жизни – это никого не огорчить, не оскорбить, никому – палачу, ростовщику не сделать неприятного, а постараться полюбить их и заставить себя полюбить, а что его я люблю без усилия и потому не мог сделать ему неприятного. Но, видно, я отрицательно нечаянно сделал ему больно тем, что не пришел и не написал, и прошу его простить меня не на словах только, а так, чтобы и не иметь ко мне никакого неприязненного чувства*.
Очень благодарен вам за статью об Иванове и книгу*. Я прочел ее. Очень трогательно.
Не сердитесь ли и вы на меня за то, что я грубо затронул тогда* ваши задушевные чувства? Пожалуйста, не сердитесь. Что ж делать, если мне перестали быть интересны мысли людские, а занимательно только сердце; а у вас я видел, что оно есть и что-то там много всякого добра, и я не мог удержаться от желания толконуться к нему. Может, грубо. Простите.
Ваш Л. Толстой.
Вам, петербуржцу, может быть, непонятно мое состояние в вашем городе. Я именно как угорелый в угарной комнате. Как бы сделать, что нужно, и бежать*.
373. H. H. Страхову
1880 г. Мая 4. Ясная Поляна.
Получил вчера ваши книги*, дорогой Николай Николаич. Кажется, это то самое, что мне и нужно. Очень вам благодарен. От нас только что уехал нынче Тургенев*. Я три дня не садился за работу и чувствую себя совсем другим человеком – очень легко. Погода, весна чудесная. Приезжайте поскорее.
С Тургеневым много было разговоров интересных. До сих пор, простите за самонадеянность, все, слава богу, случается со мной так: «Что это Толстой какими-то глупостями занимается. Надо ему сказать и показать, чтобы он этих глупостей не делал». И всякий раз случается так, что советчикам станет стыдно и страшно за себя. Так, мне кажется, было и с Тургеневым. Мне было с ним и тяжело, и утешительно. И мы расстались дружелюбно. Так приезжайте поскорее. Как я буду рад.
Если вы пишете, я не буду мешать вам. Будем только ходить гулять и есть простоквашу.
Л. Толстой.
374. А. А. Фету
1880 г. Июля 8? Ясная Поляна.
Дорогой Афанасий Афанасьевич! Страхов мне пишет, что он хотел исполнить мою просьбу – уничтожить в вас всякое, какое могло быть, недоброжелательство ко мне или недовольство мною, – но что это оказалось совершенно излишне. Он ничего не мог мне написать приятнее*. И это же я чую в вашем письме*. А это для меня главное. И еще будет лучше, когда вы по старой привычке заедете ко мне. Мы оба с женой ждем этого с радостью.
Теперь лето, и прелестное лето, и я, как обыкновенно, ошалеваю от радости плотской жизни и забываю свою работу. Нынешний год долго я боролся, но красота мира победила меня. И я радуюсь жизнью и больше почти ничего не делаю.
У нас полон дом гостей. Дети затеяли спектакль, и у них шумно и весело. Я с трудом нашел уголок и выбрал минутку, чтобы написать вам словечко.
Пожалуйста же, по-старому любите нас, как и мы. Передайте наш привет Марье Петровне.
Ваш Л. Толстой.
375. Н. H. Страхову
1880 г. Сентября 26? Ясная Поляна.
Дорогой Николай Николаич.
Я давно уж прошу вас ругать меня, и вот вы и поругали в последнем письме*, хотя и с большими оговорками и с похвалами, но и за то очень благодарен. Скажу в свое оправданье только то, что я не понимаю жизни в Москве тех людей, которые сами не понимают ее. Но жизнь большинства – мужиков, странников и еще кое-кого, понимающих свою жизнь, я понимаю и ужасно люблю.
Я продолжаю работать все над тем же и, кажется, не бесполезно*. На днях нездоровилось и я читал «Мертвый дом»*. Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина.
Не тон, а точка зрения удивительна – искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю*.
Прощайте, пишите и главное поядовитее, вы такой на это мастер.
У меня новый кандидат-филолог* – умный, хороший малый. Я нынче очень нескладно рассказывал ему кое-что о вашей новой статье*, и очень мне было радостно видеть его удивление и восторг.
Ваш Л. Толстой.
376. H. H. Страхову
1880 г. Декабря 28? Ясная Поляна.
Не стою я, дорогой Николай Николаич, таких писем, как ваши два последние*, тем, что не написал вам давно, стою только той душевной радостью, которую они доставляют мне.
Пожалуйста, напишите мне подробнее о вашем нездоровье. Я так и не знаю, что у вас. По последнему письму я думал, что вам лучше. Хоть вы и сами не любите лечиться, все-таки не залечивайтесь. Искушение у вас сильно – докторов много: знакомые. Если бы я был в городе, я наверно бы лечился, а вот не лечусь, и все то же. Радуюсь тому, что статья ваша разрастается, и понимаю это, и желаю этого, и прошу вас работать побольше над делом, а не над пустяками, как переводы и особенно эта дребедень из дребеденей «Фауст» Гете. Фет напомнил мне его*.
Да еще получил от вас весточку – предисловие к Шопенгауэру – последняя страница превосходна*. А 4 корня ведь я так и не понимаю и боюсь, что Шопенгауэр не понимал их, когда писал – мальчиком, а потом, когда вырос большой, не хотел отречься*.
Судя по вашим письмам, у вас на душе очень хорошо. И это удивительно для меня – в Петербурге. Как получу ваше письмо, так захочется ужасно вас увидать. Давайте мечтать, что на масленице, если будем живы-здоровы, вы приедете к нам. Я бы приехал к вам, если бы вы жили где-нибудь одни; но Петербург для меня что-то страшное и гадкое, не по мыслям, но чувству прямо противно. Я бы так и ждал вас, и пригонял свои занятия, чтобы быть более свободным.
У нас все – очень хорошо. Каждый день удивляюсь своему счастью. Работа идет ровно. Могу сказать, что я на половине*. И рядом с работой все светлее и светлее становится. Обнимаю вас.
Ваш Л. Толстой.
Хвалю ваше предисловие [к] Шопенгауэру, но не согласен, что пессимизм есть основная черта религиозного настроения.
Если случится, что вам без труда можно приобрести книгу о Филоне или его сочинения – такую книгу, чтобы дала ясное понятие о нем, то достаньте, пожалуйста, и пришлите.
