Текст книги "По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА II
БИБЛЕЙСКАЯ ЖЕРТВА

Словно лавина катилась с огромной крутизны и несла самого Петра, Алексея, судей верховных, всех, кого впутала судьба в тяжбу царя-отца с сыном-царевичем. Будто у всех была отнята их воля и, в глубине души желая одного, они делали совершенно другое, ужасное, отвратительное для них самих и для целого мира.

Утром 25 июня Пётр распорядился, чтобы Алексея привели и поставили перед его судьями, измождённого и своей чахоткой, и пыткой, дыбою, плетями, вынесенными уже четыре раза. В последний раз – вчера ещё – худые плечи его вытерпели пятнадцать ударов, от которых кровавые полосы остались на теле...

Вчера же, прямо из Сената, где прозвучало осуждение Алексею, Пётр кинулся в Петропавловскую крепость, где в Трубецком раскате помещён был царственный узник, и там допытывался целых два часа: верно ли показал на разных лиц царевич, не поклепал ли на кого, не укрыл ли ещё виновных?..

Но Алексей, словно потерявший способность ощущать боль, под ударами кнута и после них упорно, угрюмо повторял:

   – Поведал я всю правду, писал, что вспомнить мог! Не скрыл никого и не поклепал ни на единого человека...

Безумным кажется порою царевич, особенно когда подымают его на виске и кнут, просвистав, падает на нежное, малокровное тело страдальца... Глаза тускнеют, устремлённые постоянно на лицо отца; пена проступает на побелелых губах; а нижняя челюсть так часто-часто дрожит и зубы выстукивают мелкую, внятную дробь... Но не плачет теперь, не синеет от воплей и мольбы царевич, как в первые разы... Ужас у него в глазах и ненависть безмерная, но молчаливая, пугливая, как у дикого зверя, попавшего в западню, откуда нельзя выдернуть раздробленной лапы, потому что малейшая попытка рвануться причиняет смертельную муку... И стоит изловленный зверь, видя приближение врагов, чуя смерть, ещё более мучительную, чем это ожидание её...

Пётр всё понимает, всё чувствует!.. Но вместо того чтобы разорвать на руках сына верёвки, разогнать палачей, крикнуть юноше:

   – Прощаю! Ко мне! На грудь! Забудем всё...

Вместо этого – он ещё удваивает его телесную муку нравственной пыткой допросов, очных ставок и видом людей, которых неизменно приводит с собою...

Это все те же, бывшие «друзья», приверженцы тайные Алексея, о которых он поминал в своих показаниях, теперь ставшие его судьями и палачами.

Но им тоже достаётся каждый раз хорошая пытка, когда они смотрят на истязание юноши, которого толкнули на безумный шаг, а теперь покинули, как низкие холопы и предатели...

И Алексей старается даже не поглядеть в их сторону, а при случайной встрече глазами такое презрение выявляется на измученном, потемнелом лице его, что судьи готовы были бы очутиться на месте истязуемого, не встречать бы только этих глаз, этой гримасы отвращения, вызванного их видом!..

Пытая Алексея в самый день приговора, при тех же неизменных спутниках своих: при Шафирове, Стрешневе, Бутурлине, Голицыне, при князе Якове и Гагарине – Пётр всё ждёт, что царевич выйдет из своей странной закостенелости, из угрюмой подавленности и бросит новые тяжкие обвинения в лицо этим прежним друзьям и многим иным! Тогда с настоящим наслаждением станет пытать и терзать их Пётр, а не с болью в сердце, как делает это с сыном...

Но Алексей уже покончил все счёты с людьми и миром... Он хочет покоя... Пусть это – прощение, пусть – смерть... лишь бы покой!

И хотя целый ураган мог бы он поднять парой-другой слов, но не делает этого... Пойдут новые сыски, допросы... Опять лишних несколько раз станут больно вязать тонкие, бледные руки Алексею, подымут на виску, кнут, глухо шлёпнув, врежется в плечи, в бока... Или снова приведут бедную девушку, его любовницу, робкую, простую, которая боится всего, не знает, что надо говорить, о чём следует молчать. Она-то своими необдуманными показаниями совершенно и потопила Алексея...

Нет, слишком всё это нестерпимо!..

И, снеся последние пятнадцать ударов, лишаясь сил и сознания, Алексей так и не сказал больше ничего. Только ещё более страшным, печальным взглядом окинул отца, когда глаза его уже туманились от беспамятства...

А свидетели допроса и пытки, особенно Гагарин, стараются владеть собой, не выдать стыда и жалости, от которых клубок стоит у каждого в горле.

Поймав на себе испытующий взгляд Петра, нагибается к нему Гагарин и негромко замечает:

   – Теперя бы, когда поослаб духом царевич, хорошо бы привести его в сознание и... снова поспросить... Пожалуй, и выдал бы кое-что поважнее...

Взгляд, которым Пётр ответил советчику, оледенил князя. Но ничего не сказал царь врачу, стоящему тут же, всегда наготове, дал знак войти к сомлевшему Алексею, а сам быстро вышел из застенка.

Еле поплёлся за другими Гагарин. Взгляд царя повлиял на него не лучше, чем плети на царевича...

А тут вечером узнал князь ещё одну грозную весть.

Вернулся из Тобольска Пашков, сменивший там слишком мягкого Волконского, привёз какие-то тяжкие улики против губернатора Сибири... И Волконский арестован, скоро будет судим, как только кончится дело царевича.

Перед самым обедом узнал эти новости князь. И обедать не смог, и не спал всю ночь... Думал всё одно и то же:

«Неужели решимость в осуждении Алексея ему не помогла, а только повредила?

Екатерина и Меншиков неужели не выручат его из ямы, как бы глубока ни была она?..»

   – Сам полез... сунулся сам в силок, старый дурень! – бранил себя вслух в сотый раз Гагарин. – Надо было в Тобольске отсидеться, не лезть сюда в эту кашу, где многие увязнут, как вижу теперь... И первый – я!..

* * *

Настал день 26 июня, ясный, солнечный, с тихим ветром.

От восьми до одиннадцати утра, долгих три часа длился последний допрос Алексея при тех же свидетелях-судьях, скорее соучастников его, и при Меншикове...

Пётр сам при этом походил больше на безумного, чем на человека, вполне владеющего сознанием и волей...

А в четыре часа дня, выйдя из Троицкой церкви, где совершалось служение накануне полтавской годовщины, Пётр с неизменной свитой снова появился в тюремной келье, где на своём узком ложе, замученный, лежал узник.

Увидя отца, он вдруг приподнялся на локте... Что-то заклокотало у него в груди... Отхаркнув кровью прямо к ногам Петра, одно только слово прохрипел Алексей:

   – Детоубийца...

И снова повалился навзничь, тяжело, порывисто дыша...

И отец сжалился наконец над сыном, решил сократить его долгое, мучительное умирание, прервал тяжёлые муки, которые могли затянуться на недели, на месяцы...

Привести в исполнение приговор теперь – это значило облегчить агонию осуждённому... И Пётр шепнул несколько слов маршалу Адаму Вейде.

Тот отшатнулся сразу, но, сделав усилие, даже стиснув зубы и сжав кулаки, овладел собою, вышел... А через четверть часа из соседней крепостной аптеки принёс небольшую серебряную чарку с последним лекарством для истерзанного телом и душою царевича.

Бескровная казнь совершилась... Смерть Сократа, добровольная и потому прекрасная, насильственно постигла Алексея...

Твёрдою рукою ему влит был в рот его последний кубок... После этого все быстро ушли, кроме караульного офицера и двух врачей...

В седьмом часу вечера, после сильнейших мучений и судорог, Алексея не стало...

На другой день его тело, анатомированное сначала, в простом гробу из тюремной кельи было вынесено в дом губернатора... Там под глазетовым покровом стоял простой, дощатый гроб в ожидании последних обрядов...

Горели свечи... Монах читал печальные псалмы...

А в раскрытое окно веял летний, нежный ветерок... Пальба, звуки музыки доносились от нового Почтового двора, где царь, с царицей, со всеми вельможами весело, шумно справлял годовщину полтавской славной победы и вино лилось ручьями... Сверкали потешные огни, снова и снова гремели залпы... Грохотали орудия салютами с верков крепости...

Но ничего не слышал больше царевич Алексей. Он наконец, как сам того желал, обрёл покой.

* * *

В глубокой тайне свершилось это мрачное дело, гибель сына, казнённого руками родного отца.

Молчат участники казни не только из страха перед Петром, но не желая также подвергнуться всеобщему презрению людскому и вселить окружающим ужас...

Объявлено простому народу и министрам иностранным, то есть послам, что от апоплексии умер царевич, напуганный смертным приговором, прочтённым ему накануне...

Ни о пытках, ни о последнем допросе в утро смерти, ни о самых подробностях её – ни звука!.. Но стены заговорили, когда люди не посмели...

Самые неясные, противоречивые толки пошли в народе, здесь, в Петербурге, в Москве, повсюду. И как ни различны эти толки, но в них одна правда повторяется на разные лады: пытали, почти до смерти замучили Алексея, а потом рука отца покончила с его страданиями.

Иностранные резиденты, обычно посылающие самые подробные доклады своим государям обо всём, что они видят и слышат, сперва ограничились, конечно, передачей официального извещения о смерти Алексея. Но немедленно же пошли дополнительные рапорты, писанные шифром, где каждый передавал то, что ему удалось вызнать у близких к делу лиц, что он считал за самое верное.

И по рукам стали ходить какие-то списки с описанием «злого деяния в Трубецком раскате, убиения царевича Алексия, от руки родителя приявшего мученическую кончину». Только различные причины смерти описывались в них. По одним – Пётр собственноручно обезглавил сына, по другим – ему были вскрыты жилы. Говорилось и об яде, и об удушении подушками...

Письма резидентов, перехваченные на почте «чёрным кабинетом» Петра, доставили много неприятных минут их авторам, особенно голландскому министру де Би и австрийскому посланнику Плейеру. А своих «подыскателей» просто выслеживали, колесовали, рвали ноздри и ссылали в Сибирь, изрядно наказав плетьми...

И всё же не унимались люди, особенно раскольники, как стали теперь звать людей, придерживающихся старого толка...

Но, наконец, время взяло своё... Толки стали смолкать... Кончилась шведская, долголетняя война... Всё царство обрадовалось этой счастливой минуте... В Парадизе стены дрожали от салютов пушечных, от грохота потешных огней и весёлых, пьяных кликов... Никого не тревожила больше бледная тень несчастного царевича...

А он сам, вернее, его тело, тихо истлевало там, в земле, в склепах крепостного собора Троицкого, где положили его рядом с телом его жёны, тоже несчастной принцессы, Шарлотты-Софии.

ГЛАВА III
СУД НАД СУДИЕЮ

Прошло семь месяцев со дня казни Алексея.

Гагарин, первый из его судей-обвинителей, сам теперь под судом.

29 января 1719 года он давал Сенату первое своё объяснение по пунктам обвинения, предъявленного ему, как губернатору Сибири, по нерадению которого неудача постигла поход Бухгольца за песочным золотом, поход, стоивший так много денег и человеческих жизней... Помимо того был предъявлен ещё бесконечный список его провинностей, больших и мелких грехов и преступлений, начертанных на нескольких листах...

Был вызван фискал Нестеров, его главный обвинитель, и Бухгольц выступил со своими разоблачениями, и многие другие, знакомые с делами Сибири, как тот же бывший её губернатор князь Черкасский, которого сменил Гагарин семь лет назад.

Кроме того, послан был гвардии майор Лихарёв в Тобольск, чтобы ещё подробней разыскать все улики, вызнать преступления Гагарина и обиды, нанесённые им кому-нибудь...

Этот ревизор приказал с барабанным боем объявлять по городам, что «бывший губернатор князь Гагарин – вор, весьма худой и недобрый человек. И все, кто знает его злые дела и казнокрадство, должны о том доносить без страха и стеснения».

Обвинители, конечно, явились со всех концов, жалоб справедливых и вздорных посыпалось без числа...

Все собрал Лихарёв и представил Петру; а тот весь тяжкий этот груз швырнул в лицо, обрушил на голову Гагарину, ставшему ненавистным для него со времени суда над Алексеем...

Допросы шли без конца, все два с половиной года, которые провёл в своей тюремной келье Гагарин, в той самой, где он был у заточенного Алексея, где видел допросы и пытку царевича.

Теперь его самого пытают, и «часто, жестоко», как отмечает летопись тюремная...

Исхудал, осунулся князь-губернатор, наместник и царь Сибири... Но упорно защищается против всех обвинений. Он знает, что в главном преступлении явных улик нет против него, а то, что открыто бумагами и несомненными показаниями свидетелей, слишком незначительно, чтобы привести за собою смертную казнь... И бодрится кряжистый князь.

Лишь бы оставлена была жизнь! Всё он готов отдать за эту жизнь; что ни собрано в его дворцах здесь и в Москве, и в губернаторском тобольском доме... То, что припрятано в Салде, даст ему возможность, уйдя за границу, по-царски кончить дни!.. А земли, дома перейдут пускай теперь же сыну и дочери...

И, рассчитывая на такой исход, посылает тайных пособников Гагарин ко всем, кто ещё имеет влияние и силу при Петре... Но нет почти таких людей.

Даже Меншиков попал в опалу за «многие дары», принятые в виде мзды за попустительство ворам и казнокрадам: Гагарину и другим, ему подобным...

Екатерина боится вмешаться в дело, если бы и желала помочь кому-нибудь... Главное сделано: царевича Алексея нет. Сын его – малютка, Пётр Алексеевич, растёт в доме у Меншикова... И какая-то затаённая надежда на огромное счастие и власть впереди всё чаще и чаще светится в тёмных, бархатных глазах бывшей ливонской пленницы, Марты Скавронек, теперь – императрицы Екатерины, вместе с мужем принявшей такой высокий титул, как воздаяние за счастливо оконченную борьбу со шведами...

Одинок остался в своём каземате Гагарин... Не берут даже его сказочно-щедрых даров, огромных взяток, которые он предлагает через разных людей.

   – Денег не берут! Конец мне, значит! – бледнея и холодея, прошептал Гагарин, услышав, что отказываются все от посулов князя.

Но ещё надеется упорный старик. Терпит допросы, виску и плети... Ничего не открывает такого, что бы дало судьям известное право подписать приговор, давно составленный и внушённый Петром...

Вдруг новая пытка придумана была мучителями.

Вызвали из-за границы Алексея Гагарина, хотя отец и дал знать сыну, чтобы он скрылся в Англии, не возвращался теперь домой.

Обошли юношу подложным письмом отца – заманили его на родину. Здесь – поставили к допросу... И под пытками, под кнутом изнеженный, слабый барич предал родного отца... Вспомнил о «речах воровских» относительно престола Сибири, указал на письма, полученные от отца, тёмный смысл которых был им истолкован таким же обратом...

Он готов был и себя обвинить в чём угодно, пойти под топор немедленно, только бы избавиться от пытки!

И затем, на очной ставке, понуря голову, едва выжимая слова из стеснённой груди, сын вынужден был уличать родного отца!

Юношу сослали в матросы. Сестру постригли в монастырь. Все имения, дворцы, несметные богатства Гагарина взяты были в казну.

В том же, знакомом хорошо, зале Сената, перед его товарищами былыми прочли князю приговор, в котором двадцать пунктов перечисляли главнейшие вины и злодеяния его, не считая многих иных.

С поднятой головой слушал этот перечень Гагарин. Жизнь, проведённая в лени, в распутстве, в обжорстве, пьянстве и стяжании, посвящённая всем грехам, не вытравила в этой душе наследственной искры доблести старых викингов, разбойников по крови, но отважных, гордых, честолюбивых людей... Недаром из Скандинавии явился на Русь предок рода Гагариных.

Читает секретарь обвинения.

Тут собрано всё, содеянное и несодеянное, что таилось в замысле на дне души или нагло проявлялось при свете дня на глазах рабской, приниженной толпы прислужников, челяди, целого народа, ещё слишком задавленного и тёмного после веков татарщины, после кровавой поры собственных тиранов: Ивана IV и иных...

«И доказано есть, – читает монотонно секретарь, – что оный сибирский бывший губернатор, князь Матвей Петрович Гагарин, угнетал крестьян податями в свою пользу, обременяя и раззоряя людей непомерно!»

Умный Пётр это тяжкое обвинение приказал поставить прежде всех...

Потом идут остальные.

«И питал намерение поднять бунт в Сибири, отложиться от государства Российского, для чего даже объявил себя Сибирским царём; притеснял купцов, торг ведущих с Китаем, накладывал излишние пошлины: наилучшие товары от них силою и беззаконием отбирал».

Словно какой-то красный огонёк сверкнул в глаза Гагарину... Он припомнил огромный рубин, первое сокровище, захваченное в Сибири, с таинственными знаками на нём... Но ведь этот рубин перешёл теперь в иные руки... Он уже у Екатерины, как узнал недавно князь...

И, словно в ответ на эти мысли, звучит новый пункт обвинения, оглашаемого секретарём.

«Пытался подкупать не только министров и сенаторов, но и лиц, близких к самой особе его императорского величества. На жалобы сибиряков по поводу тяжёлых податей и поборов, вызванных не столько войною, сколько корыстолюбием самого губернатора, неизменно отвечал: «Не я повинен! Творю волю царскую. Будь я хозяином здесь – Сибирь зажила бы припеваючи!..» Потакал и подстрекал недовольство в среде раскольников, сеял слухи, что их силою будут перекрещивать, мучить и живыми сожигать в случае сопротивления, чтобы больше сеять смуту в краю и тем подготовлять восстание. Не носил парика, как по регламенту установлено, одевался по-русски, в боярские одежды, чтобы угодить черни, соблюдал строго посты и обряды, похвалял старинные книги и обычаи, чтобы подкупить народ. Позволял сибирякам для того же совращения и ради корысти своей нанимать за себя рекрутов из простых, чёрных людей и брал за то большие выкупы. Вошёл в заговор и с митрополитом Сибири, Филофеем Лещинским, а ныне – схимником-старцем Феодором и когда тому было приказано уйти в изгнание в Киевскую лавру, губернатор, князь Гагарин удержал его в Тюмени, где будто бы тот трудится, обращая в христианство язычников остяков и иных. Закрыл все пути из Сибири в Россию, за исключением Верхотурья, где его друг, воевода-комендант, Траханиотов мужчин и женщин проезжающих подвергал подробному, позорному весьма, обыску, разведывая, нет ли при людях писем и вестей о том, что творится в Сибири».

Кривая улыбка исказила на миг застывшее, словно окаменелое лицо князя.

Эта застава, единственная для Сибири, эти обыски введены были самим Петром за много лет до управления Гагарина... Но теперь это ставят в вину ему, ничего и никого не стесняясь, разыгрывая совсем неряшливо комедию суда. Да, что и думать! Разве полгода назад сам Гагарин не принимал участия в подобном же, трагикомическом, ещё более ужасном зрелище?..

И по-прежнему, с лицом, напоминающим восковую маску, слушает преступник, виноватый не более, чем все те, кто сейчас сидит за судейским столом, избегая встретиться взорами со своим вчерашним товарищем, другом-благодетелем, а нынче – подсудимым, казнокрадом и бунтовщиком...

«Непокорных ему ссылал без суда в дальние места губернатор Сибирский, князь Гагарин, а многих и след простыл ныне, – читает вязким, скрипучим голосом обер-секретарь Сената. – Без нужды увеличил милицию, собрал второй драгунский полк, когда и одного было достаточно для того краю. Увеличил пехоту, артиллерию, поручил начальство над таковыми пленным шведским офицерам, раздав им многие суммы, десятки тысяч рублей. Лил пушки на сибирских заводах и строил ружья. Чтобы добыть излишние снаряды, обманул его царское величество, уверя, что потребен поход в Бухару за золотом, и тем путём добыл много снарядов; а также на десять тысяч человек амуницию и оружие, всё полное снаряжение. Допускал в обиходе своём непомерную и преступную роскошь, какой и при царском дворе не слыхано, уставляя столы золотыми и серебряными приборами, куя лошадей также золотыми и серебряными подковами слабо, чтобы те отлетали, переходя в руки черни и тем обольщая её...»

Много ещё читает обер-секретарь. И в конце – короткий приговор: «А за все сии вины ему присуждена... смерть через повешение»...

Но и при этом слове не дрогнул Гагарин.

Низкий, истовый поклон отдал Петру, судьям своим и вышел под конвоем четырёх преображенцев...

В тот же день, вечером, 16 июля явился Пётр без спутников, один к заключённому.

   – Слушай, Матвей! – опустясь на табурет перед стоящим князем, заговорил он. – Всё кончено. Вина твоя доказана. Ты приговорён. Но не хочу так предать тебя смерти, пока не услышу твоего признания. Чтобы потом твоя душа не пострадала за ложь крайнюю и перед кончиною самой... И сам покойнее быть хочу. Понимаю, что многое и не так, как решили судьи о твоей виновности... Но главное-то справедливо! Ты помышлял о сепаратном владении в Сибири, о царстве Кучумовом под твоим жезлом. Сознайся! И слово моё тебе порукой – всё прощено тебе будет! – неожиданно прозвучало обещание, от которого кровь кинулась в бледное, пожелтелое лицо осуждённому.

   – Да, да! Что глядишь так испуганно... словно безумный?.. Или не понял... или не веришь словам моим?.. Открой всё по совести... Как думал... что замышлял?.. Кто были помощники и пособники тебе здесь, при мне, и там, у тебя, в Сибири?.. Всё без утайки изложи мне одному здесь... Я давно чую, что есть заговор на меня... Силы слабеют, так надеются многие захватить власть мою... Открой их... и будешь спасён! Главная твоя вина забудется... А прочие?.. Хоть и доказаны они, да я же сам знаю: все кругом виновны в твоих грехах... Всех же надо казнить или тебя простить следует. Слышишь, что я сказал? Так главное мне открой! И всё будет забыто. Волю тебе верну... Сына верну... дочь возвращу, добро, имения, богатства все твои получишь обратно... Слышишь!.. Надо всеми врагами своими посмеёшься, как они теперь издеваются над тобою... Слышишь?.. Говори же... Всё открой...

Горят глаза у Петра, он – бледнее узника теперь, подёргивается сильно, порывисто лицо, голова клонится к плечу в обычном тике... Даже тонкая полоска беловатой пены появилась и быстро сохнет в уголках губ у Петра.

Молчит Гагарин. Сначала рванулась было истерзанная душа его, надежда сверкнула в очах радужными крыльями и взмыла на этих крыльях мысль Гагарина, вырвалась на простор, на свет, на волю из мрачной тюрьмы, где пол обрызган его кровью, стекавшей по плечам, исхлёстанным плетьми...

Но сразу потускнел загоревшийся надеждою взор, застыло лицо, ожившее на мгновение.

Бледный призрак истощённого, чахоточного юноши скользнул лёгким светлым облачком во мраке полуосвещённого каземата. И тому, родному сыну, обещано было полное помилование за чистосердечное признание и раскаяние. Сын принёс это раскаяние, признался даже в своих самых затаённых мыслях, против воли, быть может, назревших в глубине души под влиянием сурового обращения отца... И за эти именно помыслы, не приведённые даже в дело, не получившие осуществления, погиб Алексей...

Что же может ждать теперь он, Гагарин, если даже откроет свою душу перед инквизитором, который не только казнит по произволу, но желает ещё успокоить собственную совесть сознанием своей полной правоты, убеждением в виновности казнимого...

Сразу поняв всё это, опять замкнулся в себе Гагарин.

И только надменно, с застывшим лицом, как жгучую обиду, бросил один ответ:

   – Пускай умру, но не виновен ни в чём. И сознаваться мне нет нужды... и не желаю...

Медленно поднялся с места Пётр, впился взором в Гагарина, сжав кулаки, нагнувшись вперёд, словно готов был тут же кинуться на упрямого вельможу и своими руками привести в исполнение смертный приговор... Но потом, овладев собою, глухо проговорил:

   – Ин, ладно! До завтра, князь!

И вышел из каземата.

* * *

Чудный летний день выдался 18 июля 1721 года, когда перед окнами юстиц-коллегии была устроена невысокая виселица; развернулись шпалерами войска, загремели барабаны, и князь Гагарин стал на позорном помосте, и над головой его закачалась, как змея, верёвка с петлёй на конце...

В одной батистовой рубахе, в коричневом камзоле и таких же коротких бархатных штанах стоит он, тупо озираясь вокруг. На ногах у осуждённого шёлковые тонкие чулки, но мягких сапог бархатных не дали ему, и простые, просторные лапти надел он, потому что отекли, распухли его больные ноги...

Пышный, кружевной ворот рубахи раскрыт, видна ещё довольно тучная, но сильно одряблелая, складками нависающая книзу грудь, волосатая, широкая.

Много народу сбежалось посмотреть на казнь... Но не различает никого Гагарин. Даже ближние ряды солдат, шпалерами окружающих виселицу, кажутся ему каким-то цветным частоколом... Но вот ожили глаза князя. Среди кучи солдат-конвойных он увидел юношу в простом матросском платье и девушку в чёрном иноческом одеянии...

Его дети!.. Алексей... Наташа... Их сюда привели... Их заставляют перенести эту пытку... Ему тоже приготовили последнее, самое тяжкое испытание.

Закрыл глаза старик, и впервые после двухлетней муки и пыток две слезы вытекли из-под крепко сжатых, пожелтелых век...

Но он снова раскрыл глаза и стал глядеть в распахнутые настежь окна юстиц-коллегии, за которыми, по приказанию Петра, теснились все сенаторы, чтобы видеть позорную казнь и муку их недавнего товарища...

И, выделяясь среди всех, темнеет там фигура самого Петра...

Скрестились снова взгляды осуждённого и судьи...

Вихрем заклубились мысли в голове князя, тысячи чувств, воспоминаний столкнулись в стеснённой груди...

Солнце так ласково, ярко светит... Так хочется жить...

Спасти себя, этих бедных детей, страдающих за чужую вину... Что, если поднять руки, крикнуть?.. Исполнить то, что требовал вчера от него Пётр... Если молить о прощении?..

Может быть, насытится сатанинская гордость... Дрогнет это каменное сердце и уста, точно вырезанные из дерева, произнесут слово прощения...

Уже готов был сломиться Гагарин. Но взгляд Петра, который поймал князь, был так беспощаден, что Гагарин только выпрямился гордо и отвернулся от окон...

Принесли длинную рубаху-саван, накинули на князя, пролепетавшего последнюю молитву, принявшего отпущение грехов от духовника, стоящего тут же, на позорном помосте. Шёлковым большим платком покрыли лицо казнимому...

Миг... Петля обвилась вокруг шеи, врезалась верёвка в жирные её покровы, сдавила сосуды, нажала на гортань...

Вытянулось, потом изгибаться, корчиться стало короткое, грузное тело, словно большую рыбу на крюке вытащили из воды... Ноги задёргались, заплясали в последнем отчаянном танце смерти!..

И через десять минут врач, присутствующий при казни, смог заявить, что преступник мёртв.

Но и после смерти не оставлено было в покое тело Гагарина.

Когда уж начало разлагаться оно и отвратительный запах стал душить сенаторов, заседающих за своим судейским столом, едва упросили они Петра убрать труп Гагарина.

Но недалеко был убран труп. Высокую виселицу поставили на ближней площади, и туда подвесили снова полусгнившие останки бывшего всемогущего царя Сибири... Народ с ужасом и отвращением глядел на это варварское зрелище...

В Сибирь хотел послать останки Пётр, чтобы там, в Тобольске, повисели они до окончательного распада на устрашение тамошним ворам и казнокрадам.

Но уж коснуться нельзя было трупа, не только везти за тысячу вёрст.

И тогда на рогожах перенесли эту груду гнили и костей, поместили на том же каменном столбе, где ещё раньше водружены были на спицах и дотлевали теперь головы преступников, казнённых по делу царевича Алексея...