Текст книги "Приключения 1971"
Автор книги: Леонид Словин
Соавторы: Глеб Голубев,Сергей Жемайтис,Алексей Азаров,Алексей Леонтьев,Юлий Файбышенко,Владислав Кудрявцев,Юрий Авдеенко,Владимир Караханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
Я ждал, что скажет отец.
– Бандеровцев у нас нет, – сказал он после молчания, – есть один паренек, Иван. Песни поет старинные, у него весьма своеобразное представление об украинской истории, но до связи с бандами, по-моему, тут далеко.
– Вы в этом уверены? – спросил бас следователя.
– Да, – сказал, чуть помолчав, отец, – и, понимаете, нет смысла его делать бандеровцем.
– Как это?
– Подозревать заранее.
– Это вы бросьте, – отсек капитан, – если есть улики, это, не заранее.
– Улик нет, – сказал отец, – вот сегодня вы целый день подозревали меня. Разве я мог быть связан с этим типом? Да я и не знаю, был ли он врагом, мало что почудится девчонке, настроенной против всего украинского...
– Вы сами-то украинец, товарищ Голубовский?
– И вы украинец, товарищ капитан.
– Я прежде всего советский человек.
– И я, – сказал отец, – потому-то я и не могу подозревать каждого.
В комнате помолчали.
– Хорошо, – сказал следователь. – У вас записано, что вы награждены. Чем и когда?
– Имею по Красной Звезде за Ярцево и за бои под Калинином, орден Красного Знамени за Воронеж, – сказал отец, – Славы третьей степени за Прут и Славы второй степени – за Секешфехервар.
– Знакомые места, – сказал капитан, – ну, поделюсь с тобой, Голубовский. Девчонка эта, она лучше любой ищейки... Знаешь, кто толстый этот был? Один из главных их связников. И если на такое дело он пошел, значит трещат у них кости во всей организации.
– На какое дело? – спросил отец.
– Знаешь, что было у него в кофре?
– Нет.
– Он же в нем самого Смагу вывозил.
– Что за Смага?
– «Проводник» их. Недавно бежал из комендатуры. Двоих взяли опять. А его никак не могли найти... И в твоей машине толстый этот вывез его под самый Збараж.
– Дела-а, – помолчав, подавленно сказал отец.
– Понял теперь?
– Понял...
– А ты небось думал, что я тебя напрасно подозреваю, так?
– Думал, – признался отец.
– Теперь осознал?
– ...Осознал.
– Можешь ехать, – сказал следовательский бас, – только вот что... Ты обдумай сам ситуацию, мне-то все равно. А ты подумай. Есть тут одно выпавшее звено, – следователь замолчал.
– Ну? – спросил отец.
– Не хотел я тебя, Голубовский, в это путать. Мужик ты, по всему видать, крепкий, не студень какой-нибудь. Другой бы на твоем месте уже сто коробов наврал, а ты в порядке. Так что уважаю. Признаюсь.
– Спасибо, – сказал неторопливый голос отца.
– Так вот, – со спокойной насмешкой загудел капитан, – есть одно выпавшее звено. Уверен я, что они знали о твоей поездке в Збараж, понимаешь?
Отец молчал.
– Я тебя нарочно не путал. Иначе в этой истории ты никак и никому ничего не докажешь. Потому что вопрос здесь стоит так: верить или не верить. Тебе я верю... Знаю, что ты ни при чем. Но как коммунисту я тебе говорю: сам доведи это дело до конца. Сам. Понял?
– Понял, – с усилием сказал отец.
Послышались шаги. Я отскочил от двери и прижался к холодной стенке.
Открылась дверь, отец обернулся и пожал руку следователю.
– Спасибо, капитан, – сказал он, – хоть имя назови. Долго помнить буду.
– Борис, – сказал капитан, – а помнить, что ж, – это правильно. Помнить надо. Война не кончилась. И в этой войне нам позиций не выбирать. Советские мы люди, Голубовский, и партбилеты нам недаром вручали. Надо уметь разбирать, кто враг, кто друг, и поступать соответственно.
Отец молча взглянул ему в глаза, крепко стиснул руку и подошел ко мне.
– Ну, едем.
Я кивнул.
В это время послышался топоток, и появилась Кшиська.
– Цо? Мы вже едем, пане Голубовський?
– Садись в машину, – сказал отец, оглядывая ее с ног до головы, – садись и жди нас, неусыпная Кшися.
Кшиська важно кивнула и удалилась своей походкой взрослой женщины, уверенной в том, что она привлекает внимание.
– Попрощайся с капитаном, сын, – сказал отец.
Я подошел и протянул руку. Сверху на меня смотрело широкое, усатое, задумчивое лицо с дремучими волосами, с худыми, жестко проступившими скульными и лобными костями, со светлыми проницательными глазами.
– Будь здоров, Толик, – сказал капитан, – но и ты помни: война еще не кончилась.
Он легонько сжал мою руку большой и твердой ладонью.
– Пока, Борис, – сказал отец.
– Пока, Голубовский, и лучше бы с тобой нам больше не встречаться.
Кшиська ждала, прижавшись к ограде конторы. Уличный фонарь еле доносил свой свет во двор. Китель отца, заметный в темноте, мелькал и мелькал вокруг черного силуэта «виллиса». Изредка рядом появлялся часовой. Я не видел его, но вспыхивал и гас рядом со светлым кителем блеск винтовки. Кшиська молчала за моей спиной, молчал и я. Аромат садов, вянущих цветов, гниющих уже фруктов щекотал мои ноздри. Где-то невдалеке в чьем-то саду забилась вдруг птица. Было очень тихо, и только во дворе милиции порой взревывали и скоро стихали моторы «шевроле» и «студебеккеров». Наконец взрычал и наш «виллис». Часовой, приглядываясь к нам в темноте и зевая, отворил ворота. «Виллис» выехал, и отец, высунувшись, махнул нам рукой. Первой вскочила в машину Кшиська, затем полез в темное нутро я. Отец оглянулся, лица его не было видно, блестели лишь глаза.
– Устроились?
– Бардзо дзенькую, пане Голубовський, – тут же откликнулась Кшиська.
Меня прямо затрясло от злости: откуда прилепилась к ней эта манерность? Как будто не она бегала по улицам города в купальном костюме, как будто не с ней мы носились по разрушенным этажам и переходам развалин, как будто не она жилилась и канючила у торговок на базаре. Смотреть на нее я не мог из-за отца. Он на первый взгляд как будто не был взволнован тем, что произошло за эти сутки. Но я-то знал по неожиданной его разговорчивости, по особому вниманию к нам, что отец, обычно весь погруженный в себя, немногословный, угрюмоватый, на самом деле потрясен тем, что с нами случилось.
– Если устроились, отправляемся, – сказал отец и тронул.
Но тут же пришлось затормозить. Рослый человек жестом остановил машину: в свете фонаря я узнал капитана.
– Голубовский, – сказал он, подходя. – Что это ты выкидываешь?
– Что? – спросил отец.
– Ты едешь домой?
– Нет, в Почаевскую лавру.
– Не до острот... Кто же ездит здесь по ночам, да еще с детьми?
– Дети – лучший пропуск, – сказал, немного помолчав, отец. – И вообще, Борис... Лучше нам уехать.
Капитан долго смотрел на отца, потом, просунув голову в открытую дверцу, оглядел нас, потрепал за волосы Кшиську, возмущенно отстранившуюся от его руки, лапнул меня за плечи и, наконец, убрал свое туловище из кабины.
– Как хочешь, Голубовский, – сказал он и махнул рукой.
Машина рванула, зажглись фары, и раскосый свет их так и понесся впереди нас, показывая нам глянцевитый булыжник улицы, дальние контуры полуразрушенного замка, крайние дома, вишни и яблони, свесившиеся на колья ограды, внезапную часовню у выезда из города с высоко вскинутым распятьем и затем надолго щербатый асфальт шоссе с кустарниками за кюветом, по сторонам дороги.
– Па, – сказал я, когда мы немного отъехали, – чего этот волосатый так долго тебя держал? Там и дураку ясно было, что ты ни в чем не виноват.
– Не смей в таком тоне об этом человеке, – резко повернулся ко мне отец.
– Почему, па?
– Всю ответственность на себя взял. За меня, за тебя, за нас. Поверил... А это, Толя, большое дело: верить людям, когда вокруг стреляют. Не каждый может. Особенно когда стреляют, сын.
Мы уже промчались мимо того места, где нас остановил пост, и отец, продолжая вести машину, оглянулся. Я обернулся и тоже взглянул в заднее стекло. На асфальте замелькали круги от фонарей, фонари мигнули и погасли.
– Проспали, что ли? – пробормотал отец.
– Ни, пане Голубовський, – пропела немедленно реагирующая Кшиська, – у них там телефон. Знаете, такой ящик с катушками. Им, видно, позвонили, и они не стали нас останавливать.
– Все-то ты у нас знаешь, Кшися, – усмехнулся отец.
– Я очень любознательная, пане Голубовський, – кокетливо пропела Кшиська.
– Ты права, – сказал отец, – вот я, например, ничего странного не заметил в том лысом толстяке, а ты... обнаружила.
– Я, знаете, пане Голубовський, сразу его не полюбила, – тут же затараторила Кшиська. – Вы знаете, он был очень противный, и чемодан у него был такой тяжелый, что я сразу подумала: в нем золото. А кто в наше время возит золото: только спекулянты и бандеры. И потом он сошел, не доезжая поста, а там не было никаких домов.
– Это все лейтенант сказал, а не ты, – перебил я, чувствуя какую-то едкую ярость против нее, в особенности из-за того, что по напряженному затылку отца было ясно, с каким интересом он слушает.
– То не лейтенант, а я лейтенанту, – тоже со злостью отразила мое нападение Кшиська.
– Толя, дай рассказать человеку, – отец резко взял руль направо, и нас тряхнуло.
– Он меня всегда перебивает, – начала ябедничать Кшиська, – а я всегда говорю правду, а он...
– А потом где вы были, Кшися? – перебил отец.
– А потом, – Кшиська стала поправлять себе прическу, – потом, пане Голубовський, мы все вскочили на БМВ и помчались к той кукурузе.
– Кто мы?
– Лейтенант, два жолнежа и я.
– И врешь, – перебил я, – на БМВ всего три места.
– Пане Голубовський, если он не перестанет, я не буду рассказывать, – оскорбленно сказала Кшиська, – я никогда не вру.
«Другим мозги закручивай, – подумал я, – мы-то знаем...»
– Один жолнеж сел за руль, лейтенант сзади, а другий жолнеж в коляску и взял к себе меня. Было очень холодно, и он меня почти до лица закрыл плащ-палаткой. Вот!
– Значит, вы подъехали к тому месту, где мы его ссадили? – спросил отец.
Мне было обидно, что он ее расспрашивает, как взрослую, как будто не знает, какое она трепло, но я молчал. Мне и самому хотелось знать, что же там потом случилось.
– Мы доскочылы до теи кукурузы, – с капризным звоном в голосе повествовала Кшиська, – и один жолнеж побежал смотреть кукурузу на иной стороне, другий там, где вылез той толстый.
Она замолчала.
Мы тоже молчали, хотя меня уже смертельно мучило любопытство. Отец тоже молчал и вел машину. Разлетались по сторонам кустарник и высокие пирамидальные тополя, кидался под колеса выщербленный, весь в лунках и выбоинах, асфальт. Кшиська упрямо молчала, молчали и мы.
– Потом лейтенант поговорил с ними, и мы пошли по тропке, через кукурузу, – не выдержала она. – Шли очень быстро, и я устала. Жолнежи все время шарили по кукурузе, как увидят, что она подломлена, сразу бегут туда. – Кшиська теперь говорила без остановки. – Вот один раз жолнеж кинулся и приносит цо? Ни, вы не можете того знаты! Кофр. Той тяжелый чемодан, что вез товстун... Я сразу закричала про той чемодан, но лейтенант мне зажал рот, пригрозил пальцем, и они все побежали. Я побежала тоже... Мы все бежим, а кукуруза очень холодная и скользкая. А там впереди хутор, и мы видим, как к нему подходят трое, и один на ходу блестит лысиной, я сразу его узнала... Они все трое, жолнежи и лейтенант, помчались так, что я отстала. Подбегаю, а тэи трое стоят с ними, размолвляють. Толстяк стоит с усмихом. Я подбежала, и он меня побачив. – Кшиська заволновалась, и голос ее зазвенел, она в таких случаях путала все три славянских языка, которые знала, – и втеды выймав свий револьвер, и втеды жолнежи начали пуляты з автоматив, и воны, усы трое, впалы. Еден був совсим бритый, другый лохматый, а третий – тен самый, що ихав з нами. А мы уси стояли, и ще набигли якись бабы з хутору. Потим еден жолнеж щез на пивгодыны. Потим прышло много жолнежей. А меня на машине довезли до самого мяста и там долго розпытували. Сам пан капитан.
– Да, – сказал отец, – повезло тебе, Кшися, такое интересное приключение. Ты ведь любишь приключения?
– Не так, – сказала Кшиська и замолчала, – то не так, пане Голубовський...
Эта новая серьезная нотка в ее голосе была так неожиданна, что отец на секунду обернулся.
– Что с тобой, Кшися?
– Я не люблю приключений, пане Голубовський, – почти шепотом сказала Кшиська, подаваясь к самому сиденью отца. – Но у вашего Толика естем и татусь и ненька, а у мене их нема. Их убылы бандеры. То не естем прыгоды. И когда той толстый сел у автомобиль, я услышала голос. Той голос я памятаю. Я сидела за мешками на млыне, а татуся и матку вбывалы, а голос их старшего мени было слышно. Той голос був як у лысого, пане Голубовський.
И мы все в машине замолчали. Неслись по сторонам стены кустарника, и падали нам навстречу своей чернотой пирамидальные тополя, а мы все молчали. Впереди выплыли из мглы неясные огоньки, и в тот же миг машину тряхнуло, что-то лопнуло, и мы встали посреди дороги.
Фары освещали холмистое поле, по бокам от нас шуршали тополя, а впереди лежало село. Виднелись огни, глухо долетал лай собак. Отец выключил фары и сидел теперь неподвижно, отвалившись на спинку водительского сиденья. Где-то рядом в кустах высвистывала и продолжительно тянула высокую ноту какая-то пичуга.
– Баллоны лопнули, – сказал отец, сидя по-прежнему неподвижно. – Случайность...
Мы глядели на его белую фуражку.
– Так, – сказал, не оборачиваясь, отец. – Толя, не струсишь?
Я замотал головой, отрицая.
– Нет, па.
– Вылезай, бери с собой Кшисю. Бегите за деревья, прижмитесь к ним... Или вот, – отец не глядя достал и сунул через плечо мне какую-то рогожу. – Спрячьтесь метрах в тридцати и ждите. Пока я сам не позову, ни за что не вылезайте, понял?
– Понял, – сказал я, открыв дверцу кабины. – Кшись, пошли.
Мы вылезли в сплошной ветер. Гудели последние деревья – за ними было поле, шуршали кусты, пахло сыростью. Луна была высоко и просвечивала мертвенным своим золотом сквозь прогалы ветвей. Отец в машине молниеносно скинул китель и рубашку, куда-то сунул их, сорвал и бросил на заднее сиденье фуражку, выскочил из машины, на ходу надевая что-то темное, отчего он стал неуклюжим и неузнаваемым, и, увидя нас еще около машины, резко махнул рукой. Я потянул Кшиську за руку, и мы, осторожно пройдя дорогу и перескочив кювет, освещенный луной, зашли за широкий ствол тополя и встали там. Было холодно, сыро, страшно.
– Ляг, – шепнул я Кшиське. Она упрямо замотала головой в шляпке.
Я все-таки подстелил рогожу, лег сам, и тогда она прилегла рядом. Отогнув холодные влажные ветки куста, я посмотрел, как движется у машины, изредка посвечивая себе фонарем, темная фигура.
Мы лежали у самых деревьев, позади нас было поле, пятнисто освещенное луной с движущимися тенями облаков, а дальше чернел лес. Вокруг гудел ветер, глухо рокотали ветви над нами, лезли в лицо холодные листья, запах гниющей травы щекотал ноздри. Небо было черно и насквозь просверлено алмазами звезд. И кроме еле слышной возни отца у машины, не раздавалось ни одного постороннего звука. Я почувствовал, как дрожит рядом со мной Кшиська, и внезапно испугался. Со всех сторон была тьма и пустота. Я прижался к ней, и она обняла меня. Так мы и лежали в огромной черноте ночи.
Вдруг Кшиська дернулась и вся напряглась. Я поднял голову и не поверил себе. Там, на дороге, с трех сторон подходили к отцу три человека. Тускло блеснули и померкли, спрятавшись в тень, автоматные стволы на груди.
Отца о чем-то спросили.
– Ни,– сказал он громко, – хозяина немае. Остався у Збаражи.
Один из троих полез в машину и, подсвечивая себе фонарем, стал в ней копаться. Двое других продолжали расспрашивать отца. Он тоже полез в машину, что-то вытянул из бокового ящика и, вылезая, протянул им.
– На документы дывляться, – еле слышно шепнула мне в ухо Кшиська.
Двое, светя фонарями отцу в лицо, смотрели документы, а третий все рылся в машине. Скоро он вылез и подошел к ним. В свете фонаря было видно белую фуражку, которую он протянул остальным. Один из стоявших у машины скинул с себя пилотку и надел ее на отца, а сам насунул на уши его белую фуражку. Все они захохотали. Потом немного отошли от машины, а отец остался.
Они стояли все трое плотной кучкой, фонари были потушены, и силуэты их были призрачны и неверны в лунном свете.
– Молысь, хлопче, – сказал чей-то голос, – молысь, колы можешь.
– За що? – сказал нервный голос отца. – Я такый же украинець, як и вы.
– Ни, – сказал в ответ тот же голос, – ты вже москаль, а не украинец. Молысь.
Я все еще не понимал, что происходит, или, скорее, я понимал, но с тем спасительным отупением, которое приходит в момент, когда человеческие нервы не могут вынести перенапряжения, ждал, что же будет.
Опять блеснул ствол автомата.
Вдруг эти трое быстро заговорили между собой. Я слушал. Издалека, от села, наплыл далекий гул. Один из троих побежал мимо придорожных тополей дальше в поле; двое, перебросившись несколькими словами, подошли к отцу. Они что-то говорили ему, а он молча слушал, потом громко сказал:
– Добре. Зроблю.
Они отошли от него, огляделись и бегом кинулись в нашу сторону. Мы с Кшиськой уткнули головы в рогожу. Она была холодной и уже сырой. Рядом зашуршали ветки, и один из подошедших сказал:
– Як вин их зупыне, рубай його, а я по кузовам.
– Добре, – сказал второй, – затрымаемо на десять хвылын, тут хлопци и поспиють.
– Эге ж, – согласился первый.
Они устраивались за кустами, шагах в десяти, чуть впереди нас. Я поднял голову. Их спины в телогрейках, раскинутые ноги и голова одного в отцовской белой фуражке были хорошо видны между кустов, рядом со стволами мощных тополей.
Я молча начал шарить руками по земле, Кшиська вцепилась мне в рукав, но я отбросил ее руки и продолжал шарить. Там, на шоссе, у машины курил отец. Видна была алая точка его папиросы. Здесь, почти рядом со мной, лежали двое бандитов, и один из них собирался убить отца, я шарил и шарил по земле, пока не вцепился в рыхлый дерн у самых корней кустов. Я рыл его пальцами, под ногти набилась земля, и концы пальцев болели, но я рыл, зная, что это единственное оружие. Кшиська вдруг поняла и стала тоже подрывать дерн. Скоро и бесшумно мы вырыли по два больших куска дряблого дерна, я хотел было копать дальше, но рев на дороге усилился, и скоро резкий свет автомобильных фар стегнул вышедшего на шоссе отца. Двое впереди нас ощутимо напряглись.
Отец, ошпаренный ударом света, прикрыл глаза и поднял руку, машины замедлили ход. Я встал, держа в руках по куску дерна.
– Товарищи, – крикнул отец, – засада!
И в тот момент я швырнул дерн в головы лежащих и упал. И тогда целый ураган заревел вокруг, нестерпимо стегали автоматы, они били с дороги и рядом с нами. На меня и Кшиську валились срезанные пулями ветки и листья, пели и высвистывали вокруг злые шмели. Продолжалось все это минуты три. Мы лежали с Кшиськой в обнимку под кустами, и я чувствовал, как бултыхалось, то замирая, то словно несясь на стометровке, ее сердце. А в глазах стоял отец, медленно выходящий в белом резком свете фар на середину шоссе.
Вдруг разом все стихло. Мы лежали молча. Я ни о чем не мог думать. Даже об отце. Страха не было, одна тупость и какая-то пустота в голове. Зашуршали шаги, мы с Кшиськой вмялись друг в друга.
– Готовы, – крикнул кто-то, – товарищ лейтенант, вот они оба!
С дороги что-то прокричал властный голос, и первый кричавший ответил:
– Я дальше еще не смотрел.
«Товарищ старший лейтенант», – доходило до меня, – так это ж наши!»
Я рванулся, но Кшиська, вцепившись всем телом, держала меня. Луч фонаря стегнул нам в лицо, мы зажмурились. И опять я подумал об отце. Ведь тот, в телогрейке, держал его на мушке.
– Тут, – крикнул над нами голос, – живые!
– Вставайте, ребятки, – сказал солдат, склоняясь над нами, – а то обыскались вас.
Как пьяные мы вышли на шоссе. В голове звенело, туманилось, плыло. Три «студебеккера» светили фарами, расшибая тьму, впереди в сторону поля шла солдатская цепь, а рядом с высоким, одетым в плащ-палатку, офицером, в нелепой телогрейке и пилотке стоял отец.
– Па, ты жив! – и я кинулся к нему на шею. – Они же в тебя целились!
– Целились! – радостно засмеялся отец. – Да не они первые. Крикнул нашим, а сам брык – по старой солдатской привычке, да еще перекатился метров на десять.
В это время подбежала Кшиська. Она бегала смотреть убитых.
– То мы его спасли, – шепнула она мне, – у едного на спыни той дерн, а у другого на самий шыи.
Я только улыбнулся.
7
Сад наш так и благоухает вокруг. Кружевные тени от близко подступивших яблонь лежат почти до самого крыльца. Старый Исаак безмолвно сидит на своем месте под навесом, изредка вскидывая круглые старческие глаза навстречу редкому звуку или движению.
Пахнет свежими яблоками, это Стефан уже выложил в окне первый ряд снятых плодов. Кшиська с теткой ушли по каким-то хозяйственным делам. Я сижу на скамье под нашим окном и слушаю голоса из комнаты. Мать сегодня весь день на дежурстве. Поэтому мужчинам никто не мешает, и они как пришли из своих хождений по конторам и службам, так и засели за бутылку.
– Нет, ты пойми, лет через двадцать я тут буду герой, – кричит своим тягучим голосом Савва, приятель отца, неожиданно завернувший на огонек, – я тут буду первый человек. Потому что я и есть первый человек. Я тут строил Советскую власть. Я тут крепил государство...
Мы приехали сегодня утром. Ночью, после неудачи нашего первого путешествия, солдаты взяли на прицеп наш «виллис» и отволокли его обратно в Збараж. Там отец с кем-то всю ночь его чинил.
Я выскакиваю во двор. Снизу, видно с базара, тащится с двумя сумками, набитыми доверху, мать Ивана, она в вышитой украинской сорочке, с очипком в сивых волосах. Черная юбка волочится по земле.
– Здравствуйте, – подхожу я к ней, – скажите, а Иван сегодня на речку пойдет?
– Немае Ивана, – бормочет она, с трудом волоча сумки, – другий день як выихав.
– Давайте помогу, – я подхватываю сумки, и сразу руки отвисают от тяжести. – А куда он уехал?
– Та до родичив, у Львив.
– А-а, – говорю я, с трудом втаскивая на крыльцо ее сумки. – А когда ж он будет?
– Ничего не знаю, – говорит тетка, доставая из глубокого кармана юбки целый ворох ключей, – як приидэ, тоди и покупаетесь.
– Ладно, – говорю я, опуская у ее дверей сумки, – если быстро приедет, вы ему скажите, что я его ждал.
– Добре, добре, – возится с замком тетка, – дякую тоби, хлопчик.
Что-то плывет и плывет в глазах. Я встряхиваюсь. За окном раздается свист. Это Кшиська. Я мчусь на улицу. Кшиська ждет. Она сегодня в коротенькой серой юбке и белой блузке, на золотистом загаре лица цветут огромные синие астры – Кшиськины глаза.
– Бежим на речку, – шепчет она заговорщически мне в ухо. Я киваю, мне надоел Савва, а отцу не до меня, и мы мчимся во весь дух вниз. Ах, это бегство от домашней опеки, от разговоров взрослых и нотаций их. Мы летим под гору по узкой извилистой улочке в сплошных садах, прыгаем через канавы, разгоняем кур, высыпавших из чьих-то ворот. Мы несемся, как конница, мы кричим от восторга, ноги сами бегут под гору, свистит ветер, горячая ладошка Кшиськи в моей руке. Я уже забыл, что был зол на нее эти дни за ее пронырливость и ненасытную жажду всюду сунуть свой маленький, чуть вздернутый нос, она отличная девчонка, Кшиська, и настоящая подруга.
Поворот, последние мазанки, высокая стена разрушенного фольварка, и вот она, река, – за болотистым лугом.– Мы еле переводим дух. Я скидываю тапки, Кшиська – босоножки, влажная трава заливного луга холодит ступни, солнце настильно бьет нам в спины. Уже близко к вечеру, а еще жарко. Река посредине полна серебряными слепящими заводями. Невдалеке – правее – старый замок, где мы обычно купаемся, но там брод, и издалека видно стадо, разбредшееся по воде.
– Ниц, – говорит Кшиська, – мы тудой не пойдем. Будем здесь.
С травянистого бугра виден обрывистый берег. Я плаваю неважно, а ныряю еще хуже. Зато вода у самой кромки нависшего обрыва прозрачна до того, что видны редкие камни на дне.
– Тутай? – спрашивает Кшиська, заглядывая мне в глаза. В последнее время она совсем перешла со мной на польский. Это, видимо, степень доверия.
– Давай тут,– соглашаюсь я. По правде говоря, мне страшно нырнуть с такого берега, но разве можно отказаться? Эта немыслимая девчонка решит, что я боюсь, а этого невозможно допустить.
Я быстро скидываю свои штаны и рубашку и сажусь, подставив спину солнцу, оно гладит, но не печет. Рядом копошится Кшиська, потом замирает.
– Пошли? – спрашиваю я, оборачиваясь.
Она в коротких темных трусах, загорелое мальчишеское тело все сложено, как перочинный нож. Она подбородком достает свои колени.
– Так – можешь? – спрашивает она и делает шпагат. Потом встает на руки, потом крутит сальто. У нее тело как гуттаперчевое: все гнется и тянется в любом направлении.
Я осматриваюсь: ага, вон и камень. Я подхожу к глянцевитому небольшому валуну, украдкой трогаю бицепс. В школе я занимался немного гимнастикой, но особенно мы любили поднимать гири, хотя учитель за это нас ругал, и мы это делали обычно на улице. Там у меня неплохо получалось. Я оглядываюсь на Кшиську, она ждет, с любопытством оглядывая меня с ног до головы. Я прилаживаю к камню ладонь, беру его за округлый край.
– Оп-а! – камень на плече. Я чувствую его тяжесть. Нет, не выжать. Кшиська смотрит. Я пробую медленно отжать его от плеча – и пытаться нечего. Я стою весь в поту и чувствую, как даже глаза заливает пот. Не от усилия, от стыда. Хвастун! Она же смотрит!.. Я кладу камень на ладонь, напрягаюсь и сильно толкаю его всем телом. Все. Он тяжко дрожит на вскинутой ладони.
– Ура-а! – кричит Кшиська. – Виват!
Я роняю камень.
– То-лек! – подбегает Кшиська и прижимается ко мне горячим телом. – Молод-чик! Молод-чик! Ты мой коханый!
Она меня обнимает, а я стою весь красный. Я же не выжал камень, а толкнул. Хорошо, она не знает этих тонкостей.
– Плывем, – говорю я.
Кшиська, как на пружинах, отскакивает от меня, разбегается и, чуть забросив ноги, головой входит в воду. Я несусь за ней, только б не видела, как я ныряю.
Плеск. В глаза лезет вода, ест веки. Ф-фу, теперь можно и глотнуть воздуха. Я плыву, широко разводя руками за пепельноволосой головой Кшиськи. Она уже на середине, вода теплая, нежно холодит тело, упруго расходится под рывками.
Кшиська плывет ко мне, поворачивает, и мы вместе забираемся к броду, туда, где, медлительно поматывая головами, пьют коровы. На берегу торчат соломенные брыли пастухов.
– Поворачиваем? – говорю я Кшиське, отфыркиваясь.
– А тудой? – машет она рукой на середину.
– Там слепни, – говорю я, – ну их.
Мы плывем обратно. Кшиська, вывертывая голову из воды, ровно режет кролем, я отстаю. Мне досадно, но делать нечего. Там, в нашем городе, мы не учились стилям плавания. Летом на речке каждый резвится как умеет. Вот она уже на берегу, прыгает и бегает, как мальчишка, подставляет солнцу ладони.
Я, вытряхивая воду из ушей, вылезаю и тоже начинаю прыгать и приседать. Поначалу на берегу чуть холодновато. Кшиська уже лежит на своей юбке, подставив солнцу и без того золотистую спину. Я ложусь рядом. Все тело пахнет рекой, влагой и слегка тиной. Солнце пригревает, тихо, уютно, дремотно. Я закрываю глаза.
– Спи-ишь? – спрашивает Кшиськин голос.
– Нет, – говорю я, – Кшись, а зачем ты тогда Стефана выслеживала?
– Это когда он шел со шлюхой?
Я смеюсь. Кшиська легко говорит такие слова, за которые – оброни я их дома – мне бы крепко досталось. Но что они значат, я знаю. Не подробно, но все-таки. В нашем дворе не было строгих педагогов. И взрослые, и сами ребята легко делились опытом и разными знаниями.
– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я.
– Цо? Шлюха та блондинка альбо ни? Наш Стефан водится только со шлюхами, – авторитетно утверждает Кшиська, – тетка говорит: то к счастью.
– А тебе какое дело, куда ходит Стефан? – перекладываясь на бок, говорю я. – Он взрослый, он сам разберется.
– Цо? – кричит Кшиська. – Он разберется? В чем мужчины могут разобраться? – всплескивает она руками.– Они же безмозглые, як бараны. Цо, ты не зна-ал?
– Нет, – говорю я. Мне лень спорить.
– Не знал? – наклоняется надо мной, присев на корточки, она. – А сам? Ты сам такый.
– Какой?
– Такый. Теля!
– Ах, вот как, – я хватаю ее за руку, она вырывается, отпрыгивает от меня и начинает строить рожи, я кидаюсь за ней, начинается беготня, крик, борьба. Вокруг темнеет. Неожиданно и сразу наступают сумерки. Вода в реке подожжена закатом. Далеко в стороне в багровом золоте излуки медленно движутся черные силуэты коров. Негромко звучит пастуший рог.
– Домой! – говорю я, выпуская распаренную возней Кшиську.
– Ниц, – живо откликается она, – ще не час.
– Пойдем, – говорю я, – лучше в саду побродим.
– Ниц, – говорит она, – будемо купаться.
– Я не буду, – говорю я и ложусь на свои штаны.
Трава уже холодная, зато трусы высохли, и я не опасаюсь замочить ими одежду.
– А я буду купаться! – говорит Кшиська.
– Ну и купайся, – говорю я.
– Буду, – говорит Кшиська упрямо, – а ты не мужчина, а теля.
– Пусть теля, – говорю я, – а купаться не буду.
– Я буду! – вызывающе говорит она. – Теля, теля!
– Искупаешься, потом сохни целый час, – ворчу я.
– Не надо сохнуть, – кричит она, – слы-ы-шишь, теля. Надо як я. Дывись.
Я слышу рывок воздуха над собой и вскидываю голову. Золотое тело Кшиськи с четко отделенными от этой позолоты бедрами, блистающими белизной, несется к реке. Сначала мне кажется, что она переодела плавки, и вдруг я понимаю: на ней ничего нет! Совсем ничего.
Я падаю лицом в ладони. Жар оплескивает меня. Горят щеки, горит шея. Ну, девчонка! Я даже не могу понять, как мне быть, когда она вылезет. Я лежу и слушаю плеск на реке, он еле слышен. Не девчонка, а парень в юбке, вот кто Кшиська. Но, произнося все это про себя, я вдруг осознаю, что именно сейчас она стала для меня девчонкой. И даже больше того – чем-то особым, манящим, волнующим. Я лежу на локте, под рукой щекотно живет трава, ползают и покусывают кожу разные козявки. Мне как-то муторно. Я теперь уже не смогу смотреть на Кшиську, как на товарища. Зачем она это выкинула? Как она теперь будет вылезать? Не стыдно ей? Я украдкой кошу глазом на реку. Багрово отцветает закат на середине, на трепетной водной глади никого нет. Где же она? Так ведь и утонуть можно. Я вскидываюсь на руках и гляжу на реку. Никого. Может быть, там, в камышах? Я вскакиваю. Тревога трубит во мне. Все в мозгу переполошено. Где она, неистовая моя подруга?
Я оглядываюсь. В нескольких шагах от меня, подчеркнуто отвернув в сторону голову, лежит почти совсем одетая Кшиська. На ней уже и юбка и майка, только блузка еще не надета. Я начинаю торопливо одеваться. Мне трудно глядеть на Кшиську, и краем глаза вижу, что она тоже старается не смотреть на меня.
– Пойдем, – говорю я, не глядя на нее.
Она молча идет вверх по тропинке. Я догоняю ее. Оба, не перемолвившись словом, проходим мимо стены фольварка в зацветшей зелени, гнездящейся в трещинах и бревнах, мимо разрушенной часовни с искривленным облезшим распятием, мимо первых мазанок и огородов окраины. Неожиданно Кшиська сворачивает в переулок. Я плетусь за ней. Из-за оград на меня посматривают мальчишки. Как всегда, им не нравятся мои брюки. Кшиська, не оглядываясь, быстро идет в гору. Она опустила голову, вид у нее нездешний и неприступный, такой я ее еще никогда не видел. Я иду сбоку, чуть отставая, Вокруг пахнет пылью, цветами, помоями. Где-то перекликаются высокими голосами хозяйки. Уже совсем стемнело, и в домах зажигаются окна. Вдалеке в конце улицы горит одинокий фонарь.
