Текст книги "Приключения 1971"
Автор книги: Леонид Словин
Соавторы: Глеб Голубев,Сергей Жемайтис,Алексей Азаров,Алексей Леонтьев,Юлий Файбышенко,Владислав Кудрявцев,Юрий Авдеенко,Владимир Караханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
– Ни, – растерялся Иван.
– Тогда почитай историю, поймешь, за что боролись и Петлюра, и гетман Скоропадский, и Коновалец...
– За едыну вильну неньку... – неуверенно ответил Иван.
– За буржуазные порядки на Украине, за свои поместья, за право, прикрываясь национальными лозунгами, драть три шкуры с «братьев»-украинцев.
– Я вам, пане Голубовський, – сказал Иван, трудно поворачивая к отцу загорелую шею и не глядя в глаза, – я вам дуже за усе вдячный. Спасыби. И що от комендатури врятувалы, и за доброту вам дякую вид сердця.
– Смотри, Иване, – сказал отец, вставая, – жалко, добрый ты хлопец, а стежка, по який пишов, вона до добра не доведе.
– Пане Голубовський, – со страстным отчаянием воззвал вдруг Иван, – зовсим вы задурыли мени голову, не може коммунист бути такою гарною людыною... Зовсим задурылы вы мени голову, пане Голубовський... Не знаю зараз, як жыты!
– Жить надо честно, Иван, – сказал отец. – Вот ты в бога веришь, так живи хотя бы, как библия требует: не обмани, не укради и особенно, – отец надавил на плечо Ивана, – не убий!
Он быстро зашагал по дорожке к дому, а Иван еще сидел, тряс головой и бормотал:
– Зовсим задурылы вы мени голову, пане Голубовський, чи може коммунист буты такою гарною людыною?
Я пробрался домой, когда отец пил чай и разговаривал с матерью.
– Явился, разведчик, – сказал отец весело, – ты чего под кустами разговор подслушиваешь? Лучше готовься к поездке.
– Это к какой еще поездке? – немедленно явилась к столу мать.
– Да мы надумали тут, – сказал отец, мрачнея и пряча глаза. – В общем, завтра с Толькой едем в Збараж.
– Что? – вскрикнула мама. – Алексей, ты хочешь погубить ребенка?
– Ма, – сказал я, – да мы «вальтер» возьмем!
– Алексей, – сказала мама, и в голосе ее послышались близкие слезы. – Я всегда боялась твоих заскоков. Сейчас же скажи мне, что ты отказываешься от этой абсурдной поездки.
– Да ты не волнуйся, – сказал отец, совсем теряя ту легкость взгляда, с которой он меня встретил, – район полгода как очищен от бандеровцев.
– Алексей, – сказала мама, сдерживая слезы, – скажи, что это была шутка.
Отец встал из-за стола, подошел к матери и положил ей руки на плечи.
– Лизок, – сказал он, – попытайся понять...
Мать вытерла слезы, утерла нос и сказала неприступным голосом:
– Я слушаю.
– Мы все время жили в средней России, – сказал отец, – а теперь на Украине, это моя родина. Я хочу, чтобы Толька посмотрел ее, понял, полюбил.
– Но он и так смотрит, – перебила мама, – его с улицы веником не загонишь.
– Родина – не улица, – сказал отец, – родина, Лизок, это поля, дубравы, реки, села, майданы, аисты над крышами... Но, прежде всего, люди. Наши люди. Когда он еще это увидит?
– Но стреляют же, – сопротивлялась мама, – и потом, что это за национальные разногласия, разве мы с тобой не из одной страны родом?
– Из одной, – сказал отец, – вот я и хочу, чтобы он знал мою Россию и мою Украину, ты не против?
– Береги ребенка, – сказала мать, – у него плохое горло, а в твоем «виллисе» все продувает насквозь.
И поняв, что поездка разрешена, я завопил от восторга.
5
Утром за окном зарычал «виллис», и я сразу вскочил. Спать, конечно, хотелось, но возбуждение было так сильно, что я даже не стал завтракать, хотя заплаканная мама грозила вообще оставить меня дома, если не поем.
Отец еще собирался и укладывал в пухлый портфель заготовленные мамой продукты, а я уже выскочил к машине. Там, навалившись животом на мотор, покуривал шофер Петро, Он подмигнул мне и указал папиросой куда-то в сторону. Я оглянулся и увидел Кшиську, выряженную в короткие мальчишеские, как у меня, брючки, в вельветовую блузку, с огромной шляпой на голове. Она, увидев меня, кивнула и тут же принялась скакать на одной ноге, что-то подбирать с земли, вообще занялась многообразной деятельностью. Я, конечно, никак не отреагировал. Я ее презирал. Разве я на ее месте стал бы так разоряться из-за яблок, как она вчера?
Вышел отец в белой фуражке, белом старом кителе, синих галифе, начищенных сапогах. Я не успел сделать и шагу к машине, как ангельский голос запел сбоку:
– Пане Голубовський!
– Я, – обернулся отец.
– Вы приглашали меня с собой в Збараж, – пела Кшиська, глядя на отца бессовестными чистыми синими глазами, – вы не забулы?
Отец посмотрел на меня, потер лоб, потом засмеялся:
– Не забыл. А Стефан пускает?
– Пускает, пускает...
– А как мне это узнать? Будить его рановато...
Из окна высунулась вздыбленная шевелюра Стефана:
– Дзенькую пану. Пан вправду берет племянницу?
– Раз вы не против, почему нет?
– Дзенькую, бардзо дзенькую пану.
– Ты, Петро, можешь идти, – сказал отец шоферу. Тот помялся, сплюнул под ноги окурок.
– Алексей Сергеевич, если вам неохота, вы скажите...
– Иди, Петро, – сказал отец, – надо так надо.
Шофер с чувством пожал ему руку и, изредка оборачиваясь, зашагал вниз,
– Жена заболела, – пояснил отец, садясь и включая зажигание.
– Воспаление легких? – вежливо поддержала разговор Кшиська. Она уже уселась на заднее сиденье справа от меня.
– Почему воспаление легких? – спросил отец и засмеялся. – Женские болезни.
– Венерические? – с тем же светским интересом выясняла Кшиська.
Я разинул рот, а отец так дернул рулем, что мы чуть не раздавили крайние ряды молодых яблонек. Отец нажал на тормоз, потом прибавил ходу, мы вымчали на дорогу. Я посмотрел в зеркало. Отец был багров, я обернулся к соседке и погрозил ей кулаком. Она высунула язык и отвернулась.
– У одной пани, что приходила два года назад к нашей бабушке, была венерическая болезнь, – повествовала Кшиська, сидя с дамской распрямленностью и лишь изредка высокомерно поглядывая на меня через плечо. – Ей звали пана лекаря, но он сказал, что болезнь запущена и пани не миновать остаться без носа.
Я взглянул на отца. Я решил, что он сейчас остановит «виллис» и высадит нас обоих, но в это время отец издал стонущий звук, я вгляделся и понял, что он просто гибнет со смеху. Тогда засмеялся и я.
Неизвестно, почему это обидело Кшиську, и она замолчала. Мы уже выезжали из города, когда на дороге, подняв руку, остановился человек. Он был почти округлый от толщины и весь перекосился от тяжести огромного желтого кофра. Услышав звук машины, он сорвал с головы брыль и замахал им. Я узнал его.
– Па, – закричал я, – это Тарас Остапович! Он вчера с Иваном соревновался.
– С Иваном? – вскрикнула Кшиська. – Пане Голубовський, поезжайте дальше. С Иваном дружат дурные люди.
– Остановись, па, – молил я, – он такой веселый, давай подвезем.
– Тяжело? – тормозя около толстяка, спросил отец, приоткрывая противоположную от себя дверцу, – садитесь.
– Далеко ли едет пан начальник? – отдуваясь, спросил толстяк, со вздохом облегчения ставя кофр в пыль.
– В Збараж. По дороге?
– Как не по дороге? Ясно, по дороге. Но не стесню ли я пана?
– Садитесь, Тарас Остапович, – высунулся я, – мы вас подвезем.
– Дякую, дякую. Слава Езусу, це ты, Толик?
– Я, Тарас Остапович.
– О це добре, це добре, – бормотал толстяк, с трудом втаскивая и ставя у наших ног свой невероятный кофр, – знакомый на шляху, то добра примета. Що скажешь, хлопчику, чи погано я плаваю?
– Очень хорошо, Тарас Остапович.
– Зови меня просто дядько Тарас. – Он устроился на сиденье и опять накинул на круглый шар головы брыль. – Извините меня, пане начальнику, – сказал он, обращаясь к отцу, – что я вас затрудняю. Я сам по профессии повар, работаю в ресторане, могу испечь вам из живого бегемота отбивную, а из дохлой лошади ростбиф по англо-американски, мне все равно, потому что дело мастера боится...
Я хохотал, а отец, кивая головой под рокот его мягкой мелодичной речи вел машину, изредка поглядывая на нового знакомого.
Дорога, обсаженная по сторонам пирамидальными тополями, то и дело выносила навстречу нам деревни. Это были обычные галицийские деревни, с хатами, крытыми соломой, черепицей и шифером, по крышам можно было определить расслоение здешнего села – одно было неизменно: на каждой крыше – круглая шапка аистиного гнезда. Нередко и сам аист стыл на крыше, подняв одну ногу и с птичьей своей высоты не замечая окружающего земного мира. Около каждого дома бродили важные индюки и гуси, по улицам попадались крестьяне, одетые в пиджаки с непривычными для нас галстуками, нередко в шляпах. Тяжелые их ботинки грузно месили уличную пыль. Кое-где даже в селах тротуары были асфальтированы, на наиболее красивых зданиях висели лозунги: «Хай живе Радянська Україна!», «Хай живе Всесоюзна Коммунистична партия бильшовикiв!»
Под рокот мотора я даже вздремнул. Проснулся я от взгляда. На меня смотрела Кшиська. Я изумился. Она глядела словно издалека. Кшиське, которая сейчас смотрела на меня, было лет сто. Это смотрела мудрая и злая старуха. Маленькое ее личико с огромными глазами стало еще меньше под шляпой.
– Ты чего? – спросил я.
Она молча перевела взгляд на толстяка, и взрослая свирепая ненависть Кшиськиного взгляда потрясла меня.
Далеко впереди забелели постройки.
– Збараж, – сказал отец.
– Ось тут просымо трошкы тормознуты, – заулыбался толстяк. – Там я по тропочке. Премного вам обязан. Когда будете свободны, просымо до мене у ресторацию. Останетесь довольны, обещаю. До свидания, пан начальник, до видзеня, Толю, до побаченыя, дивчинонько.
С кряхтением он вытащил свой кофр и поставил его у кювета. Отец тронул, Кшиська прильнула к окошку. Он стоял, прощально подняв брыль.
– Пане Голубовський, – сказала своим звонким голосом Кшиська, – то був бандера.
Отец резко повернулся, но тут же вынужден был отвести глаза – машина чуть не воткнулась в кювет.
– Откуда у тебя это? – спросил он. – Такая маленькая, а уже разучилась верить людям.
– Пане Голубовський, – сказала пронзительным женским голосом Кшиська, – то був бандера, а вы его выпустили!
– Ты нелегкая девочка, Кшися, – сказал отец, но в зеркало я увидел, как сощурились в нешуточном размышлении его глаза.
– Пане Голубовський, – закричала Кшиська, – я знаю, вы маете револьвер, верниться и заарештуйте його.
Отец хотел было что-то ответить, но на дорогу выскочили три солдата в выгоревших гимнастерках и повели автоматами. Мы остановились.
– Документы, – сказал старший с сержантскими лычками на погонах.
Отец вынул документы. В это время скрипнула дверца, и Кшиська выскочила из машины. Из кукурузы вышел высокий молодой лейтенант, и Кшиська уже со всех ног бежала к нему. Я хотел было кинуться за ней, но отец, взглянув на меня, запрещающе мотнул головой.
– Можете ехать, – козырнул сержант.
В это время подошел офицер. Кшиська с выражением злости и упорства на лице шла за ним, глядя под ноги.
– Простите, товарищи, ваши документы.
– В порядке, товарищ лейтенант, – вмешался сержант.
– Хныченко, – остановил его офицер. Тот козырнул и замолчал.
– Товарищ Голубовский, – сказал офицер, окидывая нас и все, что было в машине, оценивающим взглядом, – вот девочка говорит, что вы подвозили какого-то повара и что он только что сошел.
– Подвозил, и он действительно только что сошел, – сказал отец, спокойно встречая взгляд лейтенанта.
– Он вам знаком?
– Нет.
– Зачем же вы в такое время берете в машину незнакомого человека?
– А это запрещено?
– Вы разве не знаете положения?
– Чего вы хотите? – спросил отец. – Вот и девочку с собой взял, а оказывается, я и ее не знаю.
– Я с паном Голубовським живу в одном доме, – сообщила Кшиська.
– Брать, конечно, можно, – в раздумье сказал лейтенант, продолжая в нерешительности держать на весу отцовское удостоверение, – но...
Отец и я, не отрываясь, смотрели на эту коричневую книжечку, повисшую где-то на полдороге к отцовской руке.
– А почему он вышел перед самым постом?
– Ему, видно, в деревню...
– В какую?
– Не знаю. Он сказал, что пойдет дальше по тропе.
– Непонятно, – сказал лейтенант. – Вы где остановитесь?
– В райзаготзерно.
– Это напротив, милиции?
– Да. Деревянное двухэтажное здание.
Лейтенант передал документы.
– Езжайте, а девочку мы захватим с собой.
– Куда? – изумился отец.
– Покажет нам, где сошел он. Мы вам ее сегодня же доставим в лучшем виде.
– Ты, Кшися, согласна? – спросил отец. Он глядел на нее строго, упорно, словно настаивая на каком-то обоим им ясном ответе.
– Меня привезут, пане Голубовський, – сказала Кшиська, отводя глаза, – дзенькую.
Отец кивнул и дал газ.
Проскочив по узким улочкам между осенних, набухших спелыми плодами садов, мы остановились перед штакетником ограды. Отец вышел из машины и, захлопнув дверцы, прошагал через двор ко входу в двухэтажный особняк. Я бежал за ним, но он меня не замечал. У входа отца встретил крупный, наголо бритый мужчина в хорошо сшитом темном костюме в полоску.
– Сам товарищ Голубовский обрадовал, – заговорил он, сверкая белозубым ртом и тряся руку отца,– рады, рады начальству, без него от забот голова кругом идет. – Он говорил с украинским акцентом, странно утепляющим русские слова. – Голова моя для доброй намывки готова, прошу начинать, товарищ управляющий.
– Переночевать у вас здесь удастся? – спросил отец, вынимая руку из его ладоней.
– У меня, у меня ночевать будем, – сказал с вежливым нажимом управляющий районной конторой, – жинка уже ждет и вареников наварила тьму, не откажите, товарищ управляющий, врага наживете.
– Спасибо, товарищ Калюжный, – сказал отец, – в следующий раз погощу. А сейчас прошу вот о чем: мы тут с парнишкой моим...
– А, – заулыбался Калюжный, подхватывая меня под руку, – добрый хлопец. Так то молоденький Голубовский? Приятно видеть.
От него пахло духами, он был большой, уверенный в себе и говорил любезности не потому, что заискивал, а потому, что считал: так нужно. Я понял это сразу отточенным детским чутьем, и он мне понравился.
– Добре, товарищ начальник, – сказал он, поворачиваясь к отцу, – я приготовлю для вас все в моем кабинете, а придет думка пообедать, прошу ко мне, без церемоний, очень прошу. – Он поклонился.
Отец отдал короткий поклон и прошел в дом. Я побрел за ним.
В кабинете Калюжного было прохладно. Солнце путалось в полузапахнутых шторах из зеленого плюша, косяки его изредка прорывались в комнату и ползли по полу к длинному письменному столу, но колыхание штор тут же уничтожало их вторжение.
Я сидел в углу, утонув в старом кожаном кресле. Отец с Калюжным о чем-то негромко говорили. В их речи привычно отщелкивались слова, которые всегда шли рядом с отцом: семфонд, ссыппункт, уборка, потери... Калюжный в неторопливой, любезной, но ощутимо не заискивающей манере отвечал отцу на его суховатые вопросы. Отец сидел, скинув фуражку на стол, прямой, с красным от загара лицом, собранный и напряженный. Иногда они замолкали, Калюжный поднимал от бумаг взгляд, и отец, словно пробужденный, опять принимался за вопросы.
В дверь постучались. Калюжный сказал:
– Можно.
Вошел милиционер.
– Товарищ Голубовский будете? – спросил он, глядя на Калюжного.
– Я – Голубовский, – сказал отец и встал. Он стоял сухой, строгий, такой же, как обычно, но тут только я почувствовал, как он весь напряжен и собран.
– Начальник милиции велел передать, чтобы вы до особого распоряжения отсюда не выходили.
– Я что, арестован? – спросил отец,
– Что приказали, то передал, – сказал милиционер, – ждите.
Он вышел.
Отец пригладил волосы и сел. Калюжный посмотрел на него и опустил гладко выбритый яйцевидный череп. Все молчали.
– В Трусках же вот такое положение, – внезапно уставляясь в бумаги, заговорил Калюжный, – семфонд они зарезервировали, поставки же выполнили не полностью.
– Придется за счет семенных, – хрипло сказал отец и пригладил волосы.
– Что случилось, Алексей Сергеевич? – спросил, помолчав, Калюжный. – Я могу помочь?
Отец посмотрел на него и раздвинул рот в улыбке. До этого момента я как-то не понимал, что произошло, но сейчас, глядя на то, как он улыбается, вернее пробует улыбнуться онемевшими губами, я вдруг понял, что случилось что-то страшное. Я встал. Отец был бледен. Даже загар на его лбу и щеках как-то пропал.
– Па, – сказал я, – ты что?
Видно, мой голос подействовал на отца, он вскочил из-за стола и тут же остановил себя.
– Ты чего расквасился? – спросил он. – Милиции не видел?
Я стиснул зубы и не заплакал. Если бы он подошел ко мне, я бы не выдержал.
– Могу взять к себе мальчика? – спросил Калюжный, глядя на меня.
– Па, я буду с тобой.
– Спасибо, товарищ Калюжный, – сказал отец, – я верю вам. Вы друг. Случилось недоразумение, скоро все выяснится. Вы тут ни при чем и в эту историю не встревайте... Идите. У вас работы полно. А кабинет, если можно, я пока займу.
– Можно, – сказал Калюжный, вставая, – и вам спасибо, Алексей Сергеевич.
– Еще не прощаемся, – усмехнулся непослушными губами отец.
Калюжный склонил бритую голову и вышел.
Мы остались вдвоем. Я хотел было подойти к отцу, но он сидел отрешенный, чем-то занятый, краска загара постепенно возвращалась на его щеки.
Я смотрел на него, и мурашки бежали у меня по телу, это было как в тот раз, когда нас троих со двора в Платоновском лесу под Тулой застали ребята с Пушкинской, а мы с ними всегда дрались. Их было много, и они были старше. И они шли к нам со всех сторон, а сзади был пруд, и я не умел плавать. Я смотрел на их лица, и все внутри у меня дрожало, и я знал, что если они это заметят, то обязательно утопят. И я смотрел на них, а они смеялись и шли...
– Мама по нас скучает, – сказал вдруг отец и посмотрел на меня. Я весь сжался.
– Может, она сейчас в саду гуляет? – сказал я.
Просто так, чтоб только не было этой тишины.
– А она любит гулять в саду? – с удивлением спросил отец. – Вот дьявольщина, пятнадцать лет вместе, а я даже не знаю, любит она яблоки или нет?
– Вишни любит, – сказал я, – почти как ты.
– А я люблю вишни, – с непонятным интересом спрашивал отец, – ты это точно знаешь?
– Па, – не выдержал я и кинулся к нему, – за что они тебя?
Он обнял меня, на минуту прижал к сухощавому горячему телу и тут же легонько оттолкнул.
– Только без слез, – сказал он, – ты мужчина или курица? Чепуха. Недоразумение. Все выяснится.
Я отошел от него и опять сел в кресло. Он сидел на том же месте, за письменным столом, так мы просидели до самых сумерек. Неожиданно задребезжал телефон. Отец помедлил и взял трубку.
– Слушаю! Да. Голубовский. Сейчас? Мне не с кем оставить мальчика... Хорошо. Иду. – Он встал, надел фуражку и подошел ко мне.
– Толя, – сказал он и погладил меня по голове, – я скоро вернусь. Сиди и жди. Ничего не бойся.
Он вышел, а я остался в большом темном кабинете. В пустом здании. В чужом городе. Один. Сначала было очень страшно, но отец пошел выяснять, значит, все станет на место, – от этой мысли стало легче, я нащупал выключатель. Свет загорелся. В стеклянном шкафу стояло много книг. Но все они были по зерновым культурам. Я отошел, отодвинул штору, выглянул на улицу. Во дворе конторы одиноко боролась с мраком лампочка, напротив, во дворе милиции, в зыбком свете фонарей суетились люди. У ворот пофыркивали машины. Мне вдруг так захотелось туда, в суету, к человеческим голосам, что я выскочил из кабинета, промчался по пустым коридорам конторы и выбежал во двор. Кто-то темный вышел навстречу мне от штакетника, но я обежал его, и булыжники дороги зацокали под каблуками. В ворота милицейского управления въехали две машины. Я проскользнул за ними, и ворота закрылись. Во дворе было светло, проходили люди в милицейской и военной форме. Провели к амбарам в углу двора, где прохаживался часовой, двух волосатых сгорбленных людей в помятой крестьянской одежде. Делать тут было нечего, и я пошел обратно. У выхода стоял, подремывая и клюя носом, часовой, я походил около, но ворота были закрыты, а просить милиционера открыть их и вообще обращать на себя внимание я опасался.
Тогда я отошел к самой ограде двора и сел на траву. Она была мокрая и липкая, я попробовал ее рукой и встал. В это время из одного амбара вытащили какие-то длинные свертки. Часовой распахнул ворота, и плоские носилки одни за другими проплыли на улицу, ворота не закрывали, а часовой, переговариваясь с теми, кто выносил эти штуковины, не обращал на остальное внимания. Я шмыгнул мимо него и оказался на улице. Около ворот несколько людей что-то делали, копошились, поднимали. Следить за ними было интересно, но я боялся, что они меня заметят. Отец велел ждать в конторе. Еще нагорит. Я побрел по улочке. С обеих сторон ее из-за оград свешивались ветви яблонь. Сорвал яблоко, и, едва только зубы пронзили его кисловатую сладость, голод подступил к самым стенкам желудка. Я вспомнил, что с самого утра ничего не ел. Рот был полон вязкой слюны. Нет, надо ждать отца. Я повернул и опять пошел к милиции. Ворота были уже закрыты, около них в полной неподвижности стояли трое. Я, чтоб не вызвать у них каких-либо вопросов, перешел на другую сторону, добрел до штакетника ограды «Заготзерна» и оглянулся. Трое стояли по-прежнему и даже, кажется, смотрели на меня. Я отвернулся, сделал вид, что иду в калитку, но во дворе опять кто-то зашевелился, и я отпрянул. Нет, лучше было поговорить с теми, кто стоял у милиции, чем возвращаться. Я смело перешел дорогу и пошел к ним. Луна стояла высоко, но фонарный свет был тускл. Трое передо мной стояли, странно накренясь назад. Еще не понимая, но уже замедляя в безотчетном ужасе шаг, я подходил все ближе и вдруг замер. Передо мной, чуть запрокинувшись и глядя перед собой неподвижными глазами, стоял толстяк Тарас Остапович. Из-за него же все сегодня вышло, из-за него! Я кинулся к нему и тут же встал как прикованный. Что-то странное в самом положении их тел остановило меня.
Трое стояли так недвижно, так немо... Я шагнул ближе, глаза мои уперлись в черные буквы на его груди: «Каждый, кто знает этого человека, должен немедленно сообщить в милицию» было выведено вкривь и вкось на желтом картоне.
Повар стоял не шевелясь. Я стрельнул взглядом в ворота. Часовой покуривал перед ними, зябко подрагивая спиной. Почему они не стряхнут эти вывески? Я обошел всех троих и тут только понял все. В неестественном наклонном положении всех троих удерживали деревянные рогатины, вкопанные сзади. Я обежал их спереди. У повара на лбу зияла черная метина, а у остальных рубахи на груди были покрыты параллельными черными пятнами. И тогда слепящая молния ударила в мозг, и все полетело куда-то...
6
– Так ты говоришь, именно мальчик окликнул его, а не Голубовский? – спрашивал ровный басистый голос.
– Це Толик першый покликав, це Толик, – поет в ответ знакомый дискант.
– А Голубовский?
– Вин його пидсадыв.
– Ты думаешь, Голубовский был с ним раньше знаком?
– Я ж не знаю...
– Вел себя он с ним как? Как будто был раньше знаком или нет?
– Толик вел как знакомый. А пан Голубовський вел машину.
Голубовский – это моя фамилия. Я пробую разлепить глаза. Это нелегко, потому что веки слиплись и открывать их приходится с усилием, как будто на них лежит какая-то латунная тяжесть.
Спиной ко мне сидит большой человек в синем кителе и фуражке с красным околышем. Он спрашивает, потом наклоняется и разводит локти. Один локоть легонько движется. Человек пишет. Кшиськин голос раздается с другой стороны стола. Кшиськи не видно, В комнате горит тусклый электрический свет. С большого портрета на голой стене смотрит Сталин.
– Когда ехали, Голубовский разговаривал с пассажиром?
– С товстым?
– Да!
– Разговаривал, – певуче тянет Кшиська, – сначала я разговаривала, а как сел тот товстый, он один стал разговаривать и со мной, и с Толиком, и с паном Голубовським. Такый брехливый...
– О чем они говорили?
– Анехдоты товстый разказував.
– Не помнишь, о чем?
– Очень мне надо! Я анехдотов не слушаю и сама не рассказываю, – благонравно говорит Кшиська, и у человека в кителе вздрагивают лопатки:
– Ну ладно, ладно, никто тебе эту статью и не паяет.
– А Толику что паяют?
– Шустрая ты, девчинонька, – сказал капитан (я теперь видел его погоны), распрямляясь, – а Толик не говорил тебе, откуда он знал этого пассажира?
Смутное чувство какой-то тревоги охватило меня.
– Один день его и знал, – пробубнил я, приподнимаясь и садясь на стулья, на которых лежал.
– Очнулся! – закричал Кшиськин голос, и тотчас ее прическа с бантом возникла из-за милиционера.
– Ты выйди, Тында, – приказал он и обернулся. – Ожил?
Кшиська, пока шла к двери, успела состроить мне целую гамму гримас – от радости: расширенные глаза и всплеск руками – до презрительной: полуотвернутое лицо и приподнятый в надменном отстранении угол губ, но, когда выходила, опять уже была маленькой высокомерной дамой, знающей, как себя вести в любом обществе.
– Говорить можешь? – спросил меня капитан. У него было усатое, широкое лицо и маленькие глаза, цвет которых нельзя было разглядеть в тени от лампочки.
– Могу, – сказал я.
– Сядь-ка сюда, – махнул он через плечо на Кшиськино место.
Я встал, голова закружилась, но ненадолго. Я переждал, пока предметы установятся на свои места, подошел и сел. Перед капитаном лежали бумаги, под локтем была папка.
– Отец твой знал пассажира? – спросил капитан. – Толстого, что вы подобрали утром?
Я вспомнил широко открытые глаза Тараса Остаповича, его отклоненное назад туловище и странно разведенные руки.
– Его же убили, – сказал я, боясь, что капитан подтвердит, и уже понимая, что прав: конечно, убили. Как же иначе можно стоять с рогатиной, упертой в спину?
– Ты поэтому и упал в обморок? – спросил капитан, прищуренно изучая меня.
Я опять вспомнил, как я кинулся навстречу единственному моему знакомому в этих краях.
– Ты, пионер, Толик? – спросил капитан.
– Конечно, – сказал я, – два года.
– Так расскажи мне все. О том, как вы познакомились с Тарасом Остаповичем. Это очень важно.
– Он же мертвый...
– Он по заслугам мертвый. Он наш враг, очень опасный враг, Толя...
Я еще только задумался: могут ли быть опасными врагами такие веселые и смешные люди, как Тарас Остапович, когда заскрипела дверь, и вошел мой отец. Загорелое лицо его было сумрачно, но глаза при виде меня ободряюще дрогнули и засветились.
– Как он? Здоров? – спросил он капитана, подходя ко мне.
Капитан закачался и заскрипел на стуле.
– Голубовский, я ведь не звал вас.
Холодная ладонь отца стиснула и тут же отпустила мой лоб.
– Это мой сын, – сказал он, поворачиваясь к капитану, – и по вашей милости он сегодня не ел и волновался с самого утра.
– Не по моей милости, а скорее по вашей, Голубовский, – со значением в голосе сказал капитан, и тут же голос его стал отрывист и непререкаем, – сядьте сюда, – он кивнул на стул с другой стороны своего стола, – и не перебивайте.
Отец погладил меня по щеке, перешел за стол с другой стороны и сел. Белая полоса у кромки волос отчетливо выделялась на красном лбу.
– Так как ты познакомился с этим... как его звали? – спросил капитан, не сводя с меня глаз.
Я посмотрел на отца, и капитан посмотрел на отца. Отец ободряюще кивнул мне.
– Я купался, – сказал я, – мы...
– Кто мы? – спросил капитан и насторожил перо над бумагой. Я посмотрел на отца, увидел, как он нахмурился и отвел взгляд. Я вспомнил Ивана и то, как они соревновались, переплывая с толстым белым Тарасом Остаповичем реку, и отчего-то все во мне завибрировало сквозной и непонятной тревогой.
– Мы с Кшиськой поругались... – сказал я, путаясь, но упорно не желая ничего говорить об Иване. – И я пошел на реку без нее. А Тарас Остапович плавал там. Он очень хорошо плавает. Два раза переплывал реку туда и обратно.
Отец вдруг потер лоб, улыбнулся мне и как-то расслабился, и от этого мне тоже стало легче.
– Значит, он тебя так забавлял, – говорил капитан, что-то записывая и отрываясь изредка, чтобы взглянуть на меня, – а ты что?
– Я? Смеялся.
– Откуда он знал, что вы едете в Збараж?
И тогда я вспомнил, как Иван нырял со мной, как я чуть не утонул, и как он спас меня, и как появился Тарас Остапович и вызвал Ивана на соревнование в плавании.
А ведь Ивану я говорил, что мы едем в Збараж. Неужели они знали об этом оба? Если Иван передал все это толстяку, значит на самом деле все было не случайно. Я посмотрел на отца, и следователь посмотрел на отца, но отец, отвернув лицо, безразлично оглядывал комнату, и только по напряжению его позы я понял, что он слушает и ждет, что я отвечу. Я посмотрел на капитана; капитан, упершись кулаками в стол, смотрел на меня, как кошка на мышь.
– Не знаю, откуда он знал, – сказал я, – я и сам не знал.
– Знал он? – спросил следователь отца.
– Кажется, нет, – сказал отец в раздумье, – я сказал ему только вечером, что беру.
– Товарищ Голубовский, – сказал капитан и встал. Тогда и отец медленно поднялся: – Товарищ Голубовский, – сказал следователь, – а откуда же эта... – он кивнул на дверь, – эта Тында знала, что вы скоро едете в Збараж?
И тогда я понял, что отец сейчас в опасности. Я даже не знаю, почему я это понял, по бледности ли его впалой щеки или по прямоте его взгляда, которым он боролся со взглядом следователя, но я понял, что он в опасности, и крикнул:
– Па, ты же забыл, ты нас с Кшиськой встретил в саду, и она еще просилась с нами, когда ты сказал...
– Правильно. И прошу меня извинить, – сказал он садясь, – дети знали. Я забыл.
– Кто еще знал? – спросил следователь, глядя на меня.
– Больше никто, – сказал я и увидел еле заметный кивок отца. Вот в чем дело, понял я; и отец не хочет, чтобы я говорил про Ивана.
– Никто? – спросил следователь, он смотрел на меня требовательно и угрожающе, и я сразу ощетинился весь.
– Раз говорю никто – так никто.
– Ладно, – сказал следователь и стал писать. А я сидел, весь дрожа и стараясь сидеть особенно тихо, чтобы он не заметил этой моей дрожи, потому что я знал, что дальше будет вопрос, с кем я купался, и тогда все погибло. Я скажу об Иване, и отец опять нахмурится, и неизвестно, что тогда будет.
– Ладно, – повторил следователь и прекратил писать. – Товарищ Голубовский, – сказал он, – я вас и вашего сына отпускаю. На партячейке, правда, будет разговор. Но пока могу обвинить вас лишь в отсутствии бдительности, а она нужна, товарищ Голубовский, ох как нужна. Подпишите, – он сунул лист с протоколом отцу, потом мне. Я вслед за отцом поставил внизу под косым почерком капитана свою фамилию, увенчав ее кляксой.
– Можете идти, – сказал капитан, козырнул и тут же снял фуражку. Отец кивнул мне на дверь, потом приостановился.
– А девочку мы с собой прихватим или вы доставите?
– Вы забирайте, – сказал следователь, – ты выйди, Толя.
Я посмотрел на отца, он кивнул, я вышел в полутемный коридор, в котором никого не было, и остановился, прижавшись затылком к двери.
– Операция кончилась, накрыли мы крупную дичь, – заговорил следователь, – и в этом помогла нам эта ваша девчонка Тында.
– Умная девочка, – сказал отец.
– Умная, – подтвердил капитан, – к тому же бандеровцев ненавидит. Они отца у нее убили. Говорит, что у вас в доме полно бандеровцев. Правильно, нет?
