Текст книги "По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Снова поклонился на все стороны и вышел, окружённый свитой.

С говором разошлись и остальные присутствующие. По всему городу сейчас же, а там и по всей Сибири толки двоякие полетели. Очаровать сумел Гагарин всех бывших на приёме.

   – Уж такой-то простой да ласковый... И обычаем на других воевод непохожий... Крестится истово, говорит понятно... К попам, слышь, да к церкви больно прилежен.

Так в один голос решили люди, слышавшие князя. И эта молва покатилась по городам, всё шире и шире росла, создавая в народных рядах расположение к новому господину края. А про содержание его речей совсем иначе толковали люди.

   – Новые тяготы нам из Расеи, от царя насланы... Набор солдатский сызнова... и денежки теребить станут... Там москвичи с турками да со шведами дерутся, а у нас затылки трещат! Ловко...

Так толковали торговые люди, посадские, казаки и вообще городской и тяглый люд. А приказные и служилый народ уж и не говорили ничего. Мрачные все ходят, только перешёптываются между собою. Плохие новости им объявил в своей речи Гагарин. Ревизия большая и строгая, смена на местах, а то и отставки... Придётся не только покидать насиженные, тёплые местечки, но и давать отчёт во всём содеянном дурно или несодеянном, вопреки закону и регламенту служебному...

   – Мягко стелет господин губернатор, дао твёрденько спать нам буде ныне! – шушукаются дельцы приказные и иные. – Послов, слышь, посылать задумал по местам... Старый сор перетряхать хочет! А еоо многонько, поди, всюду набралося. Правда, мы бирывали; так и главным начальникам из тех поборов было же достаточно дадено... А теперя за всё про всё ответ держать придётся! Неладно так!

И стали с места ломать свои хитрые головые крючки приказные, как бы замести следы былых грехов... Как отстоять прежние порядки, при которых прибыльно жилось служилому люду, несмотря на нищенские оклады, полагаемые по штатам.

Обыватели тоже волновались немало. И радовали, и пугали их толки о новых порядках, какие завести задумал Гагарин в Сибири. То, что было, они знали, кое-как научились приспособляться к продажным управителям, откупаться от всяких насильников, но всё-таки вопиющие, неслыханные дела творились в богатом, обширном краю, в Сибирском царстве! Недавно ещё прогремело на всю Сибирь дело бывших красноярских воевод Семёна Дурново, братьев Башковских, Алексея и Мирона, которые вместе с отцом своим, Игнатием, совсем было хотели город целый Красноярск смести с лица земли.

Эти правители так зарвались в своём наглом произволе и хищничестве, что не выдержали даже привычные ко всяким взяткам и поборам сибиряки.

Четыреста лучших горожан Красноярска подали обстоятельную жалобу Петру на лютых воевод. Послан был опытный, надёжный дьяк из Сибирского приказа для разбора дела, слишком вопиющего и явного. Но не растерялись наглые грабители-воеводы. Закупили, задарили они часть ссыльных в городе. Стали наёмные подстрекатели по городу шнырять, слухи сеяли страшные, будто задумали воеводы до приезда следователя все дела в приказе местном сжечь, а заодно и город спалить, а в суматохе захватить главных жалобщиков, в том же огне их спалить, в котором концы дел нечистых хорониться будут... А другие наёмники, словно подтверждая эти наветы, стали избивать людей из числа подавших жалобу, называли их крамольниками, басурманами и жидами треклятыми, которые Господа Иисуса предали, яко иуды... Пожары там и здесь начались... Слуги воевод врывались в дома жалобщиков, уводили в верхний малый город, где были палаты воеводские и острог городской. Там вволю потешались воеводы-звери над своими врагами и умышленно пускали преувеличенные слухи о пытках и муках, каким подвергались захваченные красноярцы.

Не выдержали горожане. От жалоб и криков на базарах и площадях перешли к более решительным действиям, стали собираться с дубинами и пищалями, сговариваться начали, как бы своих отстоять, вырвать их из лап палачей и воевод-лихоимцев. Этого только и надо было Семёну Дурново и троим Башковским. Они собрали толпу своих закупленных сторонников, ссыльных и служилых казаков, больше из гулящей молодёжи, ищущей приключений, и засели в своём верхнем городке, запёрлись, словно в осаде от неприятеля. А в Сибирский приказ помчались на Москву гонцы с донесением, что «бунт учинили люди красноярские супротив ево царсково величества и отложиться задумали от державы, потому-де и на воевод своих неправду клепали, а ныне открыто мятеж повели, осадили начальников, от царя поставленных, и только одно остаётся: прислать с Москвы и из других городов рати военные, жилецких людей местных перестрелять, а город совсем разметать, потому он крамольный весь до последнего человека».

Долго длилась эта внутренняя война, и только через года полтора, когда убедился царь, что дело создано грабителями-воеводами, последовал его грозный указ. «И те воеводы, – стояло в указе, – Семён Дурново да Мирон Башковский с братом Алексеем и отцом ихним, Игнатием, состав злодейский учинили и коварственным умыслом сами в осаду сели, хотя тем на всех жилецких людей того города Красноярска навесть измену и бунт безвинно. А мстили они за то, что от несправедливых окладов и взятков свары и междуусобье пошло лютое. И когда горожане тамошние челобитье подали про все взятки, воровство и раззоренье, от воевод учинённое, то воеводы сказывали: «Весь город ваш за жалобы раззорим!» И после того неправую затейку и воровской поклёп с осадой своей учинили, на помощь себе призвав товарищей вора и изменника, Федьки Шекловитого, кои вместо смертной казни на пашню в тот город были сосланы»... Дальше шло решение: предать суду и казни этих воевод-разбойников, что и было исполнено.

Но мало помог даже и этот суровый пример, данный Петром.

Слишком зарвавшиеся грабители, правда, понесли кару, но другие, более осторожные, продолжали своё дело, только стараясь не зарваться... Не помогала и частая смена воевод. Каждый только спешил скорее нажиться, зная, что через два-три года придётся другому уступить тёплое местечко.

И теперь слова Гагарина о новых порядках заставили, правда, призадуматься многих, но не очень испугали.

   – Без людей же не обойтися! – толковали мудрые хапуги. – Менять нас чаще станут, пожалуй... Так и мы поторопимся сорвать, что можно... А там... семь бед – один ответ... Это – речь первая. А вторая, вестимо: новая метла гладко метёт... пока голиком не стала... И самому, гляди, князеньке охота понажиться... Вот и пужает нас... А как понесём ему, што полагается, помягчеет...

И на этом успокоились немного встревоженные заправилы сибирские, разные крысы приказные и городовые...

А между тем на многих сразу же посыпались удары, чистка началась в первый же день вступления Гагарина в должность.

Прежние дьяки губернаторской канцелярии – Парфенов, Абрютин, Маскин – были заменены Шокуровым и Баутиным, которых привёз с собою Гагарин. Кроме Келецкого, негласного «первого министра» без портфеля, большую роль стал играть вновь назначенный комендантом в Якутск полковник Яков Аггеевич Елчин, тоже прибывший в свите князя, как и многие лица, теперь занявшие первые места в суде, в магистрате, всюду, где Гагарину нужно было иметь своих людей.

Старинного приятеля своего, стольника, Александра Семёновича Колтовского Гагарин послал комендантом в Верхотурье. Этот город, как единственный служащий воротами Сибири, был особенно важен для Гагарина. Имея там верного помощника, князь мог быть спокоен, что ни один подозрительный человек с каким-нибудь опасным челобитьем не проскользнёт в Россию без его ведома... А планы, которые роились в голове честолюбца-князя, требовали особенной осторожности и тайны.

Жестокий, жадный, но осторожный Ракитин остался в Иркутске, как помощник мягкого коменданта, стольника Любавского. Не тронут был в Енисейске обер-комендант князь Иван Щербатов. Но отца и сына Трауернихтов Гагарин вызвал из богатого мехами, хотя и холодного Якутска и пока поручил им, как двум надёжным людям, ведение своей канцелярии. Обер-комендантом остался в Тобольске Иван Фомич Бибиков, а комендантом на первое время тот же Семён Прокофьевич Карпов, который был и раньше, но старик, Дорофей Афанасьевич Трауернихт, преданный друг Гагарина, уже был обнадежен, что скоро займёт это место, дающее большой почёт и огромные выгоды.

В надворном суде Гагарин посадил тоже своего человечка, коллежского асессора Ивана Матвеевича Милюкова-Старова; другие лица из приехавшей с ним свиты были назначены мостовыми комиссарами, таможенными целовальниками и оценщиками пушной казны государевой, приносимой ясачными инородцами ежегодно в огромном количестве... Словом, всюду, где только пахло наживой, новый губернатор имел не только свои «глаза и уши», но также и «руки», готовые по первому знаку отобрать всё лучшее и принести хозяину, в надежде и на свой пай получить малую толику расхищенных казённых благ...

А затем – всё пошло по-старому.

Каждое утро принимал доклады и жалобы губернатор, разбирал «столпцы» и листовые бумаги, присланные из Москвы, Петербурга и сибирских городов, надписывал резолюции, диктовал ответы на более важные «номера», пришедшие из Сибирского приказа или от царя. И большая, давно налаженная приказно-канцелярская машина мощно поворачивала свои старые, поржавелые колёса, между которыми вставлены были только кое-где новые цевки и колёсики в виде новых, наезжих из России, людей. Но последние скоро пропитывались тем же старым духом сибирских приказов, каким отличались и старожилы-дельцы.

   – Грабь, но осторожно. Наживайся да поживей!

Эту премудрость быстро постигали новенькие и легко сдружались с заматерелыми сибирскими лихоимцами и вымогателями, которые любовно вели новичков по старым, верным путям стяжания и беззакония, доходящего до наглости.

А Гагарин, видя, что сразу почище на вид стало в приказах, что идут исправнее доходы в царскую казну, которую он рискнул взять на откуп дорогой ценою, потирал руки от удовольствия.

«Что там – четыреста тысяч, мною обещанные!.. Вдвое возьму в первый же год, судя по началу! – думал жадный богач. – Только построже надо быть с этими душегубами! Пусть знают, что нельзя себе всё грабить, надо и в казну хоть половину отдать!..»

И сурово, хмуро глядел на окружающих Гагарин, хотя в душе был очень доволен хорошим началом своего правления, своим мудрым поведением с первых шагов в трудной роли почти неограниченного повелителя этой необъятной, богатой и полудикой страны. Со своими, со служилыми и приказными он был донельзя требователен и строг. С военными держался ласково, почти запанибрата. А с торговым людом и простыми горожанами до черни включительно обращался совсем как добрый царёк, повелитель безграничный, но милостивый.

Хлопот и забот немало выпало на долю нового сибирского царька особенно в первые дни, когда надо было оглядеться внимательно и ввести целый ряд перемен в систему управления, хотя бы эти перемены касались только личного состава, оставляя всё прочее в покое ненарушимо.

Но и среди общей сумятицы и лихорадочной деятельности своей в эти дни Гагарин часто вспоминал о доносе Нестерова, об есауле Ваське Многогрешном и таинственном, заклятом рубине сказочной цены...

Нестеров не показывался. Он в первый же день прибытия Гагарина в Тобольске отправился снова на разведку в Салдинскую слободу, чтобы точно вызнать, как лучше захватить Ваську-вора и его клад.

И только вечером, на третьи сутки появился приказный в опочивальне Гагарина, куда велел впустить его князь, как только явился Келецкий и доложил о приходе добровольного сыщика.

   – Ну что, Петрович? Как наши дела, сказывай! – ласково обратился князь к нему, едва приказный появился на пороге, следуя за Келецким.

   – Слава Господу Богу, всё ладно, милостивец, ваше светлое сиятельство! Зайчик не выскочил из наших рук, живьём возьмём и с потрохами! Только поспешать надоть. Нонче же ночью людей снарядить! Я всё вызнал. Сказать ли?..

   – Сказывай, сказывай. Да, присядь сам-то.

Нестеров, словно не заметя скамьи, на которую указал вельможа, по-прежнему опустился на пол у самых ног князя и, искренно волнуясь, негромко заговорил:

   – Уж и как-то всё ладно, как лучше быть не надоть! Один-одинёшенек лежит теперя в баньке-то Васька-вор. Приятель-то евонный, башка самая отчаянная, Фомка Клыч сюды приехал, в город. И не один, а с другим разбойником-головорезом, с батраком поповским, Сысойко Задор ево звать. Бают, полюбовник ён поповны-те сам.

   – Что!.. Что такое!.. Что ты врёшь! – вырвалось против воли у Гагарина. – Полюбовник поповны!.. Батрак, какой-то разбойник, как ты говоришь?.. Откуда это?

   – Ниоткуда, батюшко, князенька милостивый! – залотошил приказный, видя, что слово сказано невпопад. – Люди брехали чужие. Я и доношу тебе, государь ты мой, милостивец, по рабской обыкновенности, по усердию моему. А как я сам поглядел? Занятно было мне выведать. Так и не пахнет тем, чтобы энтот Сысойка спал с нею. Девица по виду и пальцем не тронута, не то што. А уж красовита сколь, и сказать не можно. Ей бы не батрака подложить надоть, а...

   – Ну, ладно, не мели. Дело сказывай! – оборвал Гагарин, снова принимая более спокойный вид.

   – Дело ж я и сказываю. Фомка да Сысойка, энти оба два сюды прикатили, почитай, со мною вместях. Только меня не видели, как я их следил. А будь они тамо, пришлось бы и в драку пойти, штобы Ваську взять. Они бы ево даром не дали. А тут Васька-вор им сдал те самоцветы невеликие, што у Худекова отнял. Акромя заклятова камня. И есть тута, в бусурманском углу, один торгаш-никанец. Он самые лучшие товары потайно скупает и от купцов от наших, и от наезжих, и ворованное из казны, от казаков либо от приказных и воевод. А сам их отсылает и в Хину, и в иные страны, и много прибыли имеет на том.

   – Вот как! Значит, его не трогали прежде воеводы, потому что...

   – Сами с им делишки вели.

   – Понимаю. Ну, а я порастрясу этого торгаша. Дальше.

   – Раней чем к завтрашней к ночи эти разбойники не поворотят домой. А мы нонче же нагрянем в слободу да и заберём Ваську со всеми его потрохами... Людишек надёжных мне бы только хошь пять, хошь шесть... Здоров вор, хоша и недужен ноне лежит...

   – Хорошо, я прикажу... И ещё вот мой Келецкий с вами поедет! – проговорил Гагарин, обменявшись взглядом с секретарём.

   – Вестимо, надо ево милости с нами! Дело такое, можно сказать, первой важности!.. Да штобы верного человека при том не было! Да я бы сам просил, кабы ты, государь-милостивец, не приказал... Нешто мне можно веру дать в столь важном случае? Клад, там надо говорить, цены несметной! Где ж ево поверить рукам моим рабским! – не то смиренно, не то со скрытой обидой и укором запричитал Нестеров, встав на ноги и учащённо кланяясь.

   – Ну, ладно... Сказано и будет. А вот ещё скажи: как тебе повынюхать удалось дельце-то?.. И сам не попался при этом!.. – желая изменить направление мыслей у обиженного недоверием шпиона, спросил Гагарин.

   – И оченно просто! Подговорил я тута бухаретина одного, Гирибдоску... Издавна ён в шпынях у нас послуживает. Да и сам – армяшка он, не мусульман алибо хто там иной... И носит нам вести всякие из своей, бухарской земли и от мунгалов. Только на вид торг ведёт, а сам рыщет, для нас вестей ищет... И ловкой собака... Я, ему не сказываючи много, поуговорился на одно: со мною ехать, вора государева вынимать... И за помочь награду обещал...

   – Дадим, дадим... Ну?..

   – Ну и поехали. Ошшо одного прихватили, конюхом, а я – ровно бы работник евонный, киргиз... Да словно бы глух и нем отроду. Только на пальцах верчу да языком талалакаю, коли што мне надо... А сам ровно и не слышу и говорить никак не могу...

   – Умно, Петрович! Ну...

   – Ну, проехали мы втроём ночью мимо слободы; а на зорьке и вернулись, словно бы от Каинска едем, от Тары... А тут, у погоста, и на Сысойку наткнулись. Вот мой Гирибдоска и давай лопотить, што на пути запоздал, затомился. Не можно ли где передохнуть?.. А усадебка-то вдовы-просвирни и тута. Батрак-то и говорит: «Тута пристать можно!» А мы и рады. Мой Гирибдоска в горнице спать улёгся. А я уж и не сплю. По двору шнырю, то коням сена дам, то што... И всё слухаю... А тут и поесть собрали. Кличут меня. А я – глухой, вестимо, как пень стою... Подошла вдова, пальцем в рот себе тычет, меня манит: мол, есть иди! Я пошёл. А оба-то разбойника видят, што немой и глухой тута, свою речь смело повели. Не прикончить ли нас всех троих?.. «Купец-де с икрой, поди!» Это Клыч бает. А Сысойка ему на ответ: «Не стоит! Деньги отвозил бусурманин, сам сказывал-де мне. А теперя опять в Тоболеск вертается за новыми рублями, товар скупать. Он сюды и заглянет, гляди. Тогда иное дело. А теперь – скорее надо самим в Тоболеск добываться, самоцветы продать!» Я слушаю, всё смекаю. Они нонче на зорьке верхами сюды покатили. И мы свою снасть наладили, в сани, да почитай следом за ими. Тута я выследил, куды их понесло. Знаю я этого никанца. Там мы, коли што, и сцапаем голубчиков поутру! А теперь – поспешать за главной птахой надоть!.. Пока псы сторожа евонные не повернули к слободе!..

   – Разумно всё! Ждать просто не мог я от тебя прыти такой, Петрович. Сказал раз – и снова говорю. Не сиди долго в Питере, как поедешь, ко мне поспешай. А я моё слово тебе говорю: счастье своё найдёшь тута!..

   – Батюшка!.. Милостивец! – кувыркнулся тут же лбом в ковёр обрадованный Нестеров. – Да за што милость такая! Я по правде твоему светлому сиятельству служить рад безо всякой корысти алибо што там!.. Одно слово твоё милостивое – и довольно рабу твоему вековечному!..

Снова кувыркнулся приказный, отдавая земной поклон, и ринулся к руке вельможи, но сильно стукнулся обо что-то острое и твёрдое, что было протянуто ему в этой руке.

   – Вот, возьми пока! – сказал Гагарин, невольно улыбаясь при виде того, как Нестеров отчаянно потирал себе лоб, разбитый почти до крови. – Это тебе за труды на память! Не взыщи на малости. Много больше получишь, как дело повершишь!

Просияло лицо Нестерова, он и про боль забыл. Глазки загорелись и жадно впились в то, что подавал Гагарин, словно он не решался сразу взять в руки ценный дар.

   – Не стою я, милостивец! Да за што так жаловать изволишь раба твоего последнего! – причитал Нестеров, не сводя горящих глаз от большой серебряной табакерки, лежащей на ладони у князя, такой тяжеловесной, что она оттягивала маленькую, холёную руку вельможи. – Не мне такие дары от тебя брать, государь ты мой пресветлый!..

   – Но, но, бери, что там! – повторил князь. – Есть же у тебя тавлинка, видел я.

   – Есть, есть! Как не быть! – проворно выдернул плут из-за пазухи берестяную тавлинку, грубо украшенную тусклым узором из потёртой фольги. – Грешен, потребляю это зелье чёртово! Уж не взыщи!..

   – Чего взыскивать-то? Сам потребляю... Хотя бы и не след, согласно Писанию. Ибо из крови блудницы то зелье выросло... Да, Бог простит и мне, и тебе по немощи нашей человеческой. Ну, давай-ка сюды твою... Так!..

И тавлинка, поданная князю, очутилась у него в двух пальцах. Брезгливо морщась, он швырнул её в пылающую печь, у которой сидел в своём любимом глубоком кресле. Крышка раскрылась, табак просыпался в огонь и ярко вспыхнул, разливая резкий запах, присущий дешёвому сорту. Но скоро этот запах был унесён воздухом в трубу.

   – Ну, а теперь бери новую! – улыбаясь, повторил Гагарин. – Только, гляди, табаку не просыпь!..

Дрожащей рукой, краями пальцев взял было Нестеров подарок, но табакерка, слишком тяжёлая почему-то, вырвалась и упала прямо на полу кафтана приказного, лежащую на ковре. Крышка со звоном отскочила, и изнутри, мелодично звуча, просыпались кучей новенькие червонцы, положенные туда вместо табаку.

Онемел совершенно, окаменел от радости и неожиданности приказный; но потом снова получил дар голоса и движения.

   – Ми... ми... милостивец! – весь дрожа и кидаясь к ногам вельможи, забормотал осчастливленный бедняк. – Господи!.. Ручку... Нет!.. Ножки дай облобызать!

И, действительно, мокрыми поцелуями осыпал Нестеров бархатные сапоги, надетые на князе.

Тот с трудом, брезгливо вырвал ноги из рук холопа, спрятал их под кресло от липких, противных поцелуев.

   – Ну, ну... довольно! Будет! – почти строго остановил он приказного. – Собери-ка лучше свой «табак», чтобы не рассыпался совсем.

   – Слушаю, слушаю, отец родной! – собрав и сложив снова в табакерку золотые, отозвался покорно Нестеров. И, против воли, почти по пояс подлез под кресло, желая убедиться, не закатилась ли туда какая-нибудь монетка. Потом, также на четвереньках, вызывая смех у князя, обшарил ковёр кругом себя и, наконец, убедясь, что все червонцы на месте, снова по-собачьи присел у ног Гагарина, который заливался смехом вместе с Келецким, глядя на него.

   – И забавный же ты! Моему Оське-горбуну не уступишь! – сквозь смех сказал Гагарин. – Видал шута моего, Оську? Вот я вас спарую когда-нибудь. Он тоже мастак по-собачьи бегать... и лаять...

   – Гай-гау-гау! – неожиданно, очень похоже залаял Нестеров, желая вполне угодить щедрому хозяину. – Гау-гау! – залился он злым, собачьим лаем и вдруг кинулся к Келецкому с разинутой пастью, словно желая схватить за ногу.

Келецкий от неожиданности вздрогнул и даже сделал было движение отскочить, но удержался.

А Гагарин прямо побагровел от хохоту.

   – Лихо! Добрый пёс!.. Только не надо на своих бросаться! – между смехом кидал он Нестерову.

А тот уже извивался у ног Келецкого и Гагарина, то вытягиваясь, как пёс на солнце, то повизгивая радостно и весело... А одной рукой просунул сзади между фалдами кафтана подхваченный гибкий чубук и ловко повёртывал его во все стороны, как виляют от радости псы своим хвостом.

* * *

С вечера долго не мог уснуть Многогрешный в своей баньке, где провёл уже немало дней.

Полумрак колыхался в небольшом помещении старой бани, теперь обращённой в жильё. Перед маленькой иконой, принесённой просвирней, чуть теплилась зажжённая лампадка, слабо озаряя один уголок на верхнем полке, куда поместила образ хозяйка. Но кроме того, чтобы не оставить недужного в темноте, она ещё засветила ночник-каганец. В продолговатой, неглубокой плошке, наполненной застывшим салом, потрескивая, горела светильня, фитиль, свёрнутый из ниток. Красноватый, дрожащий огонёк не мог совершенно разогнать тьмы, но и тьма не могла заполнить баню такой непроглядной, чёрной стеною, как было бы без этого огонька. Тени бегали по стенам, по углам, особенно сгущаясь там, над полком, у самого потолка, низкого и отсырелого, покрытого плесенью, как и бревенчатые стены.

Сквозь оконце, не закрытое ставнем снаружи, затянутое пузырём вместо слюды, едва пробивалось сиянье луны, выглянувшей к полуночи из-за туч. Серебристые блики легли на прорез окна, на почернелый подоконник, на край широкой скамьи, на которой было устроено ложе больному. Под ним мягкий сенник, в головах – две подушки. Тяжёлая, тёплая доха, в которой привезли сюда есаула, покрывала его теперь, и под нею не так чувствовался довольно сильный холод, царящий здесь, несмотря на то что с вечера топили сильно печь. Щели в полу, в потолке, в старых стенах быстро выпускали тепло. Но тут зато спокойно. Кругом – пустырь, огороды... Река подошла почти к самым стенам баньки. Только просвирня сама да два приятеля – Клыч и Сысойко заглядывают к недужному, знают о его пребывании здесь, конечно не считая самого отца Семёна и дочери его. Но тем нет нужды допытываться, что за человек таится на задах у вдовы. Почему тайно ездит к нему даже лекарь-швед, получающий по целому рублёвику за каждое посещение, плату слишком большую и щедрую по тому времени.

Вглядывается в окружающий полумрак Многогрешный, следит, как он зыблется, то редея, то сгущаясь здесь и там... Вот уж и за полночь время... Почти всё сало растопилось в ночнике, плавает на его поверхности фитиль, и неровно горит огонёк, то замирая, то вспыхивая ярче... Лихорадка, ещё не покинувшая раненого, с вечера жгла его. Теперь стало легче. Чтобы омочить пересохшие губы и гортань, Василий протянул руку, нащупал на табурете туес, налитый квасом, зачерпнул ковшом, жадно осушил его, потом ещё, ещё, – и снова откинулся на постель, вытянулся, лёжа на спине. Тихо кругом. Всё спит. Собаки где-то лают вдалеке. А вот и ближе послышался лай, злой, заливистый лай доносится от поповской соседней усадьбы... И псы, сторожащие двор вдовы, тоже залились, откликаясь тревоге чутких собратьев-сторожей.

«Видно, приехал хто к попу! – в полудрёме подумал есаул. – Только хто бы? Уж близко и к утру... Светать скоро буде... Не мои ли робята?.. Нет! Они бы сюды прямо заглянули... Так, хто ни есть...»

С этой мыслью сон охватил Василия. Сразу, словно утонул, заснул он, потерял сознание. Но слух полудикаря и во сне верен есаулу. Слышит он, словно шаги приближаются к баньке. И не знает, снится ему или наяву там кто-то подходит. Чужому некому. Свои, значит... Успокоенный этой мыслью, ещё крепче смыкает глаза казак, погружается в сладкую дрёму... А между тем вот и дверь отворяется... Струя холода проникает в баньку... Это не сон! Вошёл кто-то.

   – Ты, Фомка... али, Сысойко?.. – в полудремоте бормочет есаул и, не ожидая ответа, хочет повернуться на другой бок, лицом к стене.

Но что-то тяжёлое сразу накинулось, навалилось на него, хватает за руки.

«Домовой душит!» – подумал Василий, не сразу придя в себя от кошмарного ощущения неожиданной тяжести, лежащей на груди. Но тут же он очнулся, захотел привстать – и снова повалился на спину. Сомнений не было: не домовой его давит, не кошмар у него...

Два человека, солдаты, не казаки, навалились на есаула, дюжие, тяжёлые... Словно железными клещами сдавили они ему руки, прижали ноги, не дают шевельнуться.

   – Полотенца давай! – говорил чей-то знакомый голос.

Нестеров, приказный тут, с этими врагами, напавшими на сонного... Широкими полотенцами, как ребёнка, пеленают силача-есаула, теперь беспомощного, не опасного никому...

   – Дохой ево заверните!.. Так. А я все евонные потроха заберу! – распоряжается тот же Нестеров. Но тут выступает другой кто-то, повыше, потоньше станом, одетый в хорошую доху.

   – Я сам ве́зьму то вшистко! – не русским говором произносит этот другой. И собирает всё, что разбросано было кругом по скамье и на полу во время короткой, мгновенной борьбы между вошедшими и есаулом. В узел, в какое-то рядно завязаны вещи Василия. Роются под подушками, распороли их, разворошили сенник насильники... Стоя на ногах, поддерживаемый солдатами, извивается от злости есаул. Крикнуть было хотел, но в первую же минуту нападения толстую, мягкую тряпку какую-то плотно забили ему в рот враги. Воздух со свистом проходит сквозь трепещущие ноздри его... Глухие, дикие звуки клокочут в горле, в груди, не имея выхода через уста... Невнятно воет он, как смертельно раненный зверь, испуская задавленные, носовые звуки... Вот на полке, по стенам стали смотреть и ковыряться люди, словно ищут, нет ли где тайной похоронки, не спрятано ли чего.

Догадался есаул, что ищут враги, понял всё и неожиданно, нечеловеческим усилием, рванувшись всем телом, освободился из рук солдат, держащих его, но, спелёнатый по ногам и по рукам, потерял равновесие и грохнулся на грязный холодный пол, теряя сознание.

Обшарив всё кругом, убедясь, что рубин не спрятан в щелях или в какой-нибудь похоронке, Келецкий дал знак выносить Василия.

Широкие пошевни, стоявшие сначала далеко за усадьбой, у реки, теперь подкатили к бане. Нестеров, выйдя первым, стал усмирять и ласкать собак, заранее приученных к его подачкам. Псы затихли. Вынесли Василия, уложили, укутали дохой. Солдаты, Келецкий и Нестеров расселись, заполняя просторные пошевни, и бойко рванула вперёд горячая тройка сильных коней, неслышно погружая копыта в рыхлый, свежий снег широкого пути... А сверху мириадами падали мягкие, пушистые хлопья, словно желая получше замести след этой тройки, колею, проложенную полозьями в рыхлой снежной пелене, одевающей пустынную дорогу вдоль берега реки.

* * *

Утро чуть брезжить стало в небольшое окно, забранное толстой решёткою, когда очнулся Василий и начал оглядываться вокруг себя.

В толстой каменной стене пробито окно и довольно высоко, почти под самым потолком узкой и длинной комнаты, имеющей пустынный и печальный вид.

Есаул сразу догадался, где он. Это – застенок, комната для допроса и пыток при палатах губернатора, при его канцелярии. Не раз приводил сюда Василий на мучения людей... И вот сам очутился в этих стенах и не как судья, а как подсудимый... Понял всё казак. На себя поглядел. Сняты лишние путы с него. Не сдавлена по-прежнему грудь, кляп вынут изо рта. Но кричать бесполезно. Стены толсты, людей близко нет. Окно на пустырь глядит, где тоже не бывает никто... А и услышат его крики, так прочь кинутся... Никому и на мысль не придёт бежать на помощь тому, кто попал в этот страшный покой... Руки по-прежнему крепко связаны у него широкими полотенцами, чтобы не было больно, как от верёвок, врезающихся в тело. И ноги также спутаны.

Неожиданно мелькнула мучительная мысль.

«Да не отобран ли уже у него драгоценный клад?.. Тут ли он?.. Не обронен ли дорогой!..»

Кое-как спустив ноги со скамьи, на которой лежал, Василий изловчился и сел. Поглядел кругом, послушал. Всё тихо. Никого. Только темнеют в углу станки для пыток, блок и верёвки дыбы свешиваются со сводчатого потолка. Поёжился Василий, но сейчас же отвёл взгляд от неприятных предметов и осторожно прислонился затылком к грязной исцарапанной стене, пошевелил головой, не отнимая её от твёрдой стены...

«Здесь!.. Не потеряно, не взято сокровище!» – обрадовался есаул.

Он почувствовал твёрдость рубина, запрятанного под широкой повязкой, которою была обмотана его израненная голова.

Ночью, во время борьбы, повязка эта немного сдвинулась с места, на ней проступили пятна крови. И сейчас жгут все раны, словно раскрылись они там, под повязкой. Но и во время борьбы старался не потревожить повязки Василий, зная, что там хранится, завёрнутое в грязную тряпицу, пропитанную засохшею, почернелой кровью, чтобы никому и в ум не пришло, какой клад таится под этой тряпкой.

Что будет?.. Если ещё не обыскали его почему-то, то это сделают... Найдут...

Сознание снова стало мутиться у Василия при одной мысли, что лишится своего сокровища.

«Умру скорее, а добром не отдам!» – решил он про себя. И, закрыв глаза, затих.

Ожидать пришлось недолго.

Шаги послышались за дверью, в коридоре. Шли пять или шесть человек, как острым своим слухом успел уловить есаул. Тяжёлый ключ повернулся в дверях, звонко щёлкнул тугой замок, дверь распахнулась, но только двое людей переступило порог застенка, остальные темнели неясной кучкой в коридоре, и впереди других Василий успел разглядеть ненавистную фигуру юркого приказного, Нестерова, которого справедливо считал виновником грозной беды, свалившейся, словно снег, на его голову.