Текст книги "По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

   – Мой господин, Таанат-бай, сказать изволил: если правдивы слова ваши и нет грязи на языке у вас, он желает сам проводить послов сибирского большого начальника, наместника белого царя, к своему повелителю, Мамай-салтану, сыну Абулхаир-хана, брата Хаип-Магома-хана. По воле Аллаха, недалеко за рекой стоит Мамай-салтанэ со своими воинами, которых многие тысячи. Желаешь ли, посол, сделать так, как говорит мой господин, Таанат-бай?..

Переглянулся со своими Трубников, выслушав киргиза.

   – Вот оно што! Уже и тут у нас под боком племянник ханский с целой ордою... У этих вон и фузеи видны за плечами... Ничего не поделаешь. Надо на мир идти... Поедем к Хаипу сперва, потом и до контайши доберёмся, коли Бог даст! – решительно проговорил Трубников и крикнул: – Ладно! Присылайте сюда одного из ваших, как аманата, что не тронете нас, если мы выйдем к вам с миром... Тогда и мы оружие спрячем, ружья повесим за спину, к вам подъедем для разговора дружеского.

Опять скрылся всадник, а через несколько минут явился он же и прямо въехал в группу московов, которые ожидали, сидя на конях. Он был без копья, старинный мушкет торчал в чехле за плечами; не было видно за поясом ни пистолей, ни кинжала.

Двинулись теперь все семеро к той группе всадников, которая маячила вдали, на холме среди сумрака ночного. Киргиз был в середине. Кольцо всадников уже разомкнулось во многих местах, и они тоже потянулись гуськом к вершине холма.

Быстро закончились переговоры. Седой Таанат-бай, с широким, скуластым лицом и глазами, сверлящими, казалось, самую душу, поприветствовал московов и предложил отдохнуть до утра в одной из войлочных палаток, которые быстро стали разбивать его уздени. А на рассвете, сказал он, придётся переправляться через реку и ехать к Мамай-салтану, стоящему в пяти-шести переходах от берега со своими улусниками и другими батырями, снарядившимися на войну, когда прошла весть, что ведёт на них своё войско русский начальник.

Спокойно проспали в шатре русские, не то почётные гости, не то пленники, потому что стража всю ночь охраняла их сон. На заре тронулись в путь, а через неделю Трубников очутился в большом лагере Мамай-султана. Поздно было, когда достигли они киргизского кочевья, но Трубникову не дали даже передохнуть и часа через два, среди глубокой ночи, ввели в обширную, убранную коврами юрту племянника ханского, который сидел на кошмах в своей высокой шапке, обвёрнутой белой чалмой с драгоценной пряжкой посередине.

   – Кто ты и что скажешь, посланец? – задал вопрос через толмача Мамай-салтанэ.

Трубников объявил ему своё звание, сказал о поручении, данном Бухгольцем, показал письмо к контайше и добавил, что может его отдать только самому Эрдени, но и для Хаип-хана имеется поручение тайное и важное от губернатора Сибири.

   – Могу и тебе сказать об этом поручении... Но сам я плохо владею вашей речью, боюсь не напутать бы. Есть ли при тебе надёжный толмач, который не выдаст того, что я скажу, никому на свете, кроме тебя и хана Хаипа-Магомы?

Задумался немного тяжеловатый на вид и небыстро соображающий, тучный киргиз с крохотными, заплывшими жиром глазами. Потом крикнул что-то в соседнее отделение палатки, а толмачу, бывшему тут раньше, дал знак уйти.

Пятясь, с низкими поклонами, скрылся толмач, а из-за войлока, делящего юрту пополам, выскользнул худенький, седой мулла в зелёной чалме, означающей, что он хаджа[3]3
  Мусульманин, совершивший религиозное паломничество в Мекку.


[Закрыть]. Маленькое, сморщенное личико уже приняло пергаментный вид, беззубый рот провалился, ушёл глубоко внутрь, придавая бабье выражение этому лицу, с редкими волосками, торчащими вместо усов и бороды. Но глаза, живые, быстрые, были ещё ясны, полны ума и блеска.

Очевидно, он должен был подслушивать за прикрытием, что здесь будет происходить, а теперь вошёл, ласково улыбаясь, приветливо кивая Трубникову, в то же время продолжая худыми пальцами безостановочно перебирать бусинки янтарных чёток, висящих у него на руке, беззубым ртом шепча беззвучные молитвы.

   – Здоров, бачка! – наконец, перестав кивать, обратился он к Трубникову. – Добрый час, добрый урус, приходи! Храни тебя Аллах и ваш Исса!.. Сказывай свой дела... Я шалтай-балтай могу по ваш, по москов. Панимай яхши...

Сказал, затих, слушает, чётки перебирает, губами шевелит, ровно не живой, а искусно сделанный истуканчик.

Трубников негромко заговорил:

   – Письма везу я хорошие от моего начальника, подполковника Бухгольца. Да сам он не совсем правдивый и добрый человек... Пишет он контайше о мире. Просит пропуска до Зайсан-озера и далей. А у него в руках запечатанный пакет от самого царя. И раскрыть тот пакет он должен только на месте, когда придёт в Эркет-город... А как там он укрепится – ещё к нему будут на помощь люди посланы. И тогда с двух концов пойдут наши на ваших людей. А губернатор, князь Гагарин, ещё недавно вам о мире писал, и вы ему писали, и на том шерть[4]4
  Присяга.


[Закрыть] давали, как и наши посланные вам ручались верой нашей, что мир будет между улусами вашей орды и калмыцкими и между войсками да людьми сибирской стороны, которые под начальством губернатора князя Матвея Петровича. Того ради и сказал мне князь: ехать сперва к контайше, письма ему Бухгольцевы отдать, да и своё слово сказать, остеречь!.. А тут меня твои люди перехватили. Не хотелось мне спора и драки затевать. Думаю: пускай раньше ты, все улусники и хан Хаип-Магома узнают неверность Бухгольцева и остерегутся... Вот что я должен был открыть самому хану. Ты теперь ему всё передай, а меня отпусти к контайше. Надо, чтобы его люди тоже готовы были. Один ты не сладишь с нашими, больно много нас, почитай, тысяч шесть! – удвоил умышленно цифру Трубников и замолчал, ждёт ответа.

Передал старый мулла Мамай-султану слова уруса, и стали оба тихо совещаться между собой. Наконец пришли к решению. Старик, ещё ласковее улыбаясь Трубникову, ещё чаще закивал головой, которая, в зелёном тюрбане, казалась слишком тяжёлой и большой для тонкой высохшей шейки муллы.

   – Яхши!.. Харшо, бачка! Аллах много добра даст, што правду любишь... И для губернатора вашего тоже много богатства и здоровья даст!.. И тебе дары будут... А к контайше пока тебя пускать нельзя... Надо, чтобы ты ехал к самому Хаип-Магома-хану. Ему все говори. А к контайше мы можем другого человека посылать... Тоже ваш, урус. Он давно, раньше тебя пришла... Твоё слово сказала, а мы не верила... Теперь верила. Эта улан ваш, урус была прежде, теперь – наш стала... А мы с эта улан ещё будем свой уздень посылать, хорош человек... ему будет верил контайша. Вместе будем поход делать, не будем твой Темир-баш, Букголт до Эркет-Нор допущать... Воевать ево будем!..

   – Да неможно этого никак. Где ещё там ваш Тургустан-городок, в котором проживает хан Хаип?! Пока вы меня доведёте, пока што!.. А подполковник уже будет у своего места!..

   – Нет, не бойся!.. Мы и то поход делали, ещё ничего верно не слыхамши... И Хаип-Магома, хан наш светлый, не в Тургустане... Поближе гораздо... Тоже с войском наготове... Туда мы тебя в неделю довезём. А человек ваш, который к нам перешёл, он тут... Я его позову! – через муллу объявил Мамай-султан офицеру.

   – Што делать! Видно, так и надо! – с досадой пожал плечами тот и по знаку Мамая занял место на кошме, поодаль, закурил поданную ему трубку, чтобы сократить время ожидания.

Через несколько минут высокий, стройный человек, одетый по-киргизски, вошёл в юрту и, низко поклонясь Мамай-султану, обернулся с поклоном к Трубникову, которому сразу показалось знакомо густо загорелое, но не калмыцкое лицо вошедшего.

   – Челом бью господину подпоручику, Феодору Максимычу! – громко, весело прозвучал знакомый голос.

   – Сысойко!

   – Он самый и есть!

   – Да как ты попал сюды?..

   – Так же само, как и ваша милость, с вестями важными от господина губернатора. Да мне, слышь, не больно поверовали эти... люди добрые! – кинув взгляд на муллу, который насторожил уши, слушая быструю беседу урусов, сказал Задор. – А вот ты – счастливее. Я знаю, тебе тута придётся оставаться, а меня – хотят к контайше слать. А я уж и прежде побывал у нево... И там народ взбулгачил... Такое же войско наготове стоит. Поди, и без упрежденья нашего теперь навалятся на господина Бухгольца... Не дадут ему дальше продираться. Повернёт в Питер не солоно хлебавши, коли только жив ошшо будет!.. Давай всё-таки письмо к Эрденю. Велят мне ехать поутру, не одному, с большою ордой, с их дворянами важными, чтобы крепче мир замирить с контайшею на эту пору, пока нашего Бухгольца не выпрут из Ямыш-городка...

   – Ну, нечего делать, бери, вези! – отдавая Задору письмо, хмуро проговорил Трубников. – Што говорить там надо – не учу тебя. Сам знаешь, не хуже меня...

   – Сдаётся... А што прикажешь, господин подпоручик, дома сказать, друзьям и знакомым, когда я поверну в Тоболеск? Как видно, раньше тебя там буду, – не то дружески, не то с затаённой насмешкой спросил Задор.

   – Што? Кланяйся всем, хто обо мне спросит... Чево же боле?..

Ещё суровей стало лицо офицера, скорбь и досада пролегла в складках между бровей, в углах плотно сжатого рта.

Хочется ему передать особый, горячий привет Агаше, тем более что близок бывший батрак к поповскому дому. Но что-то, словно против воли, помешало Трубникову.

   – Скажи там, штобы старались выручать меня поскорее, ежели эти... приятели задержут тута надолго... От них всево станется...

   – Скажу, скажу! Ужли приятеля в неволе оставлю... Да и сам господин князь-губернатор так милостив к твоему благородию... Недаром такое важное поручение поручил... Вызволит, коли што...

И, обернувшись к Мамай-султану, бойко по-киргизски заговорил Задор:

   – Вот, письмо я получил, как видишь, господин! Когда угодно могу в путь сбираться.

   – Хорошо. А теперь иди к себе и твоего приятеля возьми с собою, пусть он отдохнёт с пути... Завтра ещё потолкуем все вместе перед твоим отъездом.

Поклонился по-восточному Задор и вышел с Трубниковым, тоже отдавшим почтительный поклон племяннику ханскому.

А тот ещё долго толковал со своим советником-муллой о неожиданном госте и мудреных делах, совершающихся в этом обширном мире по воле Аллаха.

* * *

После пасхальной заутрени, отслуженной попом Кириллом в походной церкви-шатре, весело разговелся отряд, почти все хватили лишнее ради великого Светлого праздника. Даже часовые, расставленные на постах, и те полупьяные. Остерегаться-то особенно нечего, думают они. Правда, пока ехали по Иртышу караваном, часто виднелись вдали – и на правом, и на левом берегах – кучки всадников, которые время от времени появлялись на горизонте, словно желая проверить путь каравана, затем исчезали в просторе степей или в лесных зарослях, подбегающих к берегам реки. Не раз и осенью появлялись эти разведчики, когда шла стройка городка. Свои конные патрули, разосланные по обоим берегам Иртыша, доносили о больших отрядах кочевников, которые виднелись порой, или натыкались они на признаки ночёвок, на остатки лагерных стоянок, покинутых уже довольно многочисленными отрядами, судя по конским следам.

Но зимние холода загнали по домам, по дальним улусам кочевников, тихо было всю зиму. Охотники, заходившие порою очень далеко, не видели больше вражеских следов. И весною всё было покойно кругом.

Прежние опасения неожиданного нападения ослабели, разъезды посылались всё реже, не охватывали широкого круга, как раньше. Кочевники успели усыпить недоверие московов, и те довольно беспечно встретили вешнее солнце и тепло, готовясь к дальнейшему походу. В крепостце должен был остаться небольшой гарнизон из казаков, который теперь и нёс сторожевую службу, а остальные казаки охраняли весь косяк лошадей отряда, пущенных в степь, у стен городка, на первую, вешнюю траву... Больше полутора тысяч коней рассыпалось по степи и, под охраной сотни верховых, днём паслось, а по ночам загонялось в несколько огромных загонов, устроенных под самыми городскими стенами. И до утра, сидя у костров, сторожили их люди, пустив в ночное на пастбище своих верховиков, занятых целыми днями.

Разговевшись тут же, у костров, всем, что принесли из города товарищи, сидели очередные сторожа в пасхальную ночь и мирно толковали о предстоящем походе, вспоминали дом, семью, а то и сказки слушали, страшные, увлекательные вымыслы, которые так хорошо умеют рассказывать иные из них.

Костры ярко пылали, кидая в чёрное ночное небо мириады искр вместе с клубами дыма и пламени от горящего сухого валежника. Свет заставлял жмуриться, слепил глаза, и ещё чернее и непрогляднее казалась степная даль, одетая ночным туманом и мглою.

Вдруг какой-то гул послышался со стороны степи. Казалось, не то поток воды катится и падает с высоты на валуны, перекатывая их, не то земля гудит, прерывисто и тяжко дыша... Всё ближе рокот неясный, всё твёрже и отчётливее мерные удары чего-то тяжкого, твёрдого о грудь земли... И быстро вдали стали обозначаться очертания большого табуна неосёдланных коней. Неизвестно почему, неведомо откуда неслись кони. Может быть, мирно паслись за сотню вёрст, но что-то грозное всполошило, напугало их... Нападение барсов, волков или пожар степной?.. Кто знает! Но сюда скачет табун; видно, как веются конские гривы по ветру среди неясного, предрассветного сумрака.

Уже совсем близко табун... Крепко сидят всадники, сжав искривлёнными ногами голые бока неосёдланных лошадей. Гикнули все разом! Стрелы посыпались в казаков, грянули выстрелы, засвистали копья, пущенные метко сильной, привычной рукой... Едва успели схватиться за свои ружья казаки. Но пока они наставили их на рогатки, пока выбили огонь, стреляя наудачу, несколько из сторожей уже полегло, а нападающие, разделясь на три части, делают своё дело. Одни – со сторожами перестреливаются; другие залегли у ворот крепостцы, в которой уже слышны рокот барабанов и звуки голосов... Эти должны задержать выход людей из крепости, пока третий, самый многочисленный отряд ломает загоны, выгоняет в степь лошадей... Вот уж все полторы тысячи коней на свободе. Прирождённые коноводы-пастухи, калмыки и киргизы, окружили сбитый в кучу табун, гикнули и погнали его вперёд, в необъятную степь, которая уже светлеть начинает, ожидая солнечный восход.

От выстрелов, от гика и крика ошалели кони, мчатся вперёд, подняв хвосты, распустя гривы... А за ними демонами мчатся погонщики...

Сообразили в крепостце наконец, что случилось... Выстрелы ружейные со стен и из башен грянули вслед убегающим врагам. Потом и пушечный удар прокатился в тихом предрассветном воздухе. Но от этих залпов и пушечной стрельбы ещё больше обезумели и без того напуганные кони... Правда, пули и картечь уложили несколько врагов, упало и лошадей около десятка. Зато остальные ещё быстрее ринулись вперёд.

Не отважился Бухгольц сейчас же выслать из крепостцы людей, не зная, есть ли засада кругом. Ждать решил до утра, тем более что без коней и не догонят его люди уносящихся всадников... А нападающие, пользуясь этим, почти без потерь, скрылись из виду также быстро, как и появились...

Дождался утра Бухгольц. Выслал людей на разведки. Неутешительные вести принесли люди.

Куда ни глянуть глазом – на этом и на другом берегу – дымятся костры, видны отряды вражеские, которые ещё держатся поодаль из-за орудий, стоящих на стенах Ямыш-городка... Но ночью они ближе подберутся, правильную осаду поведут, все выходы и пути отрежут русским из городка. Только к реке, к воде и останется один свободный путь. Нет у степных кочевников подходящих суден, чтобы и тут поставить сильную заставу...

   – В отоку попали мы, господин подполковник! – доносит пятидесятник, старый сибиряк, сам производивший разведку. – Одно и есть – по реке скорее назад уходить!..

Ничего не ответил Бухгольц, отпустил разведчиков.

   – Трубу мне долговидную! – приказал он своему денщику, взял подзорную трубу, пригласил двух-трёх офицеров-шведов, знакомых с инженерным делом, с правилами фортификации, стратегии, и вышел на башню.

Не солгали разведчики. При свете дня видно, что осаждён городок отрядом, по крайней мере, тысяч в десять.

Нападать на городок, отлично укреплённый, они, конечно, не решатся. Но и на них нельзя пойти без лошадей. Надо сидеть за стенами, пока есть боевые и съестные запасы. А потом?!

Думать не хочется сейчас Бухгольцу об этом «потом»...

Однако пришлось подумать, и очень скоро... Ночью ушли из городка, очевидно спустись по стенам, несколько инородцев, которых немало в отряде и крещёных, и некрещёных в качестве конюхов, слуг, кашеваров, шорников и всякого рода мастеровых. Есть и среди ратников десятка два крещёных, но не совсем ещё обрусевших туземцев.

Можно ли положиться на них! И предать они могут, и запасы пороховые взорвать способны, или подмочить, попортить оружие... Мало ли что! Одинокий враг, да ещё затаённый, лукавый, беспощадный, опаснее тех тысяч врагов, которые темнеют за стенами, порою подскакивают близко, джигитуют у самых стен, вызывая на единоборство батырей-урусов, увёртываясь от пуль, посылаемых в этих головорезов, как в жаркий полдень увёртывается от оводов лёгкий степной конь...

И пришлось уступить общим настояниям, сделать так, как подсказывало и собственное благоразумие. Ночью бесшумно спустились к реке люди, что могли, погрузили на суда, остальное подожгли вместе с городком, с его стенами и зданиями...

Сами уселись, и быстро, вниз по течению, подгоняемые сильными ударами весел, поскользили дощаники и ладьи, пущенные по самой середине реки, чтобы больше обезопасить людей от выстрелов из ружей и тучи стрел, какую пустили в уходящих враги, метко целя в барки, ярко озарённые среди ночной тьмы заревом огромного пожара, охватившего Ямыш-городок.

Задолго до возвращения всего отряда весть о неудаче Бухгольца дошла до Тобольска. Принёс её первый Задор, уже очутившийся здесь в своём обычном виде и доложивший подробно Гагарину как о своих приключениях, так и о том, что Трубникова задержали в Дикой орде.

   – Ничего, вернём малого! – улыбнулся Гагарин как-то странно, загадочно. – Не оставим его тамо долго, чтобы тут кто не скучал... А тебе за службу спасибо! И награда вот!

Принял тугой кошель, кланяется, благодарит Задор, а сам глядит на князя, переминается.

   – Что ещё надо? Говори, Сысоюшко.

   – Слышал я, пока не было меня тута, приезжал из Расеи полковник, князь Долгоруков, словно бы с розыском каким... Не против твоей ли милости новые наветы?..

   – А тебе што? – вопросом на вопрос откликнулся князь.

   – Да, сдаётся, знаю я, откеда ветер дует, противный твоему вельможному сиятельству. Фискалишка этот, шиш проклятый, Ивашка Нестеров... Он мутит!.. А я... Случается, встречаемся с ним. Он по ночам часто бродит, где и я бываю... И ежели твоей милости на пользу было бы, так я его, как курчонка...

Не договорил один, не отзывается другой, думая о чём-то. Потом Гагарин негромко заговорил:

   – Благодарствуй за верность и охоту добрую. Сысоюшко... Нет, леший с ним! Князя, што приезжал, я не боюся! Свой брат! Хотя и Долгорукий поистине, да и у меня сундуки не пусты... Как приехал, так и уехал. Мне зла не будет от него. Он царю скажет за меня, а не против. А что тут Ивашкины слёзы есть, и это ты верно угадал. Да трогать не стоит гадину, руки марать!.. Его не будет, другого пришлют. А он пока не страшен... По службе доносит, что слышит... Чёрт с ним! Будем знать да остерегаться... Да так делать надо, чтобы страху не иметь перед царём и Богом.

Говорит, а у самого губы дрогнули, словно от кривой усмешки.

   – Што толковать! Твоя правда, светлейший князь! А всё же поопасайся ты гада! Я слышал, он такое на тебя взвести думает... И сказать боязно...

   – Что?.. Говори. Лучше знать заранее... и меры взять.

   – Изволь. Первое, будто ты от себя теперь с Хиной и с западными государствами больший торг повёл, чем сама казна торгует... И будто бы деньги те, прибытки всякие тебе надобны на великое дело... Вот, ты шведов наймал, давал им оклады... А этот гад сказывает, готовишь в них себе верных людей, как война начнётся у тебя...

   – У меня, с кем... ещё война?.. – нахмурясь, быстро спросил Гагарин.

   – С Расеей, с царём самим, у коего ты задумал Сибирь отнять...

   – Ха-ха-ха!

Смеётся губернатор, но смех его звучит как-то странно, деланно.

   – Дальше.

   – Хочешь будто старину здесь водворить... и тем людей закупаешь... И кочевых ханов задариваешь... И оклады верстаешь зря, сыплешь золото, чего-то ожидаючи...

Выждав, видя, что Гагарин молчит, Задор совсем тихо продолжал:

   – Оно, верно... слово тебе стоит сказать... и...

   – Молчи! Не болтай попусту!.. И хотел бы я чего такого... так ещё не пора! – значительно проговорил Гагарин. – А тем болей что я и не хочу, не думаю. Пусть болтает шпынь, языком треплет. Видимое дело, подачки новой хочет! Шут с ним, кину горсть-другую в его пасть несытую, вот и примолкнет!..

   – Добро бы... А мне сдаётся, он и рубли возьмёт, и своё вести будет, по-старому... У Иуды свой расчёт... Право, лучше бы...

   – Нет, нет!.. Вижу, преданный ты человек... И можешь знать, что я тебя никогда не оставлю... А пока иди!.. Ты куды, в слободу теперь?

   – Куды же инако... Домой, к попу Семёну. Не поизволишь ли сказать там чего?

   – Кланяйся. Скажи, буду дней через пять. Всё недосуг.

   – А зайдёт речь о... о Феде... Любит его поп, и Агаша дружила с ним. Успокой, скажи: вернём его скоро обратно...

   – Добро!

Поклонился при этом Задор, чтобы не видел Гагарин невольной глумливой насмешки, прозмеившейся по лицу батрака.

   – Челом тебе бью, князь-боярин милостивый!..

Ещё раз поклонился и вышел Задор.

* * *

Исхудалая, измученная сидит на своей постели Агаша, озарённая только светом лампады у киота в углу. Слушает рассказ Задора, который сидит тут же, на краю, не то довольный, не то озлобленный.

   – Вот, слышь, каковы дела у меня... Бросил я нашу веру хрестьянекую... Буданцем стал! Буддой Бога звать у калмыков-то... И дали мне много всякого добра у хана, и в жёны он мне свою, неблизкую родню пожаловал, и слуг, и коней, всякой всячины... А я и ошшо могу брать жён, хоть пять, хоть десять! Да сам не хочу... Одну только ещё возьму... Тебя!.. Пойдёшь ли со мною? Ханшей тамо станешь, княгиней ихней, калмыцкою... Не один там я такой... Есть и Зеленовский, поляк, и немцы, и шведы. На ихних девках поженились, калым большой взяли, ныне господами живут... Пойдём, люба!..

   – Нет, не пойду... Отца не кину, веры не сменю... Грех!..

   – Грех! Вера? Ха!.. И никакой тута смены нет! Ихний Бог, что и наш. На небесах сидит, правду любит... Ни бурханов у них, ни идолов. Только одно обличье Будды. Так они Бога своего зовут... Какая же измена веры?.. Бог у всех один... А зато не подвластной девчонкой проживёшь, а сама приказывать людям станешь... Едем, слышь!

   – Нет... Может, ты и прав... Да я не могу... Вон, второю женою быть зовёшь, а тамо и ещё наберёшь... Куды я тогда, как постарею?.. Знаю обычаи ихние... Пока жёнка молода, потоль и в ласке... Нет... Не хочу!

   – Ишь, какая умная. А не слыхала, што у нас тута хрещеные по много баб держут?.. И дома, и на стороне... И девки наши, не то бабы, тоже двоих-троих мужей знают, да не явно, а потайно, крадучись... Так лучше ж прямо, а?..

Не отвечает девушка, только крупные слёзы градом падают из глаз, окружённых тёмными кольцами.

   – Да што с тобою?.. Али и впрямь больна была без меня... скажи...

   – Была... и теперь недужится... – торопливо отозвалась девушка. – Я... слышь... – совсем тихо заговорила она, покраснев до корней волос, – я... тута порошки твои пила, што ты давал про всяк случай... помнишь? Недели нет, как приймала... Ещё не в себе после них. Много крови ушло.

   – Во-от што!.. Ну, так я и тревожить тебя не стану! – протяжно отозвался Задор. – Ишь, какое дело!.. Неуж князенька так сумел?.. Чудно! Меня, чу, не было... А может, и ты по-будански жить тута стала без меня? – не то шутливо, не то с угрозой вырвалось у Задора.

Задрожала, помертвела девушка так, что стало жалко её и загрубелому батраку.

   – Ну, ну! Не трепыхайся, кралечка моя! Шутки шучу я... А, слышь, порошечки-то каковы! Как рукой сняло... хворь-то твою, которая девкам словно бы и не подобает. Ха-ха-ха!.. Ничего! Один Бог без греха... Я сам в грехах по уши завяз и вылазить не сбираюсь! Што уж мне тебя судить?.. Ну, прости, Христа ра... Не! По-новому сказать надо. Ом-мани пад-ме хум!.. Так буданцы сказывают свою мольбу... Спи, отдыхай... Я ужо приласкаю тебя, как совсем оздоровеешь... Тогда сызнова и потолкуем, хочешь ли в степь со мною?.. Али будешь тут сидеть, ждать... у моря погоды!.. Прости!..

Ушёл Задор. Агаша сошла с постели, кинулась перед иконами на колени и до утра молилась о далёком друге, просила Бога, скорее бы освободил он из неволи раба своего, Феодора...