Текст книги "По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА V
САЛДИНСКИЕ КЛАДЫ

Небеса светлеют на востоке.

Чуть окрасились края облаков, медленно скользящих в бездонной синеве. Ветер предрассветный зашевелил неподвижные до этих пор листья деревьев и кустов на берегу Курдюмки-реки.

Две крепких, укладистых телеги стояли у невысокого, с округлою вершиной, холма, который подымается почти у самой воды среди лесных зарослей.

Кони, не выпряженные из телег, пощипывали сочную траву, вздрагивая порой всею кожей, встряхивая головами, словно желая услышать серебристые трели своих бубенцов и колокольцов. Но их нет. Тихо подъехали к холму по лесной дороге люди.

Юхим правил передовыми лошадьми. Во второй телеге кучером сел Трубников. Здесь же, на куче сена, покрытого коврами и мехами, сидел Гагарин с Агашею рядом. А перед ними, вздымаясь грудой, лежали сваленные укладки и сундучки. Вторая телега была нагружена ещё больше, и поп Семён с Келецким еле примостились там среди клади.

Все сошли у холма и быстро поднялись на его вершину. Здесь лежало много каменных плит. Нельзя было понять: занесло ли их сюда в незапамятные времена или уж гораздо позже рука человека притащила издалека и уложила рядами огромные глыбы на вершине одинокого холма?

Чуть пониже самой маковки холма виднелось целое сооружение из тёмных плит. Четыре из них лежали, полуушедшие в землю, образуя как бы люк, ведущий куда-то вниз. А пятая покоилась сверху на этих четырёх.

   – Вот и могильник... и похоронка моя! – ткнув носком тяжёлого, подкованного сапога в верхнюю плиту, сказал Юхим. – Под этим камнем.

   – Под камнем? – недоверчиво отозвался Гагарин. – Но его и всем нам не поднять. Как же ты один мог?..

   – Всем! – протянул насмешливо дед. – Если ещё и коней припряжёте, всё равно не поднимется плита. А вот как я проберусь в нутро да открою «замок», так и вчетвером её сдвинем, куды надо!..

   – В середину холма?.. Что же ты сквозь землю пройдёшь, что ли?..

   – Может, и скрозь землю... Ось, дивитесь!..

И старик спустился до половины холма, где росла могучая, вековая лиственница, словно боком прислонённая к холму. Под нижними ветвями её в тёмном, бугристом стволе чернел большой провал.

Опустив в него четырёхаршинный шест, ушедший туда целиком, старик с силой и ловкостью, каких и ожидать нельзя было от него, вскарабкался на дерево, спустил сперва ноги в отверстие и скоро весь скрылся, спускаясь вниз по своему шесту, как по лестнице.

Скоро оставшиеся на холме услыхали какую-то возню под тою плитой, которая лежала поверх остальных четырёх. Словно железом ударили снизу по ней три-четыре раза. Все вздрогнули, застыли, не сводя глаз с плиты, ожидая, что вот-вот она откроет могильные тайны.

Но плита лежала неподвижно. А за плечами у них снова забасил дед Юхим.

   – Ну, стоять нечего... Я «замок» снял, надо двери отчинять!.. Верить ломы, хлопцы!..

Густо помазав для чего-то салом камни, лежащие выше плиты, взяв один из четырёх ломов, тоже захваченных им, старик первым упёрся снизу в плиту. Она словно зашевелилась легонько...

Трубников, Келецкий и отец Семён последовали примеру деда. Плита действительно довольно легко заскользила по нижним камням, благодаря обильной смазке салом. Под нею затемнело большое отверстие – ход, прорытый в холме, ведущий в какое-то подземелье.

Когда дверь-камень была отодвинута совершенно, показался довольно отлогий скат, ведущий в глубину. Там было темно, будто бы сама ночь притаилась на дне провала. А тени деревьев, стоящих кругом, словно тоже скользили беспрерывно туда одна за другою, сильнее сгущаясь на глубине.

Юхим зажёг восковую свечу, припасённую за пазухой, дал и другим по свече. Молчаливой процессией, словно в катакомбы древнего храма, сошли все по тропинке на дно провала. Там было довольно просторно; вырытая в основании холма пещера выложена была по бокам почернелыми от лет, тяжёлыми брусьями. На каменном полу чернел пепел от истлевшей, старой хвои, попавшей сюда, очевидно, из бокового хода, узкого и низкого, где с трудом, согнувшись, мог пройти человек. Ход вёл между корнями лиственницы в дупло дерева. А эти толстые, мощные корни выглядывали здесь из-под земли, как чёрные змеи, склубившиеся в смертельной борьбе.

Всем стало жутко в огромной могиле: особенно когда в углу пришедшие разглядели груду костей и даже целый остов небольшого животного, побелелый от времени.

   – Как же ты открыл плиту, дед? – против воли не громко спросил Гагарин, словно он был не в пустом подземелье, а в храме во время торжественного служения.

   – А вот гляньте... Эти длинные, тяжёлые два камня, што похожи на засовы... А вот в верхнем камне, что лежит под плитою, в ём – две пазухи... И в плите есть две пазухи, против этих... Когда плиту сдвинешь с места, да эти два камня вставишь в четыре пазухи концами – так засовы и не дают двинуться плите... А снизу можно вытащить оба запора. Тогда и плита скользит кверху по нижнему, гладкому камню... вот, как вы видели. Да теперь не время толковать... Будем сносить вещи...

Старик первый вернулся к телегам вместе с Трубниковым, взялся за железные скобы тяжёлой укладки, и они осторожно стали спускаться с нею в тайник.

Поп Семён с Келецким тоже принялись за дело, выбирая ношу по силам.

Гагарин и Агаша остались внизу; князь указывал, как ставить ящики и сундуки, наполненные золотой, серебряной посудой, золотым песком и просто червонцами и рублёвиками. Он говорил, как складывать тюки с редкими мехами, упакованными в сухие кожи. Тайник был совершенно сухой, сырость не грозила попортить дорогих шкурок.

Агаша оглядывалась с любопытством и вдруг различила в дальнем углу тайника что-то похожее на дверь. Вернее, это был тяжёлый щит, сколоченный из толстых, широких брусьев и вставленный в каменную нишу.

   – Глянь, князенька, што тута? – позвала она Гагарина.

Гагарин поглядел и с тем же вопросом обратился к Юхиму.

   – Так... склеп там невеликий... с костяками с людскими... Могилы. Лучше не рушить! – неохотно отозвался старик.

   – Ничего... Ты знаешь, как открыть эту дверь?.. Так раскрой... Я не могу! – дёргая за тяжёлое, железное, изъеденное ржавчиной кольцо, приказал Гагарин.

   – Сколько ни тянуть за кольцо, а её нихто не отворит, ежели не знать сноровки, – также понуро отозвался Юхим. – Гей, паничу, тяните за кольцо посильнее... А ты, батько Семёне, дай мне, вон лежит ломик, да помогай...

Взяв небольшой лом, Юхим упёрся острым концом в среднее, узкое бревно, которое выдавалось между двух остальных, составляющих дверь. На этом среднем бревне, словно для украшения, были грубо вырезаны шишки хвойного дерева. В одну из них упёрся ломиком могучий старик и стал нажимать на бревно снизу вверх. Оно, не связанное с двумя остальными, словно ушло на два-три вершка в верхнюю обвязку двери, где была выдолблена пустота, невидная снаружи. Дверь стала медленно поворачиваться на своих деревянных пятах, потому что с одной стороны обвязка оканчивалась двумя выступами, заострёнными и входящими в два гнезда, выдолбленных вверху и внизу в каменной нише, которую и закрывала эта древняя дверь.

Когда она раскрылась, оказалось, что щиты, составляющие дверь, достигают полуаршина толщины и пробить такую преграду можно было бы только хорошим пушечным выстрелом, да ещё и не одним. Открылся и секрет механизма этой двери, которая имела почти одинаково в высоту и в ширину около трёх аршин. Среднее бревно выступало снизу сквозь толстую обшивку. Стоило дверь прикрыть, бревно опускалось в своё сквозное гнездо и попадало в довольно глубокий выем, выдолбленный в каменном полу. Тогда, не подняв среднего бревна на должную высоту, невозможно было раскрыть и двери.

Пещера, немного поменьше первой, была за этой дверью; в ней царила полная тьма. Юхим обратился к Трубникову:

   – Панычу, подержи дверь... А я свету дам...

   – Зачем держать?.. Она и так может, – заметил Гагарин.

   – Не! Ось, подивитесь!..

Старик отпустил край двери, и она, очевидно повешенная с уклоном, медленно стала захлопываться, причём среднее узкое бревно, служащее мощным засовом, с лёгким шумом заскользило по гладкому каменному полу пещеры, увлекаемое общей тяжестью двадцатипудовой двери.

   – Вот как тут всё прилажено... с виду просто... а хитро! – покачивая головой, заметил Гагарин.

Трубников в это время уже взялся за край и придержал дверь. Юхим первый вступил во второй склеп, озаряя его двумя свечами, которые поднял высоко над головою. За ним вошли Гагарин и Келецкий. Поп Семён издали боязливо заглядывал в отверстие двери. Агаша, словно нечаянно прижавшись плечом к Трубникову, осталась около него.

Понемногу глаза освоились с полумраком, и вошедшие смогли различить у стены два каменных гроба, крышки с которых были сняты.

Подойдя ближе, Гагарин и его спутники увидели в этих гробах два человеческих скелета, из которых один был значительно больше другого. Они были покрыты золотыми украшениями дивной работы, усаженными крупными самоцветами. На черепах тёмным блеском старого золота сверкали высокие, восточного образца, тиары; ниже, где раньше была шея и грудь, протянулись звенья ожерелий и золотых лат, или блях, служащих для украшения царской одежды. Широкие золотые пояса с драгоценными камнями, потемнелыми за долгие века пребывания под землёю, тяжёлые браслеты ручные и ножные, перстни с бриллиантами и рубинами, сияющими даже и при слабом свете восковых двух свечей, цепочки, унизанные камнями, – всё это лежало нетронутым.

Гагарин онемел от восторга. Первым его движением было собрать всю эту груду сказочных богатств и взять с собою... Но мысль, что его могут арестовать на пути, отнять всё, что при нём, это соображение образумило князя. Отогнав искушение, он только осторожно коснулся всех вещей, приподнял их, чтобы камни заиграли при огне, но раньше приказал зажечь побольше свечей.

Вглядываясь в тонкий чекан и резьбу поясов, тиар, князь вдруг вздрогнул.

На розовом крупном бриллианте, украшающем тиару на скелете, который поменьше, находились те же загадочные два знака, как и на рубине, теперь уже попавшем в пухлые, белые руки Екатерины...

Молча показал Гагарин Келецкому на бриллиант. Тот взглянул, кивнул головою и протянул руку ко второй тиаре, украшающей череп более крупных размеров.

   – И там тоже... Пусть вельможный князь приглядится...

Действительно, на сапфире, ещё большем, чем рубин, попавший к Гагарину от Васьки Многогрешного, синели те же два знака: «Земля ждёт»!..

Решив не трогать пока сокровищ до своего возвращения, Гагарин взял только из меньшего гроба большой перстень с изумрудом чудного блеска, который по своей величине должен был некогда покрывать полпальца неведомой царице, кости которой лежали рядом с останками её супруга-царя...

На изумруде те же два знака бросились в глаза князю, когда он дрожащей рукою надевал кольцо на мизинец другой руки.

   – Сюда и мои ларцы поставим. Мёртвые пускай берегут их! – овладев собою, распорядился Гагарин.

* * *

Солнце уже поднялось над синей полоской дальних лесов, когда была закончена вся работа. Сама тяжело захлопнулась дверь, отпущенная Агашей, которой пришлось держать её край, пока сносились сверху и устанавливались на местах сундучки, тюки и ларцы. Потом все, кроме Юхима, через первое подземелье гуськом вышли на вершину холма, с наслаждением вдохнули в себя прохладный, ароматный лесной воздух.

Медленно сдвинули тяжёлую плиту на прежнее место, затем слышно было, как дед возился, вставляя снизу свои каменные замки в гнёзда плиты... Наконец, и он появился из отверстия дупла, сел на телегу; Гагарин с Агашей снова оказались вместе, позади старика. Они тронулись вперёд; вторая телега с попом, иезуитом и Трубниковым покатила за ними.

   – А скажи, дед, как ты напал на эту могилу? – спросил Гагарин, молчавший до сих пор.

И бессонная ночь утомила его, и в первый раз пришлось ехать в таком неудобном экипаже. Но лесная дорога была мягка, тряски почти не ощущалось, а живительный утренний воздух, пропитанный ароматами трав, цветов и нагретой солнцем хвои, вливал бодрость в грудь. И князь встряхнулся, дрёма рассеялась, захотелось самому говорить и слышать людскую речь.

   – Як я на её напал?.. А рысь меня навела! – полуобернувшись заговорил дед. – Бачили, костяк там лежит. То рысь була... Я вышел её искать, бо вона стала ягнят у нас резать... Вже лет десять будет назад... а то и больше... Гонялся за нею, пока в это дупло не загнал. Ну, думаю, ты не уйдёшь теперь... Обошёл дерево с холма, влез на сучья, сунул дуло в дупло, да как тарарахну картечью!.. Думаю: конец!.. Пождал немного... хотел уже лезть за рысью, а из дупла дым повалил. Это листья загорелися от выстрелу... Ну, думаю, сгорела, голубушка!.. Жду ещё, пока дым пройдёт... Гляжу, а он уж из-под этих камней повалил, потянулся струйками... Эге, думаю себе, из дупла под деревом, под кореньями, ход в эту могилу либо в холм пробит... Туды, значит, и рысь ушла... Может, она между корнями и вырыла себе ходы... Как дым прошёл, я сунул ружьё в дупло, не достал дна. Сломил тогда деревцо подлиннее... Ковыряю по дну – не слышно, чтобы рысь там мёртвая лежала... Я ещё хвои, листьев приволок, в дупло набил их и подпалил... Долго горело. Дым стал из-под камней клубами валить... Слышу, под середним камнем что-то возится... царапает камень... Рысь, значит... А там и затихло... От дыма ошалела... Я и ушёл... Вернулся на другой день, полез в дупло, перед собою рогатину держу с пикой... Вижу – дыра... Я пошёл по ней... Вдруг провал... Еле удержался на краю... Выкресал огонь, свечку зажёг, гляжу – моя рысь лежит клубком, подохла от дыму. А мураши по ней уже ползают... Аж черно! Я огляделся... кости увидал... Это рысь добычу таскала для своих котят, когда те были у неё... А потом... и другое увидел... Вещи всякие... и двери... Понемногу всё и разыскал, что да как...

Умолк старик. Трусят лошади лёгкой рысцой, чтобы на кореньях не сильно встряхивало телегу. Вот и дорога большая, что мимо слободы пролегла.

Вышел из телеги Гагарин, пешком пошёл со своими, как будто на утреннюю прогулку выходили они, подышать чудным воздухом в прохладном, тёмном бору, а не ездили нарушать молчание и покой позабытой могилы...

Часть VI
РАСПЛАТА

ГЛАВА I
СТРОГИЙ СУДИЯ

Третьего мая выехал из Тобольска Гагарин с Волконским и Келецким, шумно, пышно, как всегда, только поезд прислуги и вещей, посланный вперёд, был не так велик. Самое дорогое и ценное лежало, сокрытое кладом в древнем могильнике у Салдинской слободы, или припрятано было в усадьбе попа Семёна в надёжных похоронках и подвалах, которые обычно засыпались землёю. Только изредка двери их откапывались и раскрывались для принятия нового добра, пришедшего, по большей части, дурными путями; а потом снова засыпались и прикрывались дёрном, раскрытые среди ночи, узкие входы в обширные подземные срубы.

Только часть тюков и сундуков гагаринских осталась наверху, в амбарах и кладовых.

   – Если придут без меня иуды, будут спрашивать тебя, поп: «Что укрыл здесь господин губернатор, отъезжая из Тобольска?», ты им и покажешь этот хлам... Они возьмут и оставят тебя в покое с дочкой!

Так учил попа перед отъездом своим Гагарин, хорошо знающий обычаи сыска и характер Петра.

Часть бумаг и вещей, опечатанная Волконским, шла с вещами полковника и с багажом самого князя. Но на этот раз и князь взял с собою немного мехов, серебра, посуды средней ценности, такое, чего не жаль было бы потерять, если бы на пути или в Петербурге вздумают рыться среди вещей губернатора. Наконец, довольно всякой рухляди оставалось в доме, на виду, для ожидаемых ревизоров, в амбарах и в сараях; посуда, утварь, тюки мехов, ковров, товары шёлковые, рога маральи, пряности – всего понемногу. Ключи были оставлены у дворецкого, вместе с описью вещей. Только особенно важные бумаги, письма китайских министров, калмыцких ханов и других князей, тайные отчёты, которые вёл сам князь по своим огромным операциям разного свойства, письма от друзей и единомышленников своих, вплоть до коротеньких посланий Меншикова, – чего Гагарин не мог положить в подземелья, не решался брать с собою или доверить кому-нибудь, – всё это он спрятал в небольшом потаённом шкапу, о котором знал только захожий мастеровой, работавший в кабинете под личным надзором Гагарина. Но и мастерок не знал, для чего он рубит нишу, обшивает её досками и ладит шкапчик с плотными дверьми. Потом князь при помощи Келецкого оклеил дверцу теми же обоями, какими был оклеен и весь покой. И самый зоркий глаз не мог бы угадать, что за тяжёлым диваном, стоящим у стены, есть надёжная, скрытая похоронка, наполненная важными документами.

Устроив так дела, успокоенный немного, пустился в путь Гагарин. Почти под самой Тюменью его смутила странная встреча. Под вечер, на широком тракту, недавно поправленном для губернаторского проезда, показалась встречная почтовая телега, тарахтящая и громыхающая на быстром ходу. Ямщик погонял коней, а те неслись, как только умеют мчаться сибирские кони.

В телеге, как можно было разглядеть из окна кареты, сидел одинокий проезжий в картузе и армяке, какие обычно надевают в дорогу купцы, но держался он на сиденье совсем не по-купечески, прямо, как привычно военным, особенно курьерам и фельдъегерям, постоянно висящим над спиной и загривком ямщиков, чтобы тяжёлыми кулаками побуждать их к быстрой езде.

Поравнявшись с каретой, проезжий снял быстро свой картуз, как и всё это делают при встрече с хозяином Сибири. Но также быстро покрыл он голову, а лицо его ещё глубже ушло в поднятый воротник армяка, и тройка быстро скрылась из глаз позади кареты в неверном полусвете, полусумраке наплывающей белой ночи...

   – Што за дьявол! – вырвалось у Волконского, смотревшего на дорогу из окошка с левой стороны кареты. – Купец, а безбородый! И вот хоть побожиться – как две капли воды похож на нашего Пашкова, на Егора...

   – На денщика государева? – тревожно спросил Гагарин, выйдя из своего дремотного раздумья, обычно овладевающего князем в пути.

   – Вот, вот. Да нет... быть не может! Показалось мне!..

И, успокоясь, Волконский снова откинулся на мягкие подушки широкого сиденья, способного заменить постель, притих, задремал.

Но Гагарин не успокоился, наклонясь к Келецкому, он тихо шепнул по-французски:

   – Вот оно... чего я боялся!.. Второй посол, да ещё так его послали, чтобы без меня он нагрянул... Как ты думаешь, Зигмунд?

   – Должно быть, так, мой князь... Да мы ведь тоже приняли свои меры. И не следует беспокоить себя лишними думами...

   – Положим... А всё-таки думается!.. Знаешь, коли неудача, от родной сестры можно хворь захватить нехорошую... Ну, да будь они все трижды прокляты!

С этим полувосклицанием снова откинулся назад Гагарин и погрузился в свои думы.

* * *

Ни он, ни Волконский не ошиблись. Это действительно скакал в Тобольск второй денщик Петра, лейб-гвардии капитан-поручик Егор Пашков, тайно ото всех посланный следом за Волконским с поручением: проверить, как исполнит тот своё дело. И с приказом забрать все до последней бумажки, до самой малоценной вещи, что только найдёт в доме Гагарина после него. Также велено было Пашкову разыскать и взять всё, что мог бы губернатор перед отъездом передать в чужие руки или спрятать вне своего жилища.

Пашков, свободный от воздействия Гагарина, бывшего теперь далеко, точно исполнил приказ Петра. Много помог ему Нестеров, которого должен был призвать Пашков, знающий о фискале от самого царя.

Шпион, словно чутьём проведав о прибытии тайного ревизора, без зову явился к царскому посланцу, едва тот въехал в дом губернатора. С Нестеровым вместе обшарил приезжий целый дом, оставил только ненужный хлам, а всё остальное приказал нагрузить на барки, везти водою до Верхотурья, потом – дальше в Петербург.

Разнюхал фискал и о заветном шкапчике в стене, потому что дня два ходил по дому, выглядывал, постукивал, выспрашивал осторожно прислугу. Особенное внимание обратил шпион на кабинет Гагарина. Здесь у стены, где диван, увидел остатки мусора, оставленные сначала мастером, а потом Келецким... Диван был мгновенно отодвинут, стена выстукана... И с торжеством, своими руками раскрыл нишу фискал при удивлённом Пашкове, подал ему связки бумаг, значение которых было ясно при первом взгляде...

И на Салдинскую слободу указал Пашкову шпынь; гам тоже побывали они. Но, благодаря хитрости Гагарина, взяли только то, что и было раньше обречено на жертву князем. Попа Семёна и Агаши Пашков не тронул, не имея на то приказаний.

Нестеров же указал приезжему: у кого из служащих и начальников можно найти точные сведения о проступках Гагарина по управлению краем.

Больше трёх дней собирал и записывал показания Пашков. И, наконец, в конце недели помчался обратно, довольный удачным исполнением важного поручения, данного Петром. Хотя прямых улик не было в руках у Пашкова, но косвенных и очень сильных – без числа!.. А большого и не нужно, если Пётр предрешил, что следует почему-нибудь построже расправиться с сибирским губернатором, который, по общему отзыву, больше имеет доходов от этой губернии, чем Пётр от целого царства. К тому же Русь до Урала и территорией гораздо меньше, чем богатая, необъятная Сибирь.

14 июня, прямо к заседанию суда, к допросу царевича попал в Петербург Гагарин. 19-го числа он вынужден был видеть второй допрос Алексея, пытку измученного, худого юноши, которому было дано двадцать пять ударов «на виске». Больным вернулся князь домой.

А ещё 5 дней спустя прибыл в столицу Пашков, никому не показываясь, явился прямо к царю и дал подробный отчёт о своём розыске.

Это случилось 24 июня, в тот самый день, когда в Сенате должен был состояться приговор Верховного суда по делу царевича.

Пашков увидел Петра после бессонной, мучительной ночи, с воспалёнными глазами, с жёлтым, обрюзглым лицом. Царь тупо поглядел на него и хрипло пробормотал:

   – Гагарин?.. Да, да... знаю!.. Хорошо... После... повечеру... Теперь мне нет часу... Ступай!

Сам вскочил, велел подать одноколку, быстро покатил к Сенату, где с семи часов утра стали съезжаться члены Верховного суда, учреждённого Петром для разбора этого тяжкого, неслыханного процесса, где царь-отец, во имя прав народа на лучшую участь, боролся насмерть с собственным сыном, правление которого грозило уроном, новой смутой обширному царству, едва начавшему оправляться после долгого ряда печальных, бесславных лет внутренней междоусобицы, разорения и поношения от внешних врагов.

Почти все сто двадцать девять человек, составляющих Верховное судилище, были налицо в большом, длинном зале заседаний. Ждали только Меншикова, которому дано было знать, что суд в сборе. Не хватало ещё нескольких запоздалых сочленов.

Незаметно со двора прошёл Пётр в проходную комнатку, где в другие дни, рядом с присутственным залом, дежурили курьеры. Теперь они были удалены и под страхом грозной кары не смели даже близко подойти, чтобы не слышать, о чём будет говориться в высоком собрании.

Осторожно, чуть приоткрыв дверь, Пётр заглянул в зал, имеющий обычный, строго величавый, угрюмый и простой вид.

Зеркало, портреты, место государя, сейчас пустующее, столы секретарей, длинный стол, за которым темнеют кресла сенаторов... Всё, как и раньше, такое давно знакомое царю.

Только необычен состав присутствующих здесь лиц.

Десятки лет знает их царь, видел каждого на своём месте, в военных советах, в Адмиралтейской коллегии, на палубах кораблей под ядрами врагов, перед рядами полков, идущих на врага; у себя в кабинете с докладами о порядках и беспорядках в царстве и столицах его... Вместе со многими проводил он ночи, весело, шумно беседуя на пьяных пирушках или на затейных ассамблеях; играл с ними в карты или толковал о науках, о текущих событиях русской и европейской жизни. Большинство из них – высшие офицеры его гвардии, славные, довольно честные люди, но далёкие от знания законов и вопросов права. Каждого царь знал хорошо и умел поставить на такое дело, где этот человек мог быть пригоден лучше всего...

Среди большой, блестящей толпы, наполняющей зал, очень немного сенаторов, всего человек пятнадцать – двадцать. Они знакомы с законами, опытны в решении самых запутанных тяжб... Но их голоса, естественно, могут потонуть среди сильного гула остальных ста человек, «случайных судей», как это хорошо понимает сам царь.

И странно ему видеть пожилых, давно знакомых людей в несвойственной им роли, от которой даже переменились их движения, манера говорить, самая наружность...

Пётр словно их не узнает или видит в первый раз... Шумный, смелый, даже юркий обычно, Антон Девиер, его генерал-адъютант, хозяин и полицеймейстер Парадиза, жмётся здесь к стенке, словно хочется ему уйти от сотен глаз, даже и не глядящих на него. Шереметев, не унывающий ни при каких обстоятельствах, явно подавлен происходящим. И, напротив, ласковый на вид, мягкий в движениях, медлительный всегда Гагарин теперь так и снуёт по залу с холодным, злым блеском в заплывших глазках, словно желает всех заразить своей сдержанной яростью и злобой, под которыми, в самой глубине души, таится животный страх за себя самого, за своё благосостояние и жизнь...

Здесь же и Яков Долгорукий, Стрешнев, маршал Адам Вейде да ещё Данилыч, который только что появился в зале. Эти четверо, кажется, и остались сами собою, ходят, сидят, говорят и смотрят, как всегда. Только вполне понятная тревога и смущение видны на их лицах, которые давно и хорошо так изучил царь.

Прикрыв плотнее дверь, в ожидании, пока усядутся судьи, задумался Пётр.

Правильно ли он сделал, что этим судьям поручил решать свою роковую тяжбу с первенцем сыном?.. Не лучше ли отменить затею, выйти, распустить собрание?.. Пётр уверен, почти все будут рады такой развязке.

Он уже сделал шаг – и остановился.

Новая мысль пронеслась в напряжённом мозгу.

Разве личная или правовая волокита идёт между ним и сыном?.. Нет! Важно сейчас не близкое знакомство и знание законов, не опыт судьи... Отец тягается с сыном, оказавшим дерзкое непослушание, противное небесным и земным законам, которые признаны всеми живущими на земле! Сын возмутился против верховной воли государя и родителя своего.

И там сидят такие же, как и Пётр, отцы или, подобные Алексею, сыновья. Не напрасно царь и юных сравнительно людей призвал в судилище. Пусть они подадут свой голос, пусть вступятся за царевича, если считают его правым... Если ошибается государь и отец, если деяния сына не грозят бедою царству и народу, сорока миллионам живых существ!..

Ведь и Пётр созвал судей не с тем только, чтобы они обязательно судили Алексея, а чтобы рассудили тяжбу, судили виновного по совести, всё равно, если даже, по их мнению, сам Пётр окажется виновным перед сыном...

Поэтому чем больше людей будет судить и разбирать тяжбу Алексея и Петра, тем больше надежды получить настоящее, продуманное, всестороннее и верное решение, непреложное, как приговор небес...

Успокоясь на этом выводе, слыша, что за дверью наступила тишина, означающая начало заседания, Пётр снова чуть приоткрыл дверь и стал слушать чутко-чутко, словно хотел уловить не только звуки и сказанные слова, а самые затаённые мысли, скрытые соображения, тончайшие побуждения, руководящие каждым из тех, кто подымает голос в этом судилище, какого ещё не знала история до сих пор и вряд ли будет знать в веках грядущих.

Как первоприсутствующий, Меншиков заговорил раньше других.

Ещё когда собрание рассаживалось по местам, старейшие – вокруг стола, сколько хватило мест, остальные – широким полукругом на приготовленных стульях и креслах, Меншиков умными, лукавыми глазами своими несколько раз обежал ряды, вглядываясь в каждое лицо, словно желая угадать, для чего пришёл сюда этот человек. Осудить или оправдать собирается несчастного, неразумного царевича, посмевшего сначала так безрассудно восстать против гнёта родителя и царя, перед которым теперь начинала склоняться целая Европа, которого опасались монархи сильных народов... А затем сам же Алексей окончательно погубил себя ещё более безумным шагом, когда, в порыве нелепого доверия или неудержимого страха, решился покинуть своё каменное гнездо в далёком Неаполе, крепость Сент-Эльмо, сменив добровольное уединение в ней на подневольное заточение в казематах Петропавловской крепости, неразлучное с допросами, пытками и дыбой...

Сам Меншиков не знал, как решить задачу, поставленную грозным роком и ожесточённым Петром.

Пощипывая свои тонкие, ровно подстриженные усики, чернеющие под навесом пышного, высокого парика, падающего длинными локонами на плечи, князь Ижорский, опершись локтем на стол, подперев голову рукою, попытался заглянуть в самого себя.

Жаль ему Алексея. Он знает лучше всех, как мало виноват безвольный, вечно отуманенный алкоголем юноша в своих преступлениях и грехах, свершённых им вольно и невольно. Но есть за Алексеем одна тяжкая, непоправимая, непростительная вина: он – сильнейший претендент, законный, прямой наследник Петра, его трона, царства, созданного, увеличенного, укреплённого ценою тяжких усилий и людской крови!

И для этой роли непригоден Алексей. Меншиков понимает это даже яснее, лучше, чем Пётр.

Что же делать? Как надо поступить? Особенно теперь, когда у Петра есть и трёхлетний внук от того же царевича, стоивший жизни своей матери, принцессе Шарлотте; когда растёт и второй малютка-сын, рождённый от Екатерины, которая до сих пор предана и покорна светлейшему князю не меньше, чем своему державному мужу.

И, конечно, регентом при будущем царе-ребёнке, сыне, внуке ли Петра, безразлично, при его вдове-царице первым будет он, Меншиков, ещё не старый, полный сил и широких, честолюбивых замыслов...

В силу таких соображений ум внятно и властно подсказывал светлейшему, что Алексей должен быть осуждён людьми, как осудила его сама природа, создав таким искалеченным, неприспособленным, непригодным к царствованию.

Грязное распутство, дикое, непробудное пьянство, злобное раздражение против тех, кто не изъявляет рабской покорности перед самодурным Алексеем, – эти свойства не помогли бы ему устроиться хорошо и в частной жизни. А взойди на трон – он неизбежно явится тираном, пожалуй, ещё похуже, чем недоброй памяти сам Иван IV!

В этом убеждён и царь наравне с Меншиковым.

Значит?!

Тут князь постарался скорее отвлечь своё внимание в сторону от неизбежного вывода и подумал про себя:

«Что мне голову ломать... решать?! Как все скажут, так и я... Благо, голос мой придётся подавать последним!»

Так порешив, видя, что высокое собрание разместилось, расселось и всё налицо, он поднялся и заговорил сначала вычурно, звонко и нараспев своим слегка гнусоватым голосом. Но потом стал оживляться всё больше и больше, и с середины речь его полилась, сильная, выразительная, захватывая, увлекая всех, как сам был захвачен своими ощущениями и словами князь Ижорский, бывший челядинец и рядовой, а теперь главный верховный судья, решающий не только вопрос о жизни и смерти царевича всероссийского, но и судьбу целой монархии, одной из сильнейших на земле. В этой игре слепого, злого случая честолюбивец видит действие Высших, Божественных Сил. В своём ложном убеждении он черпает вдохновение и отвагу, находит источник для мыслей и силу для слов.