Текст книги "По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Двое из приказчиков помоложе, добыв из своих пожитков балалайки, затренькали на них плясовую. Третий помогал им, колотя в небольшой бубен, вроде остяцкого, купленный где-нибудь по дороге.

Девочка лет пятнадцати, Софьица, сестра Василиды, черноглазая, смуглая и темноволосая, вся рдея от радости, от выпитой чарки мёду, от общего внимания, заигрываний и похвал, носится в пляске по свободному пространству избы, поднимая то одного, то другого плясуна из молодёжи. Но парни никак не могут угнаться за сильной, неутомимой плясуньей. Хмель вяжет ноги... И Софьица со смехом, с ужимочками деревенской кокетки, в то же время с чистотой ребёнка, поднимает и тормошит всё новых партнёров. Самой ей, видимо, хотелось бы плясать и смеяться без конца.

   – Да будет тебе, Софьица... Присядь, погляди... Заморилась, чать? – обратилась к девушке Василида в то самое время, когда сосед-купец, окончательно размякнув, облапил красивую бабёнку и стал целовать её белую полную шею.

   – Заморилась?! Гляди, хто, да не я!.. Э-эх, хто за мной, тот и мой!.. Валяй, Петенька, чаще играй... Степ, ошшо разок, покружим в кружок. Любо... «Ушёл милый за водой... Да кинул девицу с бядой!..» Ходи!..

   – Ходи!.. – срываясь с места и начиная обхаживать вприсядку девушку, отозвался Степан, красивый молодой парень.

   – Любо! Лихо! Здорово! – дёргая в такт руками и раскачиваясь на месте, подхватил краснощёкий гость-купец. – Вина давай... пенного! Браги... пивка холодного... Все пейте... За всё плачу... У нас ли мошны не хватит? Во какая... Здоровая...

И, бахвалясь, охмелелый старик вытащил с трудом из-за ворота толстый, кожаный кошель, потряс им в воздухе и брякнул о стол, так что лобанчики и серебряные рубли, завязанные в коже, издали резкий, жалобный звон.

Большинство из застольников и внимания не обратило на эту сцену. Но у Савелыча глаза так и заискрились. Насторожились ещё два-три человека: бедно одетый прохожий бобыль-мужичок, сидящий на отлёте, с краю стола; извозчик-сибиряк, из другого обоза, не того, с которым ехал бахвал-купец, да ещё двое проезжих, бедняки, попавшие случайно в компанию кутящих богатых купцов.

   – Ты вот што... Ты кису-то попрячь. Сгодится ошшо!.. – наставительно, даже отводя руку купца, произнёс Савелыч и сейчас же крикнул сыну: – Митяй! Что там закочнел? Гоноши воровей... Пивка свеженького господину Петру Матвеичу, купцу именитому енисейскому... А ты, слышь, Василида, с поклоном подавай!..

   – Рада радостью! – звонко отозвалась бабёнка, у которой тоже глаза так и разбежались при звуке серебра и золота.

   – Не, буде!.. Попито!.. Не стану сам! – вдруг поднимаясь и обхватывая за плечи Василиду, пробурчал купец. – Спать пора. Слышь... петел поёт... Пора... На утре, на зорьке – трогать надоть... Фе-едь! – заорал он на рябоватого малого, одного из тех, кто играл на балалайке. – На зорьке в дорогу готовьсь.

   – Готово всё, дяденька... Не сумлевайтесь! – ответил парень и с особенным жаром стал пощипывать певучие струны.

   – Ладно!.. Я спать завалюсь... – продолжая опираться на Василиду, сказал купец. – Уж, хозяюшка, не прогневайся... У-у... Пыха, утеха моя... Проводи гостя... уложи старика... Одарю...

   – И без подарков – твои слуги! – ответил за сноху Савелыч и подтолкнул её, чтобы она вела гостя на покой.

Видимо застыдясь и оробев, бабёнка как-то искоса поглядела на мужа, который стоял тут же со свежим жбаном пива в руке.

Митяй собрался было что-то сказать. Но его остановил строгий взгляд отца. Ещё раз толкнул Савелыч слегка бабёнку, и она, опустив голову, повела в светёлку раскрасневшегося, опьянелого старика-купца. Навалившись на неё всей тяжестью, пьяный что-то нашёптывал своей проводнице и довольно хихикал, даже захлёбываясь порой от удовольствия.

Муж, поставя жбан, двинулся было за ними.

   – Митяй! Ты куды?.. А здеся хто же потчевать станет гостей дорогих? Оставайся... Я сам пойду погляжу, когда надоть буде... – остановил сына Савелыч, внимательным, острым взглядом провожавший купца и сноху.

Митяй поёжился, побледнел ещё больше и остался прислуживать гостям, которые, очевидно, не думали расходиться.

Посидев ещё немного со всеми, Савелыч поднялся во весь свой могучий рост, чуть не задевая за потолок головой, прошёлся по избе, заглянул на полати и, незаметно для остальных, вышел в сени, откуда небольшая лесенка вела в светёлку.

Ступени затрещали, когда на них тяжело ступил старик богатырь. Он остановился и стал прислушиваться. Хмельной купец за дверьми, в светёлке, всё повторял, о чём-то упрашивая бабёнку:

   – Ну, постарайся... Ну как же?.. Неужто ж никак?.. И бросить?..

   – Пусти... Оставь! – молила в ответ Василида. – Сам видишь: спьянел больно... Впусте всё... Пусти же ты меня... Не замай, не мытарь занапрасно...

   – Спьянел?.. Може, правда... Кваску бы... Очухаюсь... Вот тоды... Озолочу... Красуля... Пыха... Утеха моя... Уте...

   – Ладно!.. Квасу я тебе... Скорёхонько... Пусти, лих! – обрадовавшись, заговорила торопливо бабёнка. – Да не бойсь... Вернусь... Вот те Бог!

   – Гляди... озолочу... – уже совсем заплетающимся языком ещё раз повторил купец.

Дверь раскрылась, и Василида, красная, с растрёпанными, влажными от пота волосами, прилипшими ко лбу и к вискам, оправляя сарафан, показалась на лестнице.

Наткнувшись на свёкра, она так и охнула в испуге:

   – Господи... Богородица... Мамонки!.. Хто тут... Вы, батюшка?..

   – Я, сношенька... нишкни... Не торопись, ясочка... Подь сюды... Квасу ему неси... Я пожду тебя здеся...

Выскользнув из-под лестницы, Василида в темноте нащупала дверь, взяла жбан из покоя, где сидели все гости, налила квасу из бочонка, стоящего в сенях, и вернулась к свёкру.

   – Что льёшь-то, родименький... Жив-то буде аль нет? – шёпотом спросила она, услыхав, что свёкор что-то плеснул в жбан с квасом.

   – Кое не жив?.. Один он, што ли? Сколь много народу с им... И чужих не мало... Пои знай, не бойсь... А я посторожу... Пощупаем его мошну-то... А наутро встанет, как встрёпанный... Небось!..

Успокоенная, Василида быстро опять поднялась в светёлку и подошла к постели, на которой уже храпел купец, не дождавшись квасу.

   – Спит... Как быть? – спросила она свёкра, голова которого показалась теперь из-за двери.

   – Влей в пасть маненько... Ишь, как раскрыл жерло-от!.. Поперхнулся?.. Ладно... Живёт... Проглонул?.. Добро-Слава те Осподу... Теперя можно...

И, смело подойдя к спящему купцу, лицо которого внезапно приняло синевато-багровый оттенок, Савелыч стал шарить у него на груди, доставая мошну на гайтане; а Василида, вся дрожащая, похолоделая, стояла у приоткрытой двери и прислушивалась, не идёт ли кто.

Снизу неясно доносился шум голосов. Внезапно прозвучал громкий крик Софьицы. Должно быть, её обидел кто-нибудь вольной выходкой и девочка испугалась слишком смелой ласки. Но сейчас же послышались другие, успокаивающие голоса.

Петухи завели вторую перекличку.

Савелыч уже развязал тугой узел на мошне пьяного гостя и успокоительно кивнул Василиде, которая при вопле Софьицы кинулась было к свёкру.

   – Не съедят девчонку... у всех на очах... Пощупал хто-нихто покрепче, вот и орёт... Митяй тамо... Сторожи, знай...

Мошна была раскрыта, и дрожавшие пальцы старика жадно погрузились в гущу золотых и серебряных монет, которыми кожаный кошель был набит почти до отказа. Две или три щепотки уже были отправлены Савелычем в свой карман. Пальцы, словно непроизвольно, потянулись за новой щепотью, когда сильнейший стук раздался в ворота постоялого двора. Колотили изо всей мочи чем-то тяжёлым так сильно, что даже слегка вздрогнули стены этой отдалённой светёлки.

Свёкор и Василида застыли на минуту от невольного испуга. Савелыч быстро завязал по-старому мошну и сунул её за ворот рубахи спящему.

Ещё через миг Василида уже была внизу, ласково улыбаясь всей пьяной ватаге, тоже потревоженной громким стуком. Митяй, давно стороживший и ожидавший появления жены, так и впился в неё укоризненным взором.

А Савелыч, торопливо пройдя крытым двором к широким воротам, закричал сердитым, угрожающим голосом:

   – Ково черти носят в ночь за полночь?! Не пущу, хошь подохните тамо, окаянные... Народ, гостей мне пужаете... Местов нетути... Всё полным-полно...

   – Отворяйте, собаки!.. Алеуты!.. Моржи распроклятые!.. Живее, пока и ворота, и вы сами целы ошшо... Отворяйте, сучьи дети... – ответным криком донеслось с улицы. Голоса были хриплые, грубые. Кричали или пьяные, или очень озябшие и усталые люди.

И тут же сильные удары, словно наносимые тараном, стали опять потрясать раствор крепких ворот.

Почти все работники Савелыча, вскочив спросонок, толпились за спиной старика. Их озарял слабый свет зажжённых лучин в руках у двух-трёх пирующих, которые выбежали из горницы, потревоженные таким необычайным шумом.

   – Да что же энто за грехи! Тати вы или грабители! што так ломитесь в ворота силом? Так, гляди, и у нас стреча припасена... Гей, Митяй, беги, неси, что у меня в опочивальне стоит, раздам малым... А я свой самопал возьму... Да прихвачу вон энто... Да в светёлку сбегаю, погляжу, хто там за воряги такие спокою добрым людям не дают?.. Слышь, и впрямь тати... Без телег... Без обозу... Одни конные...

С этими словами старик прихватил тяжёлый старинный топор-дроворуб, переделанный из стрелецкой секиры, зажёг толстую смолистую ветвь, приготовленную для освещения двора ночью, воткнул её вместо факела в расщелину между брёвен и пошёл наверх в светёлку, умышленно громко крикнув рабочим:

   – Хватайтесь за дубье, робятушки! Разбирайте топорьё, рогатины... Ружьишки вам подаст сынок... Сломят ворота, ворвутся, тут их стреляйте, окаянных. Не задарма же грабителям шкуру отдавать.

И поспешными, широкими шагами он двинулся по лестнице наверх в светёлку.

Когда старик ушёл, за воротами наступила сравнительная тишина. Слышно было, как топтались, переступали и пофыркивали верховые кони, позвякивали уздечки и оружие... Несколько голосов о чём-то негромко толковали, переговаривались.

К рабочим торопливо вернулся Митяй. Он нёс три старинных пищальных ружья, большую роговую пороховницу и небольшой мешок пуль.

Парни живо вооружились. Трое стали заряжать свои самопалы. Остальные стояли наготове с топорами и рогатинами в руках.

Несколько обозных приказчиков достали с возов, стоящих тут же, ружья, кистени, топоры, всё оружие, каким приходилось запасаться, пускаясь в дальний путь по этим диким краям.

Таким образом, человек пятнадцать стояли наготове на крытом дворе осаждённой усадьбы.

   – Митянь, аль и впрямь разбойники? – спросила Софьица у свояка. – Василида боится... Попряталась... Сказывала, чтобы я поспрошала у тея...

   – Не знаю... Надо быть... Тятька бает... Почитай, што так... Без возов, чуть подъехали... Альбо – тати, альбо – служилый народ... Верхами, слышь... И пужают... грозятся, ругаются. Некому иному быть!.. Да, батько поглядит... Ён в светёлку пошёл...

Софьица, как мышка, движимая любопытством, кинулась по лестнице следом за Савелычем.

Старик успел уже распахнуть небольшое оконце светёлки и, перевесясь почти по пояс, старался разглядеть, кто стоит у ворот. Ветер сразу ударил ему в лицо вместе с редкими, колючими не то снежинками, не то крупицами инея, какие целую ночь носились по всему простору болот, лесов и полей, одевая всё густым белым покровом. Полог кровати, на которой лежал опоенный купец, вздулся, запузырился, как парус, и совсем покрыл спящего.

Когда глаза Савелыча привыкли к темноте и перестали щуриться от ветра и снежинок, старик различил внизу восемь конных фигур, двух спешившихся всадников, и, кроме того, две лошади были под вьюками, как это делают местные инородцы: тубинцы, киргизы...

В мутной предрассветной мгле осенней непогодной ночи рысий взор старика успел заметить, что всадники – не инородцы, одеты почти одинаково, в широких азямах, в островерхих шапках, с пищалями за плечами; у иных были ещё пики в руках. Разбойники, как знал старик, никогда не щеголяли в одинаковой одежде. Среди них всегда находились и простые мужики, и беглые ратники, и туземцы.

Чтобы лучше убедиться в своей догадке, Савелыч громко крикнул вниз:

   – Што вы там за люди? Толком бы баяли, ничем ломиться в ворота.

   – Вот мы те потолкуем! Сломим запоры... А нет, всю твою нору воровскую, барсучью подпалим с четырёх концов, чхнёшь тады! – крикнул снизу раздражённый, повелительный голос. – Мы – служилые люди ево царской милости, осударя царя Петры Алексеича... А ты нас татями обзываешь?! Добро, пожди!.. Отопри только!.. Будешь знать, собака!..

   – Ладно, не лайся... Я сам полаяться могу!.. Служилый народ!.. Ноне што ни воряга, што ни насильник, то и служилым слывёт; так и зовётся... А пусти ево, он те горло перережет... Вон омёт поблизу... Дерни соломки пук, зажги... Погляжу я на вас, каки вы служилые люди? Тады и пушшу, честь честью. А не то...

   – Шут с ним! – заговорил другой из всадников. – Кроши огонь, жги солому... Пусть поглядят, бобры трусливые, хто у ворот стоит... Правда, и им за шкуру сала заливают лихие людишки... Вот они с опаскою...

   – Ладно! – согласился первый из говоривших.

Блеснули искры на кресале, ударившем звонко о кремень. Вспыхнул пук подожжённой соломы, и Савелыч смог убедиться, что у ворот его избы стоит отряд объездчиков-пограничников, а не разбойничья ватага...

   – Вижу, ково Бог послал... Бегу отпирать!.. Пождать малость прошу честных гостей... – торопливо прокричал старик и бросился вниз, чтобы растворить ворота.

Василида, вынырнувшая откуда-то из боковуши и вместе с Софьицей слушавшая все переговоры, метнулась прочь с пути свёкра, но вслед ему успела спросить:

   – Впрямь ратники?.. Стречать, што ли?..

   – Стречайте обе... Слышала, чай, злыдня... Што пытаешь! – на ходу бранчливо ответил старик и через несколько мгновений сам широко распахнул обе половинки ворот и с поклоном запричитал: – Просим милости гостевать, гости дорогие... Вся изба ваша, кормилицы вы наши!.. Пожалуйте рабов своих великою милостью...

Но прежде чем в тёмном прорезе ворот показался кто-либо из приезжих, порыв ледяного ветра ворвался в загороженное, наполненное людьми пространство, бросил в лица стоящих впереди целые горсти колючего инея, заколыхал длинное, красноватое пламя смолистого факела, затушил пучки лучины в руках у двух рабочих, светивших непрошеным гостям.

Не замеченными среди наступившей темноты двое пеших и один всадник появились на крытом дворе, и один из них, оттолкнув Савелыча, схватился за половинку ворот, как бы опасаясь, чтобы их не захлопнули внезапно.

   – Што за темь напустили?! Стой все, не шелохнись! – крикнул один из вошедших.

И все невольно вздрогнули от неожиданного властного и громкого оклика.

   – Въезжайте, робя, без опаски! – крикнул тот же голос остальным всадникам, которые тесной кучкой сбились у самых ворот, выжидая, что скажут посланные вперёд товарищи. – Жалуй, Василь Антоныч, беспечно...

   – Тут мы, – первым въезжая по бревенчатому насту, отозвался коренастый, сухощавый брюнет, лет сорока. Его чёрная вьющаяся борода и усы теперь казались совершенно седыми он снежного налёта.

   – Здорово, мужичье да купцы, господа почтенные. Свету поболе несите... Где изба? Поморозили нас, проклятые... Да убрать всё это дубьё и ружьишки... Ну!..

И всадник, очевидно атаман всей шайки, навёл на кучу работников и приказчиков, стоящих в ожидании, тяжёлый пистолет, который ещё за воротами достал из-за пояса.

С глухим говором стали уходить в глубину двора работники, скрываясь за дверью людской кухни и унося топоры, рогатины и вилы. Вооружённые приказчики двинулись к своим возам, складывая на места припасённое оружие.

Савелыч уже раскрыл дверь, ведущую в сени и в горницу, и с поклонами зазывал непрошеных гостей. А Василида стояла на пороге с подносом в руках, уставленным чарками и сулейками с хлебным вином и мёдом.

   – С холоду – обогреться прошу перво-наперво! – пригласил Савелыч. И тут же поспешил к тому всаднику, который разогнал его челядь. Тот собирался сойти с коня и, медленно высвободив из стрёмен свои озябшие, окоченелые ноги, с трудом занёс правую на круп лошади, чтобы лезть с седла.

   – Ин, помогу те малость, дай, господине! – услужливо предложил старик, затем, не ожидая ответа, почти снял, как ребёнка, и поставил на землю старый великан своего сердитого и довольно грузного гостя.

   – Спаси тя... Не трудись, и сам бы слез... Не на сопку бегчи... А обогреться нам всем надо, это правое твоё слово... Загинь я, Васька Многогрешный, коли мы не промёрзли до самой до печёнки. Всю ночь блукаем... Добро, што навёл нас Господь на твой дворишко... Ну-ка, хозяйка, пригубь сама первая малость... не приворот ли в чарке? Мы люди дорожные, про всё осторожные... Вот и ладно, – сплюнув, продолжал он, видя, как Василида сделала добрый глоток из полной чарки. – Теперя – долей, водолей, а я – одолею!..

Приняв первую чару, он подождал, пока все его товарищи, тоже сошедшие с лошадей, разобрали чарки, и медленно осушил всю довольно объёмистую чарку.

   – У-у, сразу огнём по суставам да по жилам водка прошла! – тряхнув головою, сказал Многогрешный. – Ну, братцы, теперь и в избу можно. Ты, Сенька, другую чару пей, всех коней примай, на место поставь... Пусть тебе челядь тут подсобит... А посля – у ворот настороже останься... Да, слышь...

И, пригнувшись к уху Сеньки, Многогрешный внушительно стал ему что-то шептать.

   – Слышу... Не прогляжу... Никого не выпущу! – почти громко ответил начальнику высокий, худой, как жердь, казак с красновато-бурым, загорелым лицом и широкой, выпуклой грудью, обличавшей в этом тощем человеке огромную силу.

Схватив поводья коней, оставленных товарищами, он громко заорал:

   – Черти, хто тута есть? Убирайте скотину, не то я вас...

Несколько рабочих, которых уже успел кликнуть в это время старик, быстро явились на зов и поставили к яслям прозябших, голодных коней, которые сейчас же принялись за корм, обильно насыпанный им в кормушки.

Чуть позже сторожевой казак выпил подряд ещё целых три чарки, закусил от громадного ломтя хлеба, круто посыпанного солью, который ему принесла Софьица, и с куском в руках, нахлобучив на брови меховую шапку, плотно закутавшись в мохнатую бурку, уселся на пороге закрытых теперь ворот, громко чавкая.

   – А народишку у тея, хозяин, не мало гостюет! – заметил Многогрешный, окидывая взглядом большую горницу, довольно хорошо теперь озарённую двумя смоляными факелами и несколькими пучками горящей лучины, куда провёл нежданных гостей Савелыч.

Все девять казаков-объездчиков заняли места за большим столом, посадив в переднем углу Василия Многогрешного. Проезжие гости, купцы и приказчики, уступили им места. Иные разместились на лавках, стоящих вдоль стен, другие полезли на полати, где и раньше виднелось несколько копошащихся фигур. А некоторые и совсем ушли на двор наведаться к своим возам, хорошо ли они увязаны, не подбирается ли к ним кто под шумок. Из морозной ночной темноты сразу попав в тёплое, светлое помещение, подбодрённые водкой, иззябшие казаки оживились, усталь как рукой сняло. Они и забыли, что всего четверть часа тому назад валились с коней от озноба и устали. Теперь им хотелось шуметь, говорить, плясать, как, должно быть, плясали и шумели здесь все эти люди до прихода нежданных гостей, казаков.

   – Што ж притих весь народ? Али нас так спужались? – спросил Многогрешный, обращаясь ко всем. – Так мы страшны одним лиходеям, злым людям, ворогам земли и его царского величия, осударя Петры Лексеича... А ины люди – живи себе да здоровей, да мёд-вино пей-попивай... и нам подавай... Ха-ха-ха!..

И черноволосый живой Василий залился довольным смехом.

   – Только штой-то у вас парней много, баб мало! – заговорил он снова, охватывая за плечи Василиду, которая наливала ему новую чарку вина и подавала закуску.

   – Ничего, гостенька! На што я годна, постою и одна... А чево не могу, на то не погневайся, в ином месте поищи! – увёртываясь, с лёгким смехом ответила бойкая бабёнка. – Вон девонька мне поможет, чево может! А она плясать горазда! – указывая на Софьицу, помогающую ей служить, сказала лукавая бабёнка. И, выходя из горницы, поманила за собой мужа.

   – Митька, гляди, больно не хмурь харю-то... Видишь, пьяный, озорной народ. Али жисти твоей и моей тебе не жаль? Потерпи. Авось меня не убудет... Слышь!

   – Терплю я... давно... – каким-то глухим, сдавленным голосом отозвался муж. – А, слышь, и на топор у меня руки таково чешутся... Слышь...

   – Вот што, Мить... Уйди ты лучше со двора куды, слышь? Христом Богом тея молю. Уйди ты хошь на энту ночь...

   – Уйти?.. Уйти тебе... А ты?.. Ишь... Уйти, баешь?..

   – Вы тут што? – вдруг послышался за спиной у них голос Савелыча.

Он тоже вышел из горницы в тёмные сени, где его сын и невестка вели беседу, и, двинувшись на голоса, отыскал их.

   – Да, вот, слышь, батя! – поспешно отозвалась бабёнка. – Митяю сказываю, по дому помог бы мне што...

   – Помог бы тебе? Сама здорова, себе поможешь... К гостям ступай, подавай, чего спросят... А мне с Митькой тута надо...

Василида быстро юркнула в горницу, а старик обратился к сыну:

   – Зипун одевай, тулуп возьми, пимы... Доху ли невелику вздень... Коня я тебе за хату через лаз выведу... К куму скачи... К утру поспеешь... Пущай сюды со всеми робятами своими да с припасом воинским поспешает. Чует моё сердце: добром у нас с гостями нашими не кончится... Старшой их почал уже к купцам привязываться... Опросы да расспросы: хто да откедова? Получил бы своё, да и отстань... А он – нет... Авось к обедам кум с подмогой подоспеет. Они теперя с морозу разомлеют, спать завалятся... Авось до полуден заснут. Мы будить не станем... А тут и кум со своими... Быдто ненароком, проездом... Оно неё лучче будет... Скачи... Поспевай...

   – Тятенька, да ты бы ково...

   – Ну, не шамаркай... Коли тебя шлю, перечить мне не станешь ли? Не знаю я, што делаю?.. Снаряжайся... сторож-то приворотный ихний, кажись, уже свалился... Пойду, погляжу... Снаряжайся да к лазу приходи... И кремневик возьми... Неравно на зверя али на лихова человека в пути набежишь. Всё оборона...

И не слушая никаких возражений, старик двинулся к воротам.

Казак, оставленный там настороже, действительно, сморился и спал, громко похрапывая на весь двор. Но он, как сторожевой пёс, лёг поперёк ворог, и, не сдвинув его, их нельзя было отворить.

   – Ладно, сторожи в пусто место! – пробурчал Савелыч и повернулся к стойлам, где десятка четыре крепких мохнатых сибирских лошадок дремали на подстилке или стояли, понуря голову, и жевали, пофыркивая, заданный им корм.

Лошади самого Савелыча стояли за особой загородкой, в углу стойла. Здесь стена лошадиной теплушки выходила прямо в поле. Небольшое оконце, прорезанное в этой стене, теперь было заткнуто пуком соломы.

Лёгким пинком ноги поднял старик буланого конька, мирно дремлюще кормушки, на ощупь нашёл и снял со стены попону и стал прилаживать седло, тут же приготовленное в углу. Кинув затем поводья на шею осёдланной лошади, Савелыч подошёл к стене, выходящей в поле, упёрся ногами покрепче в землю и на высоте своего роста вытащил поперечное бревно, аршина два длиной, из стены, которая казалась такой крепкой и неподатливой на вид.

За первым бревном последовало второе... третье... И скоро нечто вроде калитки зазияло в разобранной стене, дремлющие кони зашевелились, поднялись и стали вздрагивать от внезапно налетевшего холода.

А те, что не спали, бросили еду и стали чутко прислушиваться, словно стараясь разгадать, что творится там, за перегородкой, в углу их, спокойной до этих пор, теплушки.

   – Ты, што ли, Митяй? – негромко спросил старик, замети, что из темноты надвигается на него какая-то чёрная фигура.

   – Я, тятька! – ответил сын, тепло одетый, туго подпоясанный, с тёплыми рукавицами и тяжёлым кремневиком в руках.

   – Ну, с Богом!.. Я выведу коня... Садись и катай... Да сам не мешкай и кума проси поспешить...

   – Ладно! – выходя из пролома в поле за стариком, отозвался Митяй.

На воле было гораздо светлее. Парень сел на коня, подобрал поводья и мелкой рысцою двинулся в путь, раскачиваясь в седле.

Проводив сына взглядом, пока можно было видеть за кустами, подбежавшими здесь к самой избе, старик вернулся в теплушку и принялся закладывать лаз.

Вдруг какие-то две фигуры прошмыгнули сюда со двора и направились к выходу в поле.

   – Стой... Хто вы?.. Куды вы? – окрикнул старик, загораживая им дорогу.

Но остановить он успел только одного. Другой прошмыгнул мимо Савелыча, грузно перекинулся через брёвна, уже закрывавшие низ потайного выхода, и скрылся в кустарнике, только сучья захрустели под его тяжёлыми шагами.

   – И штой ты, пусти, Савелыч. Нешто не опознал? – торопливо, вполголоса заговорил перехваченный мужик. – Али тебе корысть какая, коли мы попадём объездчикам в лапы?.. И то они грозятся, что наутро обыск учнут, у всех листы пропускные есть ли да отписки приказные, подорожные... А у нас, сам ведаешь, каки отписки... Пусти же... Мы последили за твоим Митянькой... Вот и норовим уйти за добра ума... Оставь, слышь...

И второй из оборванцев, который во время пирушки сидел в углу горницы, алчно поглядывая на пирующих, почуяв, наконец, что могучий старик не сжимает ему руки своими железными пальцами, метнулся к выходу и исчез вслед за первым.

В это мгновение ещё два мужика из той же компании появились из-за перегородки, где, притаясь, ожидали, как пойдёт дело. Молча пробежали они мимо старика, нырнули в дыру и, согнувшись, стали убегать между кустами.

   – Ну, оно и лучше, што эта рвань сбежала! – подумал вслух Савелыч, спешно закрывая потайной лаз. – Из-за их и сам в ответ пойдёшь... Сыск чинить хотят! Туды ж! Известно, какой сыск у служилого люда! У казаков, у насильников! Содрать, что мога, с торговых людей... Ин, ладно... Поспрятать кой-што надоть-таки...

Заложив последнее бревно так, что и следа не осталось от широкого пролома в стене, Савелыч торопливо перешёл в горницу.

Здесь он застал настоящее сонное царство.

Хмель и тепло взяли своё. И постояльцы, кутившие тут, и нагрянувшие после казаки-объездчики – все спали, пристроясь кто куда, на лавках, на полу, подостлав азямы и полушубки, на полатях и даже под столом. Огни догорающих факелов тускло освещали картину, сливаясь с бледными лучами зимнего рассвета, который глядел в щели ставень.

В одном углу, на нескольких попонах и тулупах, раскинулся Василий Многогрешный, без всякого стеснения принудивший и Василиду улечься с ним рядом. Даже теперь, во сне, он обнимал её одной рукой.

   – Проклятые!.. – сквозь зубы прошептал старик. Руки у него сжались и глаза забегали кругом, словно ища, что ухватить. Чем перебить всю казацкую эту ватагу, нагло ворвавшуюся в мирную обывательскую усадьбу?

Но старик быстро овладел собой, только зубы, здоровые ещё и крепкие, заскрипели у него против воли и лицо покрылось багровыми пятнами.

Стараясь не задеть спящих, подобрался он к снохе, осторожно разбудил её и, дав знак идти за ним, вышел из горницы.

Быстро поднялась бабёнка, оправила сарафан, повойник, сбитый в сторону, убрала пряди волос, выбившиеся из-под него, и, с потупленной головой, поспешила вслед за свёкром.

   – Ключ бери, открой подвалье, погляди, по пути, не бродит ли хто ненароком поблизу... А я скоро приду, из светёлки туды же кой-што повынести надо... – шепнул снохе старик, едва Василида успела прикрыть за собою двери.

   – Неуж купец?.. Неуж купца хоронить хочешь?

   – Ду-ура!.. Без меня ево похоронят, когда час придёт... Дрыхнет твой купец, не пужайси... Есть што и получшо ево, старого бражника, у нас в светёлке... Ступай... Ну!.. Рожа бесстыжая… всесветная!..

Ничего не ответив на незаслуженную обиду, Василида прошла крытым двором на второй, открытый, но обнесённый таким высоким, прочным тыном, какие бывают только в небольших сибирских крепостцах.

Среди этого двора насыпной холм, поддерживаемый угольным срубом изнутри, служил входом в подвалы Савелыча.

Едва Василида вошла в первую, незапертую часть подвала, служащую погребницей, к ней навстречу кинулась Софьица.

Девушка до этого времени притаилась за большой пустой бочкой из-под квасу. Одежда на ней была вся изодрана, лицо исцарапано, на оголённых плечах и на груди виднелись красные пятна – следы грубых казачьих пальцев, сжимавших нежное девичье тело без всякой пощады.

   – Ты, сестрица?.. Ищут они меня? – со страхом зашептала иззябшая перепуганная девочка.

   – Нету... Дрыхнут... А тебе таки удалось урваться, болезная?

   – Урвалась-таки, урваласи... ох... Тольки уж как – и сама не помню, сестричка! А што они, аспиды? Всё дрыхнут? Подпалить бы их... Убежать бы мне куды, родимая...

   – Куды бежать? Зимно, морозно. Поколеешь. На вот ключ. Отомкни подвалье-то. Свёкор сюды нести штой-то сбирается... Помоги. А я к Мосейке к мому сбегаю. У стряпки он в куфне с Наташкой. С вечера не побывала я у малого. Што с ним – не знаю. Сердечушко щемит, ровно беду чует.

Сунув ключ девушке, Василида быстро пошла к небольшой закопчённой двери в углу двора, где помещалась людская кухня и теперь спал двухгодовалый мальчик, сын её.

Когда бабёнка закрыла за собой скрипучую дверь, с печи стала спускаться стряпка, пожилая грязная баба.

Кое-как плеснув из ковша на лицо водой и осеня лоб крестом, она взяла вёдра и пошла принести воды. Со скамьи в углу поднялась девушка лет семнадцати, некрасивая, рябая и слепая на один глаз. Машинально она протянула было руки, чтобы покачать стоящую рядом люльку ребёнка. Но увидя мать, наклонившуюся над сыном, потянулась, зазевала, прикрывая рот рукой, и сиплым голосом заговорила:

   – Ништо. Спал тихо твой Мосейка. Соски, почитай, и не просил. Ты побудь с им. Я скоро!

И, зевая, почёсывая свои взлохмаченные, слипшиеся пряди волос, заплетённых на две тонкие косички, девка вышла из кухни.

Ребёнок спал, раскинувшись от духоты в своей неприхотливой постельке. Одна его полненькая розовая ножка была закинута за борт колыбели.

Внимательно разглядывая спящего мальчика, Василида безотчётно прильнула к этой ножке губами и впилась в неё долгим, нежным, но осторожным в то же время поцелуем.

Грудь у неё заходила ходуном, словно бы давно сдержанные рыдания теперь стремились прорваться на волю.

   – Маинька... Сиси... – просыпаясь внезапно, с улыбкой протягивая руки к матери, потребовал ребёнок.

Выхватя его из колыбели, Василида села, прижала мальчика крепко к груди и беззвучно залилась слезами.

Мальчик сперва с удивлением смотрел на светлые капли слёз, которые быстро, одна за другой так и скатывались по щекам на подбородок и на грудь матери.