Текст книги "По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Наконец, и эта охота за кусочками прекратилась. Больше не лезло в горло ничего. Стряпуха, невольно покачивая от удивления головою, убрала посуду, и только остался на столе жбан квасу с ковшом и штоф со стаканчиками, уже в пятый раз наполненный из полувёдерной бутылки, которую припас ещё вчера Нестеров.

Сидя близко к лежанке, Нестеров прислонился к ней спиной, совсем осоловевший. Его товарищи завели ленивый разговор, стали делиться впечатлениями минувшего дня, к чему прислушивался и молчащий Нестеров, несмотря на то что глаза у него были полузакрыты и он словно дремал.

Так прошло около часу. Печка догорела, пришла баба, чтобы «закутать» её, загрести жар, прикрыть трубу.

Цыкин, как самый молодой, стал заигрывать с мускулистой, весёлой бабёнкой, та притворно взвизгнула, когда, схваченная за плечи, повалилась навзничь, но быстро справилась с приказным, подмяв его в свою очередь под себя... Грубый смех, нецензурные шутки, хлопанье по спине и бокам сменили прежнюю тишину.

   – Ну, буде! – неожиданно строго заговорил Нестеров. – О делишках потолковать надоть...

Собираясь повести деловой разговор, Нестеров принял соответствующий вид, постарался и усесться поважнее. Из всех виденных им вельмож больше всего Гагарин произвёл впечатления на фискала, и теперь он пытался походить на князя, который, развалясь в покойном кресле, беседует с подчинёнными.

Табурет, на котором торчала щуплая фигурка фискала, не мог заменить кресла, но приказный, сидя между лежанкой и столом, повернулся так, что одну руку опустил на эту лежанку, а другую на край стола. Босые ноги вытянул и положил одну на другую, также по примеру вельможи, жалея только, что нет мягкой скамеечки, которая служила при этом губернатору.

Состроив глубокомысленное, важное лицо, вытянув трубочкой губы, Нестеров медленно, против обыкновения, значительно и членораздельно заговорил, то подымая, то опуская свои жиденькие, рыжеватые брови, он видел, как шевелились густые брови Матвея Петровича во время его речей.

– Вот, стало быть... Осподи благослови... За дело пора прийматься... Boot! Што вы делали, я слышал тута... Да-а!.. Ништо. Дела не сделали, да и от дела не бегали... Да-а. А я вам про себя скажу, ни для чево инова, а для-ради науки и поучения... Да-а! Вот, значится, вышел. Вот – храм Божий. Я туды. Молитву сказал, Бога просил, послал бы Осподь мне в делах успеха и всяческого успеяния... штобы ни один от меня человек уйти алибо укрыться не мог... Да-а... И штобы я первым человеком по сыскному делу по всей Сибири, по всему царству стал... И сам молил Оспода и к попу пришёл, дал ему семишник, он мне напутственный молебен отслужил... Да-а. А не то што!.. А уж апосля я и на дело пошёл...

После этого вступления глава компании поделился с двумя товарищами своими открытиями и наблюдениями, сделанными в течение дня. Он был очень доволен. Вольные доселе тоболяне, как и все остальные сибиряки, не опасаясь особых выслеживаний и надзора, жили бесшабашно от первого до последнего. Земля и торг, пушной промысел особенно давали всё, что нужно было с избытком; конечно, не считая таких глухих углов, как вечно не отмерзающие тундры Якутской области, Камчатки и Чукотской земли, куда хлеб привозился гужом зимою на целый год, равно как вино и другие припасы.

Но и в этих мёртвых тундрах люди жили, ни себя, ни других не жалея, проводя время в пьянстве и азартной игре в карты, в кости. Грабежи, убийства при игре, а то и так просто под пьяную или сердитую руку, творились без числа, и только тогда власти вмешивались в эти дела, если происходило что-нибудь уж слишком вопиющее. Но и тогда попытки восстановить справедливость, выполнить требования закона редко доводились до конца. Стоило виновному не пожалеть своих рублей, и дело прекращалось, начатые процессы глохли, а обелённый за мзду преступник свободно гулял по свету до нового неприятного столкновения с блюстителями закона.

Нестеров знал это и случайные источники доходов решил обратить в постоянные, памятуя, что ежедневно, ежечасно можно открыть в окружающей жизни целый ряд мелких и больших преступлений, закононарушений и всяческих, кары достойных, проступков и грехов.

В этом направлении он дал разъяснение и своим менее опытным товарищам.

   – Вот, сказываете, особливого не выслушали вы двое, не выглядели обое за целый денёк нонешний... Потому – молодо, зелено, пороть вас велено, тоды поумней станете! Нешто есть такой человек, нешто место найдётся в целом городу... не, в целой Сибири либо и на всей Земле-матушке, где бы грешников не было, где бы злое дело не творилося. Носом поострее нюхать надоть – сразу и разнюхаешь! Первое дело, скажем, торговый люд. Куды ни кинь – всё один клин: все заодно воры и мошейники! И вес, и мера у их воровские... Вот, первый хлеб для нас... Обойти ряды, заглянуть в любой лабаз без выбору... Скажем, по съестной части... Тута и порчи, и гнили, и всево вдоволь... И, коли неохота на съезжу, плати, голубок!.. Хе-хе-хе!.. А корчма тайная?.. Сам же я, да и вы, поди, ведаете: кабаков меней начтёшь в городу, чем тайных кабачар, где и вино, и пиво – свои, не государевой варки... А за такую поруху не то что батоги, и петля обозначена... Так, смекайте: сколько нам те места злачные дани дать должны!.. А игорны дома! С откупу их пять либо шесть на весь Тобольск. А как я вызнал ноне, в одном мунгальском углу для бусурман и для бухаров с китайцами наезжими боле десяти ханов потаённых улажено, заведено, где девки весёлые, игры всякие на большие сотни и тыщи идут!.. Ужли тамо и для нас хоша десяточки ежемесяц не набегит? Быть тово не может!.. От одново десяток рубликов, от другого... Глянь, много их соберётся... Тысяча... да не одна, ха-ха-ха! – уж совсем довольный, громко расхохотался Нестеров, забыл и важность свою напускную, живот руками держит... И оба подручных вторят ему.

   – Да-а! – успокоясь немного, заговорил он снова. – Да это ошшо всё ли?! Убьёт ли хто ково, поворует ли али товары утаивать станут по-старому купцы, а либо целовальники присяжные с ими стакнутся, пошлины утаят, либо судья с богатого возьмёт жирно, бедного осудит и нас не вспомянет при дележе?.. Ну, там, скажем, и повыше начальники станут людей за мзду окладами верстать, чины выводить не по чину... Да в ясачном сборе неправды всякие и воровство великое... И в хлебных амбарах запасных лукавство да утайка, да продажа незаконная... Взять потом чехаузы воински да зелейные склады, да запасы свинцовые... Да рудяное дело, земель отводка, руды добыча, людей закупка... А солдатчина... некрутчина да казацки дела!.. А наёмные люди, што иные за себя в солдаты ставят, закупя воевод да капитанов-приёмщиков... Да... Тьфу, прости Осподи! И язык заплёлся, примололся... А я всево начесть не успел, от чево закону ущерб... а нам – припёк буде!..

Все трое смехом залились весёлым, заливчатым.

   – Ин, добро! – нерешительно заговорил Бзыров, степенный, даже благообразный на вид, человек лет сорока пяти, выждав, когда общий смех понемногу затих. – Слышь, Иван Петрович, про то всё, что ты сказывал, я и сам же слыхал либо видал да ведал... И не мы первые... Вся братия наша служилая, поди, не от бедных крох питается, которы казна даёт. Всё от них же, от обывателей, от правых и от грешных, цедим помаленьку бражку и живём... И будут всё также чинить, как чинили... А мы же? Мы, словно бы для иного... для надзору за всякими лиходеями постановлены... И за служилыми и за рядовыми людишками... А ежели мы да станем?.. Коли ничем от прочих не различно линию поведём?.. Гляди, и нас недолго подержут, по шапке и нас!.. Алибо и над нами надзор поставят... Вот, как же тута?.. А?..

   – Ворона – кума! Спросил хорошо, рассудил плохо! Э-эх ты, Илюшка, чёртова понюшка! Дак рази говорится всё, что и творится?.. Мы кому отчёт давать повинны, помнишь ли?.. Самому царю-батюшке. Так с пустяковиной туды и лезти не придётся... А энти делишки пустяковые мно-о-ого нам вина и елея дадут! У воеводских людей, у приказных канцелярских да у присяжных чинов мы отобьём доходов малу толику. О том ли нам печаловаться? А вот коли дело большое... либо люди в том деле важные запутались, тута рассудить надо: што да как... К примеру, прийти да спросить надо, разведать толком: много ли от дела от онного прибыли нам может быть? И потом сами мозговать станем. Коли рука – возьмём халтуру, доносить не будем царю. А коли такое дело, што на нево, от батюшки, можно великих милостей да наград ожидать, либо и скрыть чево невозможно?.. Ну, вестимо, о таких делах придётся отписывать ему самому да приказов ждать немилосердных... И ежели мы за год хоша два-три дельца таких... поветвистей ему объявим... С нас и будет! И награды придут, и веры не утратит в нас осударь... Я уж распознал ево, как меня он на допрос призывал... Кому уж он верит, так крепко... А уж ежели...

Поёжился даже против воли фискал, припомнив что-то или представив себе неприятную будущность, если Пётр проведает, что он обманут. Но сейчас же снова бойко продолжал своё поучение подручным:

   – Да што и толковать! Вы меня слушайте, мне помогайте. А я себе добра желаю, стало, и вам за мною плохо не буде...

   – Ну, вестимо! – успокоенный подхватил Бзыров. – Я там, вообче... А уж мы на тебя в надежде, Петрович!.. Мы тебе рады служить верою-правдою! Никого для тебя не пожалеем! Самого чёрта разыщем да предадим! Только уж и ты нас не оставляй советом и научением! Ишь, дал тебе Господь талан какой... и в речах, и в делах! Недаром такой великой чести так прытко достукался!..

   – Вестимо, недаром! – снова принимая важный вид, довольный такой откровенной и заслуженной, как ему думалось, похвалой, отозвался Нестеров. – А я уж и тута успел такое нанюхать... што, гляди, и сам ево превосходительство, губернатор вельможный, князь Матвей Петрович у меня, словно вьюн, завьётся, юлою заюлит, ежели... Ну, да про такие дела и не тута сказывать надо, – исподлобья обводя взором тонкие стены покоя и плохо притворенную дверь, оборвал речь фискал. Затем громко, широко зевнув, осенил рот крестом и пробормотал: – О-аа-а!.. Уж не рано, поди... На покой пора... Вон, и свечки догорели... Один ошшо огарочек чадит... Лечь надоть, пока не погас!..

Перекрестясь на иконы, выпив на ночь ковш кваску, он устроился на лежанке, где была приготовлена постель, и скоро его звонкий храп раздался среди наступившей в горенке тишины. А немного спустя захрапели и помощники фискала, лежащие на двух концах широкой, длинной лавки. Огарок, чадя и треща, провалился в горлышко штофа на самое дно и там погас. Темнота воцарилась в горенке, где так шумно и весело было весь этот вечер...

Часть V
НАД КРУЧЕЙ

ГЛАВА I
ФОРТУНА УЛЫБНУЛАСЬ!..

За все два с лишним года, прожитых в Тобольске, не приходилось так много и так напряжённо думать Гагарину, как за эти три-четыре недели, проведённые в удобном возке, который, перевалив хребты Рифея, быстро заскользил по его западным склонам до Перми, а потом понёсся по неоглядным снежным равнинам Европейской России на Казань, на Нижний, на Москву.

Сидя на своём посту, в столице Сибири, в самой кипени новых начинаний и прежних старых неурядиц и дел, которые требовали упорядочения или завершения, князь многое задумывал; немало отважных планов вынашивал в мечтах, тысячи соображений о тонких, неотразимых ходах, связанных с его широкими замыслами, проносились в мозгу, ярко так, отчётливо, оставляя неизгладимые следы в памяти и в душе честолюбивого и корыстного вельможи. Но всё это не было связано в одну стройную картину, не носило печати завершения, не подчинялось твёрдо намеченному, объединяющему замыслу. А текущие дела и ближайшие задачи управления огромным, богатым краем не давали достаточно времени заняться, как следует, этими личными замыслами, связанными с тою же Сибирью, которая в мыслях Гагарина теперь представлялась поистине сказочным, молочным морем с кисельными берегами, где вместо песка рассыпано чистое золото, где на вековых деревьях вместо листвы пушистыми ворохами повисли редкие, дорогие меха, где на проезжих торговых путях из Азии в Европу не голыши и хрящ похрустывают под колёсами тяжёлых возов, а самоцветы и жемчуг отборный...

И вот теперь, особенно после встречи с первым сибирским фискалом, в тиши снеговой пустыни, по которой только шесть пар коней выбивали мягкую, чёткую дробь своими сильными ногами, многое мог обдумать Гагарин, в мыслях доведя до конца и связав нити разных смелых и красивых начинаний...

Первая дума, первое стремление его было – не уйти из Сибири, остаться в ней как можно дольше, если даже не навсегда... И, конечно, один только Пётр мог помешать своей властной волей этому решению. Со всеми другими Гагарин сумел бы справиться и поладить, где – подкупом, где – личным влиянием или с помощью всесильной родни и друзей.

Только Гагарин, прослуживший полжизни в самой Сибири и в Сибирском приказе, знал, какими богатствами может одарить край смелого и умного хозяина, который знает, где лучше черпать из этого бездонного моря благ.

Гагарин знал, какие амбары необъятные завалены тюками, ворохами разных дорогих мехов, доставляемых ясачными инородцами в Сибирский приказ, где и лежат сокровища десятками лет, порою гниют и портятся; но их не пускают на свои и зарубежные, европейские или восточные рынки, чтобы не сбить цены пушному товару. По торговому расчёту предпочитается продать мало да дорого, чем очень много по дешёвой цене. Старая московская государственная сноровка – копить добро, благо, оно места не пролежит – ещё крепка и в самом Петре, создателе новой России, и в его окружении.

Гагарин в этом отношении не одержим манией государственного строительства. Есть товар, дают за него золото, то есть высшую ценность на земле, так и надо сбывать, а не выжидать Бог знает чего! Знает Гагарин и то, что сибирская пушная казна, даже в той малой доле, какая доходит до амбаров московских, составляет чуть ли не большую половину всех доходов государства, наравне с откупными доходами от винной, пивной и карточной монополии.

И если устроить даже так, чтобы остаться пожизненным штатгальтером Сибири, а не временным губернатором, которого через пару лет сменит другой ставленник, если иметь в своём распоряжении эту силу, сколько тогда можно сделать и для себя, и для своих близких, начиная от сына и дочери и кончая всеми отдалёнными, многочисленными родичами и свойственниками вельможного рода Рюриковичей-Гагариных!

Помехи не страшны... Зависть, конечно, явится... Она уже есть... Но стоит поделиться крохами от богатой сибирской жатвы, и все россияне будут ослеплены щедростью дарителя... Они там и думать не смеют о том, что заурядно в Сибири... Редкие, дорогие товары, корень женьшеня, идущий на вес золота, рога маралов, ткани восточные, драгоценные камни и жемчуг, прянности и чай, шёлк, серебро и даже золото, не говоря о свинце, меди и железе лучшего качества доброты, – всё найдётся в Сибири с избытком, и почти за бесценок можно собирать груды отборных товаров, за которые потом на рынках Европы отсыплют груды полновесных, звонких червонцев...

Ясно видит неглупый вельможа и ту первопричину, от которой зависят все блестящие возможности, мелькающие в его воображении. Люди, труд человеческий, самая их жизнь неизмеримо дешевле в тайге и в горах Сибири, чем в России, не говоря уж об европейских, западных государствах, где нет почти крепостного труда и рабства в той грубой форме, какая сохранилась у народа российского, ещё недавно носившего имя московитов-дикарей...

Словно перед глазами у князя вся Сибирь, от берегов Ледовитого моря до реки Амур и до верховьев Лены, Енисея, Иртыша, где зной и вечное лето, где тигры-людоеды змеями скользят в высоких тростниках, прижавшись к влажной, нагретой, чёрной земле... И несколько миллионов беззащитных инородцев, полуодетых порою, вооружённых только стрелами и луком, кочуют по этому простору, охотятся круглый год и собирают богатые запасы мехов, рогов, моют золото, роют руду... А затем является казак-сборщик с десятком товарищей, с полусотней таких же дикарей, только порабощённых и крещёных, и вольные охотники несут половину добычи на ясак, как дань сильнейшему... А остальное – сами отдают за штоф-другой плохого, неочищенного пенника, за дурманящую сивуху и за свёртки самого дешёвого табаку, к которому их тянет не меньше, чем к водке...

А не захотят добровольно менять, так не стесняются хозяева Сибири с этими дикарями, на которых глядят, как на рабочий скот... Снимается с плечи ружьё, сверкнёт выстрел, и падают непокорные в крови... А их добро попадает и совершенно задаром в руки победителей...

На самом юге, где калмыки, каменные казаки и киргизы с мунгалами получше вооружены и умеют собираться для защиты и нападения большою ордой, – там подороже жизнь людей и всё, что добывается их трудом... Но и там можно устроиться.

Гагарин умеет подкупать ханов, узденей, всяких князьков инородческих; а уж те в благодарность позволяют новому хозяину Сибири «доить» и те орды, которые на словах считаются подвластными только своим независимым князькам.

Всё это видит Гагарин сейчас перед собою... Стоит лишь заручиться преданными слугами, решительными и деятельными агентами власти, и пускай кто хочет носит титул царя Сибири, а настоящим владетелем и господином её будет он, Гагарин!..

Фискалы, доносчики?.. Их тоже можно купить... Они такие же люди, как и все... А если заупрямится какой-нибудь Нестеров или потребует больше, чем бы ему полагалось по чину и званию, если слишком заартачится и станет чересчур мешать?.. Так хорошо знает князь, как дешева жизнь в этом краю, населённом больше чем на три четверти беглыми преступниками или озлобленными, загнанными людьми, которые за стакан водки и за медный пятак уберут не одного, троих Нестеровых...

И так можно продолжать, пока не придёт свой человечек, который поймёт, что Бог высоко, царь далеко, а Гагарин – тут и что он настоящий хозяин, с которым надо ладить...

Гагарин словно оглянулся мысленно и поёжился.

Одна мощная, тяжёлая постать обрисовалась чёрной тенью на светлом просторе, какой уж видел вокруг себя Гагарин.

Пётр!..

Его – не купишь... Его – никуда не уберёшь... Пока он жив, все зависит от него, от его расчётов, планов, даже просто от блажи, от пьяной прихоти, какая может прийти в эту большую, темноволосую голову.

Только два человека умеют ещё справляться с этим неукротимым, своевольным, не понятным ни для кого человеком. Это Екатерина, бывшая пленница, много лет простая сожительница Петра и только ко времени Прутского похода – венчанная жена, признанная царица. Да второй – Алексаша Меншиков, прежде солдат-преображенец, а до того чуть ли не бродячий пирожник-торгаш... А теперь – граф, князь Римской империи, генералиссимус, кавалер всех высших орденов российских и иностранных, владеющий целыми областями в новозавоёванном прибалтийском краю. Меншиков, он по-старому оставался ближайшим другом Петра, которому отдал свою бывшую пленницу и сожительницу в подруги и царицы...

Если эти двое помогут хорошо, тогда и Пётр не страшен... Выждать бы только!.. Правда, князь старше Петра и не так мощен на вид... Но Гагарин знает, что опасная болезнь подтачивает силы этого гиганта. Ещё в юности захватил он этот «афродитов» недуг, благодаря своему неразборчивому сближению с красавицами-прелестницами придворными и даже из простонародья... Лечили плохо либо и совсем не лечили незначительную сперва хворь, очень обычную тогда среди мужчин... А теперь она отзывается мучительными страданиями, коликами в области живота, от которых лежит без памяти по часам Пётр и всё чаще испытывает приступы «чёрной немочи»... Только непомерная телесная мощь этого человека помогает ему перемогаться... Но и он стал подумывать о конце, часто исповедовается, причащается в те времена, когда, обессиленный, лежит, едва оправясь от одного припадка и ожидая следующего, мучительного, затяжного приступа колик и беспамятства...

Надеется пережить Петра Гагарин... А тогда?!

Даже глаза жмурит князь от блеска, какой уже видит перед собою честолюбивый хитрец. И в эту минуту, – с усами, которые топорщатся и торчат вперёд, с круглым, полным своим лицом – совершенно напоминает сытого кота, мечтающего о жирной, лакомой мыши, проглоченной перед этим...

Алексей-царевич не страшен никому, тем менее ему, Гагарину. Тёзка царевича, сын князя, Алексей перед самым отъездом говорил отцу:

   – И што это за царевич, даже понять не могу! Толкую я ему, что надо к батюшке подладиться... Уж толки идут, будто иноземного принца желает государь принять в наследники... А царевичу и горя мало! Я сказываю: «Хоть для виду займись поприлежней делами, ваше высочество! Батюшка, мол, сказывал, не по имени желаю наследника иметь, а по трудам его и дарованиям!..» И што бы вы думали, батюшка, отвечал мне царевич?.. Так и отпечатал: «Пускай! Я и сам рад от царства отойти, коли такую муку принимать царю надо!.. Не гожусь я царить по-новому... Вот кабы по старине... И я был бы хорош! А этак – пусть берёт власть, кому охота!..»

Улыбнулся тогда же Гагарин, выслушав сына. И теперь улыбается.

Конечно, при Алексее Петровиче легко будет делать, что в ум придёт, сильным людям. При Алексее Петровиче Гагарин не только будет пожизненным хозяином Сибири, но, пожалуй, сумеет оторвать её вовсе от остального царства, сделать отдельным государством в единении с Россией Европейской и в лице своего сына Алексея возродить с новым блеском царский род Рюриков на троне Кучума...

Не удержался, тогда же сыну кое-что в этом смысле высказал князь... Потом спохватился, что молод, слаб князёк, проболтаться может, если не трезвый, так в пьяном виде, или метресскам своим, на которых большие тысячи тратил, следуя примеру отца... Взял клятву с Алексея отец, что будет юноша держать язык за зубами...

Но теперь не о том забота! Дожить бы только до счастливого дня, когда темноволосый гигант-царь смежит свои упорные, серые глаза, сверлящие душу каждому...

Тогда всё хорошо будет! А как вот теперь?.. Что делать, как поступать?..

Общую линию хорошо знает и ведёт всё время неуклонно Гагарин.

Малейшая неурядица в стране, вспышки недовольства среди ясачных инородцев, набег десятка-другого кочевников, убийство нескольких мужиков и баб не то при набеге врага, не то по пьяному делу в общей ссоре и свалке, какие часты во время проведения праздников и ярмарок, – всё это в донесениях губернатора принимало огромные, опасные размеры неприятельского нашествия или бунта целых племён... Затем описывались меры, принятые мудрою властью для успокоения мятежных, и вывод был ясен: только Гагарин один в силах справиться со всеми невзгодами местной жизни и без него будет плохо. При открытии каких-нибудь злоупотреблений применялись те же приёмы. А всякое улучшение, находка руды, введение мер, способствующих процветанию края или обогащению казны, – всё это расцвечивалось и преувеличивалось, как трудная, неоценимая услуга и заслуга перед родиной и царём...

Но этого всего мало! Пётр тоже знает приказную систему, знает и многое иное, что уловил своим мощным умом и во время долгих странствий в чужих землях, что вынес из глубины народного моря, куда окунался поневоле ребёнком, сосланный с матерью подальше от трона, куда и потом погружался с головой сознательно, по доброй воле, будучи уже царём, когда жил среди простого люда, желая слышать и знать, что думает и как живёт настоящая Русь, чернозёмная, а не приказные крысы и вельможные грызуны-захватчики!..

И, покачиваясь на мягком сиденье возка, строит Гагарин тысячи предположений и планов, которые могли бы привести его к великой, затаённой цели...

Ближайшие события перестали беспокоить князя. Взбудораженный вестями о доносах, встречей с фискалом, дух его успокоился. Гагарин понимает, что нетрудно будет пока снять с себя наговоры, найти извинение и за содеянные проступки... Их ещё мало, и они слишком незначительны... Даже хорошо, что он поторопился явиться на свою защиту именно теперь, когда защита ещё слишком легка. Это обеспечит ему доверие и покой на долгое время... А вот как дальше?..

И, напряжённо ломая голову над дальнейшими планами, находя несвоевременным обратиться за советами к Келецкому, пока нет достаточно веских данных для обсуждения вопроса, Гагарин вдруг погружался в глубокий сон, словно не головою он работал долгие часы, а был охвачен усталью после тяжкого телесного труда...

А возок мчался всё дальше и дальше от Сибири, всё ближе и ближе к Питеру и Москве.

* * *

Не сразу явился Гагарин к царю.

По примеру удачного прошлого года Пётр собирался летом снова снарядить огромную флотилию и разбить на море шведов, поэтому почти и не сидел ни в Москве, ни в Санкт-Питербурхе, как он называл свою новую столицу. Котлин с его Кроншлотом видели чаще государя, чем стены городских и загородных дворцов, прежде таких весёлых, оживлённых, шумных...

Свои сановники и иноземные послы с неотложными делами вынуждены были узнавать, где находится царь. Первейшие вельможи ныряли в ухабы избитого зимнего пути, пробирались среди брёвен и мусора, подымались на деки новых и старых, подправляемых кораблей, где заставали порою Петра не только в виде главного инспектора, но с рубанком или с лекалом в руке, с отвесом или долотом, когда царь, по обычной своей стремительности и нетерпению, старался быстро и наглядно показать неумелому работнику, как лучше и скорее можно выполнить заданную работу...

Надолго задержался Гагарин в Москве, где его сказочно богатый дворец в полной готовности и в образцовом порядке давно поджидал хозяина; казалось, что Гагарин только вчера вышел из дому и, вернувшись, нашёл всё, как было.

Дочь князя, девушка-невеста, которую отец по многим основаниям не взял с собою в Тобольск, жила у дяди, Василия Иваныча, выезжая в свет с его взрослыми дочерьми. Но она всё же порою заглядывала в родной дом с теми же подругами, двоюродными сёстрами, и небольшой штат прислуги, с пожилым, опытным дворецким Минычем во главе, старался поддерживать полный порядок в доме. Да и стольник, князь Василий Иваныч, изредка заглядывал, так что волей-неволей слишком распускаться дворня не смела, несмотря на долгое отсутствие Гагарина, живущего за тридевять земель...

Радостно, шумно был встречен вельможа теми осколками старого боярства, которые доживали свой век в Москве, сторонясь, явно чуждаясь новой столицы, этого Парадиза, как называл своё создание Пётр.

Не стоя близко к настоящему правительству, эти недовольные старики пользовались всё же большим влиянием и по своему происхождению, и по богатству, накопленному дедами и прадедами. Десятки тысяч душ и бесконечные земельные угодья составляли, главным образом, достояние москвичей из неслужилой знати в отличие от аренд и жалованья, достигающего десятков тысяч рублей в год, каким награждались питерские служаки из старого барства и из новых, свежеиспечённых дворян и вельмож, вроде того же Меншикова, или иностранных любимцев, одаряемых землями, титулами и орденами за усердную и умелую службу государю и государству...

Объездив друзей, разведав поподробнее всё, о чём неудобно было сообщать письменно, отпировав почти везде на радостях о его прибытии, Гагарин и сам должен был раза два устроить ответный приём, так как в один раз не вместили бы даже его палаты всех желающих и имеющих право побывать на празднике, устроенном наместником Сибири, её некоронованным царём, как толковали многие, кто получше знал тамошние порядки и течение служебной жизни в Российском государстве.

А пока князь тут отдыхал, посещал московских друзей и принимал их у себя, в невский Парадиз поскакали нарочные с письмами к нужным людям. Выяснилось, что раньше начала мая и не сможет царь хорошенько потолковать со своим губернатором о делах Сибири вообще и о возведённых на Гагарина наветах в частности.

Пока предложено было князю составить подробный отчёт об этих двух истекших годах управления краем и особенно поставлен был на вид вопрос о богатых россыпях в Бухарской земле на Амун-Дарье, как её называли тогда.

Сын Гагарина нарочно явился в Москву из Парадиза, чтобы поделиться с отцом самыми свежими вестями дворцовыми и новостями государственной важности. От него узнал Гагарин, что врачи открыли у царевича Алексея признаки злейшей чахотки и настаивают на отъезде его в Карлсбад, для леченья.

Кутежи, распутство и сильное пьянство, которому он предавался по примеру отца, подорвали слабое здоровье юноши-царевича. Но он и не думал остановиться, поберечь себя. Безвольный во всём, здесь Алексей проявлял несокрушимое упорство и настойчивость, достойные лучшей цели. Сам царь собирался сперва выступить со всей своей новой армадой к Ревелю и затем искать сражений с шведскими эскадрами, где бы те ни показались. Не придётся ему даже быть при давно и с нетерпением ожидаемом событии, разрешении от бремени кронпринцессы Шарлотты, предстоящем очень скоро, согласно заявлениям придворных акушеров и бабушек-повитух.

О растущей силе и влиянии Меншикова, о новых связях и увлечениях Петра и всех его собутыльников и сотрудников подробно рассказал сын отцу, пропустил через своё сито и Екатерину, эту чародейку, которая, вечно смеясь и веселясь, лаская всех взглядами своих тёмных очей, успевает держать в руках мужа и в то же время поддерживает прежнюю, более чем тёплую, чересчур нежную дружбу с бывшим её покровителем, Меншиковым.

Смеётся громко, заливается Гагарин, слушая смелые описания сына, его циничные, но меткие шуточки и остроты, французские каламбуры, пересыпаемые чисто русской крупной солью метких словечек и прозвищ нецензурного свойства...

О своих похождениях просто и откровенно сообщает сын отцу, зная, как тот любит сочные описания заманчивых картин на мифологические сюжеты, хотя бы и в переложении на современные нравы.

Отец, в свой черёд, также без стеснений делится с сыном не только своими административными впечатлениями, вынесенными после двухлетнего пребывания в дикой Сибири. Он посвящает юношу во все свои минутные увлечения, каких немало начтётся за такой долгий срок, говорит о разрыве с Алиной, об охлаждении к польке, занимающей отныне только место экономки в дому. И о поповне узнал юный князь, заинтересовался её наружностью, просил написать и прислать портрет и только остерёг отца:

   – Глядите, батюшка, не женила бы вас на себе сия салдинская чародейка... Не пристало бы это ни вам, ни всему нашему роду!.. Даже иму я веру, что целомудренна оная особа, как Сусанна... но тем опаснее она людям вашего возраста... Не взыщите, как сын любящий и почтительный решаюсь говорить вам, батюшка...