Текст книги "Семья"

Автор книги: Лесли Уоллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Глава семьдесят четвертая

В Дубовом баре в этот час была дюжина посетителей. Большинство завсегдатаев или уже разошлись по домам, или перебрались ужинать в ресторан. Дон Винченцо Бийиото, однако, уходить не собирался, уютно устроившись практически в самом центре бара, где его и застал примерно десять минут спустя телефонный звонок от Рокко, звонившего, чтобы удостовериться, что Дон Винченцо отдыхает среди равнодушных посетителей.

Дон Винченцо располагал, таким образом, тем, что семья определяла как unascusa Candida, чистое алиби, в противоположность unascusa societa, алиби, которое основывается только на показаниях членов семьи.

Он окинул взглядом поредевшие группы за столиками. Чуть раньше он затеял очень приятный разговор с состоятельным мужчиной его возраста, приезжим производителем мебели, который хотел на себе испытать роскошь «Плаза-Отель». Этот мистер Файтльбаум из Роки Маунт, Северная Каролина, был настоящим джентльменом с юга. Дон Винченцо понял это, заказывая очередной стаканчик для своего нового знакомого, с великим трудом преодолевая его многословные протесты. Находясь в приподнятом настроении, Дон Винченцо посоветовал мистеру Файтльбауму посетить несколько самых роскошных ресторанов, в которых упоминание его – мистера Бийиото – имени будет служить ему лучшим рекомендательным письмом для надменных метрдотелей и старших официантов.

Сейчас уже было почти десять часов, и Дон Винченцо не только очень скучал, но и хорошенько набрался. Он понял, разглядывая стаканчик со своим седьмым «Джеком Дэниелом»,[121] что хоть и пил с величайшей осторожностью, не спеша, количество берет свое. Фреска с изображением видов ночного Нью-Йорка на задней стене бара раздражала его. Он не выносил иллюзий.

С другой стороны, подумал он, кто я сам, как не иллюзия? В отличие от Рокко.

Он был абсолютно уверен, что Рокко закончил свою работу, по крайней мере, час назад. На Рокко можно положиться, он никогда не выходил из графика. Но Дону Винченцо надо было обеспечить себе алиби за полночь, на случай, если полиция определит время события недостаточно четко. Ошибка в определении точного времени может достигать часа.

Часа смерти.

Дон Винченцо почувствовал, как дрожь пробежала между его лопаток и распространилась по бокам до подмышек, словно волна ледяной воды накатилась на зимний берег.

Сам он столкнулся со смертью много, много лет назад. Казалось, это было так давно, что он едва мог припомнить точно все обстоятельства. В Штатах он никогда лично не ввязывался в подобные дела. Семьей было постановлено, что если какое-либо обвинение и может быть когда-нибудь выдвинуто против сына Дона Джи, то уж никак не убийство.

Он знал, что его отец много раз смотрел в лицо смерти. Его отец в юности был испытан в сотнях случаев своей родней, но всякий раз смело шел в огонь для блага ближних. Он был благодарен, что семья вознаградила его за дела минувших дней тем, что оградила теперь от встречи со смертью. С точки зрения бизнеса, это было очень мудро. В давние дни, в своей родной стране, еще совсем зеленый, юный Дон Винченцо тоже имел свой tiro asegno,[122] свой allenamento,[123] свой… Рокко должен знать эти слова, свою практику в мишенях.

Разумеется, никто из подрастающего поколения никогда не должен быть запачкан в крови, ни разу. Никто вроде этого жалкого Бена Фискетти, который, хотя и хотел стать военным (ну не смешно ли?), никогда не убивал.

Дон Винченцо уже поднял свой седьмой стаканчик, но потом передумал. Позже, не сегодня, много позже, конечно, начнутся расспросы. Фактически было маловероятно, что полиция сможет так быстро связать случившееся с тем, что делал вечером Рокко. По всей вероятности, они никогда не найдут этой связи, и дело будет пылиться в папках как нераскрытое. Если кто-нибудь там и унюхает истину, то информатор внутри полиции сообщит об этом Дону Винченцо в течение двадцати четырех часов, и можно будет успеть предпринять необходимые шаги. Но если выразить дело в цифрах, то его шансы равнялись девяносто девяти против одного.

Он взглянул на часы и увидел, что уже перевалило за десять. Помахал бармену двадцатидолларовой купюрой.

– Возьми себе.

– Благодарю вас, padrone.

– Prego.[124]

Дон Винченцо выбрался из удобного кресла бара и направился к дверям. Один раз он споткнулся, но тут же обрел равновесие. Он получил свое пальто в раздевалке и, кинув гардеробщице пять долларов, медленно двинулся по коридору мимо лестницы к Трэйдер Вик к выходу в сторону южной части Центрального парка. Швейцар, кажется, узнал его, а если не его, то запах его денег.

– Такси, – сказал Дон Винченцо, засовывая в нагрудный карман швейцара очередные пять долларов.

– Сейчас, сэр.

Дон Винченцо Бийиото глубоко вдохнул ночной воздух. Через улицу стояли в ряд двухколесные прогулочные конные экипажи. Бизнес в будни по вечерам шел вяло. За ними темнела масса Центрального парка, создающая иллюзию загородного поместья. Какое-то мгновение Дон Винченцо предавался фантазиям о покрытых лесами холмах и долинах.

Che dolce![125] Было бы чертовски приятно отрешиться от дел, которые должен был делать Рокко, зарабатывая на пропитание. Даже просто хотя бы не думать о подобных вещах, уже хорошо. Уже прекрасно, ради этого только и стоило жить. Надо только поддерживать эту иллюзию, и все будет хорошо.

Три полицейские машины, воя сиренами, сверкая красными и желтыми огнями на крыше, промчались по Центральному парку, пересекли осевую линию и устремились к востоку не по своей полосе.

Дон Винченцо почувствовал уже знакомую дрожь.

Сирены выли и выли, две машины круто свернули направо и помчались на юг по Пятой авеню. Другая продолжала гнать к востоку по Пятьдесят девятой улице, хвостовые красные огни были видны, пока она не свернула на Парк-авеню, а там – к центру.

– Что стряслось? – спросил Дон Винченцо.

Швейцар пожал плечами.

– Что-то в «Уолдорф». Ваше такси, сэр.

Дон Винченцо стал залезать в машину. Он бросил последний взгляд на тихий Центральный парк, если бы он мог подольше им полюбоваться!

Глава семьдесят пятая

Кимберли был рад только одному. Здесь не было лошадей. Лошади пугали его, как многих пеших людей. Даже полицейские не всегда могли контролировать своих лошадей. Но по какой-то причине здесь полиция управлялась без конных, только патрульные на машинах.

Кимберли стоял на углу Пятидесятой улицы и выглядывал Эдис. Он наблюдал, как три полисмена выволокли молодого человека в кожаных брюках, пиджаке из оленьей кожи и с бусами на шее. Молодой человек висел кулем, пока полицейские волокли его через толпу на боковую улицу, где уже поджидал патрульный пикап.

– Эй, эй, Л.Б.Д.![126] – скандировала толпа. – Сколько еще ребят ты убил сегодня?

– Двух, четырех, шестерых, восьмерых, почему мы не ведем переговоры? – шумела толпа.

– Эй, эй, Л.Б.Д.! Сколько еще ребят…

Кимберли и остальная головная группа демонстрантов тесно прижимались друг к другу, так, чтобы их тела не были разъединены напирающими полисменами, и вопили в уши друг другу, чтобы быть услышанными.

– Шесть, восемь, почему мы не ведем переговоры?

– Свободу теперь! – во весь голос прокричал какой-то мужчина.

– Свободу теперь! – откликнулась толпа.

– Свободу здесь! – проорал мужчина.

– Свободу там! Свободу, свободу повсюду!

С юга, выехав откуда-то со стороны Центрального вокзала, перед входом в «Уолдорф» посреди улицы остановился огромный крытый грузовик «Херц». Из раскрывшейся двери высыпала дюжина полицейских в белых защитных шлемах с длинными помповыми ружьями, они образовали компактную группу, грузовик уехал.

Кимберли видел, что несколько кварталов во всех направлениях в северной части Парк-авеню были блокированы для проезда автомобилей. Блокирована была и прогулочная зона по другую сторону. Патрульные машины прибывали парами и по одной, полиция скапливалась на всех углах к востоку до Лексингтон-авеню и к западу до Медисон-авеню. Весь огромный район был оцеплен кордонами. А он никак не мог отыскать Эдис.

Несмотря на шум, ослепительный свет телевизионных ламп, бешеные проблески красных фонарей на крышах патрульных машин, Кимберли вдруг представил, что они здесь одни. Остальная часть Нью-Йорка, казалось, исчезла, чтобы не вмешиваться.

– Они изолировали нас, – крикнул кто-то ему на ухо.

– Да, ловко проделано.

Какая-то женщина стала кричать так пронзительно, что у Кимберли зашумело в ушах. Ее волок полицейский к задней дверце патрульного пикапа, жестом он приказал ей войти внутрь.

– Меня ударили! – кричала она. – Ударили!

Сводный голос толпы неожиданно зазвучал еще громче.

Полицейский офицер захлопнул дверь патрульного пикапа, и тот, ревя сиреной, тронулся с места. Хорошо одетый мужчина с трубкой во рту обратился к офицеру:

– Зачем вы…

Два полисмена подхватили его под мышки и поволокли в сторону Парк-авеню, куда уже подкатывал другой патрульный пикап с распахнутой задней дверью. Они забросили внутрь хорошо одетого мужчину.

Теперь уже полицейские образовали цепь, они выхватывали демонстрантов из толпы и отправляли в поджидавшие патрульные машины, которые одна за другой отъезжали, а на их место приезжали новые за очередной партией.

– Все кончено, – неожиданно прогремел в мегафон высокий, спокойный мужской голос.

Кимберли обернулся и увидел седовласого мужчину в гражданской одежде, стоящего на проезжей части рядом с патрульным пикапом.

– Все кончено, ребята. Вы можете уходить в сторону Лексингтон-авеню. Там есть автобусная линия, а кварталом севернее – станция метро. А можете пройти пешком до Пятьдесят третьей улицы и там сесть на метро. Все закончено, можно расходиться.

Размахивая какими-то бумажками, к нему кинулись мужчина и женщина. Кимберли услышал, как они кричали что-то о разрешении на демонстрацию. Над их головами камера, установленная на крыше телевизионного автобуса, развернулась в сторону, чтобы запечатлеть этот инцидент. Из камеры выдвинулся телеобъектив.

– Все кончено, – повторил седовласый, его голос усиливал мегафон. – Давайте по домам, ребята.

Четверо полицейских в форме подхватили этих двоих с бумажками о разрешении и втолкнули в поджидавший патрульный пикап.

– Все кончено, ребята.

– Свободу! – завопил мужчина.

– Свободу! – подхватила толпа. Масса людей угрожающе двинулась в сторону Сорок девятой улицы и полицейских машин. Кимберли видел, как взметнулась и опустилась полицейская дубинка, затем еще одна.

Кимберли пытался разыскать Эдис среди той горстки людей, что направилась на восток к Лексингтон-авеню, но так и не нашел.

Тогда он вернулся к улице, надеясь, что, может быть, толпа, двинувшаяся к патрульным автобусам, увлекла Эдис с собой против ее воли. И тут он разглядел ее «сандвич» и свой плакат, прислоненные к уличному фонарю.

Какой-то мужчина держался за лицо. Ударом дубинки с него сбили очки и рассекли щеку. Из раны текла кровь.

Девушка, перевернув свой плакат и выставив конец древка вперед, пыталась, словно копьем, поразить полицейского в голову. Она побежала, держа тупой конец перед собой, и ударила ему в шею с такой силой, что он, широко раскинув руки, рухнул на асфальт.

Четыре полисмена, двигаясь мощной фалангой, размахивая дубинками, пробились к тому месту, где упал их товарищ. Тот крутился на тротуаре, пытаясь вытащить из кобуры револьвер.

Один из полицейских, увидя оружие, выбил его из рук и поднял. Он сунул его в карман. Но его лежащий на земле напарник вдруг схватил того за ноги и дернул так, что оба оказались на асфальте.

Демонстранты и полицейские волной накрыли двух упавших. Большая часть толпы развернулась по тротуарам вдоль Сорок девятой улицы от ее угла до середины квартала.

Кимберли услышал короткий, резкий звук выстрела, приглушенный, но отчетливый. На мгновение толпа замерла, потом началась паника.

Женщина в жакете из искусственного меха вцепилась в лицо ближайшего полисмена. Он взмахнул дубинкой и ударил ее по передним зубам. Она рухнула на землю, и двое мужчин в штатском, бросившись вперед, затоптали ее.

Кимберли услышал еще четыре выстрела подряд. Воздух наполнился тонким, зеленоватым дымом, который под легким ветерком растекся по тротуарам. Люди, бежавшие в глубь квартала, стали кашлять и пытаться прикрыть рты носовыми платками. Кимберли почувствовал запах газа. Он кинулся к стенке здания. Дышать было тяжело даже сквозь сложенный носовой платок. Глаза его наполнились слезами.

Полицейские и демонстранты теперь бежали вместе, стремясь вырваться из газового облака. Полный пожилой мужчина в черном пальто с меховым воротником подбежал к полисмену и плюнул ему в лицо. Полицейский ударил его коленом в пах, бросил на землю и стал бить головой о бровку тротуара.

Молодой парень лет восемнадцати стоял на коленях на асфальте над канализационной решеткой, его рвало. Полицейский офицер схватил его за длинные соломенные волосы и потащил к патрульному пикапу.

Мужчина со сломанным плакатом пытался достать древком ближайшего полисмена. Но тут он закашлялся так сильно, что уронил свою палку. Кимберли потерял его из виду, потому что слезы застлали ему глаза.

Огни фонарей расплывались, все выглядело странно, все словно погрузилось в глубокий туман.

Кимберли чувствовал вкус газа даже сквозь сложенный платок. Через несколько мгновений, если отсюда не убраться, он совсем задохнется. Вращающиеся маячки красных огней на крышах полицейских машин словно мячики прыгали в ночи.

Где-то кричала женщина. Ближе Кимберли слышал, как очень тихо, словно не хотел быть услышанным, ругался мужчина. Сирены вдали, приближаясь, стали слышны громче, мягче и громче.

– Все кончено.

Звук сирен становился сильнее. Возле Кимберли остановились две санитарные машины. На их крышах вертелись сигнальные маячки.

– Все закончено, – повторил усиленный мегафоном голос. – Все кончено, ребята.

– Свободу сейчас! – прокричал женский голос.

– Свободу здесь! – откликнулся мужчина.

– Свободу! Свободу, свободу повсюду!

Глава семьдесят шестая

В такое время ночи этот район был безлюден. Большая часть Южной улицы находилась в тени Ист-Ривер-Драйв неподалеку от нижней части острова Манхэттен. С выключенными фарами черный «форд» медленно ехал между опорами, поддерживающими путепровод наверху. У поворота машина выехала к реке.

Парень остановил машину. Рокко махнул ему и его дружку. Они выволокли Гарри Клэмена и положили на круглые бревна между двумя железными подпорками. За краем деревянного настила лениво плескалась река.

На всех, кроме Клэмена, все еще были надеты перчатки. Рокко снова сделал жест, и оба парня стали скатывать Клэмена в воду. Его глаза дико блестели. С клейкой лентой на губах, со скрученными проволокой кистями и коленями, он понимал, что пойдет ко дну, словно свинцовая чушка.

Рокко выстрелил каждому пареньку точно в затылок, в то место, где позвоночник соединяется с черепом. Глушитель так славно сработал при первом выстреле, что даже не насторожил второго малого. Когда пуля вонзилась в его мозг, звук был немного громче, но ни один из выстрелов нельзя было услышать даже в ближайшем квартале.

Это был тот, вспомнил Рокко, с очень грязными мыслями.

Рокко столкнул обоих парней в реку. Они упали с легким, никем не услышанным всплеском. Потом Рокко втащил Гарри Клэмена обратно в машину, сдернул с его рта повязку и поехал прочь. Он оставил негативы у друга и теперь жаждал узнать, как они могут их использовать.

Глава семьдесят седьмая

– Этот твой приятель-газетчик, кажется, думал, что я имею какое-то отношение к другому приему, – говорил Палмер. Он пил уже вторую рюмку в баре «Аллея Павлинов», выходящем на Лексингтон-авеню, а Вирджиния Клэри все не прикончила виски с содовой. Он совершенно забыл, что уже прошло полчаса с тех пор, как они покинули «Крышу под звездным небом», и что, скорее всего, конгрессмен Кинкейд вне себя. Ни один из них даже не думал об этом.

– Считаешь, он прав? – спросила Джинни.

– Нет. Мы, должно быть, обслуживаем не более трети этих компаний.

– А-а…

Когда она улыбалась, вот как сейчас, с ее лица исчезала слабая тень, выражение вечной меланхолии, которое в самом начале так привлекло Палмера.

– Если ты действуешь так осторожно, – сказала она затем, – то тебе действительно не следует связываться с банком Фискетти. Меня охватывает озноб от одной мысли, что Бен может стать твоим сотрудником.

– Но почему? Разве ЮБТК занимается только высокоморальными операциями?

Она сделала паузу, чтобы обдумать это.

– Ты сам – одинокий пират, я это всегда знала. Я до сих пор не могу прийти в себя от того, как ты осуществлял тот свой переворот полтора года назад.

– Но ты не можешь сказать, что я был его инициатором, – защищался Палмер. – Меня вынудили к этому.

– Подтолкнули или сам упал. Это не имеет значения, важно лишь то, кто поднимается в конце схватки с ковра и кому судья поднимает руку. И ты, дорогой, был единственным победителем.

– Я ненавижу проигрывать. Ты тоже.

– Все ненавидят проигрывать, – поправила она его. – Но кто-то должен проиграть, чтобы кто-то выиграл. Разве это не слишком очевидно?

Он кивнул.

– Ты все еще не объяснила мне, почему тебя так беспокоит приход Бена в ЮБТК с основательной пачкой акций. Он прилежен, аккуратен, хорошо говорит, хорошо образован, блестящ, производит впечатление, умен, умеет добиваться успеха.

– Он обладает всем этим и еще кое-чем.

– Да?

Вирджиния Клэри вздохнула и допила свою рюмку.

– Он сам себе не принадлежит, им владеют с потрохами. Он у них на надежном крючке. У них слишком много его заложников, чтобы он мог порвать с ними. Жена? Четверо детей? Забудь об этом.

– Речь идет об его отце и тесте?

– Тони Фише и Винни Биге.

– Хорошо, это уже ближе к тому, что беспокоит меня.

– Так и будет. Они начнут.

– Но почему? Какая разница между тем, как они ведут бизнес и как это делаем мы? – Палмер жестом показал бармену, чтобы тот повторил заказ. – Когда я спросил об этом одного моего весьма уважаемого партнера, он промямлил что-то неопределенное о старых школьных связях и решил, что сделал внятное заявление. Но никто из них не изложил ничего путного, никто из них не смог сказать мне, в чем именно заключается различие.

Какое-то мгновение она глядела на пустую рюмку.

– Разве это такой уж щекотливый вопрос для таких людей, как ты, чтобы стоило беспокоиться? Предположим, боже упаси, ты получишь правильный ответ!

– Не делай из меня дурака, – вспылил Палмер, – Гарри Элдер утверждает, что у мужчин тоже бывают свои периоды. И оба вы увертываетесь от ответов.

– Это верно.

– Тогда в чем же дело? Чувствуете дурной запах?

– Даже лучшие друзья не хотят ничего говорить тебе? – Она снова улыбнулась ему, но на этот раз выражение меланхолии осталось на ее лице. – А я тебе друг, Вудс?

– Разве нет?

– Почему я должна им быть?

Тут как раз бармен подал заказ и убрал пустые рюмки. Эта заминка дала Палмеру возможность подумать, вернуться к его обычной схеме размышлений, вместо того чтобы выпаливать первое, что приходило в голову, как произошло сегодня вечером.

– Полагаю, ты права, – сказал он в конце концов. – Почему ты должна быть моим другом после всего того, что произошло?

– Не произошло ничего страшного.

– Всего лишь окончательный разрыв между нами.

– Но это вовсе не так ужасно. – Она пригубила рюмку, а затем растерла каплю жидкости на столе, образовавшую кружок на его сияющей поверхности. – Ты в самом деле не хотел меня такой, какой я была, – продолжала она, – к концу я тебя ненавидела и предпринимала ужасные усилия, чтобы скрыть это. Я больше не ненавижу тебя, Я понимаю, что происходило тогда. Это было поклонение герою. А когда я обнаружила, что ты вовсе не рыцарь, каким кажешься, то поняла, что ты предал мою мечту, и возненавидела тебя. Это длилось всего несколько месяцев. Потом у меня возникла другая проблема. Я скучала по тебе. Физически. Эмоционально. Как только можно скучать по мужчине. Но это тоже длилось только несколько месяцев. Это был несчастливый год для меня. Именно так. Каждый раз, когда дома или в офисе звонил телефон, я была уверена, что это ты. Ты. Звонишь. Чтобы сказать: «Давай снова будем вместе». Я хотела этого – чтобы холодно отказать тебе.

– Я не имел представления…

– Да, конечно, – прервала она. – А должен был бы. А потом, около шести месяцев назад, умерла моя мама.

– Я не зн…

– Об этом было в газетах. После ее похорон я бросила старую квартиру, где мы жили. Я просто пригласила людей из Армии спасения и сказала им, чтобы они унесли мебель. Я переехала. Решила все переделать. Встретила Джимми Кинкейда. Других мужчин. Стала чувствовать себя намного лучше. И поэтому я послала тебе приглашение на сегодняшний прием. Разве это не предел глупости?

– Но почему ты…

– И ты принял его, – прервала она, – что увеличивает глупость в неимоверных пропорциях. Я должна была рехнуться, чтобы пригласить тебя, а ты должен был чокнуться, чтобы принять предложение. Как Эдис?

Палмер моргнул.

– Превосходно. А может, не очень. А что?

– Все еще перебиваетесь вместе, ни туда ни сюда?

Палмер на секунду закрыл глаза.

– Мы пользуемся не самыми лучшими выражениями.

– Разве это новость?

– Ладно, если всерьез, мы сейчас во много худшей форме, чем два года назад.

– Хм…

Он открыл глаза и сделал жест, словно отбросил что-то.

– Ладно, оставим Эдис. Вернемся к тому вопросу, что я тебе задал.

– А почему ты думаешь, что я могу дать тебе ответ?

Палмер неопределенно махнул рукой.

– Ты всегда могла.

– Это было раньше. А теперь это теперь. Теперь мы уже по-настоящему не настроены на волну друг друга.

Это было утверждение, не вопрос.

– Это так?

Она опять пригубила напиток, потом опустила рюмку на стол и стала внимательно ее разглядывать, словно обнаружила в янтарной жидкости какую-то мушку. Потом внезапно и твердо кивнула.

– Да.

Некоторое время они оба молчали. Наконец Палмер сказал:

– Должно быть, я и впрямь в тупике, иначе не стал бы выплескивать на тебя все это при первой же встрече.

– Да, понимаю, – ее голос оставался холодным.

Через некоторое время она поднялась.

– Если добрый седой конгрессмен еще ждет меня, то я хотела бы вернуться назад.

– Конечно. – Палмер оставил деньги на столике и проводил ее по коридору, ведущему в главный холл отеля. Когда они вышли из бара, с Палмером столкнулся тяжеловесный пожилой человек в темно-синем костюме и темно-сером пальто.

– Извините. – Он поспешил было мимо.

– Притормози, Малви, – сказала Вирджиния. – Все еще мучаешь избирателей?

Грозный мужчина повернулся к ней, лицо его было белым как мел.

– Какого черта… – Он остановился, и выражение гнева на его лице сменилось изумлением. – Клэри!

– Что происходит, Джеймс?

– Ты хочешь сказать мне, дорогуша, что не знаешь, что происходит перед этим отелем?

– Я видела демонстрантов.

Толстяк печально покачал головой.

– И подумать только, что когда-то Клэри поспевала к месту происшествия быстрее, чем ребята из отдела по расследованию убийств.

– Так что же происходит перед входом?

Малви, тряхнув двойным подбородком, указал в сторону холла, выходящего на Парк-авеню.

– Пойди и взгляни сама, дорогуша. – И он поспешил дальше.

Палмер улыбнулся ей:

– Все еще слывешь «дорогушей» среди нью-йоркских ловкачей?

Она пожала плечами:

– Если девушка когда-то поработала журналисткой, она навсегда остается «дорогушей».

Они пошли следом за толстяком и обнаружили, что все холлы и другие общественные места разом опустели. Они остановились ненадолго, чтобы заглянуть в зал «Серт-рум», и увидели, что посреди него кто-то из Белого дома произносит речь. Палмер послушал некоторое время и обнаружил, что очень трудно найти различие между тем, что говорил этот человек о нуждах обороны, и такими же глубокомысленными изречениями оратора на ужине, который состоялся наверху. Хотя по интеллектуальному уровню эти две речи были совершенно разными. Он понимал, что человек из Белого дома на голову выше любого из местных талантов, собравшихся на обед наверху. На самом деле, это он виноват, что не может найти различия в этих речах, и в этом нельзя винить кого-либо из ораторов. И, наконец, он понял, что ему наплевать на все это.

– Я могу принять на себя эту вину, – произнес он вслух.

– Что несет этот пустомеля? – спросила Джинни.

Они отошли от «Серт-рум» и направились к выходу на Парк-авеню.

– Где же все? – спросил Палмер. – Или полиция выгнала их из холла?

– Нет, они просто стараются держаться подальше от скандалов.

– Что?

Они проскочили сквозь вращающиеся двери, все еще заряженные тем импульсом, который придал им Малви.

Прохладный воздух успокаивал. Но в нем ощущался и какой-то слабый кисловатый привкус, который Палмер сначала не смог опознать. Он принюхался. Джинни взяла его за руку. Он почувствовал, как ее пальцы сжали его кисть. Подбородком она указала ему на дальний угол Пятидесятой улицы.

Две машины «скорой помощи» образовали угол вокруг горстки людей. Несколько врачей занимались тремя телами, лежащими прямо на голом асфальте. Первый из них был пожилой мужчина в пальто с меховым воротником, которого они пытались вернуть к жизни. Густая струя крови стекала из уголка его рта. У второго мужчины была большая рваная рана на щеке под глазом. Врач старался остановить ему кровь. Третий пострадавший был скрыт от взора Палмера двумя санитарами и пожарным с кислородным прибором. Четвертый человек, лежащий на земле, был полицейский в форме. Им никто не занимался. Лицо его было накрыто его же шлемом.

– Мертв? – спросил Палмер. – О Боже!

Джинни кивнула. Красные вращающиеся маячки на крышах полицейских и санитарных машин вертелись и вертелись. С душераздирающим воем подкатила еще одна «скорая». Двух девушек лет по восемнадцать, которых до этого Палмер не заметил, посадили в машину. Он не видел, что с ними стряслось, но они плакали. Человек в белом халате говорил что-то полицейскому офицеру, который сидел на обочине тротуара, сжимая лицо ладонями. Врач пытался заставить полисмена выпить лекарство из бумажного стаканчика. Полицейский непрерывно мотал головой и отказывался, тогда врач встал и подошел к пожилому мужчине. Его партнер стирал кровь со рта старика. Рука с белым полотенцем вдруг задержалась на какой-то момент, потом опустила полотенце на лицо старика.

Поверх голов, с крыш телевизионных машин камеры продолжали записывать происходящее, но репортеры теперь были уже внизу, они смешались с пострадавшими, держа в руках микрофоны, стараясь уловить каждое произнесенное ими слово.

Вирджиния Клэри взглянула на свои крохотные часики.

– Они еще смогут успеть к одиннадцатичасовому выпуску новостей, – сказала она.

– Это твой единственный комментарий? – спросил Палмер.

Она растерялась.

– Я… я не имела в виду…

– Правильно. – Он повернул ее за плечи и направил обратно в холл «Уолдорф». – Давай возвращайся наверх к своему приятелю Кинкейду. Представляю, что он будет рассказывать о происшедшем некоторым своим коллегам.

– Послушай, я…

– Теперь я понимаю, что ты хотела сказать об этом безлюдном холле. Они использовали выход на Лексингтон-авеню. Никто не хотел быть замешанным.

Палмер остановился посреди холла и огляделся.

– Я-то верил, что не составляет особого труда собрать толпу на Манхэттене. Но это ложь, верно? В ту же секунду, как происходит что-то насильственное, эта публика смывается. Никто не хочет стать свидетелем. Никто не хочет ничего знать.

Он подвел ее к лифту и сказал оператору:

– Доставьте эту леди обратно на «Крышу под звездным небом».

Джинни смотрела на него с выражением недоумения, смешанного с гневом, двери захлопнулись.

Палмер снова двинулся к выходу на Парк-авеню, но остановился, заслышав взрыв аплодисментов в «Серт-рум». Оратор едва успел закончить, как джентльмены в вечерних костюмах стали направляться в раздевалку за своими пальто.

– Вудс, – окликнул его моложавый мужчина с длинными волосами. На нем была белая рубашка со стоячим воротничком. Палмер застыл, не веря своим глазам. Он был уверен, что видел этого человека на другом приеме, но счастливо избежал встречи с ним.

– Суперречь, верно? – сказал банкир-инвестор.

– Разве вы не были наверху?

Мужчина сделал рукой неопределенный жест.

– Все время в движении. Не следует представлять из себя сидячую мишень. Там снаружи, кажется, была небольшая заварушка?

Его фальшивый британский акцент – он входит в группу инвесторов в Англии, но все знали, что он родился и получил образование в Милуоки, – в сочетании с длинными волосами и стоячим воротничком вызвали у Палмера такое же отвращение, как все, с чем он сталкивался в этот вечер.

Он вглядывался в покрасневшее лицо этого человека, тот начал оправдываться, но Палмер опередил его.

– Те, кто там собрался, были избиты, потому что протестовали против таких ублюдков, как вы, Арчи, – дружелюбно сказал он банкиру-инвестору. – Двое из них убиты. Гражданский и полицейский. Так что там за треп, старина?

Банкир остолбенел, потом пробормотал что-то вроде «плохая шутка», повернулся на каблуках и кинулся в раздевалку, где уже образовалась двойная очередь из почетных гостей. Палмер стоял в стороне, возле дверей на Парк-авеню, и смотрел, как они покидают отель через черный выход. Видимо, весть о происшедшем уже распространилась.

Спустя некоторое время он снова вышел наружу. Ночной воздух стал совсем прохладным. Палмер видел, как два санитара уложили мертвого старика на носилки и погрузили их в «скорую помощь». Полицейский, сидевший на обочине, теперь находился в обществе негритянского подростка лет пятнадцати, которого рвало на собственные ботинки. Полицейский поднял голову, и на лице его появилось выражение крайнего отвращения.

– Я застрелил из-за тебя своего приятеля, парень. – Полицейский с ненавистью взглянул на подростка, но, не получив ответа, снова опустился на обочину и уставился на асфальт перед собой. – Застрелил насмерть, – бормотал он.

– Ему сейчас скверно, – послышался голос за спиной Палмера. Он обернулся и увидел толстяка Малви. – Знаете, – продолжал Малви, – таких случаев бывает несколько каждый год. Полицейские случайно убивают друг друга при облавах, в перестрелках, во время демонстраций. Это случается. Человек, который совершает такой выстрел, обычно уходит из полиции на год или около того.

Палмер снова уловил легкий кисловатый запах.

– Слезоточивый газ?

– Какая-то новая дрянь, – сморщился Малви. – Многоцелевой газ, используемый при беспорядках. А эти идиоты выпустили его до того, как убрали отсюда собственных людей. Роскошно спланировано.

– Было много народа?

– Я с этими пикетчиками вот уже восемь лет, – сказал Малви. – Это моя работа. Я не питаю ненависти к беднягам. Им можно посочувствовать. Им не нравится то, что у них есть, и они не знают, как получить то, чего хотят. Такие вот времена, – продолжал толстяк-детектив. – В былые дни, когда человек ненавидел государство, он собирал свое барахло и перебирался куда-нибудь еще. Господи, так было во всем мире. А теперь, скажите мне, куда податься этим несчастным? Всюду кишмя кишит и везде – крепкий кулак государства. Им надо привыкнуть к этому. Им некому выплеснуть то, что у них на душе.