Текст книги "По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

А у Мойсеича с товарищами почти удвоились их сбережения, лежащие на дне старинных дедовских укладок. Да и губернатору «челом ударили» его помощники, в белом убрусе дар принесли, мешок золота, тысяч на пятнадцать рублей торговой ценой.

Но пока тянулось это дело и другие, ему подобные, пока удачи и неудачи переплетались, творя причудливый узор жизни, Гагарин только об одном и думал: поскорее бы выбраться к своей любимой подруге, к поповне ненаглядной и бесценной для князя по-прежнему.

* * *

Снова декабрь на исходе. Роковой, 1713 год близок к концу. Опять Гагарин второй день гостит у попа Семёна в слободе, справляет весёлое Рождество.

Не узнать теперь скромного поповского дома. Тёсом он обшит, изукрашен, размалёван, словно игрушечка. А внутри и прямо рай земной. Нет того дорогого и отборного из тканей, мебели, утвари и мехов или ковров, чего бы ни наслал Гагарин в избытке попу с дочерью для убранства гнёздышка, где живёт его сладкая.

Всё, что любит Гагарин в своём обиходе, здесь постоянно находится или привозится за ним, когда князь собирается в Салду на погост.

Но не только любви отдаётся здесь губернатор. Долгие разговоры с глазу на глаз с Сысойкою ведёт он часто или третьим Келецкого приглашает... Батрак даёт отчёт князю обо всём, что слышит в народе... Говорит о ропоте и недовольстве против Петра, растущем в целом крае, что ни день, что ни час.

   – Только бы весть подать... Клич бы только кликнуть! Полёта тыщ робят и мужиков набежит... И не с пустыми руками... А дать им ошшо пищалей, мушкетов, да с казаками, с драгунами спаровать... Так в те поры... Приди кто ни есть, сунься! Вот чего выкусит!

И огромный увесистый кулак Задора, сложенный особенным образом, мелькнул в воздухе.

Несмотря на серьёзность минуты, усмехнулся Гагарин и Келецкий.

   – Не бахвалься, парень! – заметил князь. – Знаешь, не хвалися, идучи на рать!.. А и шкуры не дели, бирюка не изымавши!.. Подождём, поглядим ещё... Ежели нельзя будет полой воды удержать, так хотя пустим её на наши колёса...

И после этих таинственных, неясных разговоров долгое время какой-то странный бывает Гагарин, даже на Агафью почти не глядит, а перед собою смотрит, словно видит вдали что-то большое, яркое, отчего даже жмурит свои заплывшие, небольшие глаза.

Всё Рождество собрался провести у подруги своей Гагарин. Здесь надеялся отвести сердце, найти забвение, избавиться хоть на время от забот, которые теперь всё чаще и тяжелей ложатся на душу новому хозяину Сибири.

Письма тревожные то и дело приходят из Питера и Москвы. После Нового года решил князь пуститься в путь, побывать у царя; всё исправить, что ещё поправимо, и снова, вернувшись, спокойно зажить со своей Агашей... Очень ещё беспокоит князя, что давно от Трубникова нет вестей. Последний гонец явился около месяца назад. А послан он был и того раньше, ещё в июле, когда Трубников со своим отрядом стоял у самого истока Иртыша и готовился вступить в безбрежную, морю подобную, жгучую пустыню песчаную, в Шаминскую степь, за которой лежит заветное озеро золотоносное Кху-Кху-Нор.

Ещё в августе должен был явиться к князю гонец; но попал в плен, три месяца томился в неволе и только кое-как убедил своих киргиз-кайсацких узденей, чтобы повезли его к Зайсан-озеру, к русскому населению, где им выкуп дадут хороший за него.

А после этого гонца словно сгинул Трубников и весь отряд его с лица земли, ни слуху ни духу нет о них... В самый сочельник, в сумерки, после богослужения, в ожидании первой звезды, чтобы сесть за трапезу, беседовал Гагарин с Агашей и Келецким, поминая своего посланца, пропавшего без вести.

   – Жаль парня, коли что приключилось с ним! – искренно вырвалось у князя. – Вижу, курочка, горюешь и ты по нём! Не стыдися. Я не ревную! Славный парень Федя был! Не таясь скажу, Бог знает, чего бы не пожалел, только бы знать, что жив он, не убит, хотя бы и не вышло проку никакого из его похода...

   – Дай Господи, жив был бы! – усердно крестясь, прошептала Агаша.

Келецкий с явным сомнением молча качал головой.

Вдруг какое-то особое движение послышалось во дворе, за окном; конский топот прозвучал, смолк у крыльца. Кто-то стал быстро подниматься по ступеням, тяжело стуча сапогами, как это обычно делали гонцы драгуны и казаки, присылаемые сюда с поручениями и бумагами из Тобольска.

   – Сызнова гонец! И праздника великого спокойно провести не дают, окаянные! – заворчал Гагарин, глядя на дверь, откуда должен был появиться посланный.

Раздался стук, послышался знакомый голос, и в проёме распахнутой двери, озарённая светом зажжённых на столе канделябров, показалась знакомая фигура Фёдора Трубникова, красивое лицо которого было сейчас измученным, потемневшем от непогод, от зноя и холода.

   – Федя! – в один голос крикнули Гагарин и Агаша.

   – Пан Трубников з мёртвых ест встал! – в то же время возгласил Келецкий.

   – С праздником с великим, с Рождеством Христа, Бога нашего! – весело, громко проговорил вошедший, обрадованный тёплой встречей, которая выпала на его долю.

Гагарин первый, потом Келецкий и даже Агаша по приказу князя, трижды расцеловались все с нежданным гостем. Поп, пьяный спозаранку, спал в светёлке, но и его послали разбудить. Вся челядь здешняя и слуги гагаринские набились в горницу, желая видеть и приветствовать подпоручика, о судьбе которого немало сокрушались наравне с господами...

После первых шумных приветствий и вопросов, на которые не успевал и отвечать Трубников, его отправили в баню отмываться. Туда же Келецкий послал юноше один из своих костюмов, и посвежевший, красивый больше прежнего, воротился офицер, сел за ужин, поданный в это время, и стал утолять голод, успев только сообщить, что отряд почти в полном составе он привёл обратно, оставил его теперь в Таре, а сам скакал без отдыху день и ночь, поспешая в Тобольск. Там ему сказали, где гостит князь, и он немедленно пустился в слободу, не передохнув ни минутки!

Говорит и почти не сводит глаз от Агаши подпоручик. А та и поглядеть не решается на него, опустила глаза и всё-таки чувствует его жадный взор на своём пылающем лице...

Гагарин и видит и видеть не хочет ничего. Дав юноше утолить первый голод, о походе стал расспрашивать его.

   – Ну, сказывай, что же было после, как в степь ты пошёл со своими людьми?.. Почему вестей оттоле не слал?.. Всё говори, без утайки, я знаю, ты прямой парень, воин смелый... А неудача со всяким приключиться может... Ну, сказывай...

Оставя початой кусок, заговорил Трубников.

Просто льётся речь его, но умеет как-то юноша двумя-тремя словами передать всё, что видел, что было с ним самим и с его людьми, что пережить им всем пришлось в раскалённых песках пустыни Шамо...

Слушают все внимательно рассказчика. За открытыми дверьми челядь притаила дыхание, тоже ловит каждое его слово. Но Агаша глядит и слушает напряжённее всех!

Видит ясно девушка всё, о чём поминает юноша. Вот раскинулась бесконечная степь, желтеет, пылает, слепит глаза зыблющимся отовсюду сиянием и зноем... Верблюды ступают, глубоко увязая ногами в песке, несут тяжёлые вьюки, тащат за собою лодки, которые нужны будут впереди путникам... Конные тянутся длинной чередой; пешие устало шагают по раскалённому песку. Солнце висит высоко над головами, обдавая зноем и жаром всё живое. Сдаётся порою, что сама кожа горит и коробится на теле, проливая жар во внутренности, пробуждая неутолимую жажду в пересохшем горле, в сдавленной груди, откуда хриплое дыхание вырывается только с трудом...

Вот видит девушка, как убегают ночью предатели-проводники... Теряется путь в пустыне, нет воды... Падают люди, кони, верблюды... Только холодные ночи дают небольшую отраду и отдых замученному отряду... А днём снова усталь, зной и мука без конца.

А тут ещё вражеские отряды замелькали на горизонте то здесь, то там... Сначала небольшие, редкие, несмелые, только поглядывают издали они... Но вот их всё больше прибывает... Налетают, мечут стрелы с гиком, с воем и исчезают под залпами отряда, словно тени или призраки, рассыпаясь в степи. По ночам тоже эти шакалы покою не дают. И чем люднее становятся летучие отряды, тем больше наглеют дикари, надеясь числом подавить кучку хорошо вооружённых московов.

Впроголодь, томимые часто жаждой, если долго не попадается колодца или источника на пути, отбиваясь от быстро растущих шаек, идут, идут люди! Наконец – показалась растительность... Заблестело озеро небольшое... Из него река протянулась змейкою, вьётся среди песков, горит под солнцем. Воскресли люди, кинулись, как безумные, вперёд!..

И если есть рай, не большее наслаждение испытают они там, чем изведали в тот миг, когда все окунулись в прохладные волны, смыли с себя песок, проникший, казалось, во все поры, под самую кожу... И все пили, пили без конца... даже опились три человека тогда...

А затем, спустив лодки на воду, дальше пустились в путь... на островке небольшом попутном расположились на ночлег. Сюда же с берега верблюдов оставшихся и коней своих вплавь перевели... А когда проснулись на рассвете, увидали, что попали в западню.

Говор, движение, ржание конское слышно по обеим берегам реки в густых камышах и зелёных зарослях... Окружили дикари непрошеных гостей, тучами со всех сторон собрались. Всех не перестрелять. И пороху, и свинцу не хватит... На это, видно, и понадеялись хитрые монголы...

Стало светлее; глядят люди из-за густых кустов, растущих на островке, и видят: куда глаз хватит – враги залегли. И вдруг тучи стрел понеслись, запели, стали падать в густую зелень, где залёг осаждённый отряд.

Но опытные люди спрятались под днищами лодок своих, на берег вытащенных, и безвредны для них тучи стрел. Разве иная на излёте падёт, оцарапает шею или руку кому... Не отравлены стрелы, на счастье... Идти врукопашную, переплыть на островок не решаются нападающие. Знают они, как метко и насмерть бьют огненным боем московы... Ночь снова упала. Там, по обоим берегам реки, подальше костры засверкали. Здесь, на островке, тишина, в полной темноте роют себе землянки осаждённые, завалы насыпают, временный укреплённый лагерь устраивают.

Теперь, за возведёнными валами и насыпями, безопасно чувствуют себя люди, даже решились огонь развести, кашицу сварить, солонину попарить, кулеш с салом иные стряпают...

Не тревожат осаждённых ночью дикари, только сторожей поставили: не ушли бы из западни птицы среди мрака безлунных ночей.

Так больше трёх недель протянулось. Народилась луна и снова на убыль пошла. Пошли на убыль и запасы у отряда, а охотой, как прежде, пополнять их нельзя. Только крупа да мука остались ещё, да сала немного. Верблюдов последних зарезали и съели. Соли и той нет. Плохо впереди, голодом, видно, думают взять, измором извести надеются кочевники осаждённых.

А тут новая гроза приспела.

Крещёный киргиз Зейналка ночью подобраться сумел раза два к кострам осаждающих и услышал, что ждут сильную помощь дикари. Пушку со всеми снарядами скоро подвезут сюда из дальнего кочевья калмыцкого...

   – Пушка, зелье боевое у калмыков? – удивился Гагарин, слушая рассказ Трубникова. – Быть того не может! Зря болтали неверные собаки...

   – Гляди, што и не зря! – неожиданно раздался голос Задора, который стоял тут же, в горнице. – Я, как бывал в степях, уж не однова слыхивал... Есть у калмыцкого журухты одного зелейных дел мастер... Уж не в обиду тебе, пан, будь сказано: полячек забеглый... Пан Зелиньский, как его прозывают... Откуле он, и не знать!.. А дело понимает, зелье мелет, сушит, в зёрна катает... И пушечное, и мелкое, ружейное изготовляет, и мушкеты направлять может... И пушечку им добыл... Энто всё правда, как есть...

   – Вот как... Ну, ладно... Дальше, Федя... досказывай...

   – Да, почитай, уж и всё, ваше превосходительство... Надоело нам в полону, в осаде сидеть... Выбрали мы ночку потемнее... Коней на обе стороны развели, им под хвосты репьёв навязали, узды сняли да как стегнули, как гикнули!.. Кони вихрем прянули, воду переплыли, не задержались и на тех берегах... По сонным по недругам поскакали... ихних коней потревожили... Те тоже в коновязях бьются, вырываются, за нашими следом понеслися... Бусурмане треклятые перепужалися, спросонку не знают, што и творится. Во все концы за нашими и за своими конями кинулися... А мы ждать не стали. Лодки потихоньку на воду... Сели, ударили вёслами подружнее и к свету далече-далече были от тово острова окаянного, ото всей орды вонючей!.. Где лучше показалось, на берег вышли, крюк дали здоровый, домой поворотя, да по старым следам и добралися, наконец, пешие, заморённые до истока Иртыша, до озера Зайсана... Тута уж как дома себя почуяли, хоша и холода осенние нас встретили вместо зноя лютого. Да мы холодам рады были... Больных да слабых оставить много пришлося по пути... А так сотню людей привёл я в Тару. Маленько пообтрёпаны, зато сами молодцы... Через день десяток и сюды придут. Пешие тоже, все без коней осталися... А я уж у знакомца маштака взял, вперёд с докладом поспешил... Суди меня, князь-государь, как воля твоя!..

Встал Гагарин, привлёк к себе офицера, который с последними словами низкий поклон отдал князю, и крепко расцеловал храбреца.

   – Вот тебе мой суд и правда! Дело своё ты по чести исправил... А что удачи не было... Господня воля на то... Уж не одна эта заварушка на мой пай заворошилася... Сладкого попил, и к горькому, видно, теперь привыкать надо!

Не совсем понятны окружающим слова Гагарина, его грустное выражение лица. Но долго не задумался над этим никто.

По примеру князя поп Семён, Келецкий и даже люди попа и князя окружили молодого смельчака-героя, поздравляют с чудесным спасением.

Агаша молчит, глазами сулит что-то юноше, затаёнными в груди вздохами переговаривается с ним...

А когда закончился бесконечный ужин и пресыщенные, пьяные, заснули все, кроме Трубникова, которого, по старой памяти, в большой горнице уложить распорядилась Агаша, когда мёртвая тишина в доме нарушалась только тяжёлым дыханием и храпом спящих повсюду людей, какая-то белая тень прокралась неслышно в горницу, скользнула к ложу Феди, склонилась над ним... Жаркие чьи-то уста слились с его устами... И не знал юноша, спит он или наяву раскрылось перед ним далёкое небо, полное восторгов и чудес...

Накануне самого Крещенья объявил Гагарин Агафье Семёновне, что дня через четыре, через неделю, не больше, надо ему по важным делам в Россию ехать...

   – С полгодика в отъезде пробыть придётся, коли не больше! Гляди, смирненько живи без меня... Не оставлю я тебя без присмотру, знай... Федю просил приглядывать, да ещё... Что с тобою?.. Девушка, что ты?! Чего напужалась?.. Вернусь я... по-прежнему зажи...

Не договорил Гагарин, глядит, что с подругой сделалось.

Упала она перед иконами, вся трепеща мелкой, частой дрожью, и громко, вне себя выкрикивает:

   – Господи! Помилуй, Заступница!.. Господи...

А сама в землю лбом с размаху ударяется часто и гулко... На расширенных, неподвижных глазах две слезы застыли под густыми тёмными ресницами.

И слушая эти молитвенные слова, видя это не то восторженное, не то скорбное, полное муки лицо, не только Гагарин, но и более тонкий знаток души человеческой, особенно женской, не понял бы, напугана ли девушка отъездом всемогущего покровителя, дающего столько радостей и благ земных? Тоскует ли она о чём или радуется затаённо от предвкушения новых радостей и полной свободы?..

Свобода тем более может быть полная, что вот уже дня три как Задор из дому исчез. Перед этим он подолгу толковал наедине с Келецким или втроём с Гагариным сидели.

Бледный, взволнованный, но суровый на вид батрак, прощаясь, сказал девушке:

   – Ну, либо пан, либо пропал! Иду неведомо на што! Либо рыбку съесть, либо на кол сесть!.. Не жди скоро, да встречай апосля хорошенько. В долгу не остануся... Осударыней, гляди, не то султаншей тебя сделаю!..

Поцеловал так, что кровь у неё проступила на губах, и ушёл...

А теперь и старик немилый уезжает... Сам говорит, не меньше чем на полгода. А Федя тут... Ему поручено «смотреть» за нею... Уж они насмотрятся друг на друга и днями, и ночами долгими... Всё ясно видит девушка... И боится, что сон это... Что испытывает любовницу колдун-людоед, каким ей порою князь представляется... Что подслушал он думы её затаённые, шёпот сонный, вызнал чарами тайну заветную и теперь глумится над беззащитной, прежде чем замучить, истомить, в прах истоптать за измену...

Вот почему громко, отчаянно выкрикивает девушка призывы к Богу. А в душе тихо молит:

   – Защити, спаси, порадуй Богородица-Троеручица!.. Дай сбыться счастью великому, Господи!

* * *

Огромным, пышным поездом, долгим обозом тянется по зимним сверкающим снежным путям и просторам Сибири вереница саней, возков, кибиток и пошевней с огромным возком, целым домиком на полозьях, позади.

В этом возке-жилище передвижном, которое резво тянут шесть пар сильных, горячих коней, едет губернатор Сибири к царю.

Челядь на полдня раньше едет перед возком. Где остановки намечены – там люди разгружают сани, с верхом нагруженные, быстро принимаются за дело, и князь, прибыв к обеду или к ужину с ночлегом, чувствует себя словно дома, ест, пьёт, как любит; спит и живёт, как привык...

Чем ближе к границе, к предгорьям Урала, отделяющим Россию от Сибири, тем спокойнее становится на душе у князя.

Вспоминает он всех сильных друзей своих, которым немало подарков и денег не один десяток тысяч переносил... Шафиров, Головины, Апраксины и сам Данилыч, наконец камрат любимый, друг царя... Не дадут они в обиду Гагарина, если бы и было что тяжкое за ним... А пока и нет ещё ничего. Мысли... мечты?.. Но за них не судят на Руси, никто не казнит за них. А Пётр, умный, широкий, всё понять умеющий, со многими ладить готовый... Он за мысли карать не станет, если бы даже каким-нибудь волшебным путём и раскрыл их в смятенной, тёмной душе своего вельможи, сибирского губернатора...

Совсем повеселел князь Матвей Петрович. Шутит с Келецким, с Федей Трубниковым, которого взял с собою до Верхотурья, со Стефаном Ранчковским, капитаном драгунской роты, охраняющей поезд губернатора...

Только не доезжая Верхотурья нежеланная встреча случилась одна, которая сразу испортила настроение Гагарину.

Небольшая кибитка, вроде купеческой, очевидно поджидая губернаторский возок, стояла при дороге, и бойкая, лохматая тройка сибирских коньков позвякивала бубенцами, роясь мордами в рыхлом снегу.

Подскочили Трубников и Ранчковский к трём тёмным фигурам, закутанным в длинные дохи с меховыми башлыками на головах, потолковали о чём-то и вернулись быстро к возку.

   – Что... что там?.. – приоткрыв дверцу, спросил обеспокоенный Гагарин. – Кто это там ещё?.. Что за люди? Зачем меня им надо?.. Отчего не едут своим путём, благо есть где разминуться на просторе...

   – Глазам не поверишь, гляди, ваше превосходительство! – улыбаясь удивлённо, заговорил Трубников. – Ведаешь ли, твою милость встречает, желает челом бить? Нестеров Ивашка, шпынь подлый, доноситель и пролаза... Сказывает, к тебе послан от государя и с указом особливым...

   – Он... гад ядовитый... ко мне... от государя? Кто пьян из вас?.. Ты ли ослышался, его ли вязать надо да ослопьями полечить?..

   – Верно сказываю, государь мой!

   – Вельможный князь, трудно ли дело узнать? – вмешался Келецкий. – Пусть подойдёт шпион, подаст, что там есть у него... от государя или от приказа Сибирского.

   – И увидишь... и беспокоить себя не стоит, ясновельможный господин мой.

   – Добро. Зови! – приказал Гагарин.

За десять шагов от возка в снег ничком пал Нестеров, его два товарища, которые, словно поросята за маткой, тянутся за ним. Ползёт по снегу шпынь, а над головой какую-то бумагу, пакет с печатью большою держит.

Подполз, запричитал пожеланья и приветы, изъявления рабской покорности, и остальные двое вторят ему.

Но почти и не слышит их Гагарин. Взломана печать, развернут пакет, бумага вздрагивает в руках князя. Немного там писано. Уведомляется только губернатор Сибири, что назначен фискалом-доносителем в тобольской губернии и во всей Сибири подьячий Ивашка, Петров сын, Нестеров, а в помощь ему два меньших подьячих: Бзыров Илюшка да Цыкин Макарка. А до кого сие надлежит, те бы по сему повелению поступали и всякое вспоможение тем фискалам оказывали, как закон гласит...

В России уж несколько лет, как завелись такие царские фискалы. И в Сибири, конечно, без них не обойтись. Имел уже своих частных призорщиков Гагарин, вроде того же Задора. Они вызнавали общие слухи и толки, заменявшие в эту пору общественное мнение. Им же поручалось выслеживать воровские дела, заговоры против власти и многое другое. Конечно, мог Пётр послать в Сибирь своих фискалов, но должен был, по крайней мере, заранее предупредить...

А тут вдруг послан именно тот, кто целый ворох клеветы и яду, смешав были с небылицами, обрушил на Гагарина.

Недобрым знаком показался этот посыл князю. Но молчит он, только рука дрогнула, когда передал он бумагу Келецкому, да посерело его полное, от холода рдевшее раньше лицо, выдавая высшую степень волнения.

Видит это Келецкий, готов уже заговорить с новым фискалом, вызнать, что надо, чтобы неизвестность не мучала князя. Но Нестеров, не дожидаясь вопроса, словно угадывая чувства и мысли вельможи, смиренно запричитал:

   – Уж помилуй раба свово, Ивашку, князь-воевода! Не вели казнить, дозволь слово молвить... Как сам свет государь, наш батюшка, Пётр Лексеич мне приказывал... На Воронеже допущен был я на очи царские, светлые... В Питербурх государь поспешал... Наспех и указ мне выдан... С той самой притчины и не поспели упредить тебя, милостивца, што посылаюсь я, холопишко твой последний, на службишку царскую под твой начал, на твою милость. А сказано мне: «Сам челом добей, всё объяви светлому губернатору, князю Матвею Петровичу!» Так я чиню по приказу! Не погуби, помилуй!

Вслушался в торопливую, подхалимскую речь Гагарин и успокоился сразу.

Значит, случайно так вышло... Не хотел никто обидеть князя обходом его власти, уроном его чести и прав...

Холодно, но без гнева обернулся он и взглянул на троих людей, лежащих в снегу ничком.

   – Добро... так, энти двое?..

   – Илюшка Бзыров! Макарка Цыкин! – сразу выпалили оба младших фискала, добивая снова в снег челом.

   – Добро! Поезжайте, делайте, что вам приказано... А ты, Федя, – обратился он к Трубникову, – всё едино тебе ворочаться надо... Проводи их, там справь всё, как надлежит... Да и сам за ими поглядывай! – понижая голос, добавил Гагарин. – Либо людей верных припусти... Чтобы ни единый шаг энтих... фискалов приказных без ведома не остался без твоего... А ты мне будешь отписывать... Цифирью, как я оставил тебе памятку... Ну, Христос с тобою, сынок! Послужи мне верой-правдой. А я уж в долгу не пребуду. Знаешь Гагарина!..

Поцеловал офицера князь, дверцы возка захлопнулись, готовится князь своим путём покатить, а Нестеров с товарищами и Трубников – своим...

Но неожиданно снова распахнулась дверца, рука князя поманила Нестерова, который стоит у возка, ждёт, пока тронется тот, чтобы ещё раз вслед поклониться вельможе.

   – Поди-ко сюды, Петрович... Скажи мне: што ты тамо... в Питере и всюду про самоцвет цены безмерной, про рубиновый камень толковал, а?..

Смутился приказный, но сейчас же овладел собой, прямо глядит в глаза князю.

   – А ничего плохово, милостивец! Был-де камень заклятой, с яйцо величины...

   – Куриное, ты сказывал?.. Хе-хе...

   – Ку-уриное? – нерешительно протянул фискал. – Не! Сдаётся, сказывал про... голубиное... И про знаки... и про то, што сгинул той самоцвет, ровно леший ево взял... И как ты искал ево, милостивец... и... не нашёл как... и...

   – Д-да... да! Слыхали мы, что ты тамо плёл! Да, слышь, прошибся малость! Не захвачен никем самоцвет заклятой, клад великий... И богдыхану не продан, ни послам ево, которые мимоездом гостили в Тоболеске... Одно и было... Списал Зигмунд точнёхонько знаки те, что на камне врезаны... И распознали их послы богдыхановы. На ихнем, на древнем никанском наречии то писано. И означает: «Земля ждёт». И сказывали хинцы-послы, что знаки такие писались на тиарах и на коронах царских, на жуковинах, на перстнях. Чтобы владыки, Богу уподобясь, о смертном часе памятовали... Людей своих бы не обижали... И тот самоцвет найден... У меня он, да, Иванушка!.. И везу я его, – словно неожиданно для самого себя проговорил Гагарин, – везу с собою и передам, кому следует.

Широко раскрыл глаза фискал. Поражён и Келецкий, которого мало что удивить может. Не ожидал он того, что услышал. Правда, взял с собою Гагарин дорогой рубин, но и не думал раньше отдавать кому-либо этого сокровища.

Только сейчас, при встрече с Нестеровым, пришло на ум хитрому вельможе пожертвовать камнем, чтобы этой ценой на долгое время обезопасить себя от преследований со стороны Петербурга.

Правда, жертва велика, но за один год Гагарин так много успел скопить, управляя краем, а впереди сверкали такие груды золота и всякого добра, что можно было расстаться даже с заветным рубином...

Оцепенел и Нестеров, его совсем сбил с толку этот умный шахматный ход. Появлением камня будут рассеяны многие обвинения, которые ловко возвёл на Гагарина приказный, когда счастливый случай доставил ему возможность «по душе» побеседовать с самим Петром.

Тот, как и Гагарин, как и многие другие, сразу оценил смётку и природное дарование сыщика, таящееся в безобразном, невзрачном человечке, в жалком подьячем. Но почти всё, сказанное и открытое царю Нестеровым, висело ещё в воздухе, требовало доказательств, их обязался прислать фискал, как только вступит в свою должность.

Самым главным было обвинение Гагарина чуть ли не в убийстве есаула Васьки из-за рубина сказочной цены и красоты. И неожиданно это хитросплетение рухнуло...

Настал черёд Нестерову поникнуть головою... Он, позеленелый от внутренней досады, часто и низко кланяется только вслед возку, который тронулся и покатил себе вперёд.

А Гагарин, после первой минуты внутреннего удовлетворения от такой удачной выдумки, от смелого хода, снова затих, словно дремлет, смежив усталые от снегового блеска глаза, и думает, думает...

Молчит и Келецкий, глядя по сторонам сквозь окна возка, затянутые прозрачной, переливчатой слюдою.

Одна мысль особенно не даёт покою князю. Тревожит его участь тех богатств, которые остались там, в губернаторском доме, в сундуках и укладках, за крепкими дверьми подвалов и кладовых.

«Мало что может случиться без меня! – думает он. – И пожар, и воры!.. А то и прислать может царь приказ: собрать мои пожитки и ему на просмотр везти... Лучше бы с собой было взять... либо припрятать понадёжнее»...

Эта тревога, эта мысль почти всю остальную дорогу не оставляла князя.

* * *

Жарко, душно в небольшой горенке постоялого двора, где второй день проживает первый фискал сибирский Нестеров со своими двумя сотрудниками Бзыровым и Цыкиным.

Один только вчерашний день и передохнули все трое после долгого, быстрого и утомительного пути из Воронежа через Казань и Пермь прямо в Тобольск. А нынче уже с самого утра принялись за дело. В три разные стороны разошлись они из ворот и стали обходить каждый свой «участок», как поделили заранее город, хорошо знакомый Нестерову. До полной темноты бродили они, шныряли по рынкам, тёрлись в толпе, заходили в храмы, в приказы, в избу земскую, являлись повсюду, где только собиралось хотя бы несколько беседующих между собою обывателей... Забегали в харчевни и кружала, не столько для утоления голода, не за тем лишь, чтобы отогреть немного озябшее тело, глотнуть стакан-другой водки, а больше со своими служебными целями. За щами любит покалякать русский человек. А уж про пьяненьких и толковать нечего: что на уме, то на устах. Порою даже такое вывезет, чего и в уме не было раньше, что неожиданно пришло в угарную, охмелелую башку.

А троим дружкам – всё хлеб. Они даже из шалых, пьяных речей умеют при случае выудить кое-что для себя не бесполезное...

Не долог январский день, да и город не очень велик, хотя Нестеров заходил и в концы, заселённые туземным, не русским людом, благо и по-остяцки, и по мунгальски, и даже по-бухарски понимает слегка многоопытный фискал. И когда ночная темнота загнала всех по своим углам, когда опустели улицы и площади городские и рогатки выдвинуты были на въездах и выездах, а сторожа забили в свои тяжёлые трещотки, особенно у Гостиного двора и близ казённых амбаров, тогда лишь все три ловца с новостями, какие успели «наловить» за день, сошлись в дальней, особливой горенке своей на постоялом дворе.

Печка топилась ярко, стол был накрыт, штоф вина отсвечивал своим зеленоватым стеклом при мерцании двух сальных свечей, воткнутых в пустые полуштофчики за неимением шандалов. Поросёнок внушительных размеров, поданный целиком, служил лучшим украшением стола. Нестеров, живя долгое время в полунищете, подобно другим собратьям-приказным мелкого разряда, уж много лет таил мечту поесть молочного, откормленного поросёнка, каких, он видел, часто уплетают дьяки, старшие подьячие и зажиточные обыватели, особенно по праздничным дням...

Теперь, поднявшись так быстро на неожиданную высоту, обладая довольно значительным состоянием, которое составилось из подачек Гагарина и награды, полученной от Петра, фискал решил, что будет каждый день есть молочного поросёнка, пока не надоест...

«Где наше не пропадало! – думал про себя подьячий. – Однова жить на белом свету. Пока бобылём живу, ково и тешить, как не себя?.. А тамо – бабу возьму, своим домком заживу, свои поросята будут... И вовсе задарма, почитай, придутся... И уж коли захотеть... здесь шепну хозяину: ково ему Бог в постояльцы послал?.. Какая высокая персона аз есмь!.. Он, поди, ошшо приплату даст, скорее бы я съехал, не то с меня станет за харчи и постой теребить, как с других грабит, рожа этакая холопская, корявая!..»

Совершенно успокоенный подобными соображениями, Нестеров заказывал для себя и товарищей всё лучшее, что только могло найтись зимой в обиходе тоболян.

* * *

Босые, в портах и в рубашках нараспашку, красные от жары, от еды и от четырёх штофов вина, уже опорожнённых за обильной и лакомой трапезой, сидят за столом три приятеля. Их тулупы и валенки, портянки и верхние штаны, пропитанные влагой от талого снега, висят на кухне, сушатся к завтрашнему дню.

Сначала молча, жадно ели все трое, отрывали большие куски от целой тушки, чавкали, глотая торопливо почти непережёванные куски, запивали часто еду полными чарками пеннику. Пробовали и других блюд, какие стояли на столе или вносились стряпухою, здоровою, дебелой бабой. Но под конец даже ненасытные утробы приказных, живших много лет впроголодь, стали чувствовать переполнение. Куски еле лезли в рог, движения становились всё медленнее, ленивее... Осовели все и от еды и, главное, от вина. И только жадные глаза обжор скользили по недоеденным кускам, по плошкам и блюдам, не опорожнённым подчистую, как надеялись было сделать они, заказывая ужин. Изредка поднималась медленно рука, засаленные пальцы отщипывали, захватывали самый лакомый кусочек, подносили к жирным, лоснящимся губам, и долго, медленно жевался этот кусок, пока наконец, смоченный очередным стаканчиком вина, не исчезал в отяжелелом желудке.