Текст книги "Приключения 1971"
Автор книги: Леонид Словин
Соавторы: Глеб Голубев,Сергей Жемайтис,Алексей Азаров,Алексей Леонтьев,Юлий Файбышенко,Владислав Кудрявцев,Юрий Авдеенко,Владимир Караханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
– Выдул ром-то? – спросил Трушин.
– Да не. Разве самую малость. Это я чтобы продержаться в каюте, а сам слушаю да смотрю, как и что.
– Кончай молоть, Илья, – осадил его Громов. – Что в бумаге?
– «Бульдожка» требует, чтобы груз сдать ему.
– Ну?
– Ну, а наши сумневаются насчет сдачи и мозгуют в другую сторону и курс уже проложили, чтобы домой, значит.
– Ты что, видал карту? – спросил Громов.
– Как зашел, а у них на столе разложена, и на ней курс. Из бухты право руля и вдоль берега, в обход, значит, ихних островов, а там их столько понабросано, так что надо глаз и ухо востро держать, да они провели – любо-дорого смотреть.
Громов хлопнул вестового по плечу:
– Так держать, Феклин! Давай насчет рома действуй и посматривай. Пошли, Роман, дело есть.
– Это насчет чего, братцы? – полюбопытствовал Феклин. – Дело-то?
– Да так, между прочим. Время придет, узнаешь, да не вздумай лясничать насчет этого ни с Грызловым, ни с Брюшковым, да и Бревешкина поостерегайся. Ну, посматривай, Илья!
Феклин обиделся. Будто он сам не знал, с кем можно делиться секретами, а с кем нельзя, его больно задело высказанное ему недоверие.
– Тоже мне посматривай! – проворчал он. – И у них тайны да секреты.
Как из-под палубы, появился унтер-офицер Бревешкин.
– А, Илья Фомич! Наше вам!
– Бывай здоров, Никон Кузьмич.
– Нет, ты постой!
– Не могу, командир требует.
– Со мной так командир, а с этой шпаной есть время лясы точить? С чем они к тебе приставали? Поди, насчет бумаги выспрашивали?
– Да, Никон Кузьмич, да я и сам ничегошеньки не знаю.
– Вот и врешь, сын вши и собаки, – перешел на свой постоянный язык Бревешкин.
– Не собачьтесь, Никон Кузьмич. Бывайте здоровы! – Феклин побежал в буфет, напутствуемый самым немыслимым набором ругательств.
Когда он вернулся с подносом, на круглом столе красного дерева уже не было карты, командир и его помощник сидели в креслах и, к явному неудовольствию Феклина, часто переходили с русского на английский. Все же вестовой, словно опытный детектив, по обрывкам фраз, выражению лиц, интонациям понял, что разговор вертится вокруг распоряжения «бульдожки». Само распоряжение, отпечатанное мелким шрифтом, лежало на столе, и вестовой, неодобрительно взглянув на непонятные буквы, в знак полного презрения поставил на него сухарницу.
– Феклин! – окликнул его командир.
– Есть Феклин!
– Ты что же, мамочка моя, так непочтительно относишься к письмам сэра Эльфтона? Дай-ка сюда!
– А по мне, ей самое место под сухарями, кляузная, поди, писулька? Вот, пожалуйста. А что в ней?
– Так ведь уже знаешь? Хоть и несведущ в английском. По глазам вижу.
– Догадываюсь немного, потому, сами знаете, какие наши мысли.
– Знаю, братец. И хотя на бумаге написано «секретно», для команды в ней секрета нет.
– Груз хотят снять, а нас под арест?
– Да, Феклин. Спасибо, мне покрепче... Рому достаточно.
Между тем разговор между капитаном и его помощником продолжался, они вносили коррективы в свой план, учитывая распоряжение адмирала. Оно состояло всего из десяти неполных строк:
«Февраль 25.1918. 5 ч. пополудни
Командиру клипера «Орион», капитану II ранга Зорину.
Предлагаю:
1. Завтра, 10.2, к 11, до полудня, перейти из гавани Хамойэйз в гавань Саттон-Харбор и передать имеющийся груз оружия на транспорт «Виктория».
2. Командиру клипера после передачи груза на транспорт «Виктория» прибыть в управление порта для получения дальнейших инструкций.
Начальник порта адмирал Эльфтон».
Первый параграф распоряжения не являлся новостью, второй же оказался коварной неожиданностью.
– Адмирал бьет в солнечное сплетение, – сказал старший офицер, – хочет сломить. Если мы повинимся...
Командир перебил:
– ...то, как говорят китайцы, «потеряем лицо», а по-русски – совесть и честь! Я откажусь выполнять его распоряжения!
– Тогда адмирал, основываясь на старых союзнических соглашениях, приравняет ваш отказ к открытому бунту и будет действовать согласно законам военного времени. В лучшем случае из дипломатических соображений, чтобы не поднимать шума, нас снимут и назначат других командиров.
– Вполне возможно!
– И даже не англичан, возьмут из нашего резерва при русском консуле, там есть несколько морских офицеров.
– Но команда! Неужели они согласятся?
– Не все. Большинство согласится, лишь бы уйти домой, а некоторые, как Бобрин, Новиков, Куколь, – и по идейным соображениям. Вы же знаете, что на клипере в миниатюре происходит что-то похожее на подготовку революции, хотя вы, как «монарх», расцениваетесь гораздо выше, чем Николай Второй.
– Вы еще в состоянии шутить, а я после всех этих напастей совсем «вошел в отчаянность и тоску», как говорят матросы. Неужели адмирал догадался? Ну и хитрая «бульдожка»! И все-таки я не верю, что у нас нет выхода!
Они встретились взглядом и поняли друг друга без слов.
– Вместо вас, Воин Андреевич, завтра поутру съеду на берег я, а вы с богом! Постараюсь усыпить их бдительность. Даже если вы разрешите, дам понять, что мы пересмотрели свое отношение к событиям в России. Так, неопределенно, туманно, чтобы выиграть время.
– Не стоит, Николай Павлович. Знаете, как все может обернуться! В таком деле нельзя идти на компромисс, да и какие мы с вами дипломаты? Лучше будем соблюдать достоинство.
– Пожалуй, Воин Андреевич, вы правы. Ну их к дьяволу, не стану фиглярничать.
– Вот, вот, мамочка моя, вот это правильно. Но вы-то знаете, на что идете? Может, придется не один месяц, а год ждать, пока подвернется оказия на родину, да и корабль вы любите.
– Выхода нет, Воин Андреевич: или вы, или я. Больше некому.
– Да, да, вы или я. А если вы примете командование, то не хуже меня справитесь, а может быть, и лучше?
– Об этом не может быть и речи. Если мне удастся усыпить их бдительность, то идите с богом, а обо мне не беспокойтесь. Между нами говоря, я остаюсь в большей безопасности.
– Милый вы мой! Ну, зачем об этом. Я-то ведь все знаю: могли сейчас сидеть в Севастополе, на теплом месте, или командовать вспомогательным крейсером, а пошли ко мне. Не машите руками. Так ведь?
– Да, относительно теплых мест у нас с вами одна точка зрения. Не скрою – остаюсь с тяжелым сердцем. Тут мы говорили о долге, так в этом я понимаю свой долг и уверен, что вы поступили бы так же,
– Что говорить. Спасибо. Оставим это. И мне негоже покидать корабль в такую минуту. – Командир вытащил платок и долго тер глаза, ворча, что английский уголь дает мельчайшую копоть, и она, смешиваясь с дымом, лезет в глаза даже в каюте.
Вконец расстроенный Феклин, задев подносом о косяк двери, вышел из салона.
Николай Павлович сосредоточенно пил горячий чай, не глядя на командира, который наконец спрятал платок и улыбнулся:
– Знаете, кто бы с удовольствием остался? – спросил он, расплываясь в улыбке.
Невольно улыбнулся и Николай Павлович:
– Понятия не имею.
– Стива Бобрин!
– Да! Ведь у него на берегу Элен – продавщица перчаток!
– Говорят, у него каюта забита перчатками?
– Как-то заглядывал, везде коробки, перевязанные разноцветными ленточками.
Оба засмеялись так громко, что пораженный Феклин заглянул в салон и, довольный, что все уладилось, закрыл дверь и побежал искать своих друзей, чтобы сообщить им о чрезвычайных событиях в салоне. Шутка ли сказать: сам «Мамочка» заплакал после каких-то английских слов, смысл которых ему, Феклину, яснее ясного.
– А чем черт не шутит, может, вы еще догоните нас при выходе из залива! – уже совсем бодро сказал командир. – Как увидите, что мы снялись и все благополучно, садитесь на катер и платите любую сумму. А?
– Попробую, да, боюсь, поставят соглядатая.
– А вы с ним вместе, может, из него марсовый получится.
– Постараюсь, только меня не ждите ни секунды. Погода сейчас неустойчивая, надо ждать со дня на день западного ветра.
– Да, да, и туман разгонит, и навстречу подует, застрянем в канале. Туман нам сейчас ох как нужен!
– Так что не ждите. Не догоню у мыса Пенли, идите без меня.
– Что делать, придется. Кто первым доберется до Севастополя, тот...
Командир в раздумье повертел чайную ложечку и сказал:
– Ну, если первым доберусь до Севастополя, о семье не беспокойтесь.
– Возможно, мне удастся скорее увидеть наших, то и вы знайте...
– Да, да, отсюда ближе... Деньги возьмите в английских фунтах и в долларах.
– Благодарю... Запас угля у нас достаточный...
Они опять стали разбирать возможные препятствия, опасности и неожиданности при выходе из гавани и в Ла-Манше. Если продержится туман, решено было уходить днем, если же туман рассеется, то ночью. Этих «если» набиралось множество, и на них надо было находить ответы в нескольких вариантах.
Феклин несколько раз подходил к предусмотрительно не прикрытым дверям и поспешал сообщать приятелям, что «все сидят, мозгуют, и хоть еще рома полбутылки, но ни-ни: значит, дело серьезное». Наконец он услышал, как старший офицер сказал:
– С Адамсом я договорился, помните, шкипер с буксира, что проводил нас сюда по каналу, его буксир потянет нас назад. Симпатичный человек этот Адамс. Он, мне кажется, догадывается, в чем дело. Говорит, что давно уже проникся уважением к русским, но особенно почему-то его привлекают большевики. Вероятно, он и нас считает большевиками.
– Ну, какие мы большевики? Так, ищущие, странники. Дайте вашу руку, и выпьем за успех.
ПОБЕГ
Настало теплое, туманное утро. Иногда, словно сквозь кисею, просвечивал белесый кружок солнца и скрывался за пеленой тумана, закрывавшей верхние реи клипера. Матросы занимались утренней приборкой и горячо обсуждали приказ «бульдожки». Сообщение Феклина еще вечером обошло все кубрики, вызывая возмущение матросов. Сейчас, механически выполняя знакомую работу, матросы с нетерпением ждали, поглядывая на ют: там в кают-компании, по сообщению того же Феклина, шло совещание офицеров.
За длинным столом в кают-компании сидели все офицеры клипера, кроме Николая Павловича, который ушел на вельботе за буксиром и должен был остаться на берегу. Его стул, по правую руку от командира, не был занят, но прибор стоял на столе. В кают-компании, как за царским столом, каждый сидел на раз и навсегда установленном месте; только продвижение по службе могло изменить и место за столом.
На своем стуле, между старшим офицером и судовым врачом, сидел корабельный священник иеромонах Исидор – лет сорока, пышущий здоровьем, с задорным блеском в глазах, любивший рассказывать анекдоты и первый оглушительно хохотавший. Но в это утро и он ел молча, с аппетитом жуя бифштекс с кровью и насмешливо поглядывая на гардемарина Стиву Бобрина. Он уже прослышал об истории с перчатками и прекрасной Элен.
Завтрак прошел вяло, в сосредоточенном молчании и ничего не значащих замечаниях о погоде и вчерашних газетных новостях.
Командир отодвинул недопитый стакан.
– Феклин!
– Есть Феклин!
– Выйди и закрой поплотней двери.
– Есть закрыть двери, – с неохотой повторил вестовой, ненароком пропустив слово «поплотней».
– Граждане и господа офицеры! – Командир, зная взгляды некоторых своих подчиненных относительно новой формы обращения, щадил их самолюбие и всегда называл по старой традиции господами. – Вчера вечером я довел до вашего сведения распоряжение начальника местного порта, а сейчас намерен сообщить мое решение относительно дальнейшей судьбы экипажа и корабля. Я решил не подчиниться незаконному распоряжению английского адмирала, направленному на умаление достоинства военно-морского флота России. Груз мы должны доставить в один из наших портов, и мы это сделаем. Мы не можем также согласиться, чтобы нас использовали как силу против свободы нашего народа, как карателей. Придя на родину, мы сами разберемся, за кем правда, и станем на сторону истинных патриотов России. Довожу до вашего сведения, что старший офицер капитан-лейтенант Никитин по долгу службы и из благородных побуждений временно остается на берегу, его обязанности будет исполнять вахтенный начальник лейтенант Горохов. Прошу, друзья, выполнить свой долг, как надлежит русским офицерам и как требует морская дисциплина. Все!
– Аминь! – громко заключил отец Исидор. И добавил весело: – Иного и ожидать было бы грешно и непотребно.
Все встали. Стива Бобрин встретился с мрачным взглядом артиллерийского офицера и улыбнулся. Новиков презрительно сжал губы и пошел к двери.
Гардемарин, не в силах сдержаться, тихо сказал отцу Исидору:
– Только дисциплина мешает мне высказать все, что я думаю по этому поводу.
– И правильно делаете, отроче. Думайте что хотите, не мешайте только делу и сами ему способствуйте, – он захохотал, глядя на обескураженное лицо Стивы Бобрина.
Еще Феклин не успел сообщить матросам со всеми подробностями и комментариями о приказе командира, как всех потрясло новое чрезвычайное событие: с берега вернулся вельбот, на дне его под брезентом лежал связанный унтер-офицер Бревешкин, назначенный старшим команды вельбота.
Марсовый Зуйков, ходивший гребцом на вельботе, рассказывал у грот-мачты:
– Когда унтер, значит, предложил пойтить в ихний паб, ну, мы прямо очумели. Переродился человек, чудеса, да и только! А паб этот, ну, вот, сами знаете, пять шагов от причальной стенки. Идем. А он в дверях замешкался, всех пропускает. Всегда хам хамом, а тут нате – вежливость проявляет. Ну и стал я за ним глядеть. Уж и к пиву не подхожу. Смотрю, побежал, гад, от пивной собачьей рысью, я за ним. Осенило меня тут, что он за пазухой камень держит. Догнал, а он и говорит мне: «Ты что это, Спиридон Лаврентьич, хвостом держишься, я, – говорит, – тут к одной здешней куме хочу завернуть, иди себе, – говорит, – и выпей за мое здоровье», – и шиллинг мне сует, подлюга!
«Нет, – говорю, – идем назад». Он заматерился, да за грудки. Тут ребята подошли на крик, и повели мы его, милягу, к вельботу, а он дорогой бумагу и выбросил, письмо на английском, к «бульдожке» видать, что мы, дескать, домой навостряемся. Кто-то из наших господ офицеров настрочил и подговорил Бревешкина отправить. Да его и подговаривать не надо, он вроде Брюшкова с Грызловым на царя молится. Вот такие-то наши, братцы, дела, чуть было не пропала вся наша надежда!
Строились и предположения, кто написал донос и отправил его с Бревешкиным. Под сильным подозрением у матросов были гардемарин Бобрин и его хмурый приятель артиллерийский офицер Новиков.
Между тем подошел буксир с толстым шкипером на крыле мостика.
– Карашо! Давай, давай! – весело кричал он матросам, принимавшим канат с буксира. – Очень карашо! – Это был мистер Адамс, он знал всего с десяток русских слов, но мастерски ими пользовался.
Паровым брашпилем выбрали якорную цепь. Якорь втянули в клюз, взяли на стопор. И «Нептун», так назывался буксир мистера Адамса, выпуская невероятное количество дыма и пара, давая частые гудки встречным судам, потянул клипер из-под стен древней цитадели.
Командир не покидал мостика. Николай Павлович оказался прав, сказав на прощание, что момент для побега необыкновенно удачен. В это утро уходил караван судов во Францию. На брандвахте знают «Орион» как обыкновенный транспорт и пропустят без придирок. В английском канале будет сложнее, но, бог даст, обойдется...
С вельботом старший офицер прислал записку, что транспорт «Виктория», который должен был принять груз с «Ориона», еще дня два-три будет стоять под выгрузкой, следовательно, можно рассчитывать, что не так скоро станут разыскивать клипер.
Все эти утешительные вести тускнели, как только мысли Воина Андреевича возвращались к предательскому письму. Перепуганный насмерть Бревешкин назвал имена офицеров, приказавших передать письмо в военный порт или на улице первому встречному английскому офицеру. Теперь Бревешкин сидел в карцере, а офицеры Бобрин и Новиков находились под арестом в своих каютах.
Вдруг вдали показался портовый катер. Казалось, он направляется прямо к «Ориону». У командира сжалось сердце. Но катер прошел мимо. Еще большую тревогу вызывала канонерская лодка, однако и она прошла вблизи парусника, направляясь к докам. Опять в голову полезли различные «если»: что, если к адмиралу дошла копия письма или он сам догадался и за клипером следят; что, если предупреждена брандвахта; что, если вон на том буксире солдаты идут к нам...
Вконец расстроенный командир сказал поднявшемуся на мостик вахтенному начальнику лейтенанту Горохову:
– Невероятное, черное дело с этим письмом, Игорь Матвеевич!
– Да, я что-то не припомню о таком деле на флоте.
– Хорошо, что пока обошлось. Вот он, непредвиденный случай, который мог все потопить! – Командир стал молча прохаживаться по мостику, думая, кто же теперь станет нести вахту. «Будем делить ее с Игорем Матвеевичем. Тем двум подлецам и ногой не дам ступить на мостик», – решил он и, улыбнувшись по обыкновению после горьких раздумий, сказал: – Придется нам с вами нести двенадцатичасовую. А, мамочка моя? Вот дела! А как вы думаете, если Свирину доверить? – высказал он неожиданно мелькнувшую мысль.
– Павел Петрович – дока насчет парусов, редкий моряк, я многому научился у него.
– Вот и отлично. И как мне раньше в голову не пришло? Правда, поступок крамольный – боцману доверять офицерскую вахту!
– Да, конечно...
– Хотя сейчас в России те же боцманы и матросы флотом правят. Честно говоря, мы недооценивали способности рядовых людей, хотя знали, что из их среды вышли и князь Меншиков, и Ломоносов. Кастовость заела... Позвольте, позвольте... Никак нас миноносец догоняет?
Миноносец прошел в опасной близости от левого борта, подняв сильную волну.
– Чтобы вас... сыны Альбиона! – командир беззлобно выругался. – Эх, и надавал бы я вам по мордасам за такие штуки! Чуть буксир не порвался по их милости.
Пока лишь этой небольшой неприятностью обошлось рискованное плавание по заливу Плимут-Саунд.
Туман рассеялся, оставив золотистую дымку над морем и холмистыми берегами залива. Чтобы помочь «Нептуну», командир приказал пустить машину, и ход увеличился до семи узлов.
Военное министерство «в связи с трудностями снабжения» отменило традиционную чарку, но после двух революций командир клипера пренебрег приказом бывшего министра. К тому же в числе грузов на клипере находилось двадцать тонн чистейшего спирта, предназначенного для медицинских нужд, и Зорин восстановил традиционную чарку, чем несказанно поднял свой и без того высокий авторитет среди команды.
Боцманы просвистели к чарке. Торжественно вынесли медную ендову с водкой. Матросы благоговейно выпивали и, закусив ржаным российским сухарем, шли к своей артели есть щи, дух от которых разносило за борта клипера. Запах щей уловили и на рыбацком боте, дрейфовавшем с обвислыми парусами. Команда бота – старик и трое подростков, вытянув шеи, казалось, старались заглянуть в бачки со щами.
– Ишь ты, бедолаги, – сказал Громов, – голодные, поди. Тоже и у них не у всех сладкая жизнь, хоть и богатая страна.
– Это кому как в жизни повезет, – солидно вставил Брюшков, зачерпывая ложкой щи. – Не нами такой порядок установлен. Искони так и на всей земле: есть и богатые и бедные.
Зуйков сказал, облизав ложку:
– Все свою кулацкую линию гнешь, Назар. А линия эта кончилась, братец мой. Новая линия началась у нас, Назарушка. – Он прищелкнул языком и подмигнул.
Выпитая водка, сытная еда расслабили враждующие стороны, и спор велся вяло, добродушно. Каждый сознавал собственную правоту и поэтому снисходительно относился к мнению другого.
– Для кого новая линия нужна, а кто и на старой проживет, – ответил Брюшков, тоже облизав ложку и положив ее на брезент. – Кому какая линия нравится. Нам и по старой жить да жить. А ваша новая неизвестно куда приведет. Ты вот все агитируешь: то долой, другое долой...
– Совершенно правильно, – подтвердил Зуйков.
– Как бы эта верность да правильность кривдой не обернулась. Не зря англичане забеспокоились. Дескать, у русских союзников произошло затмение ума, и надо им мозги вправить, пока не поздно.
– Пусть за свою голову беспокоятся. Как бы мы им не вправили!
– Ты, Спиря, как заяц во хмелю. Где уж нам вправлять. Вот догонят... – Брюшков замолчал, почувствовав, что перехватил лишнего.
– Э-эх, – Зуйков постучал ложкой по голове Брюшкова, – совсем нет у тебя понятия. Такое накликаешь...
– Себе постучи! – Брюшков отбросил руку Зуйкова, но дальше этого не пошел, чувствуя, что вся артель не на его стороне. – Слова не скажи...
– Говори, да не заговаривайся...
Левый берег давно скрылся. По-весеннему грело чужое солнце, припекая спины моряков. Сильней запахло разогретой смолой, парусиной, солью.
Убрали бачки. Матросы тут же на палубе легли отдохнуть положенный уставом час. Скоро все уснули на выскобленной добела палубе, подложив под голову свернутые бушлаты.
«Нептун» с «Орионом» обогнали низко сидящий транспорт. На его палубе, загроможденной повозками, походными кухнями, расположились солдаты, стояли они и у фальшборта, образуя розовую линию лиц. Солдаты с завистью поглядывали на палубу парусника со спящими матросами.
Унтер Бревешкин сидел в карцере – крохотной каютке, рядом с подшкиперской, в ней хранилась старая парусина и отслужившие свой срок канаты. В карцере не было иллюминатора, а только зарешеченное окошко в дверях. Бревешкин не отходил от окошка и жаловался на свою судьбу сторожившему его часовому Грицюку.
– Только подумай, братец, в какое дело втравили меня господа офицеры. Снеси, говорят, письмо, десять фунтов получишь. И все было бы по форме, если бы не этот Зуйков... – последовало ругательство, длившееся не меньше минуты.
– Во брешет! – Грицюк поскреб затылок и, опершись на винтовку, терпеливо ждал. Его смуглое лицо выражало усталость и скуку. Такое выражение оно приняло, как только его «забрили», и лишь когда разговор заходил о доме, Украине или когда вечерами в хорошую погоду подвахтенные пели, Павло Грицюк становился совсем другим человеком, с лица сходили скука, усталость, глаза энергично блестели, а вялые мускулы наливались силой.
Выдав «заряд» по адресу Зуйкова, Бревешкин пригрозил переломить ему все ребра и, вдруг сникнув, спросил:
– Как там матросы? Поди, озверели?
– А ты думал – похвалят?
– Вот подлецы, мало их пороли в пятом году, поросячьих сынов, – последовало новое длиннейшее ругательство, а затем вопрос: – А что мне сулят эти каторжные души?
– Да ничего такого. Толкуют, что спишут за борт, только не мают часу.
– За борт?
– Да. Если полевой суд не расстреляет.
– Да ты что?
– Да ничего. За измену всегда вешали, а тут просто расстрел. Скажи спасибо.
В словах Грицюка чувствовалось безразличие, скука и уверенность, что судьба заключенного решена раз и навсегда, а следовательно, и толковать об этом нечего. В довершение всего часовой посоветовал:
– Ты бы с отцом Сидором поговорил трошки, все он ближе к богу, мабуть, какой совет даст, что делать твоей окаянной душе, когда она полетит на небо. Может, и тебе в рай можно? Как-нибудь боком?
От таких слов у Бревешкина помутилось в глазах.
Грицюк усмехнулся. Ему не было жалко человека, который хотел оставить его на «неметчине» бог весть на какое время; а сейчас еще можно поспеть к сбору урожая. Грицюк прислонился к переборке и задумался, представляя себе, как он идет по проселку, мимо своего поля, рано поутру, когда в хлебах перекликаются перепела, и с лица его на этот раз сошла серая скука.
Стива Бобрин переносил не менее жестокие муки. В отличие от Бревешкина, которого страшило только наказание, гардемарин еще страдал нравственно, понимая всю тяжесть своей вины. Воспитанный в старых морских традициях, высоких понятиях о долге и чести, он знал, что совершил подлость, с каких бы позиций ни подходить к его участию в этом деле.
«Пуля в лоб, только пуля, – подумал он со слезами на глазах. – Бедная Элен. Она никогда не узнает о моем бесславном конце». Стива Бобрин никогда не признавался себе, что одной из причин, причем главных, побудивших его раскрыть намерения командира, было желание остаться с Элен, заходить к ней в магазин и... покупать перчатки. Боже, сколько у него уже этих перчаток! Элен смеялась, передавая ему очередную покупку:
– Мистер Бобринкс, зачем вам столько перчаток? Вы думаете открыть свой магазин на клипере? Эти перчатки так хорошо подойдут вашим матросам тянуть канаты, драить палубу... – И она смеялась, блестя жемчужными, зубами, и так многообещающе смотрела на него. – О, Стива Бобринкс...
Лешка Головин взобрался на нижнюю рею фок-мачты, удобно устроившись там, наслаждался видом безмятежно-спокойного моря и с любопытством рассматривал суда, более быстроходные, обгонявшие «Орион». Плимутский канал в этот погожий день напоминал оживленную дорогу. Из Ла-Манша прошли три транспорта и одно госпитальное судно с огромным красным крестом на борту, повязки раненых белели на всех трех палубах бывшего лайнера. Перегнал крейсер, его броня лоснилась свежей краской под цвет моря. На сероватой воде до горизонта застыли флотилии рыбацких судов, вид у них был безмятежно-праздничный, и Лешке захотелось очутиться на одном из них и порыбачить на английский манер.
Из Ла-Манша пошла пологая зыбь, клипер солидно закивал своим длинным бушпритом. Слева показались скалы, а на них крепостные сооружения. Лешка опять вздохнул: ему захотелось полазить по этим скалам и стенам форта, а заодно забраться и на маяк, ярко освещенный солнцем.
«Нептун», предупредив свистком, сбавил ход. На баке боцманы под руководством Петровича отдали буксир, и английские матросы в цветных свитерах на корме «Нептуна», казалось, нехотя потянули его из воды.
Мистер Адамс прибыл на борт клипера на поданном ему вельботе. Это внимание растрогало шкипера, и без того расположенного к русским морякам, и совсем уж привело в восторг, когда командир пригласил его к себе и Феклин поставил на стол красного дерева бутылку с остатками ямайского рома.
Хозяйственный вестовой не понимал, зачем «зря» тратить такой ценный продукт на английского шкипера, который получит свои шиллинги и был таков, а у них путь дальний.
– За благополучный приход на вашу родину! – провозгласил мистер Адамс и выпил по-русски залпом.
Прощаясь, он посоветовал командиру клипера не ложиться сразу на правильный курс по крайней мере до темноты.
– Благодарю, мистер Адамс!
– Такие пустяки, капитан. Все честные люди должны помогать друг другу. И если позволите, еще один совет.
– Буду благодарен, мистер Адамс.
– Это маленькая хитрость. Ночью пусть ваша команда не говорит по-русски.
Воин Андреевич улыбнулся:
– На каком же языке?
– Лучше пусть совсем молчат, особенно при подходе сторожевого катера. Лучше всего вы сами ведите переговоры. Скажите: «Мария» идет с балластом в Калькутту. Ничего, что эта старая леди еще торчит у пирса в Саттон-Харборе. Они-то этого не знают. А «Мария» одного с вами тоннажа, только, конечно... – шкипер развел руками и изобразил на своем лице прехитрую улыбку, из которой можно было, по его мнению, заключить, как далеко «Марии» до настоящего корабля, каким является «Орион». – На сторожевиках не будут придираться, «Мария» так «Мария». Дело сторожевиков – ловить немцев и помогать своим.
Мистер Адамс выпил еще стопку рому и, совсем расчувствовавшись, сказал:
– Хороший капитан выслушивает все советы, а делает по-своему, как подсказывают случай, находчивость, море и опыт. Лучше всего не встречаться со сторожевиками и мелями.
Шкипер за провод корабля по каналу не взял ни пенни больше положенных восемнадцати шиллингов. На прощание Адамс, к неописуемому изумлению и радости Феклина, подарил ему складной ножик, правда, без одного лезвия, зато оставшиеся два вестовой сразу оценил как «первейшую сталь».
– И среди них встречаются стоящие люди, – говорил Феклин немного спустя, хвастаясь подарком. – Такого не жалко и ромом угостить, это тебе не «бульдожка».
– Правда, не своим, – заметил Громов. – Ты-то хоть его отдарил чем-нибудь?
– Подходящего ничего не было под рукой, а он уж больно торопился.
Не поднимая парусов, клипер медленно двигался навстречу волне. На марсах стояли наблюдатели и смотрели, не покажется ли позади быстроходный катер. Обгоняли различные суда, но ни одно не подходило к борту. Стемнело. Командир приказал поднять паруса и не зажигать ходовых огней.
КВАДРАТ 34
Немецкая подводная лодка У-12 шла, зарываясь носом в фосфоресцирующие гребни волн. На черном, безлунном небе ярко горели звезды. Капитан и несколько свободных от вахты офицеров вышли подышать чистым воздухом. Внизу вдоль борта, держась за леер, стояли матросы, которым командир подводной лодки капитан-цурзее барон фон Гиллер в знак поощрения тоже разрешил подняться из душных отсеков. Жадно дышали люди. Дышала и сигарообразная субмарина, раскрыв свой единственный люк, глухо урчали дизели, толкая лодку по невидимому полю гигантского квадрата и заряжая аккумуляторы.
Отдыхали и подводники, и их хитроумное сооружение. Днем они хорошо поработали. В 13 часов в перископ увидели английский транспорт водоизмещением в 10 тысяч тонн под охраной двух эсминцев. Транспорт перевозил пехоту для Западного фронта, где уже много недель шло одно из самых ожесточенных сражений. И немцы, и их противники изнемогали, бросая в огонь последние резервы.
Выпустив торпеду, капитан-цурзее следил за ее молочно-белым следом, то исчезающим, то вновь вспыхивающим на синей воде. Увидев столб воды, закрывший носовую часть транспорта, капитан приказал убрать перископ и уходить в глубину. Отдавал приказание он ровным, по-всегдашнему жестким голосом, как будто ничего особенного не произошло.
Опустившись почти на предельную глубину, лодка повисла с выключенными двигателями.
В это время на поверхности разыгрывалась одна из многочисленных трагедий, происходивших в те годы на море.
Нос транспорта стал медленно погружаться в воду. Оголилась корма с бешено вращающимся винтом. Давя людей, по палубе покатились пушки, танки. Зеленоватые фигурки солдат сыпались за борт, метались по палубе. Воду вокруг судна покрыли головы тонущих. На крыле мостика, еле удерживаясь на нем, так круто он покосился, стоял капитан транспорта и через мегафон тщетно пытался унять панику среди солдат и заставить их перед тем, как прыгнуть в воду, надеть спасательные пояса. Матросы, штурманы, машинная команда героически помогали капитану. Мало кто из них оставил судно, была еще слабая надежда, что переборки в трюмах выдержат напор воды, подойдет помощь, команды миноносцев возьмут многих к себе на палубу, остальные продержатся на поясах, кругах, в шлюпках.
Барон фон Гиллер разгадал тактику эсминцев. Выждав двадцать минут после заключительного взрыва глубинной бомбы, он приказал всплыть и в перископ увидел агонизирующий транспорт, застывший в нелепой позе, недалеко от него эсминцы с множеством спасенных солдат на их палубах.
