Текст книги "Приключения 1971"
Автор книги: Леонид Словин
Соавторы: Глеб Голубев,Сергей Жемайтис,Алексей Азаров,Алексей Леонтьев,Юлий Файбышенко,Владислав Кудрявцев,Юрий Авдеенко,Владимир Караханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
ГДЕ ВЫ СТИРАЕТЕ?
В силу привычки придерживаться определенной системы я решил обойти потерпевших в хронологической, по времени совершения краж, последовательности.
Дверь первая. Только перед ней я вдруг вспомнил, что за термином «потерпевшие» стоят люди, которых обокрали. Странно, что такая очевидная мысль не приходила мне в течение двух недель, хотя все это время я только тем и занимался, что старался помочь им.
Сперва они ассоциировались с неприятными сообщениями о кражах, потом я рассматривал их как бесполезных в розыске преступника свидетелей, теперь считаю носителями важной информации. Вот и получается, что явления второго порядка заслонили то главное, ради чего существует милиция.
Сейчас я позвоню и задам совершенно идиотский, с точки зрения потерпевших, вопрос: где они стирают белье? И буду повторять его в пяти квартирах. Мои визиты могут вызвать недовольство, раздражение, даже насмешку, но я заранее должен признать естественной реакцию пострадавших людей.
Дверь открылась, и я попал в знакомую обстановку времени «пик». Мама переодевала в домашнее ребенка ясельного возраста; он слегка попискивал, скорее от удовольствия. Папа крутил мясорубку и, увидев незнакомого мужчину – они меня, конечно, не запомнили настолько, чтобы узнать сразу, – тоже двинулся к дверям.
– Я из милиции по поводу той кражи...
Оба закивали, в ожидающих взглядах надежда. Когда я сообщил о поимке вора, надежда переросла в уверенность. Теперь бы пригласить в горотдел и возвратить молодоженам отрезы на платья, костюм, свадебные подарки, столовое серебро. Вместо этого я показываю носовой платок.
Нет, это не их платок, а на лицах разочарование. Дело не только в стоимости украденного – в конце концов, у них все впереди, будут и костюмы, и ложки, – обидно, когда обворовывают в самом начале самостоятельной жизни.
– Где вы стираете? – спрашиваю я.
Они удивленно переглядываются, а я смотрю на них с таким же ожиданием, как только что они смотрели на меня.
– В прачечной, – отвечает она.
– Это имеет значение? – раздраженно спрашивает он.
– Да. В какой?
– Здесь, за углом. В общежитии.
Моя радостная улыбка передается им. Дверь за мной долго остается незахлопнутой.
Неужели совпадение? И я невольно убыстряю шаги.
Дверь вторая. Тут же после звонка на меня обрушился лай. Значит, гражданин Сергеев принял меры предосторожности на будущее.
Он узнал меня сразу, прикрикнул на мордастого боксера:
– Булиш, на место!
Потом спокойно добавил:
– Товарищ нас тоже охраняет.
Меня передернуло, а лицо потерпевшего Сергеева растекается в довольной улыбке. Начиная с надбровных дуг, она охватывает щеки, уши, переплескивает через очки на кончик носа и, скользнув по подбородку, стекает за воротничок. Только глаза остаются не тронутыми этим разливанным морем веселья. Странное дело, но мне показалось, что именно эта улыбка заставила пса возобновить ворчание.
– Что же мы стоим, проходите же, проходите...
Теперь хозяин сама любезность, будто после нанесенного оскорбления у него гора с плеч свалилась.
– Вы думаете, я собаку из-за кражи взял? Нет, кража здесь ни при чем.
Меня это совершенно не интересовало, но Сергеев с увлечением продолжал:
– Собака – самое благодарное существо на свете, сколько вложишь в нее внимания и любви, столько же получишь взамен, ничего не пропадет. Мой Граф умер за месяц до этой злополучной кражи. Я называл его Гришкой. Вот, взгляните...
Он порылся в подсервантнике, протянул мне фотокарточку.
– Симпатичная мордашка, – вежливо сказал я, – гораздо приятнее этой...
Я выразительно посмотрел на слюнявого Булиша, а он вывалил свою красную лопату, прихлопнул глазные ставни и дремлет.
– После Графа я не мог взять другую овчарку. – Сергеев вздыхает, и почему-то не глаза, а стекла очков становятся влажными. – А Булька еще дурачок, полная отдача будет не скоро.
Я с детства люблю животных и испытываю недоверие к их владельцам. До сих пор оно казалось мне необъяснимым, а теперь я понял, что меня неосознанно раздражало это эгоистичное желание получить стопроцентную отдачу, на которую не способны даже родные дети, не говоря уж о родственниках и просто знакомых.
Я решительно, как заправский иллюзионист, вытащил платок и поинтересовался, не признает ли Сергеев его своим.
– Нет, не мой. Но по соседству многих обворовали, покажите им. Впрочем, самое главное, что платок вы уже нашли, поздравляю.
Он снова обдал меня своей безбрежной улыбкой, а пес приоткрыл в ставнях щели и глухо зарычал.
Безропотно глотать вторую пилюлю я не собирался.
– Простите, забыл ваше имя-отчество...
– Сергей Сергеевич.
– Так вот, Сергей Сергеевич, вы напрасно недовольны Булькиной отдачей. У него с вами уже установилась поразительная синхронность: когда вы улыбаетесь, он рычит.
По лицу Сергея Сергеевича пошли красные пятна, и он демонстративно посмотрел на часы.
Зато вопрос о стирке уже не вызвал у него желания острить, но именно теперь он мог бы делать это совершенно безнаказанно, потому что ответ: «В общежитии» целиком и полностью пометил мои мысли.
Видимо, он понял, насколько важным было его сообщение:
– Жены нет дома: она могла бы более подробно...
Но я уже вставал.
Дверь третья. Ее открыл грузный седой мужчина в расцвеченной всеми цветами радуги пижаме. Черты лица были такими же броскими: крупный нос, еще не побежденные сединой брови вразлет, огромная грива над массивным лбом и губы, которых с избытком хватило бы на три рта. Когда произошла кража, он был в командировке, и я видел его впервые, хотя, по правде говоря, знал о нем больше, чем о других потерпевших, вместе взятых.
Он близоруко прищурился, прислушался к чему-то и пробасил:
– Кажется, опять дерутся....
Я посмотрел на соседнюю дверь, но он замахал ручищами:
– Нет, нет... Это у меня. Мерзавцы!
Потом с неожиданной для грузного тела реакцией рванулся в комнаты, на ходу крикнув:
– За мной!
«Мерзавцы» сидели на ковре и действительно тузили друг друга пластмассовыми кеглями. Но делали они это молча, и «услышать» такую драку мог только любящий дедушка.
Наше появление примирило воюющих, а после моего запоздалого объяснения, кто я и откуда, они дружно ретировались в другую комнату. Теперь их союз был нерушим.
– Неужели и вы, профессор, пугаете их милицией? – пошутил я.
– Представьте себе, молодой человек, я не только пугаю, я и сам боюсь. Да, да, я сам. Всю жизнь перехожу улицы в неположенных местах. Прямо патология, знаете ли, боюсь, а все равно срезаю угол. Вы, случаем, не оштрафовать меня пришли за все сразу? Сумма-то какая наберется, а? Рассрочки просить буду!
Он уселся в кресло, кивком показал мне на соседнее. Это было уже приглашение к разговору по существу.
– Вчера мы арестовали обокравшего вас...
– Меня обокрасть невозможно, – серьезно перебил он.
– Простите, обокравшего вашу квартиру преступника, но вещи пока не найдены, и нам важно знать... – я замялся и, не найдя ничего подходящего, все-таки брякнул: – Где вы стираете белье?
Мой коронный вопрос вызвал приступ необузданного смеха, который заразил и меня.
– Так вы, молодой человек, полагаете, что вор отнес наши вещи в стирку? – едва отдышавшись, спросил он, и мы снова расхохотались.
– Но если это действительно важно, мы наведем справки у жены. Лучше я сам спрошу, ладно? Она сегодня устала; весь день на меня работала: целую кучу с немецкого перевела, а тут еще мерзавцы давали жару.
– Так она спит?
– Нет, нет, читает. Просто подымать не хочется.
Дядя-симпатяга здорово напоминает нашего Темир-бека, хотя сходство это скорее внутреннее – им обоим как-то не подходит высокопарная приставка «профессор».
– Передаю дословно: у Вали, общежитие за углом, чудесная женщина. О чем-нибудь вам это говорит? – Он, прищурившись, внимательно смотрит на меня. – Вижу, что да. Можете не объяснять, ваши профессиональные тайны меня не интересуют. Давайте-ка лучше угостимся французским коньяком. Не отказывайтесь, аллах вам этого не простит.
Коньяк был светло-каштанового цвета и чудесный на вкус. Хозяин с удовольствием причмокнул, пододвинул ко мне коробку с конфетами:
– А я по заграницам отвык закусывать, порции мизерные, да и вкус лучше чувствуется. Да, так вот о вещах. Жена, конечно, переживала; в женщинах много еще первобытного: блестящий металл, тряпки... Черт с ним, с барахлом. Мне по-настоящему жаль одну вещицу. Золотые швейцарские часы; отец их в жилетном кармане всегда носил, подарок Тагиева, был такой нефтепромышленник. Когда отца уже давно в живых не было, ко мне все близкие приставали, чтобы спрятал подальше, из-за той надписи дарственной. А я не прятал, ведь не в том дело, кто подарил, а за что подарили. Отец лечил детишек, а дети все равны. Ну, а потом и прятать незачем стало. Где бы мы ни жили, они всегда на видном месте лежали. Если крышку приоткрыть – тиканье слышно...
Видимо, «мерзавцев» озадачила внезапно наступившая тишина, и они просунули в приоткрытую дверь свои физиономии.
– Вот, полюбуйтесь, тут как тут и жаждут бури, спокойствие им не по носу. Удрали мы с женой от их родителей, оставили им в Баку квартиру, так и здесь достают...
Честно говоря, мне не хотелось уходить, но, оказавшись на улице, я сразу вспомнил о прачечной и кражах, впервые по-настоящему осознал, что моя фантастическая гипотеза уже приобрела характер вполне реальной версии, и понесся дальше.
Дверь четвертая распахнулась сразу и настежь. Так открывают, когда кого-то давно и с нетерпением ждут. В рамке дверного проема – точно ожившее творение Рубенса, из чувства современности лишь накинувшее на себя капроновый халатик. Мы удивились оба, но я продолжал стоять, а она тут же исчезла. В этой и следующей кражах я не выезжал на место происшествия, поэтому обитателей квартир знал только по допросам Асад-заде. Мое теперешнее впечатление от хозяйки можно было передать одним словом: штучка.
Она вернулась уже в чем-то непроницаемом, и я, назвавшись, сказал, что должен выяснить некоторые вопросы.
– Пожалуйста, входите, я ждала мужа.
Я позволил себе сдержанно улыбнуться, но она на мой скепсис не обратила никакого внимания.
– Ваши вопросы...
– Это ненадолго. Ваш?
Она отрешенно глянула на платок, отрицательно покачала головой.
Решив, что пускаться в объяснения не имеет смысла, я прямо спросил:
– Где вы стираете?
Звонок буквально сорвал ее со стула. Из прихожей донеслись возгласы и поцелуи. Это продолжалось долго, определенно она про меня забыла.
Наконец они появились в комнате. Одной рукой он обнимал ее за плечи, другой тут же при входе сделал движение, собираясь швырнуть чемоданчик в кресло, и увидел меня. Чемоданчик дернулся и вернулся в исходное положение.
Она покраснела, мягко освободилась от его руки:
– Простите, мы не виделись полгода, – и ему: – Товарищ из милиции, нас ведь обокрали...
Как будто и их можно обокрасть! Ведь Мамонов воровал только вещи. Конечно, она забыла, о чем я ее спрашивал, и мне пришлось повторить вопрос. На этот раз я пустился в долгие и сбивчивые объяснения: я становлюсь косноязычным, когда испытываю неловкость. Какой-то фарисей придумал, что так ждут только любовников, – и в мыслях сразу «штучка». Почему презумпция невиновности в отношении к преступникам не стала для меня определяющей нормой в остальных, куда более безобидных жизненных ситуациях?
– В основном я стираю сама, а что покрупнее – в прачечной.
– У Огерчук?
– У Вали, в комбинатском общежитии.
Мои пробежки от дома к дому становились все стремительнее. Я настолько поверил в несокрушимость своей версии, что перед пятой дверью почти не сомневался в стереотипности ответа: «У Вали, в общежитии». Платок меня больше не интересовал: свою роль необходимой «ниточки» он, пожалуй, сыграл.
– Где мы стираем? В стиральной машине. Если б не Игорь, я б, конечно, отдавала прачке, но он мне помогает. А вам некогда жене помогать, да?
– Ну Леля... – укоризненно тянет совсем еще юный Игорь. – Вы не обращайте внимания. Когда ребенок засыпает, у нее сразу поднимается настроение.
Круглолицая скуластая Леля перестала резвиться и серьезно сказала:
– Сейчас еще что, а первые дни после кражи дочурка вообще не хотела ложиться: вынь да положь ей «усатика», вот где было мучение...
– Этот тип зачем-то прихватил тигренка, – пояснил Игорь.
– Что за тигренок? – Я помнил, что в перечне такого не было.
– Плюшевый, величиной с настоящую кошку. Мы хватились его вечером, когда укладывали спать ребенка.
Мало мне стиральной машины, так появился еще плюшевый зверь!
Я мужественно поблагодарил Игоря и Лелю, даже пообещал вернуть «усатика».
«И все-таки она вертится!» Рзакулиевы, последние у кого побывал Мамонов, тоже стирали у Вали, в общежитии.
ТОЧКА ОПОРЫ
Я думал, вчерашний понедельник никогда не кончится. Едва вернулся в горотдел, пришлось ехать к кинотеатру: передрались мальчишки из ремесленного. На ночь глядя прибежала женщина: оказывается, муж-шизофреник, недавно выписанный «с улучшением», снова впал в буйство. С больным провозились очень долго, потому что «Скорая» его не брала из-за отсутствия санитаров, а держать его в горотделе мы не могли. Наконец пришли к компромиссу: транспорт и врач их, санитары наши. Снимать милиционеров с уличных постов нельзя, еле нашли одного, вторым «санитаром» пришлось поехать самому.
Уже совсем за полночь привезли дядю, дрыхнувшего в городском сквере. Сперва он не хотел вылезать из мотоциклетной «люльки», а потом не хотел туда влезть, чтобы ехать в вытрезвитель. Обзывал нас нехристями и доказывал, что имеет «права» спать там, где ему больше нравится.
И все-таки хороший был понедельник. Я невольно улыбнулся: передо мной одно за другим всплывали лица потерпевших.
Итак, я знаю, что Валина прачечная и выбор квартир Мамоновым для совершения краж каким-то образом тесно взаимосвязаны. Но каким? Думать об этом не хочется. Вот обдумывать полученную информацию – другое дело, но старая уже исчерпана выводом о наличии связующего звена между Валей и Мамоновым, а новой нет, за ней я только собираюсь идти. Информация, информация!.. Живи Архимед в двадцатом веке, ему не пришлось бы просить точку опоры!
Остаток ночи прошел спокойно, дежурный приветствует меня с добрым утром.
– Ничего не доброе, – говорю я, – вся фигура болит.
А утро было все-таки доброе. Я это почувствовал сразу, как только вышел на улицу. Прошел дождь, но такой короткий, как процесс умывания моего Муш-Мушты.
И вообще, я люблю этот час спокойствия и порядка, час, в который, по моему мнению, не совершается преступлений. Улицы наполнены звуками шагов, весомых, знающих себе цену. Это выход рабочего класса, и он действительно полон величия! Мне кажется, людям с нечистой совестью становится не по себе от этого уверенного ритма шагов – потому-то и не совершаются преступления.
На автобусной остановке «Общежитие» людей еще мало: до комбината езды минут десять, а на часах столько же восьмого. Придется подождать, там мне нужно повидать человека, которого я уже давно не видал. С этим парнем меня познакомила работа в колонии. Со студенческой скамьи я отправился туда, хотя были возможности получше. Тогда мне просто хотелось заглянуть за последнюю страничку детектива, ведь любой из них заканчивается изобличением преступника, а что потом? Теперь я убежден, что оперативные работники и следователи, судьи и адвокаты должны начинать работу именно там. Это вооружит их знанием тех, кого они будут потом преследовать или защищать.
Парень был осужден за... Впрочем, какое это теперь имеет значение? Прошлое пусть остается в прошлом. Я что-то для него сделал, уж и не помню что. Скорее всего просто поступил справедливо, а там это ой как ценится. Я не могу точно объяснить, почему воры, расхитители, хулиганы, попав туда, приобретают прямо-таки обостренное чувство к справедливости.
Ага, мой парень вышел из общежития, но к остановке не переходит, видно, решил идти пешком.
Мы случайно встретились месяца три назад, и первое, что бросилось в глаза, – походка. Она не имела ничего общего с той, которая была там. Мне было, конечно, приятно, что, навсегда покончив с прошлым, он не забыл меня. Даже настоял, чтобы я записал номер комнаты и телефон общежития: вдруг понадобится его помощь. Теперь она действительно понадобилась. Я перешел улицу, и он заметил меня.
– Провожу тебя немного, не возражаешь?
Мы пошли рядом, говорили о том о сем, и тут он сам неожиданно помог мне:
– Домушника у нас здесь поймали... Видать, из приезжих?
– Из приезжих. – И наконец, решившись, говорю:– Мне хотелось бы узнать твое мнение об одном человеке. Ты прачку вашу знаешь?
– Кто ж Валю в общежитии не знает? Только не подумайте чего такого. Поначалу ребята к ней, конечно, лезли, хоть и в возрасте, а лицом приятная, собой фигуристая. Да она всех поотшивала, не криком-шумом, а добром, по-хорошему. Валя – женщина правильная, а работает, словно мать выстирала, и без всякой корысти, ни копейки без квитанции не возьмет. Некоторые ее за это ушибленной считают, мол, как можно за восемьдесят рублей ишачить, а у ней просто выкройка такая, ведь получают некоторые люди и поболе, а хапнуть все равно норовят.
– Вот и отлично. Твое мнение о Вале совпало с моим.
Я сказал это не без умысла, но вполне искренне. Действительно, радостно узнать о человеке, даже едва знакомом, хорошее. Совершенно неправильно представление, будто милиция имеет дело преимущественно с плохими людьми. По роду своей работы мы действительно чаще встречаемся с плохим в людях, но это не одно и то же. А умысел заключался в том, чтобы мой интерес к Вале не вызвал настороженности. Чтобы она не подумала, будто милиция ее в чем-то подозревает.
– У меня к тебе просьба. Я должен знать, с кем общается она вне работы. Даю честное слово, что это в ее интересах.
– Я верю, – сказал он. – Только тут и узнавать нечего, с Гандрюшкиным они женихаются, со сторожем нашим, на полном серьезе. Дура баба. Уж она его ухоживает, лентяя. Даже барахло его персонально вручную гладит.
Так вот почему на мой вопрос о Валином замужестве комендант сердито сплюнул.
У меня в груди что-то екнуло и оборвалось. Так бывает, когда самолет ночью сползает на посадку, и кажется, ни за что на свете не разыскать ему затерянного в бескрайнем пространстве аэродрома, и вдруг толчок, и он уже катится по надежному бетону.
– Это какой Гандрюшкин, Василь Захарыч? – уточняю я.
– Не-ет... этого Михаилом Евлентьевичем, а ребята так просто Мишкой зовут. И до самой смерти своей Мишкой останется, потому что труха, не человек.
– Чем же он Вале тогда приглянулся?
– Да кто знает, по каким приметам она его оценила. Аккуратный он и чистенький, как мухомор после дождя. Одеколон употребляет. Судьбой обижен, потому как детки родные бросили. Он об этом всем и каждому рассказывает, а потом в глаза платком потычет и такое на физиономии изобразит, ни в жизнь не догадаться, что деток этих он уж лет пять как липок обдирает: целую бухгалтерию завел, кто сколько ему присылать должен, словно не отец, а фининспектор какой.
«Детки тоже хороши», – подумал я и еще подумал, что мне повезло: парень оказался на редкость наблюдательным.
– Еще он слабым здоровьем хвастать любит, мол, трагедия семейная подорвала его организм, иначе не сидел бы теперь под лестницей. Тут он снова лезет за платком, потому что и сам не знает, чем бы таким мог заниматься.
Ай да парень! Я живо представил себе большие Валины глаза, доверчиво впитывающие «трагизм» Гандрюшкина, глаза доброго кенгуру из детской книжки. Но эта картина быстро сменяется в моем воображении другой: Валя говорит о своих клиентах, пересказывает услышанное от них по-женски, со всеми подробностями и мелочами, а этот прохвост жадно ловит каждое слово, и задыхается от зависти к чужой, недоступной для него жизни среди дорогих и красивых вещей, с поездками на курорты и за границу, и, как таблицу умножения, запоминает внешние приметы заманчивого мира материальной обеспеченности. Ему плевать на все достижения нашей страны, на стройки родного города. Он не ударил бы на них и пальцем о палец.
Какая уж там радость труда, он привык испытывать одну радость потребления. Но ведь ее тоже надо заработать, а он желает получить все, не вылезая из-под лестницы. И тут появляется Мамонов... Мало ли откуда они могли быть знакомы.
Парень украдкой посмотрел на часы.
– Извини, что не вовремя пришел, – говорю я. – Последний вопрос, и сядешь в автобус, иначе влетит за опоздание. Когда работает Гандрюшкин?
– Сейчас заступает, с восьми.
Этот вопрос я задал на всякий случай, еще не имея никаких определенных намерений, просто мне нужно было знать, где в ближайшие сутки будет находиться Гандрюшкин.
Я шел назад к общежитию, невольно убыстряя шаги. Когда позади осталось три квартала и я чуть было по инерции не влетел в общежитие, меня осенила мысль, что торопиться здесь опасно, лучше сесть в автобус и ехать в горотдел. И это действительно было самым разумным.
Во-первых, мое психологическое построение (клиенты – Валя – Гандрюшкин – Мамонов – потерпевшие) нуждалось в фактической проверке. Нельзя так, за здорово живешь, явиться с обыском к этому Мухомору на том основании, что он личность общественно непривлекательная и мог быть соучастником краж. От понятия «мог быть» до «был» дистанция огромного размера, и мы должны убедиться, прошел ли он ее. Во-вторых, Гандрюшкин уже наверняка знал о поимке Мамонова, и если он преступник, то постарался либо избавиться от опасных улик, либо хорошенько спрятать их.
Есть немаловажное обстоятельство: сумма денег, обнаруженная у Мамонова, немногим меньше украденной в целом у потерпевших. Значит, вещи и ценности ко времени последней кражи еще не были проданы. Трудно предположить, что между компаньонами существовал кабальный для Мамонова договор, по которому все деньги доставались Гандрюшкину, – роль первой скрипки не для него. Скорее всего Мамонов вообще не докладывал ему о наличных, а основную добычу они намеревались разделить пополам. Следовательно, для продажи всех этих колец, ложек и отрезов в распоряжении Гандрюшкина имелось два неполных дня. Срок слишком маленький, чтобы найти подходящего покупателя. Значит, он вещи спрятал в надежде, что Мамонову выдавать его нет смысла. Прошло два дня, и эта надежда превратилась в уверенность. Теперь вообще торопиться незачем, и распродажей он займется потом, когда все успокоится. Спрятал он, конечно, хорошенько, но ведь и мы будем искать как следует.
Я почувствовал, что меня подташнивает: не ел со вчерашнего дня и натощак накурился. Надо позавтракать, дорогой товарищ инспектор, уж это вы наверняка заслужили.
Оказывается, не заслужил. Когда я, очень довольный собой, с удовольствием после слоеных пирожков и какао потягивая сигарету, явился в горотдел, Турин посмотрел на часы и бросил Рату, что с дисциплиной у нас слабовато. Я посмотрел на него красными (ведь я почти не спал) глазами, но промолчал, потому что возражаю, лишь когда считаю себя в чем-то виноватым. Это нелогично, но большинство людей до тридцатилетнего возраста поступает точно таким образом.
Потом я заговорил, и, честное слово, они слушали меня с большим вниманием.
Едва я закончил, Рат, человек действия, вскочил, а Турин предложил мне написать подробный рапорт. В это время позвонил Шахинов и попросил всех к себе, так что мне пришлось повторить все сначала.
– Вы убеждены, что Огерчук не имеет к этому отношения? – спросил Шахинов.
– У меня это тоже вызвало сомнения, – подхватывает Турин.
– У меня нет никаких сомнений, поскольку я с ней не разговаривал. – Оказывается, Шахинов может быть резким, не повышая голоса. – Просто я хочу знать, уверены ли в этом вы сами?
– Совершенно уверен, – сказал я и чуть было не добавил, что Валя – кенгуру, словно это могло объяснить мою уверенность.
– А в отношении Гандрюшкина?
Я замялся, и Рат недовольно покосился на меня.
– Конечно же, он. И слепому ясно!
– Ну так как же? – Шахинов по-прежнему обращался ко мне.
– Надо проверить, находился ли у него в доме посторонний.
– Допустим, все подтвердилось. – Шахинов не продолжал, потому что вопрос был ясен и так.
Рат заерзал и сказал, что после этого не видит никаких сложностей.
– Гандрюшкин может признать, что Мамонов ночевал у него, но кражи...
– А вещи? Куда он денется, когда мы найдем вещи?
– А если не найдем?
– Как то есть не найдем? Не в катакомбах же одесских живет этот сторож. Продать он их тоже не успел.
Тут Рат, раздражаясь от ненужной, по его мнению, проволочки, быстренько привел мои собственные доводы, но то ли оттого, что их высказывал кто-то другой, то ли из-за запальчивости Рата, но теперь уже они не казались мне такими убедительными, как раньше.
На Шахинова они не произвели достаточно сильного впечатления, и Рат, ища поддержки, обернулся ко мне.
– Вещи должны быть у него, – противным от неискренности голосом сказал я. Как раз сейчас мне пришла в голову мысль, что, узнав об аресте Мамонова, Гандрюшкин от испуга мог предпринять что-то в первый же момент. Но как отказаться от того, что я говорил сам Рату пятнадцать минут назад? И я продолжал мямлить об отсутствии у Гандрюшкина близких людей в городе, а Вале он тоже не мог довериться: могла догадаться, чьи это вещи.
– Я думаю, мы слишком все усложняем, – веско сказал Турин. – Это все-таки сторож, а не доктор юридических наук. Даже я на его месте не вел бы себя иначе.
– Мне трудно представить себя на месте укрывателя краденого, – холодно улыбается Шахинов, – но подменять собой Гандрюшкина никому из нас не стоит. На своем месте он поступил так и только так, как мог поступить именно он.
МУХОМОР
Рат вернулся с пожилой домохозяйкой и дворником, подмигнул нам: «Порядок».
Пока Асад-заде их допрашивал, я подготовил людей для опознания. Вместе с допросами эта процедура заняла часа полтора, но Рат до конца не выдержал и, бросив: «Я за Мухомором», умчался.
Уже по предварительным описаниям соседей стало ясно, что речь идет о Мамонове. Опознание прошло без неожиданностей. Небольшое отличие в показаниях свидетелей касалось только времени пребывания Мамонова у Гандрюшкина: домохозяйка заметила постороннего на день раньше – на то и женщина.
Перед уходом в камеру Мамонов попросил очередную порцию сигарет, задумчиво сказал:
– Докопались все-таки, а?.. Прям как в кино. – В дверях опять остановился. – Неужель по платку определили?
– Может быть, теперь все как следует расскажешь? – ответил я вопросом на вопрос.
– Не, начальник. Я свое рассказал, теперь пусть хрыч рассказывает.
Ввалился Рат, потребовал сигарету, значит, чем-то озабочен.
– Где Гандрюшкин?
– В КПЗ оформляется.
С непривычки поперхнулся дымом, выругался.
– Как ты думаешь, чем этот тип занимался, когда я влез к нему под лестницу? Ладно, не мучайся. С карандашом в руках штудировал УПК. Как тебе это нравится? У него с детства интерес к юриспруденции, – ломая голос, передразнил Рат.
– Болезненный.
– Я так и сказал. Потом прочитал ему про обыск, знаешь, где «предметы и ценности, добытые преступным путем, скрыты...», хотел сразу расколоть.
– Ну и что? – механически спросил я, потому что догадался о результате и о том, что именно тревожит Рата.
– Ты понимаешь, такое впечатление, что вещей у него уже нет.
Так и есть: именно об этой возможности я подумал утром и промолчал. Промолчал дважды: сперва у Шахинова, потом у Рата. Что мне помешало во второй раз? Ложное самолюбие? Пожалуй, нет, перед Ратом я не постеснялся бы отказаться от ошибочного мнения. Боязнь выглядеть «подпевалой» – вот что. Как же, товарищ мог подумать: только что ты говорил одно, а побывав у начальства – другое. Смешно, но для компромиссов с собственной совестью иногда бывает достаточно даже таких вот нелепых доводов.
Рат смял окурок.
– Поплакались, и ладно. Теперь поздно.
Асад-заде приготовил протокол допроса подозреваемого и в ожидании Гандрюшкина заполнял вводную часть.
– Бери материалы, поехали за санкцией на обыск, – сказал Рат, – а ты, – обернулся он ко мне, – в порядке его поручения допроси Мухомора.
– Я поручаю, – согласился Ариф.
Рат хмыкнул и потащил его за собой.
Всегда любопытно впервые увидеть человека, о котором уже сложилось определенное представление. В данном случае внешнее сходство между оригиналом и созданным в воображении образом оказалось настолько разительным, что я улыбнулся. И впрямь мухомор. Хилое туловище, еще более сужаясь в плечах, незаметно переходило в длинную шею и увенчивалось головой-шляпкой с аккуратно зачесанным пробором в набриолиненных волосах.
Он подошел к стулу, но не сел. Оперся на спинку рукой, взглянул на меня, как сфотографировал, и резко качнул шляпкой.
– Унижен и оскорблен, но смеха вашего достоин. Пригрел перелетную птицу, а она змеей обернулась. Ужален я, ох как ужален. – Вытащил заглаженный конвертиком платок, промокнул глаза.
«Пятистопное ископаемое какое-то», – подумал я. Словно провинциальный артист-неудачник, замороженный в конце прошлого века, вдруг ожил во всей своей оттаявшей красе.
Гандрюшкин снова произвел фотосъемку, на этот раз несколько увеличив выдержку, – хотел узнать впечатление.
– А платочек вам Валя выстирала?
– Валентина Степановна – моя невеста. Подробности эти...
Он запнулся. Как у всякого невежды, лексикон его был ограничен: слово «интимные» в нем отсутствовало.
– ...личные, – нашел-таки синоним, – к делу не относятся.
На его печально-осуждающий взгляд, установленный на предельно длительную выдержку, я отреагировал совсем уж неприличным вопросом:
– Зачем же вы невесте своей ничего из краденого не подарили: платочки вместе, а золото врозь? Или не про всех клиентов вам рассказала?
Гандрюшкин сел и съежился, как мухомор на солнцепеке.
– Вы можете выдать краденые вещи до производства обыска, тем самым облегчив свою вину.
Я произнес эту официальную фразу бесстрастным тоном, но втайне надеялся на успех. И ошибся. Меня обманул его подавленный вид, но как раз про обыск упоминать и не следовало. Наша догадка об истоках совершенных краж явилась для него обескураживающим откровением, а услышав про обыск, он снова почувствовал себя на прежних, заранее продуманных позициях. Позиции же эти без обнаружения вещественных доказательств казались ему неприступными. И не без основания: если вещи не найдены, нет и укрывательства краденого, а «пособничество путем снабжения информацией» трудно доказать – ведь мог же он делиться с Мамоновым, как и Валя с ним, без всякого умысла. Теперь я окончательно уверился, что вещей в доме Гандрюшкина нет и найти их, когда игра пошла в открытую, будет нелегко.
Гандрюшкин распрямился и перешел в контратаку:
– Я хочу прокурора.
Я терпеливо разъяснил, что знакомство с прокурором состоится обязательно, но позже, когда придется выбирать меру пресечения, а может быть, в этом и вовсе не будет надобности, если наши вполне обоснованные подозрения не подтвердятся. Кроме того, прокурору сообщено о задержании Гандрюшкина, а жалобы и ходатайства действительно можно заявлять в письменном виде на бесплатной казенной бумаге, кстати, очень дефицитной.
