Текст книги "Приключения 1971"
Автор книги: Леонид Словин
Соавторы: Глеб Голубев,Сергей Жемайтис,Алексей Азаров,Алексей Леонтьев,Юлий Файбышенко,Владислав Кудрявцев,Юрий Авдеенко,Владимир Караханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Прежде всего необходимо официально допросить потерпевшего по поводу все того же тигренка.
Мы приехали рано, Саблиных дома не было. Моросил дождь, торчать в парадном неудобно. Решили подождать их в машине и чуть не прозевали. Дождь усилился, и Игорь с ребенком на руках галопом проскочил в ворота, а видел-то я его всего один раз.
Оригинальный это был допрос. Оказывается, Игорь работал в химической лаборатории и приходил значительно раньше жены. Поэтому на него возлагались дополнительные обязанности по дому, неисполнение которых, видно, грозило ему гораздо большими неприятностями, чем пропажа уже забытой всеми игрушки. «Мне бы ваши заботы», – казалось, думал он, отвечая нам и носясь по квартире как угорелый. А тут еще бэби женского рода, но с ярко выраженными мальчишескими замашками все время пыталось отнять у Арифа авторучку и под занавес, когда мы зазевались, дернуло и с треском разорвало протокол. Папа ее отшлепал, но через пять минут она снова была в форме, так что мне, пока Ариф заполнял новый бланк, пришлось взять на себя роль отвлекающей жертвы.
Потом явилась Леля, похвалила меня за умение обращаться с детьми, указала Игорю на суетливость, мешающую рационально использовать время, и сообщила Арифу, что почерк у него «не ахти». Попутно она что-то подправляла, что-то убирала и успела придать комнате совершенно неузнаваемый вид; перед нами на столе оказалась даже вазочка с живыми цветами. Самое интересное, что все мы, включая бэби, без видимых на то причин дружно сияли, как, впрочем, и сама Леля.
На улице Ариф глубоко вдохнул воздух, бодро сказал:
– Отличная погода, даже в машину не хочется.
Погода здесь, конечно, ни при чем. У меня самого было такое ощущение, будто мне только что вкатили изрядную порцию тонизирующих витаминов.
– Думал, в тюрьму повезут, а вы опять допрашивать, – еще с порога проворчал Мамонов.
Вопрос мы сформулировали так: «Из показаний потерпевших Саблиных усматривается, что, помимо двух шерстяных кофточек, нейлоновой блузки и свитера, у них похищена также детская игрушка, не указанная в первоначальном заявлении ввиду малозначительности; опишите ее».
Он искренне удивился:
– К чему вы это, не понимаю? Ведь если скажу правду, что в глаза не видел никакой игрушки и квартиры этих Саблиных тоже, вы же все равно не поверите.
И тут же по выражению наших лиц понял, что поверим.
– Как хотите, мне так и так срок получать. – Испытующе посмотрел на нас. – Или, думаете, на суде откажусь? Теперь уж нет. За пять ли, за шесть – полную катушку и опасного рецидивиста дадут. Если бы вещи не нашли, от всех, кроме поличной, отказался бы, факт. За одну суд бы еще подумал, как со мной обойтись.
Мы с Арифом переглянулись. Вот зачем понадобилось ему брать на себя злополучную кражу! Он рассуждал примерно так: если отпираться от всех, кроме «поличной», с самого начала, милиция волей-неволей весь, город перевернет, чтобы вещи найти, а так поищет сколько положено и авось бросит; если же отпираться только от кражи, которую на самом деле не совершал, на суде это против него обернется; как объяснить, почему в остальных раньше признался? Когда же Гандрюшкин был разоблачен и вещи найдены, отпирательство в одной краже ничего не меняло и привело бы только к проволочке, а ему хотелось быстрее попасть в колонию.
– Так все и запишем, – сказал Ариф.
– Пишите. Для меня что в лоб, что по лбу, а вам так вообще, по-моему, без пользы.
– Это по-вашему, а по-нашему, только правда пользу приносит.
Мамонов посмотрел на него как умудренный опытом папаша на неразумное дитя и веско изрек:
– Правда – она самая невыгодная.
Что там Мамонов – воры всех мастей любят считать остальных сограждан просто несмышленышами. Это всегда злит, но дискутировать с мелким воришкой – роскошь, для него годится аргумент попроще:
– Конечно. Куда как выгоднее всю жизнь по тюрьмам шляться.
– Эх, начальник, не будь той сигнальной штуки, зимовал бы я на воле с полным карманом.
– И без штуки поймали бы, сам знаешь. Неужели не надоело зайцем жить?
Ариф закончил, протянул Мамонову: «На, читай». Тот бегло просмотрел страницы протокола, привычно подписал каждую, вздохнул:
– Вот бы других пяти не было... Дождь-то какой, аж стекла взмокли.
За окном темно, и действительно кажется, будто комнату от улицы отделяют лишь тонкие струи воды.
– Может, и брошу на этот раз, – неожиданно говорит он, – если сам решу.
Везде уже пусто, голоса слышны только у Мухаметдинова.
– Ну? – едва мы входим, спрашивает Рат. Видно, еще надеется.
– Этой кражи Мамонов не совершал. Завтра вынесу постановление о выделении в отдельное производство, – уверенно отвечает Ариф. Наверное, сегодня он впервые по-настоящему осознал себя следователем – лицом, чье решение обязательно, как обязателен для всех закон, в соответствии с которым оно принято.
– Докопались, – невесело бросил Рат.
– Мы его быстро найдем, вот увидишь.
Меня действительно охватила какая-то веселая уверенность. Неспроста же он взял игрушку. А чем это хуже платка? И вообще, это преступление – из исключений, не подтверждающих правила, а с ними всегда легче.
– Придется с утра позвонить в газету, чтоб придержали материал, – сказал Фаиль. Он не очень силен в юриспруденции, но то, что называют социалистическим правосознанием, позволило ему верно оценить обстановку.
– И справочку тоже под сукно, по вновь открывшимся обстоятельствам.
К шутливому замечанию Рата Турин отнесся с полным безразличием. Он уже потерял к нам всякий интерес и сидит как посторонний, А может, он и есть посторонний?
К машине идем по звенящим от крупных капель дождя лужам. Кончен рабочий день.
Фонарик с надписью «Милиция» над входом в горотдел становится все меньше, превращается в светящуюся точку, сливается с другими огоньками города-спутника... Кажется, все они весело мигают мне: до свидания, инспектор, до завтра!..
Сергей ЖЕМАЙТИС
Побег
ГЛАВЫ ИЗ РОМАНА
Вторую неделю день и ночь над плоскогорьями Корнуолла полз серый поток тумана, медленно стекая с обрывистых скал в Ла-Манш. В заливе Плимут-Саунд туман был так густ, что корабли, истошно завывая и звоня в рынды, расходились в опасной близости, не видя друг друга.
В Корнуолле обычно стоит мягкая зима – «медленная весна», как называют ее местные жители, но в 1918 году настоящая весна задержалась где-то по ту сторону Ла-Манша, на полях последних ожесточенных битв, хотя исход мировой войны был уже давно предрешен, как и начало солнечных дней в Корнуолле.
С юго-запада подул ветер. Туман заклубился, потрескался. Ослепительный поток солнечных лучей хлынул на воды залива.
Медленно отодвинулась влажная завеса с берегов залива Плимут-Саунд, открыв удивительную панораму гигантского морского порта с сотнями кораблей всех классов, от огромных линкоров, многопалубных лайнеров, громоздких «купцов» до грациозных парусников, буксиров, катеров, рыбацких шхун и яхт. Над портом стоял низкий гул тысяч машин, иногда прорезаемый ревом сирен и гудками паровых катеров. Отходили от причалов низко осевшие морские гиганты с палубами, заставленными пушками и танками, у бортов розовели лица солдат в грязно-зеленой форме. А неутомимые буксиры волокли к освободившимся причалам только что пришедшие суда, влажные, будто покрытые потом. От мостовых приморского города поднимался пар. Весело разбрызгивали лужи по брусчатке колеса кебов и копыта лошадей, кебмены распрямили спины, согнутые непогодой. Невесть откуда взявшиеся воробьи горланили в ветвях деревьев. Еще недавно пустынные улицы ожили, особенно близ порта, где в многочисленных пабах – пивных – коротали недолгий отпуск торговые и военные моряки. Солнце выманило их из-за дубовых столов и высоких стоек, заставило на время оставить кружки с пивом.
У пивной «Счастливый ветер» с закопченными, вросшими в землю стенами и вывеской, на которой был изображен фрегат, идущий фордевинд, то есть подгоняемый ветром, дующим в корму, собралась толпа моряков и с интересом наблюдала за парусными учениями на клипере, стоявшем на рейде.
Парусные учения в порту, где тысячи знатоков следят за каждой эволюцией и ставят свои оценки, были своеобразным цирковым представлением. Зрители понимали, каково сейчас этим ребятам на реях, и старались по заслугам оценить их акробатическую работу.
– Не так уж плохо работают эти русские, – сказал приземистый матрос с военного корабля, не выпуская изо рта фарфоровую трубку в виде причудливо изогнувшейся сирены, – Как они ловко управились с верхним грот-марселем. Боюсь, что даже я со своими ребятами ненамного бы перекрыл их, когда ходил на «Дублине».
– У каждого был свой «Дублин», – грустно заметил пожилой моряк с сизым носом. – Да, не все плавали на «Фермопилах», – упомянув знаменитый клипер, он выжидательно умолк, тщетно надеясь на вопросы.
– Что-то долго копаются с грот-трюмселем, – небрежно проронил молодой щеголеватый матрос с торгового судна, явно стараясь показать, что и он понимает толк в парусном деле.
– Да-а, грот-трюмсель – это не стул в пабе, – опять заметил грустный моряк, но и на этот раз никто не обратил внимания на его слова, наверное, потому, что в них было явное стремление вызвать интерес к своей особе, в результате которого он мог выпить сегодня лишнюю кружку.
Грот-трюмсель – верхний парус на грот-мачте, самой высокой на клипере. Человек, скользивший по грот-трюм-рее, на сорокаметровой высоте казался темной черточкой. Прошло еще с десяток секунд, и грот-трюмсель затрепетал под легким бризом.
– Тебя бы туда проветриться, – сказал моряк с сиреной в зубах, обращаясь к щеголеватому, – ты бы скорей управился, конечно, если бы голова не закружилась.
Вокруг засмеялись. Молодой моряк презрительно повел плечами, а пожилой, вздохнув, проворчал:
– Посмотрел бы я, как он удержится там в шторм, когда кажется, что мачта с тобой вместе летит прямо к дьяволу и никогда не выпрямится. – Старый моряк насмешливо посмотрел на щеголеватого матроса. – Вот тогда у некоторых штаны мокнут не только от морской воды.
Моряки засмеялись. Когда смех утих, матрос с фарфоровой трубкой сказал:
– Русские могут не только с парусами управляться, они своего царя сбросили, а он у них сидел как принайтованный и, говорят еще, к тому же родственник нашему Жоржу,
– Георгу Пятому, – поправил матрос с торгового судна, – у нас о короле надо говорить почтительно, здесь не Россия.
– Я с полным почтением отношусь к Жоржу, а вот тебя почему-то хочется трахнуть под нижнюю челюсть.
Их помирили без особого труда, и разговор продолжался, но теперь уже о судьбе русского царя и его родственных отношениях с Георгом V.
Щеголь с торгового корабля сказал:
– Наш король не может допустить, чтобы так обращались с его родственниками.
– Ну конечно, – матрос с трубкой подмигнул. – Плохой пример. Боится, как бы мы что-нибудь не предприняли в этом роде.
Кто-то понимающе усмехнулся в ответ, кто-то кивнул, а молодой матрос сказал:
– Короля не следует задевать.
– Кто его задевает, просто жаль беднягу. Незавидное у него положение. Сидит как сыч в своем Букингемском дворце, в паб ему пойти нельзя, с девочками потанцевать тоже не разрешается. Кислое дело. А тут еще с родственниками неприятности.
Вокруг засмеялись и, тут же забыв о короле, несколько минут смотрели молча, как вспыхивали на солнце и свертывались паруса на реях русского клипера.
– Все! Просушили парусину, – сказал матрос с трубкой.
Никто не расходился, так как вскоре от борта клипера отвалил вельбот и, дружно подгоняемый на диво тренированной командой гребцов, помчался к берегу. Подошли еще моряки и несколько рабочих из доков и принесли свежие новости о русском клипере. Каким-то путем стало известно, что «Ориону» запрещен выход из порта.
Эта весть вызвала общее возмущение.
– Как! Не пускать корабль на родину, когда там революция! – воскликнул моряк с трубкой. – Между прочим, кое с кем из этих русских я встречался, – доверительно сообщил он, – парни рвутся домой.
– А груз-то у них знаете какой? – с отчаянием в голосе спросил старый моряк и был наконец вознагражден всеобщим вниманием. – Оружие у них в трюмах. Мне говорили знакомые грузчики. Вначале клипер намеревались направить во Францию, да раздумали. Сейчас, говорят, целая эскадра готовится к походу в Россию.
– Тем более! – моряк выхватил «сирену» изо рта и потряс ею над головой. – Наши лорды испугались, что винтовки попадут в руки большевиков.
Высокий тощий моряк подошел к матросу с трубкой и положил ему руку на плечо. Он все время как-то безучастно присутствовал в толпе, ни разу не улыбнулся, и только иногда в его глазах мелькали любопытные искорки и тут же гасли.
– Идем, Гарри, под крышу, а то я весь просох на солнце, да и сквозняком прохватило.
– Погоди, Арт. Сейчас, – сказал матрос с трубкой. – Как будто они идут к адмиральской пристани. Хотелось бы мне посмотреть, как лорд-капитан будет выворачиваться наизнанку, когда его русские припрут к самому фальшборту. Все-таки союзники. На них вся война на суше держалась. И вдруг арестовали! Ты прав, Арт. Пошли обсудим это дело за кружкой пива. В ночь отходим. Через три часа надо быть на «Грейхаунде». Когда теперь еще посидим в пабе да потянем холодного пивка...
ПОСЛЕ УЧЕНИЙ
«Орион» был еще совсем новым кораблем. Его построили только перед самой войной в одном из доков Портсмута. Несколько лет клипер служил учебным судном, на нем проходили практику гардемарины – выпускники Морского корпуса, а после больших потерь в торговом флоте им стали пользоваться как транспортом для перевозки военных грузов. Он мало чем уступал знаменитым «чайным клиперам», а по маневренности превосходил их, так как на нем установили паровую машину.
«Ориону» везло. Он ни разу не повстречался с немецкой подводной лодкой, хотя совершил несколько рейсов между британскими и французскими портами, ходил и в Америку по самым опасным морским дорогам, где сторожили немецкие субмарины. Новый рейс предполагался во французский порт Брест. «Орион» взял полный груз для русского экспедиционного корпуса во Франции. В это время резко изменилась политическая обстановка. Революционная Россия вышла из войны. Командир клипера капитан второго ранга Воин Андреевич Зорин обратился с рапортом к начальнику Плимутского порта адмиралу сэру Эльфтону, требуя разрешения вернуться на родину. Адмирал долго тянул с ответом, наконец прислал распоряжение немедленно сдать груз в Плимутской военной гавани и ждать дальнейших указаний. На это командир клипера ответил, что за груз, находящийся в трюмах «Ориона», заплачено русским золотом, и клипер принадлежит России, какая бы власть в ней ни существовала, и он, командир, требует, чтобы ему не чинили препятствий при выходе из порта.
Прошли две томительные недели, и адмирал прислал ответ, в котором со сдержанной яростью писал, что транспорт «Орион» по соображениям, связанным с войной и обязательствами союзников, временно задерживается в порту Плимут, о чем уведомлено русское военное министерство (которого уже не существовало) и на что получено его согласие. При изменении обстановки в британских водах, а также в водах Северной Атлантики транспорту будет дано разрешение покинуть Плимут с надежным эскортом (явный намек на то, что «Орион» включен в экспедиционный корпус).
Получив эту бумагу, командир, пользуясь хорошей погодой, провел парусное учение и вместе со своим старшим офицером отправился в Плимут к адмиралу сэру Эльфтону, чтобы потребовать немедленного разрешения покинуть порт.
Большинство матросов и офицеров с нетерпением ожидали возвращения вельбота, но внешне каждый в меру сил и характера старался не проявлять своих чувств. Вахтенный офицер мичман Стива Бобрин, или «белобрысенький», как его звали между собой матросы, с подчеркнуто равнодушным видом ходил по шканцам, поглядывая на старую крепость и парк. За парком стоял дом, где жила Элен – продавщица из магазина перчаток. Сколько перчаток накупил Стива! Теперь он мог не заботиться о них всю жизнь. Стива был не прочь и дальше поддерживать торговлю отца Элен, и... пожалуй, он был одним из немногих, кто не отказался бы еще постоять в Плимуте.
Козырнув вахтенному офицеру, прошел старший боцман. Павел Петрович Свиридов обходил корабль, осматривая его после учений. Хоть он и знал, что все сделано «по чести», но усидеть в своей каюте не мог. Хотелось отвести душу с матросами, поговорить о доме, ругнуть английские порядки. А потом вдруг, не дай бог, какая оплошность! Нет! Такого боцман не мог допустить, да еще в чужой стране. Свиридов считал, что «клиперок» – частица России. И уж она-то, эта частичка его родины, здесь, на чужбине, должна выглядеть в полной форме.
Пышноусый, приземистый, с непомерно широкой грудью, на коротких кривоватых ногах, боцман словно катился по палубе. Он с озабоченным видом поглядывал на матросов, не спеша заканчивающих приборку палубы, драивших медные пластины на ступеньках трапов, поручни, укладывающих концы в красивые бухты или уже закончивших приборку на своем участке и теперь «точивших лясы». Заметив такую праздную группу, боцман окидывал ее молниеносным натренированным взглядом из-под нависших бровей, а заодно и всю окрестную палубу, ухитряясь увидеть на ней все до мельчайших подробностей, и по его широкому медно-красному лицу, выдубленному ветрами и солнцем всех широт, мелькало что-то похожее на улыбку. Полнее выказывать свое расположение Павел Петрович считал недопустимой слабостью, которая может плохо повлиять на его матросов и даже привести к самым ужасным последствиям.
Палуба отливала матовой белизной, сверхчистота которой еще больше бросалась в глаза благодаря угольно-черным линиям пазов между тиковыми досками, залитыми варом. Сверкала на солнце медь поручней на трапах. Канаты были уложены в бухты так, как будто их никогда больше не придется разворачивать; дубовый планшир фальшборта, в меру протертый олифой и лаком, отливал медовой желтизной.
Фок-мачта, особенно ее верхняя часть, привлекла внимание боцмана больше других сооружений на палубе клипера. Он остановился, задрав голову, подбоченясь и широко расставив ноги.
– Ишь ты, чертенок, – пробормотал он и улыбнулся так широко и простодушно, будто увидел внука, играющего на пригорке.
На фор-марсе – крохотной площадке, устроенной на головокружительной высоте, – примостился Лешка Головин. Юнга сидел, свесив ноги с марса и держась руками за ванты, разглядывая порт и город. Как ни благоволил боцман к мальчишке, но это был непорядок. Хотя Лешке и разрешили сегодня работать на фок-мачте в паре с марсовым матросом Зуйковым, отбой учений давно сыгран, и юнга должен находиться на палубе. И все же боцману не хотелось лишать мальчишку удовольствия – очень уж, должно быть, красив был город и все вокруг с такой высоты.
– Эй! На фор-марсе!
– Есть на фор-марсе! – донесся сверху звонкий голос Лешки.
– Не зевать!
– Есть не зевать!
– Как там, не возвращается вельбот?
– Еще нет!
– Смотреть!
– Есть смотреть!
Павел Петрович покатился к баку, где его, притихнув, ждали матросы; они улыбались, поняв незамысловатую хитрость боцмана.
– Лясничаете?
– Такое наше дело, Петрович, – ответил за всех Зуйков и, протянув кисет, спросил. – В чем матросу удовольствие? – И сам ответил: – Покурить и еще душу отвести с друзьями. Кури, Петрович, нашего.
– Не откажусь. У тебя табак хоть ворованный, да всегда неплохой!
– Вот потому и неплохой! Свой-то подешевле норовишь приобрести, а когда уворуешь, то выбираешь получше, ведь не враг себе.
Во время стоянки в американском порту Зуйков вернулся с берега пьяный, волоча огромную связку вирджинского табака, и уверял, что это подарок от «союзников». Командир лишил Зуйкова берега на весь рейс, табак приказал «списать» за борт, что и было сделано с величайшей неохотой.
– Ох, Зуйков, Зуйков, вижу, не оставил ты свои мысли. Капитан мягок с виду, а если еще раз допустишь такое свинство, то попадешь в хоромы за железными дверьми.
– Ну, уж теперь нет, Павел Петрович.
– Пошто так сразу?
– Почему же сразу? Время было обдумать. Ведь это так, Петрович. Спьяну. Теперь и пить брошу, конечно, не сейчас, а вот как придем домой да спишусь совсем на берег. Строиться я решил, Петрович, хватит в бедноте ходить. Такой пятистенок отгрохаю... Парня в город учиться повезу! Теперь, говорят, можно будет и учиться нашему брату.
– Хоромы отгрохать хочешь? – спросил высокий, статный моряк четвертого года службы Назар Брюшков.
– И отгрохаю!
Матросы притихли. Боцман, потупясь, покусывал ус, приминая заскорузлым пальцем золу в трубке.
– Старый куда же дворец-то денешь? – Брюшков зло засмеялся, но его никто не поддержал.
– Да запалю! Ей-богу, подожгу свою старую избу со всех четырех углов, где горе горевали все мои деды и прадеды. Пусть горит ясным огнем, как наша старая жизнь.
– Ты что же, капиталы нажил на морской службе? – Брюшков повел глазами, ища сочувствия. Но все настороженно молчали.
– И я наживал, да не много мне досталось, окромя мозолей. Отец мой наживал тоже, и дед, и прадед. Так, если все наши мозоли сложить, выходит, что они капиталом и оборачиваются. Вот приедешь, бог даст, в свои Бобриковы Прудки, а там и оттяпали твою кулацкую землю да помещицкую...
– Это уж само собой, – кивнув, сказал матрос первой статьи Громов, худощавый, жилистый, черноглазый.
– Кто же это оттяпает мое нажитое?
– Найдутся! – Зуйков подмигнул. – Охотников много, и не только на твою землю, дележ повсеместно пойдет. Верно я говорю, Громов?
– Верно, Спиря. Все будет как надо, кто что заслужил.
– Во! Слыхал?
Брюшков закусил тонкие губы:
– Интересно посмотреть, как это по заслуге чужое будете делить и как мы вот так и отдадим за здравие живешь! И не ты ли, Спирька Зуйков, главным делильщиком будешь? Не твои ли голоштанные сродственники?
– Может, и мои. Таких, брат, Зуйковых, да Ивановых, да Громовых ух как много! Насиделись на мякине. Хватит.
– Ну, этого мы не боимся. И нас немало. Все на ком держится? На справном мужике, а не на безлошадном прощелыге.
Зуйков блеснул зубами.
– И лошади будут, и земля будет. Вот вчера на берегу, в пивной, наши ребята зашли с «торгаша», ну, слово за слово, разговорились, как же – свои, тоже от тоски мрут на этих островах. Они амуницию должны доставить для нашей пехоты, куда везти ее, эту амуницию, теперь и не знают, и кому ее передать, то ли белым, то ли красным! У них тоже закавыка не лучше нашей. Так вот, они и говорят, что заваруха у нас – сердце радуется! Помещичьи усадьбы жгут, почище, чем в пятом году, землю делят, ну и скот, конечно, тоже.
– Ну, нам этого бояться нечего. Мы еще не помещики. Правда, справное хозяйство имеем. Сам знаешь. Батрачил у нас. И моих братьев видал да отца, попробуй сунься, они тебя так наладят, что ляжешь и не встанешь. – Брюшков злорадно засмеялся.
– И у нас тоже кое-кто дома остался. Царя-то они вашего сшибли! Что, не удержали Николку! Эх, дисциплина мешает, да и Петрович тут, а не то бы...
– Ты постой, Зуйков, не мели зря, – Громов взял его за плечо, – постой, – и повернулся к Брюшкову. – Вот что, друг, знай, что вопрос этот насчет земли, фабрик и вообще насчет собственности уже решенный.
– Кем это, позволь спросить, решенный? Кто за нас решает?
– Партия большевиков. Советская власть. Не придуривайся, небось слыхал! Власть теперь в России чья? Или тоже не слыхал?
– Как не слыхал, от тебя же, голоштанника, и слыхал. Да слух-то еще не власть, не закон. От этих слухов только голова пухнет. Я слухам не верю. Известно, кто их пущает! Что наш командир смотрит? За такие разговоры прежде в Сибирь, а не то и на перекладину!
Матросы, а их находилось на баке более десяти, заговорили все разом. Большинство стало на сторону Громова и Зуйкова. Вопрос о земле был острый, больной, и страсти разгорались, но боцман вовремя вмешался:
– Отставить! Зуйков, не хватай Назара за грудки! И ты, Брюшков, разожми кулачищи. Что, давно в канатном ящике не сидели? И вы, братцы, не ярьтесь. Службу знать надо и уважать свое место. Не забывайте, что мы военные моряки! Сила России! Стыдно, братцы!
Матросы притихли. Боцман проговорил уже мягче:
– Что же мы, грызться станем на чужой земле? Где наше товарищество? Наши матросы чем всегда брали? Дружбой! Глянь-ка на норвежца, матросня уже зырит. Стыд!
Зуйков вдруг залился звонким смехом и сказал, вытерев рукой слезы:
– Сдохнуть надо, братцы! Здеся, на английской воде, русскую землю делим! Впрямь как бабы у колодца.
Матросы дружно засмеялись, а затем заговорили, перебивая друг друга.
– Ведь правда, братцы!
– Дома разберемся.
– Дома-то еще ой-е-ей какие дела будут!
Матросы стали живо обсуждать только что закончившиеся учения.
Зуйков сказал при всеобщем поощрительном внимании:
– Ученья, братцы, были не простые. Наш-то Мамочка показал им, что стоим, стоим, ждем у моря погоды, а вдруг возьмем да и распустим крылышки. Сейчас он там все как есть выложит ихнему начальству, скажет, что нету такого закона, чтобы корабль российского флота как бы в плену держать! Насиделись в таком плену и дома. Теперь будя!
Все посмотрели на берег.
Боцман, задрав голову, спросил вполголоса, но так, что было слышно и на юте:
– Эй, на марсе?
– Есть на марсе!
– Что там, на берегу?
– Вельбот стоит у стенки. Наши на ихнем извозчике давно уже уехали, и все нету.
– Не зевать там!
– Есть не зевать!
Лешка Головин, держась одной рукой за топенант, сияющими глазами глядел вокруг. С высоты все было иным – и море, и берег, и беспорядочно разбросанный город, и корабли.
В гавани у бесконечных причалов стояло множество судов. Среди них выделялся огромный транспорт, на него по сходням двигалась серо-зеленая масса: шла посадка солдат. Поблескивали стволы винтовок, каски.
Солдаты не особенно интересовали Лешку, при виде пехотинцев он всегда испытывал жалость и приятное чувство превосходства. Внимание мальчика больше всего привлекала военная гавань. Там сейчас, помимо подводных лодок, стояли два крейсера и несколько транспортов. У доков, как скала, застыл линкор, серый, в ржавых потеках, с развороченной палубой. На дальнем рейде в мареве проступали силуэты эскадренных миноносцев. Два буксира вытягивали из гавани американский транспорт.
Юнга презрительно усмехнулся. Как и все «парусники», он недолюбливал пароходы, тем более когда они обходили их клипер, и в душе им завидовал, особенно быстроходным эсминцам и крейсерам. И все-таки ничего лучше не было для него на свете, чем клипер «Орион».
Лешка любил смотреть на свой корабль со стороны: с берега или со шлюпки, когда его можно сразу охватить взглядом. Низко сидящий в воде, со стремительными обводами корпуса, с мачтами, немного откинутыми назад, что придавало кораблю горделивую осанку. Однажды, еще в Севастополе, Лешка заболел и не пошел в рейс, а вышел из госпиталя в день возвращения «Ориона». Впервые он увидел свой корабль летящим под всеми парусами. К глазам мальчика подступили слезы восторга при виде такой красоты, изящества и вольной силы.
Прежде юнга старался скрывать свою любовь к кораблю, потому что никто из взрослых особенно-то не выказывал к нему своих нежных чувств. О клипере принято было говорить ласково-покровительственным тоном: «наш клиперок», «Ориошка», «стоящая посудина» или как-нибудь еще в таком же роде. Только однажды мальчик услышал восторженные слова об «Орионе» от взрослого человека.
Из Бреста в Плимут шли в караване торговых судов под эскортом четырех миноносцев. Транспорты старой постройки еле плелись, делая не больше десяти узлов. Дул свежий попутный ветер, и на лаге клипера накручивалось до 12 узлов, и то при неполной парусности.
«Орион» шел в кильватер головному миноносцу, а когда тот разворачивался и уходил, делая круг, словно овчарка, собирая и подгоняя свое стадо, клипер ложился в дрейф и поджидал тихоходные паровики. Командир «Ориона», к восторгу матросов, не уравнивал с ними скорость. Вот тогда Воин Андреевич и заговорил с юнгой о клипере; его слова навсегда запали в сердце Леши Головина.
Командир сидел на мостике в кресле, сплетенном из бамбука, и читал книгу, иногда перебрасываясь парой слов с вахтенным офицером, да поглядывал на бизань: не заполощут ли концы паруса. Он хорошо знал, что такого не может случиться, когда у штурвала матрос первой статьи Громов, а вахту несет старший офицер, и все же не мог побороть привычки, находясь на мостике, наблюдать за парусами. К тому же вид парусов, наполненных ветром, доставлял ему неизъяснимое удовольствие.
Лешка стоял на юте и, облокотись на планшир фальшборта, любовался эволюциями эсминцев. Ему было обидно, что «Орион» так не сможет, зато и они не смогут маневрировать, как парусник: сдала машина, и болтайся, пока не выловят. Лешка улыбнулся, найдя уязвимое место у быстроходных эсминцев.
Командир поманил его пальцем:
– Ну-ка, голубчик, мамочка моя.
Лешка подбежал как положено, вытянулся, взял под козырек.
– Вольно, Головин! – Командир оглядел юнгу и остался доволен и опрятностью в одежде, и бравым видом. Похвалил:
– Молодцом выглядишь, мамочка. Вижу, любишь службу?
– Так точно!
– Оглушил, голубчик. Ну зачем так гаркать? Отвечай нормальным голосом. Говори, да или нет. Так нравится?
– Да! Очень нравится. Лучше, чем в экипаже.
– Ну вот и прекрасно. И мне нравится. Да и как может быть иначе?
– Не могу знать!
– Опять! Говори по-человечески, – он ободряюще улыбнулся.
– Не знаю.
– Вот, вот... Видишь ли, нам всем выпало завидное счастье ходить на одном из последних настоящих кораблей. – Командир поднял палец: – Парусный корабль – сын океана и ветра! Две могучие и прекраснейшие стихии как бы созданы для того, чтобы человек мужал, дружа и борясь с ними, делался лучше, чище, благородней. Ты, наверное, заметил, что на парусных кораблях меньше плохих людей?
– Совсем нету!
– Если бы... Ну, иди, через три минуты будут бить склянки, а тебе, знаю, заступать на вахту.
– Вместе с Зуйковым, впередсмотрящим, господин капитан второго ранга!
– Так смотри зорче, юнга, и не завидуй тем, кто ходит на железных судах. У них, безусловно, есть свои преимущества, как у автомобиля перед лошадью, да лошадь ведь живая, так и парусник. – Командир вздохнул и продолжал: – И как дань времени, у нас тоже стоит небольшая машина, при шторме она бесполезна, зато обеспечивает кораблю маневренность при безветрии.
– Можно выйти из штилевой полосы?
– Вот именно! Молодец! Кроме того, машина греет нас. На старых-то парусниках было очень холодно осенью, сыро.
– Теперь благодать, – совсем осмелел Лешка.
Командир оставил без внимания последнее замечание мальчика и, думая о своем, продолжал:
– Ты за свою жизнь еще наслужишься на всяких кораблях: и на паровых, и еще на каких-нибудь, с разными машинами, только не раз еще вспомнишь «Орион». Ну, иди, Зуйков ждет...
