Текст книги "Семья"

Автор книги: Лесли Уоллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Палмер принюхался. Кислый запах почти исчез, или же, быть может, он уже привык к нему. Он пошел к югу, в сторону Сорок девятой улицы, но потом вспомнил, что его пальто осталось наверху, в раздевалке на «Крыше под звездным небом». Когда он вернулся, то столкнулся с Вирджинией Клэри.

– Ох!

– Извини!

– Я надеялась, что ты еще не удрал, – сказала она.

– Имел беседу с твоим приятелем Малви, он просветил меня. Прости, что я вспылил. Как твое свидание?

– Я сказала ему, что должна поговорить с тобой. Он все понимает.

Палмер почувствовал, что приходит в смятение.

– Господи, что понимает?

– Понимает, что мы добрые друзья и что мы давно не видели друг друга.

– Должен сказать, он ужасно любезный жених.

– Вудс, ты спешишь с определениями. Мы не помолвлены.

– Значит, любовник.

– Да, – согласилась она. – Любовник. Ты заставляешь меня сожалеть о том, что я снова спустилась к тебе.

– Почему ты это сделала?

– Я подумала, что тебе нужна помощь. – В ее темных глазах появилось какое-то новое выражение. – Мне пора бы запомнить, что ты не нуждаешься в помощи. Или не сознаешься в этом.

Какое-то мгновение Палмер вглядывался в ее лицо. Он начал было говорить, что это как раз она отказывает ему в помощи, ибо утверждает, что они настроены на разные волны. Он хотел сказать ей, что ее слова о том, что репортеры телевидения могут поспеть к одиннадцатичасовому выпуску новостей, разозлили его своей бессердечностью. Но вместо этого он просто улыбнулся и взял ее под руку. Они подошли к углу Сорок девятой улицы.

– А как же твое пальто?

Палмер пожал плечами.

– Куда тебя отвезти?

– Ко мне домой.

Глава семьдесят восьмая

Шон и Оги сидели на одном из обитых малиновой кожей угловых диванов в глубине кафе вместе с приятелем из Бостона, оптовиком женской одежды одного из самых дорогих тамошних универсальных магазинов. К ним присоединился примерно в половине одиннадцатого другой приятель, закупщик из большого специализированного магазина в Вашингтоне.

Они решили хорошо погудеть, и тут к ним присоединился третий, управляющий местного универсама, они уже пропустили, по крайней мере, по четыре стаканчика и чувствовали себя превосходно.

Это праздничная гулянка, подумал про себя Шон, мы как бы отмечаем День независимости.

– Ну, так как, друзья? За День независимости? Четвертое июня?[127]

Оги скорчил гримасу:

– Перестань дурачить. Сейчас июль, крошка, и ты знаешь это.

– Июль? – спросил сбивчиво Шон. – Июль или июнь?

Это вызвало у всех пятерых припадок хихиканья.

– Серьезно, парни, – Шон стал пытаться имитировать веселый протяжный техасский говор, – моя жена, леди Бигль и я, мы предлагаем отпраздновать нашу эмансипацию сегодня вечером в настоящем техасском стиле.

– Пощади нас, дорогуша, – протянул оптовик из Бостона.

– Вы ведь не допустите, друзья, непочтительности к начальникам? – настаивал Шон, продолжая ломать язык по-техасски. – М-да? – Он сузил глаза, пытаясь разглядеть кого-то возле стойки бара. – Я говорю… – Он с трудом поднялся на ноги и нетвердыми шагами направился к Бену Фискетти. – Я говорю, приятель, я говорю, старина, пип-пип… – Он захихикал, стоя возле него и не соображая, что произнесет дальше.

– Привет, Шон! – Бен взял от бармена свое виски с содовой. – Ты как тут очутился?

– Я всегда здесь. Это один из моих маленьких приютов.

Бен отпил половину своего хайболла. Сделал паузу и начал осторожно формулировать фразу.

– Х-хочешь… – он остановился и переждал, потом закончил: – Х-хочешь выпить?

Шон взял стакан из его рук и поплелся обратно к своему дивану.

– Девочки, – сказал он, – это Бен. Хороший малый, но не голубой, пока.

Оптовик из общенациональной столицы взглянул на Бена и зазывно улыбнулся.

– Что ж, – медленно протянул он, – у нас у всех недостатки.

Глава семьдесят девятая

Эдис вернулась домой к одиннадцати часам. Она включила телевизор как раз вовремя: закончилась реклама какого-то желудочного средства, и диктор начинал освещение событий дня. Три минуты она слушала о событиях во Вьетнаме, минуту – о новом законопроекте президента о налогах, две минуты – о циклоне, который пронесся над Арканзасом и Миссури, потом была реклама средства от головной боли.

– Мам?

Она испуганно вздрогнула и повернулась. В дверях босиком и в ночной рубашке стояла ее дочь Джерри.

– Ты должна была заснуть еще час назад.

Джерри кивнула.

– Я не могла спать. Можно мне посмотреть с тобой телевизор?

– Только новости.

Эдис подвинулась в покрытом мягком кресле, и Джерри устроилась рядом. Девочка показалась Эдис худой как щепка. Она обняла ее.

Две минуты они наблюдали, как пожар пожирает мотель в Провиденсе, минуту – крушение поездов в Орегоне, еще минуту – подготовку к новому космическому полету на мысе Кеннеди, а потом еще две минуты – эффектное свадебное торжество двух кинозвезд, для каждой это была четвертая свадьба. Последние полминуты новостей были посвящены репортажу о демонстрации моделей в Париже. На манекенщицах поверх шифонового нижнего белья были только совершенно прозрачные платья ярких цветов. Все кадры были сняты дальним планом.

– Давай посмотрим местные новости, – предложила Джерри.

– Давай! – Эдис и забыла, что первая четверть часа обычно была посвящена так называемым международным новостям. – Но только потом – в постель. Почему ты не могла заснуть?

– Думала.

– О чем?

Джерри съежилась и спрятала голову на груди Эдис.

– О разном.

– Думала о разном. Понятно.

– О войне. О том, что, может быть, призовут Вуди. О том, что ты и папа поссорились.

Эдис судорожно два раза глотнула, но понадеялась, что дочь не заметила этого.

– Почему это тебя беспокоит? Это была вовсе не ссора, дорогая. Мы просто обсуждали наши дела.

– Вы в последнее время очень часто обсуждаете, не так ли?

Эдис подняла за подбородок голову Джерри и посмотрела ей в лицо.

– Это сарказм? Я считаю, что мы просто не очень ладим.

Джерри, скорчив глупую гримасу, усмехнулась.

– Мягко выражаясь.

– Да. Я знаю, тебе этого не понять, знаю. Но это иногда случается у женатых людей. – На мгновение Эдис остановилась и посмотрела на рекламу дезодоранта. – Иногда все это очень серьезно и приводит к разрыву, иногда нет. Я не знаю, какой из двух вариантов у нас.

На телеэкране промелькнул какой-то зубной эликсир, а потом началась программа местных новостей. Эдис увидела вашингтонского политика, призывавшего к эскалации войны. Против таких, как он, она пикетировала несколько часов назад.

– Между тем перед гостиницей в центре города, где выступал министр, полиция разогнала демонстрацию, – сообщил диктор.

На телеэкране появилось лицо вашингтонского политика, губы его двигались, но слышно ничего не было. Затем появилось изображение патрульной полицейской машины, движущейся по Парк-авеню.

– Сообщается о том, что многие получили ранения, – произнес диктор, на экране все еще видна была машина. – По неподтвержденным данным, серьезно пострадал офицер полиции. – На экране появился диктор, он читал текст, написанный на листе бумаги. Он остановился и посмотрел в камеру. – Сегодня мэр призвал жителей Нью-Йорка помочь в борьбе с преступностью на улицах…

Эдис выключила телевизор.

– Так нечестно, – сказала Джерри. – Или ты больше не хочешь смотреть?

– Просто не хочу смотреть очередную рекламу о том, как лечить саму себя.

– Но еще будет много новостей.

– Мне неинтересно.

– Интересно смотреть только мирную демонстрацию? – спросила Джерри.

– Да.

– Ты и за обедом горячо обсуждала эту тему.

– Да.

Джерри выпрямилась в кресле рядом с ней.

– Ты была там сегодня, правда? – вдруг спросила она.

Эдис пыталась найти подходящий ответ. Она слишком устала, чтобы говорить уклончиво.

– Да, – сказала она. – Я принимала участие в пикете.

– Вот так так!

– Вот так так. – Эдис кивнула. – Было страшно и скучно одновременно, Этим людям никто не верит, Джерри. Они чересчур торжественные и мрачные, все было похоже на собрание религиозной секты.

– Не было никакого избиения и никаких воплей?

– Несколько старых лозунгов. Несколько песен, довольно глупых.

– Ты просто не понимаешь смысла, – сказала Джерри. – Там совершенно другие женщины, мама. Бабушкины очки, длинные платья, волосы с пробором посередине, туфли, которые можно украсть только у монахини. Это торжественно. Ты, должно быть, сильно выделялась. У тебя же юбка выше колен.

Эдис слегка улыбнулась.

– Думаю, да.

– Полицейские тебя не тронули?

– Нет.

– А кто пострадал?

– Я… не знаю. – Эдис встала, и между ней и дочерью пролегло некоторое расстояние. – Я убежала, когда стало казаться, что дело принимает неприятный оборот.

– Ничего себе.

Эдис не поднимала на Джерри глаз. А когда все же посмотрела, то увидела, что девочка пребывает в задумчивости.

– Но твои друзья остались, правда?

– Друзья?

– Люди, которые привели тебя?

– Думаю, что да. – Эдис покачала головой. – Но я не очень уверена. Как только дело стало принимать неприятный оборот, я взяла такси. Спасибо шоферу такси, что остановился.

– Ну и ну.

Они помолчали.

– Не пытайся представлять это хуже, чем было на самом деле, – наконец сказала Эдис. – Я бросила своих друзей. Допустим, это так. Возможно, у меня просто нет права бывать в таких местах. Если бы я пострадала, какой же матерью была бы я тебе? А если бы мое имя было предано гласности, то это могло повредить работе твоего отца и нашему будущему.

– Ты помнишь ту женщину с юга? – спросила девочка. – Ту, которую застрелили, когда она вела машину? У нее была семья.

– Совершенно верно. И…

– Думаю, ее дети были в любом случае горды ею.

Эдис нахмурилась.

– Считаешь, что я должна была остаться?

Длинные худые руки Джерри согнулись в локтях, она, словно крыльями, взмахнула ими.

– Я ничего не считаю, мама, – сказала она с невинным выражением лица.

– Знаешь, твой отец прав. Вы, дети, иногда заходите слишком далеко.

– Это только я. А мальчишки строго придерживаются правил. – Джерри захихикала. – Ты ушла от пикетчиков, и это правильно. Если там скукотища, чего там оставаться?

– Я ушла не поэтому, – напомнила ей Эдис.

– Что касается меня, то я считаю это веской причиной.

– А я тебя об этом и не спрашивала.

На лице Джерри появилось тоскливое выражение.

– Извини. Ты, наверное, хочешь позвонить своим друзьям и узнать, как у них дела?

– Зачем? – Эдис задумалась. – Я уверена, что у них все в порядке. Я позвоню утром.

Джерри кивнула.

– Ладно, мам, я иду спать. Ты тоже?

– Думаю, что да.

– Не жди папу, – сказала девочка и, чмокнув ее в щеку, выбежала из комнаты. – Спокойной ночи!

Эдис стояла и размышляла над тем, что она, вероятно, перестала понимать, когда ее собственная дочь демонстрирует свой сарказм. Или она просто сошла с ума и во всем видит скрытый смысл?

Но, учитывая умственные способности Джерри, она решила, что последнее замечание, несомненно, было сарказмом.

Глава восьмидесятая

Палмер и Вирджиния Клэри шли в сторону реки вдоль Сорок девятой улицы. Палмеру казалось, что они, не переставая, говорили, в основном они обсуждали события вечера.

Теперь они шагали по Первой авеню. Палмер заметил, что он идет медленнее – долгий вечер давал о себе знать, ноги ныли. Он взглянул на освещенные часы в витрине часовой мастерской. Не было еще и половины двенадцатого. Но ему казалось, что уже гораздо больше.

На пересечении с Пятьдесят восьмой улицей они опять повернули на восток, пересекли Саттон-Плейс и остановились на некоторое время у маленького тупичка; в нем умещалось только пять машин, и он выходил прямо к реке. Вирджиния провела его по каменным ступеням к небольшому парку с несколькими скамейками, окруженному железными перилами, предохранявшими прохожих от падения на камни.

Луна еще не взошла. С моста на Пятьдесят девятой улице доносился непрерывный шум мчащихся машин. И парк казался поэтому еще более уединенным. Такое ощущение, подумал Палмер, что он находится на дне шахты. Где-то над ним устремлялись ввысь небоскребы, проносились, словно по воздуху, легковые и грузовые машины. По другую сторону реки, казавшейся черной, маслянистой, теснились здания Велфэер-Айленда,[128] там спали или никак не могли уснуть больные. Вдали, над Куинсом, парил вертолет, сверкая огнями.

– Почему мы пришли сюда? – спросил он.

Она кивнула на небольшую группу домов с одной стороны крошечного парка.

– Я присмотрела вот тот дом и терпеливо ждала его – маленький, с двустворчатыми окнами. Он принадлежал сберегательному банку. Как только его выставили на продажу, я предложила за него высокую цену, слишком высокую, и урвала его.

– Но ты ведь не используешь его весь?

– Первый этаж и полуподвал. А две квартиры наверху сдаю.

– Какую закладную ты получила?

Она скорчила гримасу.

– Так было хорошо, когда мы делали вид, что не имеем отношения к банковскому делу. Я почти убедила себя в этом.

Палмер засмеялся, повернулся и стал смотреть на темную реку, проносящую свои могучие воды где-то под ними.

– Гарри Элдер полагает, что вряд ли банкира можно считать джентльменом.

– Гарри прав.

– Он хочет, чтобы я никогда не забывал, что мы – грязные ростовщики.

Вирджиния Клэри энергично закивала.

– Ниже уже опускаться некуда. Ниже может быть только кто-нибудь вроде меня, кто рекламирует банкиров.

Он порылся в кармане пиджака. Во время их долгой прогулки ему не было холодно, но сейчас он начинал ощущать легкую прохладу.

– У тебя есть сигареты? – спросил он.

– Бросила курить в прошлом году.

– Боже мой! С какой пользой ты провела этот год – отказалась сразу и от меня, и от табака.

Она молчала и смотрела на реку, потом перевела взгляд вниз по течению к южной оконечности Велфэер-Айленда.

– Никаких комментариев? – настаивал на продолжении темы Палмер.

– Вудс. – Она сделала паузу и, казалось, опять надолго замолчала. Спустя некоторое время она вздохнула так легко, что Палмер едва услышал этот вздох сквозь шум машин на мосту Куинсборо. – Вудс, что ты подумал, когда получил приглашение на сегодняшний прием?

– Я подумал: ага. И что-то еще вроде этого.

– Я спрашиваю серьезно.

– Я… не знал, что и подумать. Да ничего не подумал, просто почувствовал нутром, что захотел пойти, вот и все.

– А что ты думаешь сейчас? – продолжала она.

– Я и до сих пор не очень-то раздумываю на эту тему. За прошедшие несколько месяцев меня замучили тяжелые мысли. Наверное, я боялся подумать об этом, ведь и так забот хватает.

– Это, по крайней мере, честно. Ты не всегда так искренне говорил со мной.

– Я стал искренен сам с собой, вот и пришел в уныние. И не вижу причины, чтобы щадить дорогих и близких.

Как только Палмер произнес эту фразу, он попытался мысленно проиграть ее, чтобы понять, не означала ли она больше того, что он хотел в нее вложить. Она действительно означала больше.

– Я позволяю тебе, – сказала Вирджиния, – убрать «дорогих и близких».

– Не читай больше мои мысли.

– Прошу прощения.

– Моя дочь Джерри тоже читает мои мысли. Очевидно, я – открытая книга.

– Только для женщин, которые… – Она остановилась.

– Которые что? – спросил он через некоторое время.

– Которые, – она отвернулась от него и сделала несколько шагов вдоль ограды, – которые любят тебя.

Они помолчали. Потом она отошла от него еще дальше.

– Как ты думаешь, почему я попросила их пригласить тебя? – спросила она.

– Подожди немного, – запротестовал Палмер. – А как же с Кинкейдом? С тем мужчиной, которого ты упоминала? Как быть с тем, что мы порвали друг с другом?

Она покачала головой.

– Ты никогда меня не понимал. Правда?

– Думаю, что да.

– Когда ты прислал записку, что будешь на приеме, я разревелась. Но не надолго. На одну или две минуты. – Она повернулась к нему, но не приближалась. – И когда я увидела тебя сегодня вечером, чуть опять не разревелась.

– А тот разговор на Пикок-Элли?

– Просто я пыталась быть разумной.

Палмер на шаг приблизился к ней. Она отошла на шаг. Парк освещался прожекторами, и поэтому на ее скулы ложились густые тени, которые скрывали большую часть лица.

– Тебе придется придумать объяснение получше, – сказал Палмер, помолчав. – В мои годы я уже медленно соображаю.

– Нечего объяснять. Я порвала с тобой. И это правда. Я встречалась с другими мужчинами, со многими мужчинами, в том числе и с Кинкейдом. Некоторые из них были довольно хороши. Разве это не понятно? Я порвала с тобой, но я постоянно сравнивала всех с тобой. Это естественно. Понятно?

– Нет.

– Конечно, понятно. Послушай, с какими женщинами ты встречался за последние полтора года?

Палмер нахмурился.

– Я с ними не встречался.

– Так я и поверила!

– Правда, – сказал он. – После тебя никого не было.

Она повернулась и посмотрела на реку. Где-то далеко, выше по течению, плыл на юг маленький белый корабль, и освещавшие его огни отражались в воде мерцающими пятнами. Красный свет справа по борту был похож на крошечное пламя в несущейся стремнине.

– Как мне это воспринимать? – помолчав, спросила Вирджиния. Она крепко сжимала на шее свой темный жакет. Но теперь пальцы ее разжались, и грудь окатила ночная прохлада. Она опять прижала к себе жакет.

– Это было сказано не для того, чтобы ты каким-то образом воспринимала мои слова, – выпалил Палмер. – Хотя ты могла бы ответить, что тебе потребовалось столько же времени, чтобы порвать со мной, сколько и мне.

– Наши отношения были слишком сложными, не хотелось бы мне пережить все снова.

– Если ты хочешь искать в них только плохое, то да.

Она попыталась улыбнуться.

– Это не так.

– Ну не так, так не так.

– Следы прошлой вражды, – задумчиво проговорила она. – Я объяснила тебе, почему пригласила тебя на обед. Но почему ты пришел?

– Ты мне ничего не говорила, – заметил Палмер.

– Нет, говорила. Разве ты не слышал?

Он кивнул.

– Слышал. – Спустя некоторое время добавил: – Я решил прийти, потому что хотел тебя опять увидеть.

– Итак, ты хотел задать мне вопросы, на которые никто другой не может ответить?

– Да. Но это только одна причина.

Она закрыла жакет на груди.

– Тебе, наверное, холодно, Вудс.

– Не очень.

– Зайди в дом и выпей стаканчик.

– Спасибо.

Он взял ее за руку и повел вверх по лестнице на улицу.

– У меня были другие причины, чтобы хотеть тебя увидеть снова. Я хотел знать, как у тебя дела и что ты чувствуешь… Я хотел увидеть, как ты выглядишь. Я хотел опять услышать твой голос. Я подумал, что, может быть, мы опять сможем танцевать… Я хотел опять ощутить тебя. Много причин.

Она повела его через двор между домами, потом вверх по короткой лестнице на первый этаж своего дома.

– Я скучал по тебе, – услышал себя Палмер. – Не знал только, как сильно я по тебе скучаю, пока не получил приглашения.

– Входи и грейся.

– Да. – Он дрожал. – Становится довольно прохладно.

Глава восемьдесят первая

Темный, без номеров, «форд» остановился в десяти кварталах от дома на Парк-авеню, где жил Гарри Клэмен. Рокко взглянул на часы: до полуночи оставалось полчаса. Он повернулся и посмотрел на Клэмена. Тот растирал свои запястья и лодыжки. Губы в том месте, где пластырем была содрана кожа, покрылись тонкой коркой.

– Все понятно, Гарри? – спросил Рокко.

– Да. – Клэмен помолчал. Потирая запястья, он вытащил из кармана носовой платок и вытер им лицо. – Я видел фотографии, Рокко. Теперь все понятно.

– У тебя есть чувство юмора, Гарри.

Клэмен моргнул.

Рокко открыл дверь со стороны Гарри.

– Выходи. Отсюда пойдешь домой пешком. Такси не бери. Понятно?

– Да, Рокко.

– Хорошо. С этого момента будешь говорить только: «Да, Рокко». Пока не спросишь разрешения у меня, не смей ни вздохнуть сам, ни пикнуть. Понятно?

– Да, Рокко.

– Уже несколько часов назад ты должен был бы умереть, Клэмен. Но нам ты нужен живым. С этого момента ты не посмеешь построить и лачуги без нашего согласия. Твое дело – это наше дело. А не станешь выполнять наши приказания – пеняй на себя. А теперь выходи.

Рокко наблюдал, как грузный мужчина вылезал из машины. Клэмен некоторое время подождал на улице. Потом повернулся спиной к Рокко.

– Она действительно мертва? – спросил он со страхом.

– Поверь на слово. А если не веришь, попытайся возложить на кого-нибудь вину за ее смерть. На это у тебя уйдет вся жизнь, а газеты получат очень пикантный скандальный материал.

– Хорошо, хорошо.

– Иди. – Рокко захлопнул дверцу машины и поехал дальше. Он повернул на запад на Семьдесят второй улице, пересек Центральный парк и остановился у дежурной аптеки на Бродвее, чтобы позвонить по телефону.

– Санто? – спросил он, когда сняли трубку. – Он еще не спит?

– Si.

– Хорошо, буду через час. – Рокко повесил трубку. Он не любил беспокоить шефа ночью, но приказ есть приказ. Что бы ни случилось, он должен был лично доложить об этом.

Он ехал по Вест-Сайд-хайвей и думал о том, как Дон Джи оценит то, что он сделал. Ошибок не было, А присутствие Бена, пусть и неожиданное, еще больше нитей связало в один узел, никто из них об этом и не мечтал.

Он надеялся на одобрение шефа. Никуда не денется, одобрит, говорил себе Рокко. Никуда не денется. А если так, то ему придется продемонстрировать свою признательность.

Иногда, Рокко знал об этом, признательность Дона Джи была такой щедрой, что от нее просто дух захватывало.

Глава восемьдесят вторая

В полночь колокола англиканской церкви, находящейся в двух кварталах от дома Фискетти в Скарсдейлс, зазвонили с таким неистовством, что разбудили Розали. Она взглянула на часы возле кровати. Она встала и тихо прошла босиком по верхнему этажу дома. Она проверила, как спят дети, и посмотрела, не появился ли Бен.

Спустилась вниз. Иногда он приходил домой таким усталым или пьяным, что засыпал на диване в гостиной. Пошла на кухню и открыла холодильник, испытывая ужасный голод. Рассматривая содержимое холодильника, она потянулась к хлебнице и открыла крышку. Потом осознала, что же это она делает, и захлопнула холодильник.

Розали вернулась в гостиную и некоторое время читала журнал. Чувство голода отступило. В половине первого она отложила журнал и принялась за книгу, которую взяла в библиотеке. В час она положила ее и пошла наверх, чтобы опять лечь спать. Она отчетливо понимала, что Бен сегодня не придет домой. Женщина с Девятой улицы, которую он содержал, та самая, из чьего дома – она это видела – он бежал тем вечером, была, вероятно, не лучше самой обычной проститутки.

Розали знала, что живет во вседозволенном обществе, в котором возможны отступления от общепринятых моральных норм. Журналы, которые она читала, изобиловали примерами супружеской неверности и половой извращенности, к этому уже все привыкли. Розали знала, что у авторов журнальных статей это вызывало гнев, но они упорно продолжали сообщать о самых потрясающих нравственных преступлениях. Делали это снова и снова.

Ей пришло в голову, что если у Бена любовница, то и ей следовало бы завести любовника. Неясно только, как это осуществить.

Она знала, что в Виллидж были парни, которые много чего ей плели об этом. Но они были ужасно грязными и бог знает когда мылись в последний раз. Одно требование она наверняка предъявила бы к любовнику: чтобы он регулярно принимал душ и чистил зубы.

В половине второго она опять встала и спустилась вниз, чтобы посмотреть в большом словаре слово «deracinate».[129]

Глава восемьдесят третья

– У нас есть один идиот, который считает, что мы не должны иметь никаких дел с мафией, потому что она очень часто прибегает к насилию.

Палмер кивнул, как бы подтверждая свои слова. Он пил уже третий стакан шотландского виски и знал, что Вирджинии Клэри надоело его слушать.

– Как будто обычные люди редко прибегают к насилию, – добавил он немного погодя.

Комната представляла собой нечто вроде библиотеки и выходила окнами на реку. Одна стена от пола до потолка была занята книжными полками, но не на всех полках еще были книги. Кроме того, в комнате были большой диван, на нем устроилась Вирджиния со стаканом в руке, письменный стол и мягкое кресло, в котором сейчас сидел Палмер. Он почувствовал, что говорит слишком монотонно, и остановился.

– Человек чаще прибегает к насилию, чем какое-либо другое животное, – сказала она.

– Причем он, единственный, обладает способностью, применив насилие, порицать его. Как будто… – Палмеру разговор нравился, и он опять оживился. – Разве мы не применили силу сегодня вечером перед отелем «Уолдорф», когда разгоняли этих ненормальных демонстрантов? Никакие мафиозные структуры, синдикаты и чего там еще не демонстрируют столько насилия, бессердечия и черствости.

– Только человек, помимо прочего, еще и двуличное животное, – заявила Вирджиния. Палмер понял, что она была не трезвее, чем он сам. – Животное, которое совершает преступления, о которых никакое другое животное и не помышляет, а потом называет такие преступления зверством. О другом человеке он говорит: «Он вел себя как животное», но на самом деле это означает: «Он вел себя как человек».

– Он – единственное животное, которое может разговаривать.

– Поэтому только он говорит неправду.

– Браво! – закричал он.

Она выпрямилась.

– Давай лучше займемся любовью.

– Это лучшее, что можно придумать.

– Раз ты так ненавидишь человечество, – сказала она, допивая то, что осталось в стакане, – почему ты просто не размозжишь себе череп?

– Это не в моем стиле.

– Зато в моем. Теперь я не настолько хорошая католичка, чтобы бояться самоубийства.

– Вот как, – парировал он. – Тогда почему ты не покончила с собой?

– Потому что в этом мире еще много сукиных детей, которых я бы хотела захватить с собой.

– Браво! – сказал он.

– А ты разве не ощущаешь нечто подобное?

– У меня нет желания переселяться в мир иной.

Она кивнула.

– Это потому, что тебе подходит и этот, такой, какой он есть.

– Ни черта.

– Богатые всегда предпочитают статус-кво.

Его глаза сузились.

– Ты действительно ненавидишь меня, да?

Она на удивление твердым шагом подошла к его креслу. Потом присела и положила голову к нему на колени.

– Нет.

– Но, черт побери, что мне со всем этим делать?

– С чем этим?

– С банком. С корпорацией банков. Со всем.

– Просто рассматривай все проблемы по очереди. – Она начала гладить его ноги. – Ты все еще не можешь оправиться от шока, от осознания того, что ты не очень-то отличаешься от Винни Бига. Вот что в действительности кроется за всеми твоими вопросами. Ты уже знаешь ответ. Большое преступление. Большой бизнес. Чтобы это знать, тебе не было необходимости смотреть, как убивают полицейских и пикетчиков, чтобы защитить большой бизнес. Ты уже вылил свой собственный ушат грязи, мой дорогой. Ты уже испачкал свои руки. Я не говорю тебе ничего нового.

– Ты действительно ненавидишь меня.

Она взяла его руку и мягко ее сжала.

– На этот вопрос ты тоже знаешь ответ.

– Как же ты меня терпишь?

– Порок у человека в крови, – сказала она. – Зачат во грехе. Рожден в пороке. И так испокон веков. Я иногда напускаю на себя вид, но я все-таки человек и поэтому испорчена.

– Да нет же.

– Я на самом деле надеюсь, что менее порочна, чем некоторые. – Она с улыбкой посмотрела на него, и в ее глубоко посаженных глазах зажегся огонек. – Конечно, есть и святые. Но не я. Я не так порочна, как, например, ты. У меня не было столько соблазнов.

– В моей жизни не было соблазнов.

На этот раз она рассмеялась.

– Ты умеешь красиво говорить, поэтому говоришь неправду. Тебе дана власть. Это огромный соблазн. Если бы ее дали мне, знаешь, какой бы я теперь могла стать порочной!

– Всякая власть развращает? – спросил Палмер. – Это уже старо.

Он слушал свои слова, а в памяти будто прокручивалась старая магнитофонная запись. Он осознавал, что поступил с Джинни так же, как поступил с Гарри Элдером, когда разговор зашел о мужском климаксе. Он выслушал оба этих утверждения, а потом откинул их как устаревшие. Это как в дзюдо, когда на тебя бросается противник, а ты, увернувшись, ставишь ему подножку, и он, продолжая свое движение, оказывается сбитым с ног. На самом деле – трюк дешевый, потому что нужно просто немного ловкости. Не нужно думать, не нужен эмоциональный подъем. Простая уловка. Такие ходы он использовал большую часть своей жизни. И они срабатывали.

– Ты что-нибудь знаешь о таком явлении, как мужской климакс? – услышал он свой вопрос.

– Который Гарри приписал тебе?

– Разве я об этом говорил? Не припомню.

– Я верю в необходимость задавать себе вопросы, – сказала Джинни. – Я считаю, что богатые недостаточно этим занимаются.

– Ты опять меня обстреливаешь.

– Не только богатые, – поправила она. – Мы все должны быть Гамлетами, время от времени. Если только это не входит в привычку, верно?

– Сплошные вопросы. Без ответов. – Он прикоснулся к ее кудрявым темным волосам. – Ты уже забыла, что можно делать что-нибудь еще, кроме того, чтобы задавать вопросы.

– Человек – единственное животное, которое решает такую проблему.

Он покачал головой.

– Крыса, попавшая в лабиринт, тоже. – Он теребил завиток ее волос. – Как ты думаешь, сорок – это опасный возраст?

– Для меня да.

– Ты считаешь, что если осознаешь, что вся жизнь прожита напрасно, то слишком поздно в сорок лет что-нибудь изменить?

Она села прямо на пол и пристально на него посмотрела. Она не отрывала от него своих огромных темных глаз.

– Не говори мне этого, – сказала она. – Ты ведь не считаешь, что твоя жизнь прошла напрасно. Только не ты.

– Я задал… риторический вопрос. – Он подумал, что, может быть, следовало рассказать ей о сцене с Эдис. Но потом решил, что это не имеет никакого значения. Ему не нужно было подтверждение Джинни, что Эдис была права.

– Если бы я считала, что вся моя жизнь прожита напрасно, – сказала она, – я, наверное, покончила бы с собой. – Она покачала головой из стороны в сторону. – Нет, я, наверное, убила бы кого-нибудь другого. Тебя, например.

– Зачем тебе убивать меня?

– Потому что ты самый несносный человек из тех, кого я знаю.

Он умоляюще посмотрел на нее.

– Мне на память приходят и другие определения. Разве я не самый холодный мужчина из всех, кого ты знаешь? Разве я не меньше всех проявляю участия в людях? Разве я не законченный банкир?

Джинни теперь еще пристальнее смотрела в его лицо.

– Это автопортрет?

– Какое имеет значение, кто его нарисовал?

– Ты можешь когда-нибудь не отвечать вопросом на вопрос?

– А я должен?

Они рассмеялись. Она опять положила голову к нему на колени, и он вдруг почувствовал, что ему недостает ее пристального взгляда. Он удивился, что ему не мешал ее испытующий взгляд, а взгляд других людей всегда мешал, вот уже много лет. Еще будучи ребенком, он ненавидел следящие за ним глаза готовых прийти на помощь учителей, родителей, часто даже глаза Хэнли, старшего брата. Джинни была сегодня совершенно права там, перед отелем «Уолдорф», когда заявила, что ему никогда не бывает нужна помощь. Или что он никогда не признается в этом.

Наверное, он заслужил все, что сказала Эдис. К тому же он не был по натуре общительным. Уже многие годы он знал об этом. Он не любил совместные предприятия. Не любил, когда изучали его документы, а потом предлагали помощь. Человеком, который насаждал свою помощь, был его отец, за что он всегда ненавидел его.