Текст книги "Том 18. Избранные письма 1842-1881"

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

273. H. A. Некрасову

1874 г. Августа 30. Ясная Поляна.

Милостивый государь Николай Алексеевич!

Посылаю вам мою статью^* и очень прошу вас корректуры ее приказать пересылать Николаю Николаевичу Страхову (Публичная библиотека) и всякое изменение, сделанное им, принимать как бы мое. Я вставил в начале статьи, в выноску, краткое объяснение того обстоятельства, которое послужило ее поводом. Оно необходимо для понимания полемической части статьи. И я очень жалею, что мне не удалось сообщить г. Михайловскому протоколы заседаний. Я написал в Москву, чтобы эти протоколы выслали в редакцию «Отечественных записок», как скоро они выйдут^*. Может быть, они понадобятся, и г-н Михайловский сделает из них употребление, чего бы я очень, очень желал. Я уверен, что редакция «Отечественных записок» не разойдется со мной во взгляде, который я излагаю в своей статье, и только желаю, чтобы публика хоть в самой малой доле признала ту важность, которую я приписываю этому делу. Боюсь тоже, чтобы вследствие того, как я слышал, царствующего теперь цензурного террора статья моя не подверглась бы гонению, и потому разрешаю редакции вымарывать, не списавшись со мной, то, что может показаться опасным^*.

Несмотря на то, что я так давно разошелся с «Современником», мне очень приятно теперь посылать в него свою статью, потому что связано с ним и с вами очень много хороших молодых воспоминаний.

Ваш Л. Толстой.

30 августа.

274. H. H. Страхову

1874 г. Сентября 10. Ясная Поляна. 10 сентября.

Не успел я еще получить ответа от вас, дорогой Николай Николаевич, на последнее письмо и, главное, на то, что согласны ли вы исполнить мою просьбу о корректурах статьи, как я уж опять к вам с просьбой о корректуре листа романа. Я сдал один лист в Москве в типографию и велел послать к вам^*. Жду с нетерпением и волнением вашего ответа. Как вы приняли эту мою бессовестность? Или же – утешаю себя – как ни велика моя бессовестность, ваше расположение ко мне превышает ее.

Не смею просить вас назначить вознаграждение, но если бы вы назначили его, я бы еще больше считал себя обязанным вам. Вы и поощряли меня печатать и кончать этот роман, вы и избавьте его от безобразий. Погода так хороша, и всяких хлопот у меня так много, что я и не смею думать о работе. Попробовал приняться, но так напутал, что должен был бросить. Что вы поделываете? И как действует на вас эта чудная погода? Меня она и радует и волнует.

Ваш Л. Толстой.

275. Н. А. Некрасову

1874 г. Ноября 4. Ясная Поляна.

Милостивый государь Николай Алексеевич!

Очень рад, что статья моя понравилась вам и вообще редакции «Отечественных записок». Соглашаясь с нею, я надеюсь, что редакция захочет и сумеет защитить этот взгляд на народное образование от тех нападений, которые будут на него направлены со стороны тупоумия и чиновничества. И радуюсь тому, что Н. К. Михайловский не оставил своего намерения высказаться по этому случаю^*. Если я могу быть ему полезен для справок и разъяснений, то я к его услугам.

С совершенным уважением и преданностью вам

гр. Л. Толстой.

4 ноября.

276. Н. А. Некрасову
<неотправленное>

1874 г. Ноября 8. Ясная Поляна.

Милостивый государь Николай Алексеевич!

Нужда в 10 тысячах заставила меня отступить от моего намерения печатать мой роман отдельной книгой. Я считал себя связанным случайно данным обещанием «Русскому вестнику» печатать у них, если бы я вздумал печатать в журнале, и потому сделал им предложение отдать 20 листов моего романа в их журнал, с платою по 500 р. за лист и выдачею мне 10 тысяч вперед, с обязательством в случае, если бы я не выдал в продолжение определенного срока рукописи, уплатить эти деньги, и с правом печатать роман отдельно по выходе последних частей в журнале. Они стали торговаться, и я очень рад был, что этим освободили меня от моего обещания. Делаю теперь то же предложение вам, предуведомляя, что я не отступлю от предлагаемых условий, и вместе с тем зная, что предлагаемые мною условия тяжелы для журнала, я нисколько не удивлюсь, если вы их не примете, и что ваш отказ нисколько, надеюсь, не изменит тех хороших отношений, в которые мы вновь вступили с вами. Роман, вероятно, будет состоять из 40 листов. Печатание скончания в вашем журнале или отдельно будет зависеть от нашего дальнейшего соглашения^*.

В ожидании вашего ответа остаюсь с совершенным уважением ваш покорный слуга

гр. Лев Толстой.

8 Nоября.

277. H. Н. Страхову

1874 г. Декабря 23. Ясная Поляна.

Что вы поделываете, дорогой Николай Николаевич? По последнему письму судя, вы в дурном состоянии^*. Впрочем, вероятно, у вас, как и у меня, скука и апатия предшествуют наплыву умственной энергии. Надеюсь и желаю, чтобы это так было и чтобы письмо это застало вас в азарте работы.

Я отдал (на словах) роман Каткову, и ваш совет отдать заставил меня решиться. А то я колебался. Все занимаюсь «Азбукой», грамматикой и школами в уезде и не имею духа приняться за роман. Однако теперь уже необходимо, так как я обещал. Я прочел философскую статью Соловьева, и она мне очень понравилась^*. Это еще один человек прибыл к тому малому полку русских людей, которые дозволяют себе думать своим умом. Я уже насчитываю теперь 5-рых таких. В нем есть, то есть в статье, один недостаток – гегелевская зловредная фразеология. Вдруг с бух да барахты является в конце статьи какой-то дух, мне очень противный и давно знакомый. Порадуйте меня как-нибудь вашим бисером^* – он не перед свиньями, когда обращен ко мне. У меня теперь все очень хорошо. Я весел и здоров, и хорошо работается. Хорошо бы, если бы вы были так же.

Ваш Л. Толстой.

23 декабря.

278. А. А. Толстой

1874 г. Декабря 15...30? Ясная Поляна.

Получив ваше последнее милое письмо^*, которое я ждал, я тотчас же ответил вам, но написал в письме глупость, что так часто со мной бывает, и должен был разорвать письмо. Радуюсь всей душой, что вы беретесь за оставленное дело, и как оно ни чуждо мне, все-таки сочувствую, как и всегда сочувствовал вашему отношению к нему^*. Вы говорите, что мы, как белка в колесе. Разумеется. Но этого не надо говорить и думать. Я, по крайней мере, что бы я ни делал, всегда убеждаюсь, что du haut décès pyramides 40 siècles me contemplent^* и что весь мир погибнет, если я остановлюсь. Правда, там сидит бесенок, который подмигивает и говорит, что все это толчение воды, но я ему не даю, и вы не давайте ходу. Впрочем, как только дело коснется живой души человеческой, и можно полюбить тех, для кого трудишься, то уже бесенку не убедить нас, что любовь пустяки. Я теперь весь из отвлеченной педагогики перескочил в практическое, с одной стороны, и в самое отвлеченное, с другой стороны, дело школ в нашем уезде. И полюбил опять, как 14 лет тому назад, эти тысячи ребятишек, с которыми я имею дело. Я у всех спрашиваю, зачем мы хотим дать образование народу; и есть 5 ответов. Скажите при случае ваш ответ. А мой вот какой. Я не рассуждаю, но когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей, с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить, и кого прежде, кого после вытащить. И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе. И дело у меня идет хорошо, очень хорошо. Я вижу, что делаю дело, и двигаюсь вперед гораздо быстрее, чем я ожидал. Желаю от всей души, чтобы и ваше дело так же спорилось, как мое это последнее время. В Петербург мне очень хочется, и вы знаете, что видеть вас для меня большая заманка, но теперь я больше занят еще, чем прежде, особенно потому, что в хорошем духе работать. Роман свой я обещал напечатать в «Русском вестнике», но никак не могу оторваться до сих пор от живых людей, чтобы заняться воображаемыми.

Ваш Л. Толстой.

Перро очень мил, и я надеюсь, что он мне устроит^*. Я чрезвычайно благодарен вам и ему. Что он за человек? И чем можно отблагодарить его?

1875

279. M. H. Каткову

1875 г. Февраля середина. Ясная Поляна.

Посылаю корректуру, многоуважаемый Михаил Никифорович. Очень жалею, что вышло мало, тем более что следующее листов на 5 несомненно готово, и я вам пришлю на днях.

2-я часть есть одна из 6-ти частей. Мне нужно это деление по прошедшему промежутку времени и внутреннему делению.

В последней главе^* не могу ничего тронуть. Яркий реализм, как вы говорите, есть единственное орудие, так как ни пафос, ни рассуждения я не могу употреблять. И это одно из мест, на котором стоит весь роман. Если оно ложно, то все ложно. Я старался поправлять так, чтобы не было переверстки; не знаю, достиг ли цели, но все поправки необходимы.

Весь ваш Л. Толстой.

280. H. Н. Страхову

1875 г. Февраля 16. Ясная Поляна.

Очень вам благодарен, дорогой Николай Николаевич, за ваше коротенькое, но очень радостное для меня письмо^*. Я не только не ожидал успеха, но, признаюсь, боялся совершенного падения своей известности вследствие этого романа. Искренно говорю, что это падение – я готовился к нему – не очень бы тронуло меня месяц тому назад. Я был весь – и теперь продолжаю быть – поглощен школьными делами, «Новой азбукой», которая печатается, грамматикой и задачником, но теперь, очень недавно, я задумал новую поэтическую работу^*, которая сильно радует, волнует меня и которая наверно будет написана, если бог даст жизни и здоровья, и для которой мне нужна моя известность. И я очень, очень рад, что роман мой не уронил меня. В успех большой я не верю. Знаю, как вам хочется, чтоб был большой успех, и он вам кажется. Да и я совершенно согласен с теми, которые не понимают, о чем тут говорить^*. Все так не просто – (просто – это огромное и трудно достигаемое достоинство, если оно есть), но низменно. Замысел такой частный. И успеха большого не может и не должно быть. Особенно первые главы, которые решительно слабы. Кроме того, и плохо отделано. Это я с болью вижу. Я послал уже всё на 2-ю книжку и 3-ю не задержу. Но, сколько я знаю, редакция «Русского вестника» не будет печатать в нынешнем году больше 3-х и потому перерыв будет. И я рад этому. У меня столько дела, что я бы не успел исправить и приготовить к печати всё подряд.

Я – странно – страшно возбужденно живу нынешнюю зиму. Во-первых, я все время хвораю простудой – зубная боль, лихорадочное состояние – и сижу дома. Потом у меня практическая деятельность; руководство 70 школами, которые открылись в нашем уезде и идут удивительно. Потом – педагогические работы, о которых я говорил. Потом – старшие дети, которых надо учить самому, так как гувернера все еще не нашел. Печатание романа, корректуры его и «Азбуки», срочные, и теперь еще вместе – семейное горе и новый план. Семейное горе это – страшная мозговая болезнь грудного 9-тимесячнога ребенка^*. Вот 4-я неделя, что он переходит все фазы этой безнадежной болезни. Жена сама кормит и то отчаивается, что он умрет, то отчаивается, что он останется жив идиотом. И странно: чувствую такую потребность и радость в работе, как никогда. Прощайте, что вы не пишете ничего про себя?

Вспоминаю я, три года тому назад вы все это время были у нас. Как мне с вами хорошо было.

Ваш Л. Толстой.

16 февраля.

281. Е. И. Менгден

1875 г. Февраля 10…19. Ясная Поляна.

Отвечаю за жену^*, многоуважаемая Лизавета Ивановна, потому что у нас очень опасно болен меньшой ребенок, и она ни о чем другом думать не в состоянии.

Отвечаю на два пункта, мне очень интересные: народный журнал^* и перевод моих сочинений по-английски^*. Я потому только мало сочувствую народному журналу, что я слишком ему сочувствую и убежден, что те, которые за него возьмутся, будут à cent mille lieues^* от того, что нужно для народа^*. Мои требования, льщу себя надеждой, одинакие с требованиями народа, те, чтобы журнал был понятен, а этого-то и не будет. Понятность, доступность есть не только необходимое условие для того, чтобы народ читал охотно, но это есть, по моему убеждению, узда для того, чтобы не было в журнале глупого, неуместного и бездарного. Если бы я был издатель народного журнала, я бы сказал своим сотрудникам: пишите, что хотите, проповедуйте коммунизм, хлыстовскую веру, протестантизм, что хотите, но только так, чтобы каждое слово было понятно тому ломовому извозчику, который будет везти экземпляры из типографии; и я уверен, что, кроме честного, здравого и хорошего, ничего не было бы в журнале. Я не шучу и не желаю говорить парадоксы, а твердо знаю это из опыта. Совершенно простым и понятным языком ничего дурного нельзя будет написать. Все безнравственное представится столь безобразным, что сейчас будет отброшено; все сектаторское, протестантское ли, хлыстовское ли, явится столь ложным, если будет высказано без непонятных фраз, все мнимопоучительное, популярно-научное, но не серьезное, и большей частью ложное, чем всегда переполняются народные журналы, тоже без фраз, а выраженное понятным языком, покажется столь глупо и бедно, что тоже откинется. Если народный журнал серьезно хочет быть народным журналом, то ему надо только стараться быть понятным, и достигнуть этого нетрудно: с одной стороны, стоит только пропускать все статьи через цензуру дворников, извозчиков, черных кухарок. Если ни на одном слове чтецы не остановятся, не поняв, то статья прекрасна. Если же, прочтя статью, никто из них не может рассказать, про что́ прочли, статья никуда не годится.

Я истинно сочувствую народному журналу и надеюсь, что вы отчасти согласитесь со мною, и потому говорю все это. Но знаю тоже, что 999/1000 сочтут мои слова или просто глупостью, или желанием оригинальничать; тогда как я, напротив, в издании дамами журнала для народа, дамами и думающими и говорящими не по-русски и без желания справиться с тем, понимает ли их народ, вижу самую странную и забавную шутку. Я сказал, понятности достигнуть очень легко, с одной стороны – стоит только в рукописях читать или давать читать народу; но, с другой стороны, издавать журнал понятный очень трудно. Трудно потому, что окажется очень мало материалу. Будет беспрестанно оказываться то, что статья, признанная charmant в кругу редакции, как скоро она прочтется в кухне, будет признана никуда не годной, или что из 30 листов слов окажется дела 10 строчек.

Я настолько уважаю вас, что позволил себе быть искренним. Надеюсь, что вы не осудите меня за это.

О праве перевода прилагаю при этом записку, оставив пробел [для] имени^*.

Истинно преданный и уважающий гр. Л. Толстой.

282. А. А. Фету

1875 г. Февраля 22. Ясная Поляна.

У нас горе за горем. Вы с Марьей Петровной, верно, пожалеете нас, – главное Соню. Меньшой сын 10 месяцев заболел недели три тому назад той страшной болезнью, которую называют головной водянкой, и после страшных 3-хнедельных мучений третьего дня умер, а нынче мы его схоронили. Мне это тяжело через жену, но ей, кормившей самой, было очень трудно. Вы хвалите «Каренину»^*, мне это очень приятно, да и как я слышу, ее хвалят; но, наверное, никогда не было писателя, столь равнодушного к своему успеху, si succès il y a^*, как я.

С одной стороны, школьные дела, с другой – странное дело – сюжет нового писанья^*, овладевший мною именно в самое тяжелое время болезни ребенка, и самая эта болезнь и смерть.

Ваше стихотворение мне кажется эмбрионом прекрасного стихотворения; оно, как поэтическая мысль, мне совершенно ясно, но совершенно неясно как произведение слова^*.

От Тургенева получил перевод, напечатанный в «Temps», «Двух гусаров»^* и письмо в 3-м лице, просящее известить, что я получил и что г-ном Виардо и Тургеневым переводятся другие повести^*, что ни то, ни другое совсем не нужно было.

Очень рады будем с женой, если, как мы поняли, вы с Марьей Петровной хотите заехать к нам и подарить нас деньком.

Деньги будут высланы к 1-му апреля. Очень благодарю Петра Афанасьевича^* за генеалогию лошадей. Я боюсь только, не слишком ли тяжел и рысист молодой жеребец. Старый жеребец мне больше бы нравился.

Ваш Л. Толстой.

283. H. H. Страхову

1875 г. Февраля 23...24. Ясная Поляна.

Сейчас послал корректуры на 2-й выпуск^* и многим недоволен. Вы разбередили мое авторское самолюбие относительно этого романа, дорогой Николай Николаевич, и потому, если вам будет время и охота, пожалуйста, сообщите мне, что вы услышите или прочтете умного во осуждение этих глав. Много есть слабых мест. Я вам их назову: приезд Анны домой и дома^*, Разговор в семье Щербацких после доктора до объяснения сестер^*. Салон в Петербурге^* и др. Если попадут на эти места осуждения, то сообщите, пожалуйста. В присланной мне корректуре есть конец драмы Аверкьева^*, и, прочтя этот конец, я понял, почему мое писанье, исполненное недостатков, имеет успех. Там какой-то русский князь убил любовницу и в ужасе от своего поступка в первую минуту восклицает: «О, я несчастный! В летописях будет написано, что я убийца!» Ведь это ужасно! Читая эту мерзость, я понял, для чего белые стихи. Островский раз на мой вопрос, для чего он Минина написал стихами, отвечал: надо стать в отдаление^*. Когда человеку нет никакого дела до того, о чем он пишет, он пишет белыми стихами, и тогда ложь не так грубо заметна.

У меня до вас великая просьба. Шурин Петя Берс женился и весь поглощен своим медовым месяцем, и ему некогда заниматься моей «Азбукой». Не будете ли вы так добры взять ее под свое покровительство. Я прошу вот чего: передать какому-нибудь платящему книгопродавцу на комиссию оставшиеся у Берса экземпляры «Азбуки» и Полных сочинений и взять от Берса счеты его с Надеиным и счесться с ним.

Если вам это неприятно, затруднительно, то прямо напишите. Я понимаю всю свою бессовестность, прося вас об этом одолжении, но если вы захотите сделать это, то очень, очень буду благодарен. Это письмо может вам служить и документом, чтобы взять дела от П. Берса, которому я и прежде писал, что я избавляю его от своих дел.

Ваш Л. Толстой.

284. Архимандриту Леониду (Л. А. Кавелину)

1875 г. Марта 16...20. Ясная Поляна.

Ваше высокопреподобие!

Получив ваше письмо, я испытал большое духовное наслаждение. Я читал выражение сочувствия дорогим для меня взглядам на дорогое мне дело, и выражение гораздо более высокое и глубокое тех самых мыслей, которые смутно представлялись мне. Издание для народа избранных мест из нашей древней литературы и именно в тех больших размерах, как вы предполагаете, представляется мне таким важным и хорошим делом, что я непременно намереваюсь посвятить на это дело те силы, знания и средства, которые могу. Я сам дам свой пай денежный на это дело, и начал, и буду собирать по вашему указанию людей для общества с целью такого издания. Самая большая трудность есть выбор и издание, то есть сокращения и объяснения, если они нужны. Вопрос в том, угодно ли вам будет взять этот труд? Если да, и бог даст нам жизни и силы, то дело это будет сделано.

Само собою разумеется, что все это дело подлежит многостороннему обсуждению, для которого я постараюсь быть у вас; теперь же я высказываю только те чувства и намерения, которые вызвало во мне ваше письмо^*.

Очень много благодарен вам за столь любопытное и прекрасное исследование о Сильвестре^*. Судя по нем, я догадываюсь, какие сокровища – подобных которым не имеет ни один народ – таятся в нашей древней литературе. И как верно чутье народа, тянущее его к древнерусскому и отталкивающее его от нового.

Прося принять мою глубокую благодарность за ваше доброе ко мне расположение и уверение в моем глубоком и искреннем уважении, имею честь быть ваш покорный слуга

гр. Лев Толстой.

285. Н. А. Некрасову

1875 г. Апреля 2. Ясная Поляна.

Милостивый государь Николай Алексеевич!

Я составляю отчет о ходе школьного дела за нынешнюю зиму в нашем Крапивенском уезде^* на тех основаниях, которые были изложены мною в напечатанной в вашем журнале статье «О народном образовании». Некоторые соображения, наблюдения и выводы о ходе этого дела составят статью, по содержанию и величине подобную той, которая была у вас напечатана.

Угодно ли вам будет напечатать и эту статью на тех же условиях, как и первую?

Статья может быть готова к майской книжке «Отечественных записок». Относительно этой статьи, как относительно первой, – в случае вашего согласия напечатать ее – я просил бы редакцию высказаться – не говорю благоприятно (это зависит от убеждений и взглядов), но сколь возможно серьезнее по вопросу, поднимаемому статьей. На днях выйдет тоже новая, составленная мною для народных школ «Азбука». Не говорю о том труде, который положен мною на эту 12-тикопеечную книжку; до отношения автора к своему делу никому нет дела. Но книжечка эта, по моему убеждению, составляет необходимость для дела народного образования и должна много помочь ему; и потому я бы был вам очень обязан, если [бы] вы содействовали тому, чтобы «Азбука» эта была рассмотрена компетентными и беспристрастными людьми, и о ней бы было сказано серьезное слово, которого она заслуживает уж по тому значению, которое она может иметь, если она хороша^*.

В ожидании вашего ответа с совершенным уважением и преданностью остаюсь ваш покорный слуга

гр. Лев Толстой.

2 апреля 1875 г.