Текст книги "По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Те же суровые кары применялись и в остальных городах Сибири, через какие приходилось следовать торговым людям. Но строгий закон применялся очень редко, хотя нарушали его почти все. Он служил только средством наживы для бесчисленных начальников, начиная от воевод и кончая или последним приказным, или ратушным писцом, или казаком-объездчиком, который мог оставить каждый воз, осмотреть его и, в случае обнаружения контрабанды, должен был представить товар и хозяина в таможню, или в Комендантский приказ.

Стоило откупиться торговцу, и он привозил сколько угодно товаров, платя за них в таможню для виду едва лишь десятую часть высоких царских пошлин, мог вывозить и привозить запретные товары, которые по закону надо было сдавать в таможенные, царские кладовые, получая за них сравнительно невысокую, ниже продажной, цену. А казна уже от себя вела торг этими лучшими, запретными товарами, получая от такой монополии доход, равный почти тому, какой давал винный и пивной откуп.

С октября обычно начинался большой торговый приезд к Тобольску. И потому, когда на пятый день под вечер разукрашенная барка Гагарина причалила у города, когда разом зазвонили колокола всех церквей и городское духовенство с митрополитом Иоанном во главе, все власти тобольские, все воеводы главнейших сибирских городов, нарочно созванные в Тобольск к этому дню, явились встретить нового губернатора, большие толпы народу темнели по всему берегу, за рядами драгун, солдат и местных казаков, выстроенных шпалерами от берега и почти до самого собора. Громкими криками встретила толпа Гагарина, который, весело улыбаясь, приветливо кланялся во все стороны.

Приложившись ко кресту и почтительно приняв благословение митрополита, Гагарин поцеловал ему руку. Вся свита затем, начиная с Келецкого и обеих женщин, также исполнила этот обряд. Чтобы не оскорбить религиозного чувства окружающих, и иезуит, и неверующая француженка, и ярая католичка Анельця – вынуждены были выполнить чуждые им обычаи.

Приняв доклад коменданта, Гагарин поздоровался с почётным караулом и войсками, стоящими вдоль его пути. Громкий, дружный воинский ответ прорезал нестройные, перекидистые крики народные. В то же время над головами толпы, высоко в воздухе грянул двойной удар:

   – У-у-х-пах-пах!..

Это две пушки, стоящие на стенах, над воротами, дали салют. И сейчас же две другие пушки, поменьше, выставленные перед самыми воротами, отозвались более высоким, звонким ударом. Отголоски выстрелов и дымки, клубами выкатившиеся из пушечных зевов, разносились и таяли на просторе речном, тонули в чащах лесных, подбегающих к берегам Иртыша и Тобола.

Кони драгун и казаков, непривычные к пушечным залпам, дёрнулись, заплясали под всадниками, которые их сдерживали твёрдой привычной рукой. Женщины, дети в толпе вскрикнули от неожиданности и испуга. Но сейчас же все успокоились, и дружный залп мушкетов, грянувший за пушечным, ударами тысячи бичей прорезавший холодный, ясный воздух, уже не встревожил никого, только пробудил многоголосое, лесное вечернее эхо.

Дождавшись очереди, выдвинулись вперёд городской и земские головы в сопровождении кучки местных и наезжих торговцев. Отвешивая земные поклоны, приветствовали они князя, поднесли хлеб-соль на тяжёлом серебряном блюде и целый ворох отборных мехов, сибирских и восточных дорогих товаров, изделий, тканей на много тысяч рублей.

Ласково ветре ил выборных Гагарин, поблагодарил за дары и обещал принять самое живое участие в их положении и делах.

   – Знаю, очень тут обижали вас злые, жадные людишки. Да мы постараемся всё поналадить!

Обрадованные, сияющие, отошли купцы и только сетовали между собою, что малыми дарами били челом такому милостивому, новому хозяину края и их судьбы.

Наконец, встреча у реки закончилась. Войска свернули свои развёрнутые ряды и поспешили к собору, где должно было совершиться торжественное богослужение. Набатчики ударили в барабаны, и под их мерную дробь быстро и довольно стройно зашагали роты. Конница была уже далеко впереди.

А у реки крестный ход снова построился прежним порядком и торжественно, медленно, с митрополитом и Гагариным во главе, двинулся за войсками, при пении хора, под перезвон колокольный. Сзади духовенства и властей гражданских шёл почётный караул, а затем, теснясь ещё позади и по бокам, тянулись толпы от реки к собору, посмотреть, что будет ещё там.

В ожидании шествия в ограду храма и в самый собор не пускали никого, чтобы не было давки. Казаки цепью стояли у входов и вдоль ограды, чтобы через неё не перелезали смельчаки зеваки.

Только кучка почётных граждан, – стариков и женщин, которые боялись попасть в давку у реки, – стояла у паперти собора, внутри охранной цепи казаков.

Когда духовенство и главное начальство, следующее за Гагариным и Иоанном прошли в храм и заняли там свои места, первыми вошли за ними эти избранницы и избранники, причём женщины, по обычаю, заняли левую сторону и в первые ряды стали те, чьи мужья занимали самое важное положение в городе.

Почти все они одеты были по регламенту Петра, по-немецки, только на старухах темнели прабабушкины кики и повойники и тяжело обвисали широкими складками шубейки, однорядки, телогрейки, под которыми надеты были старинные сарафаны, уродливо опоясанные под мышками.

Церковь сияла огнями, как на Пасху. Были зажжены все толстые, «ослопные» пудовые свечи, все лампады... А когда пустили народ, у каждой иконы засверкали сотни маленьких свечек, вставленных в свещники или просто прилепленные у подножия иконы к бортикам лампад и подсвечников, в которых горели «ослопные» свечи-великаны.

Но постепенно, по мере того, как наполнялось всё помещение собора, от жаркого дыхания пятисот человек, одетых в тёплые одежды, воздух стал густеть и свечи, лампады горели всё тусклее... Языки пламени, раньше золотисто-жёлтые, стали казаться красноватыми. Лица у всех краснели, залитые потом...

Вокруг возвышенного места, приготовленного для Гагарина и покрытого ковром, как и митрополичье, было немного попросторнее.

Во-первых, военное и гражданское начальство, стоящее кругом губернатора, старалось оставить свободным небольшое пространство вокруг этого заветного места и свирепо оглядывалось на тех, кто, стоя позади, решался хотя бы невольно, под общим натиском, продвинуться ближе, чем следует. А кроме этого, и сама толпа всеми силами сдерживала своё общее, ритмическое колыхание, с таким расчётом, чтобы не стеснить группы начальства с «самим» во главе.

И князь стоял на виду у всех, в расшитом, золотом, парчовом кафтане, в шёлковом камзоле и штанах, с орденами, усыпанными бриллиантами, опираясь на трость, тоже сверкающую драгоценными каменьями. Пышные кружевные манжеты и жабо, в которых тонула голова, дополняли наряд нового губернатора.

Сильная жара и духота быстро утомили Гагарина, как человека тучного, со слабым сердцем и с признаками одышки, растущей что ни год. Лицо его, сперва красное, даже побледнело. Он грузно облокотился на аналой, стоящий перед ним.

Торжественное архиерейское богослужение, поражающее своим великолепием и блеском тоболян, не занимало князя, который видел блеск московских и питерских богослужений.

Очень верующий, даже склонный к старинным формам и обрядам церкви, он не придавал в то же время большого значения таким официальным службам и, помолясь про себя сначала и поблагодарив Бога за своё благополучное прибытие, стал разглядывать окружающих, особенно толпу богато разряженных женщин, старых и молодых, пестреющую напротив него.

Ещё раньше, воеводствуя в Нерчинске около семи лет, то есть до 1700 года, Гагарин бывал в Тобольске проездом в Москву, гостил здесь и, как женолюб, особенно приглядывался, изучал тоболянок, имел много приключений и в этом городе, как во всех других, куда ни попадал, хотя бы на короткое время.

И сейчас ему забавно было видеть знакомые лица прежних красавиц – «хорошуний», по-здешнему – постарелыми, увядшими, несмотря на густые белила и румяна, которыми, по обычаю, все женщины покрывали, как маской, лицо, особенно выходя из дому, являясь в люди. А рядом он видел их дочерей, уже замужних и размалёванных или ещё не так сильно накрашенных, по девическому обычаю. Наружностью дочери напоминали своих матерей в их молодую пору, будили колючие воспоминания в усталом сластолюбце, тревожили его воображение позабытыми ощущениями и образами, далёкими картинами, вызывали в нём трепет новых стремлений и желаний: изведать и с дочерьми те радости, которые матери дарили ему десять-двенадцать лет тому назад... Породистые, рослые, грудастые и широкобёдрые, эти девушки и молодые женщины не отличались особой красотою. Черты их лиц грубоватые, выражение тупое, как у коровы, ждущей лакомого корма, не могли удовлетворять такого разборчивого знатока женской красоты, как Гагарин.

Но неожиданно глаза его оживились и с восхищением остановились на личике девушки, которая, стоя за первым рядом важных приказных дьячих, за протопопицей, за попадьями и головихами, тянула кверху головку и тоже, не особенно отдаваясь молитве, не сводила с нового губернатора взгляда своих больших, тёмно-карих глаз, опушённых длинными, густыми ресницами и говорящих скорее о ласковом юге, о знойном Востоке, чем о снегах Сибири, как сонные очи окружающих женщин и девушек Тёмные, бархатные, с поволокою глаза даже немножко косили; но это нисколько не портило общей красоты овального, правильного личика, наоборот, придавало ему манящую прелесть лукавой застенчивости. Девушка совсем не была накрашена. Брови, не подчернённые сурьмой, как и ресницы, тонкой тёмной дугой пролегли над глазами. Смугловато-бледная, свежая кожа даже и в этой духоте была окрашена лишь нежным розовым румянцем на щеках, да алел на лице небольшой рот с яркими губами, как две спелые вишни, оттенённый лёгким тёмным пушком над верхнею, причудливо изогнутой губою.

Заметив, что князь залюбовался ею, девушка опустила глаза и слегка улыбнулась, причём двойным рядом ровных жемчужин блеснули зубы.

Одета была девушка по регламенту, в верхний кунтуш и немецкие сапожки, в саксонский бострок, то есть лиф, и отрезную юбку. На голове темнела шапка, неуклюже, грубо, неумелыми, очевидно, руками сделанная по иноземному образцу; но даже и этот самодельный головной убор, и непривычное, плохо сшитое платье, нескладная верхняя одежда, ничто не могло затенить прелести лица девушки, соразмерности и гибкости её небольшой, но полной, сильной фигуры.

Чтобы лучше видеть через плечи и спины женщин, стоящих впереди, она поднялась на цыпочки и вытянула шею. И Гагарин заметил, как легко держалась девушка в этом неудобном положении, словно парила над землёю, успевая в то же время никого особенно не задеть в общей тесноте.

«Птичка, а не девушка... Да, как хороша!» – чуть не вслух подумал Гагарин и тут же негромко обратился к дьяку Баутину, которого привёз с собою из России:

   – Афанасьич, вон, гляди... Вторая с краю в третьем ряду баб девчоночка... Узнай мне у здешних: чья будет?.. Занятная...

Келецкий, который стоял тут, крестясь так же усердно, как окружающие, а про себя творя католические молитвы, насторожился и тоже поглядел на девушку.

Иван Афанасьич Баутин, толстый, осанистый заслуженный дьяк, согнувшись почти пополам, уже готовился обернуться, спросить кого-нибудь о девушке, как неожиданно мимо него скользнула по-ужиному и продвинулась поближе к князю сухощавая, юркая фигурка другого, местного дьяка и заправилы, Ивана Абрютина. Он хотя и чуял, что новый дьяк и другие приказные и служилые люди, приехавшие с Гагариным, должны занять место его самого и прежних хозяев местного приказа, но надежда ещё тлела в сердце крючкодея. Он ловил движения губернатора, ища случая угодить, прислужиться, расслышал приказание, данное другому, и уже тут как тут с ответом.

Почтительно склоняясь к уху князя, но не слишком близко, Абрютин сообщил сладким шепотком:

   – Агафией девицу зовут. Дочка отца Семёна, попа Салдинского... Вот ейный родитель-то... В чине сослужения...

И Абрютин очень осторожно, но умело указал на одного из священников, сослужащих Иоанну.

Это был старик лет под шестьдесят, рослый, упитанный, с отвислым брюхом, которое выделялось даже под широкими лубообразными парчовыми ризами. Особенно поражало его лицо. Ярко-красное, багрового цвета, оно было изрыто и бугристо от каких-то наростов, сильно воспалённых, и казалось слепленным из неровных комочков сырого мяса, не покрытого кожей. Особенно выдавался нос, огненная краснота которого на кончике принимала сизо-багровый, фиолетовый оттенок, бывающий только у привычных, застарелых питухов. Маленькие, свинцовые глазки сидели глубоко в мясистых красных веках, лишённых ресниц; брови двумя седыми кустиками свисали с низкого, складчатого, зажирелого лба. Седые, длинные усы и редковатая, раскидистая борода скрывали вздутые, мясистые губы, и только крепкие, совсем молодые зубы уцелели и видны были, когда отец Семён возглашал, что следует по чину службы.

   – Этот урод! – не выдержав, проговорил Гагарин, хотя ему не понравилась непрошеная услужливость Абрютина, его излишняя чуткость слуха.

   – Конешно, по закону, ваше сиятельство! – торопливо зашептал Абрютин. – А люди говорят, которые знали их давно, что жена покойница не больно была ласкова с отцом Семёном и здесь, а особенно ещё там, в Украйне ихней, откудова они сюда приехали... И што тамо венгерец какой-то важный часто у них гащивал красивой попадьи ради... Хе-хе-хе... Може, и брешут на покойницу, хто знает... – оборвав тихий, беззвучный смешок, совсем иным тоном кончил приказный, видя, что его шутка не очень милостиво принята.

   – Конечно, врут много... Вот и про тебя мне даже в Петербург писано, будто грабишь ты не по чину... Тоже врут, должно!.. – оборвал дьяка Гагарин. Но ещё не успел он договорить, как того уже не было за плечом князя, где он прежде тянулся и изгибался вьюном. Словно ветром куда-то унесло дьяка. А Гагарин опять уставился без стеснения на девушку.

«Салдинского попа!.. Вот странность какая...» – подумал Гагарин и невольно перевёл взор, оглядел позади себя свиту и заметил почти в самом дальнем ряду её Нестерова, который усердно крестился, кланяясь иконам, бормотал молитвы, подпевал клиру и в то же время ни на миг не спускал глаз с Гагарина. И этот сторожкий взгляд, который теперь скрестился со взором князя, казалось, всё прочёл, что подумал Гагарин, что ощущал он при виде личика редкой красоты.

Служба не затянулась долго. Гагарин вышел из собора боковым ходом, потому что главный выход слишком был запружен народом, покидающим храм.

Карета, запряжённая цугом шестёркой чудных вороных коней, стояла в ожидании. Лакей в раззолоченной тёплой ливрее, отороченной дорогим мехом, накинул на князя лёгкий меховой плащ, подсадил, захлопнул тяжёлую дверцу, и при новых ружейных залпах, при кликах толпы громоздкий экипаж на могучих кожаных тяжах, заменяющих рессоры, грузно покатил вперёд, оставляя на острых камнях мостовой белые следы серебряными шинами своих колёс. Но скоро последовало ещё более удивительное событие. Одна из серебряных подков, слабо очень прибитая к копытам коня, отлетела, ударила кого-то из зевак и с чистым, протяжным звоном упала на камни.

   – Серебряна подкова!.. Отвалилась!.. Гляди... – крикнул удивлённый голос. Две руки схватили находку, но десятки других рук стали отнимать у первого его счастье... Завязалась свалка. И так повторилось около двадцати раз, пока новый губернатор доехал до своего жилища, потому что почти все кони растеряли по пути свои серебряные подковы, умышленно прибитые слишком слабо парою гвоздей. Этим начал Гагарин, решивший сразу ослепить своих новых подданных при первом появлении в столичном городе Сибири, которую недаром зовут золотое дно... Он решил глубоко черпнуть в ней, до самого золотого дна; но раньше счёл нужным показать, что сам может швырять даже не рублями, а целыми слитками серебра в два фунта весу в виде тяжёлых конских подков.

ГЛАВА II
АМУЛЕТ

Хотя Гагарин успел немного отдохнуть после утомительного богослужения в душном храме, но всё же к вечернему столу он вышел медлительный, бледный, ещё усталый и от дороги, и от церемоний торжественной встречи. Кутаясь в свой любимый меховой халат, сидел он, почти не говоря ни с кем из застольников, ни с ближайшими лицами своей свиты, ни с воеводами иногородними, приглашёнными запросто поужинать, чем Бог послал, в губернаторский дом.

Окружающие сразу почуяли, что хозяин не в своей тарелке, и молча пили, ели, изредка перекидываясь негромким словцом, торопясь скорее закончить роскошную, обильную трапезу, в которой число и количество блюд спорило с рядами отборных наливок, настоек и вина.

Сам Гагарин больше пил, чем ел, словно желая себя подогреть и разогнать угнетённое состояние духа, взвинтить усталое тело бокалами старых, крепких венгерских и французских вин.

Но на этот раз даже такое испытанное средство мало помогло. Правда, в голове у него забродило, теплота разлилась по всему телу; но даже не было желания слушать шумную болтовню или самому побеседовать с весёлой компанией, как это любил князь. Наоборот, потянуло на полный отдых, в постель... захотелось, чтобы мягкая женская рука нежно помогла раздеться, лечь, баюкая и лаская... Может быть, тогда исчезнет это ощущение колыхания, которое он испытывает даже и теперь, сойдя с барки, на которой до тошноты колыхался пять дней подряд...

Ужин ещё не кончился, когда он громко заявил:

   – Уж прошу почтенное компанство не посетовать! Пейте, ешьте, беседуйте, гости дорогие... а я на опочив пойду. Сморило меня малость с дороги... Года уж такие!.. Не взыщите...

   – Помилуйте, ваше сиятельство... Почивать извольте на доброе здоровье!..

   – Много и так благодарны, ваше сиятельство... откланяться дозвольте, а мы сами...

С этим говором гости стали подыматься с мест.

   – Нет, нет! – настойчиво повторил хозяин. – Если не хотите обидеть меня, сидите и кончайте ужин... я уж по-дружески, просто вам говорю... доброй ночи! Завтра свидимся, тогда я наверстаю своё... Сидите!..

И, оставя всех за столом, он ушёл.

Одна только Анельця, следившая из соседней комнаты, чтобы всё шло своим порядком в столовой за ужином, скользнула вслед за князем, которого камердинер проводил в спальню.

   – А, ты тут! – благосклонно уронил Гагарин, услыхав за собой её лёгкие шаги и слегка повернув к ней голову. – Ну, входи... входи... Помоги мне раздеться и уложи...

С этими словами он переступил порог обширного покоя, отведённого под спальню, убранного почти так же, как его обычная опочивальня в роскошном петербургском дворце.

Камердинер, видя, что он лишний, стушевался, только Митька-казачок, шустрый мальчишка лет четырнадцати, красивый и наглый на вид, прошёл тоже в спальню и стал у дверей, ожидая приказаний. Гагарин не стеснялся перед этим балованным и испорченным мальчишкой, как не стеснялся своей любимой борзой Дианки, которой позволял спать в углу опочивальни на особом мягком коврике...

Быстро и ловко помогла Анельця своему господину снять халат, мягкие сапоги, надеть ночную рубаху, уложила, укрыла его и осторожно, но умело погладила ему вытянутые ноги, приговаривая:

   – Бедны наши ножки... Они же устали... Пусть спочинут!..

Гагарин даже прищурил от удовольствия и неги свои загоревшиеся, масляные глаза и потянулся на мягкой постели. А экономка уже успела взять с дальнего стола хрустальный кувшин с квасом и бокал, поставила всё на столике у самой постели, подвинула свечи так, чтобы свет не падал на лицо князю, и стояла, глядя ему в глаза, словно ожидая последнего, призывного знака...

Медленно поднял Гагарин свои полные желания глаза на лицо Анельци и уж готов был сделать этот знак... но вдруг до обмана ясно у него в глазах зареяло другое женское лицо, бледно-матовое, с тёмными, жгучими глазами... и грубым, неприятным показалось это крупное пылающее лицо Анельци, так не сходное с личиком красавицы поповны. Исчезло у князя всякое желание приласкать эту женщину, смотрящую на него своими выпуклыми светлыми глазами, в которых столько собачьей преданности и рабской покорности.

   – Устал я нынче с чего-то... – притворно зевая, кинул он экономке. – Иди себе почивать с Богом. И я авось засну...

Ещё сильнее вспыхнуло лицо Анельци от неожиданности и обиды.

«Позволил уложить себя и вдруг – отсылает... Никогда ещё так не бывало!.. Неужели совсем надоела раба своему господину и он собирается прогнать её, подыскать себе другую?..»

Эти мысли быстро пронеслись в уме Анельци, но она ни звуком, ни единым движением не посмела обнаружить своей тревоги и, низко поклонившись, сказала только:

   – Спочивайте, ваша мосць!.. Добраноць!..

Ещё раз поклонилась, с Почтительной мгновенной лаской коснулась губами одеяла, окутавшего ноги господина, и быстро вышла с негромким вздохом, который словно против воли вырвался из взволнованной груди.

Гагарин, полусидя в постели, налил себе квасу, выпил, лёг и приказал казачку:

   – Потуши свечи и ступай...

Митька исполнил приказание и уже направился было в соседнюю комнату, где спал всегда полуодетый, готовый явиться по первому зову, как вдруг его снова окликнул князь:

   – Постой... Зажги свечи... Не спится...

Пока мальчик зажигал свечи, Гагарин вызвал в памяти образ своей лектрисы. Эта всё-таки больше напоминает лицом девушку, которая сразу овладела усталым, но вечно жадным воображением князя... И, томимый своими неясными, но тревожащими желаниями, он обратился к Митьке:

   – Мамзель позови... Пусть почитает что-нибудь... Не спится мне нынче...

Быстро кинулся мальчишка за лектрисой с хитрой, порочной усмешкой на лице. Он хорошо знал, что значит данное ему распоряжение...

А когда француженка, в ночном пеньюаре, с какой-то книжкой в руке прошла по слабо освещённому коридору и скрылась за дверьми спальни князя, Анельця, сторожившая тут всё время, вышла из-за шкапа, где она стояла, дрожа от волнения и злости, молча погрозила вслед лектрисе и бесшумно двинулась к своей комнатке, расположенной недалеко от двух комнаток, отведённых для второй, более счастливой, фаворитки.

* * *

Освежённый продолжительным, крепким сном, вышел на другое утро Гагарин в большой приёмный зал своего дворца, где уже толпился народ чуть ли не с рассвета. Судейские чины со своим вице-президентом Родионом Ушаковым во главе, обер-комендант, стольник царский Иван Фомич Бибиков, комендант тобольский, стольник и обер-инспектор провинции, Семён Прокофьевич Карпов, воеводы Верхотурья и Туринска, Траханиотов и Воронцов, енисейский комендант, стольник, Александр Семёнович Колтовский и многие другие стояли впереди остальных средних и мелких людей и людишек, пришедших по службе и на поклон новому губернатору. Были тут и городовые приказчики, потом заменённые городничими и исправниками, явились и ясачные сборщики, ямские и земские старосты, городские головы и торговые выборные, толмачи присяжные, городовые и целая кучка новокрещёных бурятских, самоедских, остяцких и других князьков, желающих ударить челом наместнику самого московского царя. Цветистой группой в своих восточных нарядах пестрели наезжие торговцы-бухарцы, калмыки, киргизы, китайцы и другие. Тут же несколько мулл от мусульманского населения Тобольска, несколько седобородых старшин стояли, как живые изваяния, а за ними в причудливых нарядах, в оленьих и лисьих мехах, разрисованные, жались в угол полудикие шаманы и темнолицые представители ясачных, кочевых племён, населяющих простор этого края Сибири. Особняком, подальше видны были пленные шведы, успевшие не только освоиться среди победителей, но и занять хорошее положение в администрации, особенно по горному ведомству. Впереди других находились Фома Блиор, бергмайстер местной коллегии.

Боярские дети, выборные от горожан, казаки, посадские, приказный мелкий люд, которому не пристало стоять впереди с дьяками и подьячими, – все они теснились на заднем плане длинной, невысокой, скудно обставленной приёмной залы.

Капитаны и другие офицеры, начальники рот и военных частей тоже построились блестящим рядом по другой стороне зала, против гражданских высших чинов, одетые в разноцветные мундиры и затянутые в свои лосины. Негромкий говор совершенно стих, едва распахнулась широко дверь и в глубине соседнего покоя показалась тучная фигура Гагарина, застучали по налощённому полу высокие красные каблуки его башмаков, украшенных бриллиантовыми пряжками.

Одет он был так же пышно, как и вчера во время богослужения, только без пудренного парика, как бы следовало по регламенту. Пропитанный многими предрассудками московской старины, Гагарин не любил надевать на голову «мёртвые волосы», считая это делом нечистым и греховным. На глазах Петра, строго требующего исполнения церемониалов, князь вынужден был часто являться в пудренном парике, но дома его не носил, подобно царю. А здесь – за тысячи вёрст от Парадиза и его сурового хозяина – новый повелитель края решил отменить совсем этот, неприятный ему, придворный обычай ношения парика.

Низким поклоном встретили вошедшего все, кто теснился в зале, желая первым попасть на вид князю. Он ответил ласковым, тройным поклоном на все стороны, придав себе настолько важный и величавый вид, насколько это было доступно человеку небольшого роста и тучному чрез меру.

   – Здравствую вас всех, государи мои, гражданского и воинского сословия и торговых и прочих чинов люди! – громко заговорил Гагарин. – Благодарствую за добрый и знатный приём, вчера мне учинённый ото всех града сего жителей и властей с духовенством купно. От имени его величества, государя царя и великого князя, Петра Алексеевича, всея России самодержца, милость и привет объявляю верным слугам и подданным его, как православным россиянам, так и многим иным, на землях сибирских проживающим!

   – Виват царю и государю нашему! Виват губернатору, князю Матвею Петровичу! – громко прокатилось по залу в ответ.

Инородцы, поняв, что надо принять участие в общем гуле, тоже закричали своими гортанными голосами, кто что умел, по-русски и по-своему.

Довольный дружным приёмом, несколько раз кивал приветливо всем головой Матвей Петрович, а когда шум затих, снова заговорил:

   – В тяжкое время поручил мне государь и повелитель наш ведать судьбу столь обширного и отдалённого края. И здесь, как мне то доподлинно ведомо, умалилися достатки и способы к проживанию безбедному и сытому, как то было в прежние годы. Зверя стало меньше, урожаи плохи, а людей прибавляется... Набегают немирные народцы и избивают не только ясачных наших людей, а и самую русскую силу ратную и мирных пашенных крестьян... Торги оттого в умалении и даже опасно ездить по тем богатым путям, по которым раней столько торговых людей в Сибирь и из Сибири езживало... А ко всему тому – и свои лиходеи, мздоимцы-крохоборы, а то и прямые мятежники, разбойные русские люди, и служилые лукавцы, и подьячий народ, и до иных воевод вступительно, – весьма многие утесняют беззащитных тяглых и торговых людей, убытки им чинят и разорение великое!.. За тем я и явился к вам, чтобы то всё поиначить и поисправить, обиженным суд и правду дать, обидчикам – батоги, дыбу, а то – и виселицу!

Снова крик привета и радости пролетел по залу. А Гагарин, выждав тишину, продолжал:

   – Прямо говорю: открыта дверь моя для всякой прямой жалобы на обиду, от кого бы та обида ни шла, от низших ли, от самых ли высших здесь людей. Торговым людям свобода в их торговых делах, ежели только оставят они свой лукавый обычай пеню скрадывать, мыта утаивать... Таким по-старому нещадные казни грозят. Ясачному люду от нас защита и помога, ежели верно станут своё дело править. Служилым людям утеснений не будет, да и потачки не дам же! Вперёд ведайте. Вере нашей святой Христовой первый поборник и помощник обещаюсь пребывать. И прошу во всём том кому как по делу али по службе указано помогать мне и всякое содействие чинить. А я благодарен и памятлив буду как на злое, так и на доброе.

Новый рокот приветствия прокатился кругом.

   – Ещё сказать повинен нечто! – сильнее прежнего поднял голос Гагарин, как хороший актёр, приберегающий эффекты под конец. – Великие неправды творились доселе в сём краю и безнаказаны оставались злодеи. Но ныне тово не будет боле. По указу его царского величества послана будет от меня персона благонадёжная и полномочная все старые вины служилых людей сыскивать, новым – препону давать и обывателям на местах огласить, что отныне по закону страна управляться будет, а не произволом старших и меньших начальников, а для пользы службы его величеству перемены некоторые произойдут. О таковых приказы мною ныне же по надлежащим местам будут выданы. Теперь же ещё раз благодарю за добрую встречу и изъяснённые пожелания и сам желаю всем успеха в делах и милости от Господа на укрепление сил для верного служения его царскому величеству.

Выждав, когда смолкнет очередной «виват», неизбежный после таких слов, Гагарин продолжал громко и властно:

   – Тяжёлое время нынче для нашего любезного отечества приспело. Война со шведом в самом разгаре, а тут Господь другую наслал, с турками... Тяжкое испытание вынес наш державный государь и целое воинство с ним на берегах Прута-реки. Возами везли наше злато в лагерь нечестивых отоманов, царица сняла с себя все свои драгие вещи и положила, как жертву, на алтарь отечества. Не только не удалося освободить братские народы христианские из-под ига нечестивых агарян, но и свои, кровью завоёванные города и крепости, Азов и Таганрог довелося отдавать поганым либо разрушить своими же руками!.. Тяжело пришлося целой Земле... И мы здесь тоже не преминем участие взять в общей печали. Деньги и люди нужны для обороны царства, для защиты веры нашей. Оно, правда, лучше было бы войны не зачинать, к ней раней не изготовясь... Тогда и тягот лишних не возлагалось бы на людей!.. Да теперь уж о том поздно толковать. Голову снявши, не плакать же по волосам... И я без сомнения ожидаю, что и здешние обитатели, православные и иные, охотно лишнюю тяготу понесут, людей на войско выставят и денег дадут, сколько по развёрстке придётся.

   – Да уж!.. Вестимо... Землю боронить надо! – раздались далеко не уверенные и не слишком громкие голоса из среды торговых и ремесленных людей, казаков и горожан, потому что на них теперь глядел Гагарин, к ним больше всего обращал свой вопрос, звучащий приказанием.

   – Вот и ладно! – приветливо кивая головой, закончил свою «программную речь» новый губернатор-наместник. – Иного я и слышать не ожидал от верных слуг и подданных его царского величества. Оно и то сказать: тяжеленько придётся... Я и сам вижу... Немало уж из Сибири в царскую казну российскую всякого добра увезено, и людей много же ушло... Сколько убито алибо в полону... И сам бы я не рад ещё с вас, люди добрые, лишку теребить... Да не моя воля, царская! Ей покорствовать надо! Теперь я всё сказал. Кланяюсь всем и доброй службы жду его царскому величеству.