Текст книги "Приключения 1971"
Автор книги: Леонид Словин
Соавторы: Глеб Голубев,Сергей Жемайтис,Алексей Азаров,Алексей Леонтьев,Юлий Файбышенко,Владислав Кудрявцев,Юрий Авдеенко,Владимир Караханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
– Та нэ зна-ю! – рыдала девушка. – Як звири налетилы.
– Били вас? – трясла ее за плечи мать.
– Ударили по лицу! – плакала девушка, размазывая по щекам пудру и слезы. – За что? Бандюки клятые!
– А у вас что случилось? – спрашивал отец военного.
Тот растерянно улыбался. Даже в сумраке видно было, что он очень молодой, лет девятнадцати-двадцати.
– Ударили по голове, сшибли, – морщась, бормотал он, – это, верно, из-за Ганны. Мне говорили наши, что могут быть осложнения...
Ганна уже утирала лицо платком и подкрашивала губы.
– Як ти шуликы, – говорила она матери, – до всього воны дило мають: и дэ ты, и хто ты, и хто з тобою!
– А где же, где же, – вдруг затревожился военный. – Где же... Погодите! Они пистолет украли!
Он бессмысленно теребил крышку распахнутой кобуры.
По всему парку раздавались свистки. Откуда-то послышался топот. По аллее бежали. Отец вынул «вальтер». Впереди по кустам забегали блики фонарей.
Военный посмотрел на отца и попросил:
– Дайте мне, я хорошо стреляю.
– Надо было свой не терять, – отрезал отец.
Мы все вперились в темноту. Скоро стали видны фуражки.
– Свои, – вздохнул военный, – ну и будет мне сейчас!
К нам бежало несколько людей. Опередив других – невысокий плотный человек в фуражке с красным околышем, заметным при свете фонарей.
– Документы! – приказал он, подбегая. Сразу же со всех сторон нас стиснули солдаты, запаленно дыша и чертыхаясь, сбили нас в кучу, задышали над самым ухом прогорклой смесью табака и пшенки.
– Самылин, здорово, – сказал отец, – не узнал?
Подбежавший всмотрелся, стрельнул ослепительно в лица фонарем и выругался:
– Ты, что ли, Голубовский?
– Узнал все-таки, дьявол!
– .Четыре года – как обойма! Ты чего тут бродишь, Алексей?
– Всего-навсего в кино раз за полгода выбрался,
– Это твои?
– Мои.
– Родственник, что ли? – кивнул он в сторону военного.
– Вот мои, – обнял нас с мамой отец.
– Вы, лейтенант? Ваши документы?
Военный поспешно зашуршал бумагами в карманах, начал что-то доставать,
– Вы? – крепыш смотрел на девушку. Она вертела лицом, морщилась от резкого света фонариков, закрывалась от них руками.
– Позвольте, товарищ капитан, объяснить, – тыча удостоверение знакомому отца, бормотал военный. – Тут, понимаете, вышло недоразумение, но в любом случае надо принять меры...
– Ты тут случаем не присутствовал, Голубовский?– спросил капитан, – когда стрельба началась?
– Это я стрелял, – сказал отец.
– Ты?
– Я. Этих, – он повел головой в сторону военного и его девушки, – чуть не убили или ограбили – черт их знает, что они хотели, – какие-то парни.
– А! – сказал капитан. – «Юнаки»!
– Мы шли сзади, пришлось вмешаться, – закончил отец.
– Ясно, – сказал капитан. Темный ус его дернулся в свете близкого фонарика ординарца. – Шишков! – крикнул он. – Осмотреть парк!
– Есть! – откликнулся голос из тьмы, и сразу же зазвучала команда, фонари заскакали среди кустов, как белки, захрустел хворост. Зашуршала листва, со всех сторон пошел шорох, хруст, треск, топот.
– Вы, лейтенант, – строго сказал капитан, – проводите свою девушку и немедленно в комендатуру. Сообщите там о происшествии. Тебе, Голубовский, надо от меня что-нибудь?
– Ничего, Самылин.
– Тогда пока. Найдешь время, заскакивай. Я в бывших польских казармах, что на Советской.
– Ладно, увидимся.
Мы пошли к выходу. Впереди нас военный уволакивал ожившую девицу, повисшую у него на шее. Он пробовал ее урезонить, оглядывался, что-то нашептывал ей, пытался оторвать от себя ее руки, но пережившая такие потрясения девушка нуждалась, видимо, в большей доле нежности. Я сразу как-то замерз. То есть и не замерз, а как-то весь обмяк, и все жилки во мне заскакали. Зубы начали отбивать дробь. Я очень боялся, что отец услышит, и стискивал челюсти, как мог. Даже на расстоянии я чувствовал, что мама тоже очень возбуждена. Но голос ее был удивительно ровен, когда она сообщила отцу, что его знакомый был невежлив. Или, вернее, невежлив был отец, поскольку не представил его ей. Отец коротко хохотнул и прибавил шагу. Я тоже побежал, чтоб не отставать от них, и тоже засмеялся. Вокруг хрустел, гудел ветром и голосами солдат ночной парк. Шуршали со всех сторон шаги, выплясывали во тьме фонарики, а мне становилось все смешнее и смешнее, смех словно заразился этой фонарной пляской и поселился у меня в горле. Я чувствовал, что надо остановиться, и не мог, и это продолжалось до тех пор, пока отец не дернул меня за плечи так сильно, что смех словно вытряхнуло из меня.
– Успокоился? – спросил он. Тряхнул меня еще раз, и из его твердых рук я попал в тесные ладони мамы.
– Толя! Что с тобой?
Но теперь мне было уже стыдно. Так стыдно, что даже уши у меня запылали, а отцовский голос в стороне сказал:
– Прекрати с ним нежничать. Уже взрослый парень, а истерика как у девчонки.
Я вырвался из рук мамы и побежал вперед. Было стыдно и больно. Мне хотелось, чтоб сейчас изо всех этих кустов вылезли сразу сто бандеровцев, тогда я покажу, какая я девчонка. Я чуть не пронесся мимо арки ворот, но удар света по глазам ослепил меня.
– Стоять! – крикнул чей-то голос. Я остановился, защищаясь локтем от луча.
Подошли отец и мать.
– Кто такие? – спросил голос.
– У этих проверено, – сказал чей-то хрипловатый бас. – Капитан их лично знает.
– Проходи, – сказал голос у арки. Я отвел локоть от лица и увидел в нескольких шагах от нас кучу людей, освещаемых фонариками. Здесь были три или четыре пары и несколько парней. Одного из них я помнил: это он у кинотеатра чуть не бросился на ту девушку. «А не они ли нападали?» – подумал я и тут же увидел рядом с этим парнем Ивана, сидевшего на освещенной фонарями траве. Тяжелое лицо его было угрюмо, он щурился от фонарного света и жевал травинку.
– Смотри, па, – сказал я, – Иван.
Отец посмотрел на группу задержанных и спросил у кого-то рядом с собой:
– А эти кто?
– Подозрительные, – сказал хрипловатый бас, – заберем в комендатуру. Все без документов. Кто в такую пору без документов бродит? Только подозрительный элемент.
Неожиданно в свете фонарей перед задержанными появилась фигура в комбинезоне, в кепке, надвинутой на лоб, в огромных, не по росту бутсах. Беглые лучи вырвали из мрака худощавое решительное лицо с поблескивающими юмором глазами, я узнал в нем нашего соседа Михася, жившего под горой. Каждый раз, возвращаясь с завода, он подмигивал нам с Кшиськой и вмешивался в наши игры. Он обошел всех задержанных и остановился перед группкой парней.
– Что за чудо такое? – спросил он тонким, отчетливо слышным в шуме ветвей голосом. – То не сон, га? Иду, чую – палят, бегу сюда, кого вижу – Грицко, Васыль, Ивась, шо ж це таке?
Парни отворачивались от него, смотрели себе под ноги.
– Та николы ж не повирю, – с внезапной горячностью ударил себя в грудь человек в комбинезоне, – николы не повирю, щоб ты, Васыль, або ты, Грицько, йшлы супроты своей влады! Щоб трудящие хлопцы, яким та влада усе на блюдци, як манну небесну, пиднесла, щоб воны, дурни, думкы носили проты такой влады! Так, Васыль?
– Что тут языком трепать, – проворчал тот парень, что чуть не бросился у кинотеатра на девушку, – знаешь нас, пойди к офицеру и скажи ему, кто мы. Чтобы напрасно нас не держал.
Человек в комбинезоне наклонил голову и с минуту молчал.
– Ни, – сказал он, вскидывая голову, – ни, Васыль. Не пиду я до офицера и не буду за вас ручатыся. Бо сам не знаю, яки думкы у ваших головах. Не знаю, хлопци. Одне знаю: колы против радянськой влады людына думку держе, глупа та людына и добром вона не скинчыт.
– Пошли, Алексей, – потянула отца мама. И, когда мы отошли несколько шагов, сказала с сердцем: – Я знала, что он в темных делах замешан. Неужели и теперь ты этого не видишь?
– Это о ком ты? – спросил отец, звучно вышагивая в темноте.
– О соседе нашем. Весь пропитан национализмом. Песни эти свои поет.
– Ты песни не трогай, – грубовато сказал отец. – Ты, Лизок, видно, в песнях плохо разбираешься, иначе бы знала, что лучше украинской песни ничего на свете нет.
– Вот спасибо, – сказала мама дрогнувшим голосом, – наконец-то ты мне разъяснил: а я, глупая, полтора десятка лет рядом с тобой жила и все считала, что в музыке кое-что понимаю. Спасибо. Ты сразу все на место поставил.
– Извини, – сказал отец, – жаль мне этого парня, вот я и переборщил.
– За что его жалеть? – подняла голос мама. – За то, что с подонками путается? Может быть, это они хотели убить девчонку и этого военного.
– Ну уж и убить, – сказал отец. – Откуда ты это берешь?
– Ничего, – сказала мама с отчаянием в голосе. – Пусть! Там, в комендатуре, разберутся.
– Нет, парнишка он неплохой, – попридержал шаги отец: мы спускались по каменным ступеням к началу улицы. – Дурь, возможно, сидит в нем, но выбить можно.
– Вот в комендатуре и выбьют, – оскорбленно отрезала мама.
Отец вдруг остановился.
– Время тревожное, – сказал он, словно раздумывая.
Я тоже остановился. Мама продолжала спускаться.
– Погодите-ка секунду, – вдруг сказал отец и кинулся назад во тьму.
Я опять замерз. Подбежал к еле видной в темноте маме, продолжавшей упрямо уходить в темноту, и дернул ее за руку. Она сразу остановилась. Рука у мамы была холодная и подрагивала.
– Он сейчас придет, – сказал я. Мне было страшно в темноте, лишь кое-где пронизанной тусклыми огнями окон. Внизу лежал город. Там было светлее, гирлянды слабо светивших лампочек указывали направление улиц. Рука матери задрожала сильнее в моей ладони.
– Ты что, ма? – я встал на цыпочки и потянулся к ней. Она обняла меня и притихла.
– Ах, Алексей, Алексей, – сказала она и часто задышала. Мне показалось, она плачет. – Вечно его несет в самую бучу, а как попадет туда, начинает сомневаться, кого-то жалеть... Странный у нас папа, Толя!
– Он хороший, – сказал я. Мне было страшно посреди пронизанной ветром улицы с отдаленными огоньками окошек, затерянных в буйно цветущей листве садов.
Сверху застучали сапоги. Мы с матерью замерли. Подошел отец, белея фуражкой и кителем, рядом кто-то пониже, весь в темном.
– Вечир добрый, пани Голубовська, – сказал голос Ивана.
– Добрый вечер, Иван, – ответила мать, взяла отца под руку, подхватила другой меня за руку, и мы пошли домой. До самого дома никто не сказал ни единого слова, лишь когда поднимались на крыльцо, отставший Иван сказал глухо в спину:
– Спасибо, пане Голубовський.
– Доброй ночи, – сказал отец.
Я сразу заснул, но ночью несколько раз просыпался от их шепота.
– Будь последователен, – говорила мать, – он человек чужой, он враг. Возможно, он даже нападал на наших, стрелял в них...
– Нет, – говорил отец, – нет. Пока нет. Но если мы, опустив руки, будем равнодушно смотреть на все, что с ним делается, он начнет и стрелять, и нападать на наших товарищей.
– Что ты можешь сделать? – горячо несся шепот матери. – Они зверствуют вокруг, людей убивают. Они готовы на все, эти проклятые бандеровцы, а ты влезаешь в этот омут, вытаскиваешь из него какого-то, почти не известного тебе мальчишку, и зачем? Чтобы он потом пустил тебе же пулю в затылок?
– Пробую вытащить, потому что мы все люди, – упорствовал отец, – он может ошибаться. И я могу ошибаться. Но если мы забудем то человеческое, что есть в нас, вот тогда мы уже не будем людьми. Пойми, Лизок, их же опутывают, молодых: самостийность, любовь к неньке – витчизне! А потом заставят убивать и насиловать. И кому-то надо спасать хотя бы тех, кого можно спасти, А таких, как Иван, спасти еще можно.
– Смотри, – раздраженно повышала голос мама. – Самылин отпустил его под твое честное слово. А ты знаешь, что завтра сделает тот же Иван?
Второй раз, уже под самое утро, я проснулся от звука рыданий.
– Зачем ты нас сюда завез, – еле слышно говорил прерывистый голос мамы, – не смог жить без своей Украины? А теперь и сам каждую неделю рискуешь, и мы с Толькой тоже! Разве это по-мужски! Ведь есть места, где война уже забыта, а мы опять возле самой смерти.
В ответ долго молчали. Потом отец сказал каким-то севшим, непохожим на свой обычный, голосом:
– Прости, Лизок, но ты же знаешь: иначе я не мог.
И плачущий голос матери ответил:
– Это-то самое ужасное, что не мог... Ах, Алексей... Алексей...
Потом я уснул.
Утром отец, бреясь и опасливо поглядывая на дверь, куда только что вышла мама, сказал мне:
– Смотри не расстраивай ее. Мама вчера перенервничала, и сейчас ей плохо.
Я кивнул ему, показывая, что понял, и приготовился к тому, что, как только он уйдет на работу, мать возьмется за меня. Так уже бывало, В этот миг вошла мама. Она была бледнее, чем всегда, но, посмотрев на нас, улыбнулась утомленно и лукаво.
– Опять заговор?
Мы с отцом уставились в пол.
– Эх вы, мужчины, – сказала она, забавно морща нос и сразу становясь похожей на девчонку, – один целые дни бегает со своей приятельницей по каким-то жутким местам, возвращается весь в пыли и грязи, но свято хранит секреты, второй спасает от заслуженного наказания всяких подозрительных типов. Нет, я, видимо, чего-то не пойму, – она оглядела нас обоих и фыркнула, – но в глубине души, – сказала она, с улыбчивой строгостью обводя нас глазами, – в глубине души, дорогие мои, это мне в вас чрезвычайно нравится.
4
Однажды, когда я в саду ловил бабочек, набрасывая на них свой берет, ко мне подошел Стефан. Он долго смотрел, как я гоняюсь за большим, красочно изукрашенным «царьком», потом сказал:
– Вот и я так в детстве... Мы тоже гонялись за бабочками с этим... – он подумал, потеребил волосы у лба, – з тым, як мувить... такый, – он рукой показал палку и на ней колпак.
– С сачком? – догадался я.
– Так-так! – замотал он головой. – Ты маешь?
– Нет, – сказал я. – Дома был. А сюда не привез.
– А здесь не дома?
– Нет, – сказал я. – Дом у меня в России.
– А здесь не Россия?
– Россия там, – махнул я куда-то далеко рукой. Он усмехнулся, потеребил волосы над ухом и, неожиданно наклонясь, погладил меня по голове.
– То правда. Тутай не Россия.
С этого разговора наши отношения наладились. Иногда, видя меня в саду, он срывал с ветки яблоко или сливу и с поклоном подавал мне.
– У пана естем до того интерес?
Я благодарил и съедал через силу, недоумевая, как он не возьмет в толк, что я и сам могу это сделать, когда захочется. Сад был моим государством. Отец показал мне несколько яблонь и других деревьев, которые теперь принадлежали нам, и скоро я уже очистил от плодов по крайней мере половину из них. Но однажды именно из-за этого все налаженные отношения с соседями чуть не рухнули окончательно.
С утра, когда мы с Кшиськой гоняли по саду, нас отыскал отец.
– Поедешь со мной в Збараж? – спросил он, останавливая меня на бегу.
Я запрыгал от радости. В России отец часто брал меня с собой, и я запомнил деревни под соломенными крышами, гусей на мелких прудах, бешено срывающихся навстречу машине собак, березовые рощи.
В это время подошла Кшиська.
– Пане Голубовский, – сказала она своим особым благонравным голосом, предназначенным именно для таких разговоров. – Можно попроситься к вам?
– К нам? – спросил отец. – Пойдем, – он протянул ей руку.
– Ни, – она покачала головой, на которой каким-то чудом только что растрепанные от беготни кудри пришли в пристойное и причесанное состояние. – Я тоже хотела поехать в Збараж.
– А, – сказал отец, – почему нельзя? Конечно, поедем. Если Стефан отпустит.
– Он отпустит, пане Голубовский.
– Тогда о чем речь, – сказал отец.
После обеда я выбрался в сад и помчался по тропинке в гущу слив, думая, что встречу Кшиську. Ее не было. Я наловил жуков, посмотрел, как они, помятые, ползают по траве, с трудом распрямляя изумрудно-золотые крылья, потом от нечего делать пошел к монастырской ограде и сел там под одной из наших яблонь. Было тихо. Шуршала трава, вспыхивали лучи, пронзая листву и немедленно исчезая от ее шевеления. Я разморился и прилег в траву. Гудел невдалеке оранжевый шмель, нацеливаясь на одичавший розовый куст с алыми чашечками цветов. Захотелось спать. В это время зашелестела трава. Не поднимая головы, я прислушался. Шаги были не Кшиськины, шел кто-то большой и тяжелый, хотя и старался ступать осторожно. Я сел в чаще кустов смородины и всмотрелся. К монастырской стене, оглядываясь, крался Иван. Он подошел вплотную, припал щекой к холодному выщербленному камню и секунду слушал, потом взглянул вверх, примерился, ухватился за выступ и быстро полез на стену. Я изумленно следил, как все выше по серой ограде ползет его темная рубаха, и вдруг его не стало.
Я даже протер глаза. Нет, мне не приснилось. Ивана на стене не было. А ведь за стеной находился сумасшедший дом. Мы с Кшиськой боялись вечером даже подходить к этой стене. А Иван решился спрыгнуть туда. Правда, это днем, но все равно... Ночью из-за стены порой доносился приглушенный страшный вой, от него даже отцу было не по себе, а я пугался до онемения.
– Припадок у кого-то, – пояснял отец.
Один раз, во время очередной поездки отца, когда мать лежала, глядя в потолок, я выбрался в сад ночью и тут же примчался домой, задыхаясь от страха. На стене я видел совершенно белую фигуру. Мне показалось даже, что она проводит физзарядку, так необъяснимы были ее движения.
Меня так заинтересовало, что делает Иван в монастыре, что я решил во что бы то ни стало обо всем дознаться. Одна из яблонь росла, почти прижавшись к ограде. Верхушка ее возвышалась над стеной. Я влез на нее, царапаясь о сучья, добрался до самой макушки, но ветви загораживали монастырь. Я видел только выкрашенные в серое низкие двухэтажные строения в глубине монастыря и возделанный сад, подходивший, как и наш, к самой стене с другой стороны. Ивана видно не было. Я решил ждать, устроился на дереве так, чтобы в спину мне упиралась гибкая ветвь, сорвал крупное румяное яблоко и начала его есть. Вдруг во дворе монастыря показался Иван и с ним кто-то грузный от толщины в белом халате и шапочке. В это время внизу раздался лай. Я, вынужденный оторваться от наблюдения, взглянул туда и увидел белого лохматого шпица и рядом Кшиську, стоявшую уперев руки в бока и что-то кричавшую мне. Шпиц своим визгливым лаем заглушал ее слова.
– Что? – крикнул я, крепко держась за ствол и, насколько можно, склоняясь вниз.
Она топнула ногой и закричала еще звонче:
– Слезь!
– Что случилось? – спросил я в полном недоумении.
– То наше джево! – бушевала Кшиська, топая ногами, как коза. – Слезай! То наш сад!
Тут только я понял, в чем дело.
– Почему это ваш, – сказал я, негодуя, – мне отец сказал, что эта часть наша.
– Слезь! – опять завопила она. – Слухай, слезь, бо я позову Стефана.
– Зови хоть двух, – крикнул я, окончательно выведенный из себя, – кулачка!
Шпиц остался облаивать меня самыми последними собачьими словами, а Кшиська понеслась за Стефаном. Через минуту он уже примчался вместе с ней и со своей неизменной берданкой и начал неистовствовать внизу, требуя, чтобы я слез. Но теперь я уже накрепко решил не слезать. Мне было наплевать, чьи это деревья, в конце концов. Что же касается Стефана и Кшиси, то раз они оказались такими собственниками, что могли прервать дружбу из-за того, что человек влез на их дерево и съел их несчастные яблоки, я их знать не хотел. Они орали внизу в два голоса, как на клиросе, шпиц им подгавкивал, а я сидел себе, вцепившись в корявый ствол руками, прижавшись к нему животом, и смотрел на них.
Нет, в этот момент я не был «коханым» для Кшиськи, а сама она, метавшаяся внизу и швырявшая в меня гнилыми яблоками, казалась мне просто ненавистной. На шум и крик прибежала мать, показала на ружье Стефана и довольно спокойно спросила:
– Стрелять будете?
– То мой огрод, – бушевал Стефан. – Я садил то джево!
– И застрелили бы из-за яблока? – спрашивала мать.
– То мой огрод, – кричал, не слушая, Стефан. Шляпа еле держалась у него на голове, глаза сверкали. – Пусть спросит! Я сам позволю! Но то мой огрод! Я в нем господарж! Я!
– Слезай! – приказала мать.
Может, я и поупрямствовал бы, но в это время откуда-то неподалеку из-за кустов вышел Иван и, не глядя на нас, пошел к дому. Обдирая кожу на животе, я скатился с дерева, отшвырнул ногой шпица, кинувшегося мне навстречу, и пошел за ним. Но расспросить его ни о чем не удалось, потому что, когда я подоспел к крыльцу, там сидел один Исаак и понимающе подмигивал мне черным глазом.
После того как отец пришел с работы, мать рассказала ему о случившемся.
– Собственник, – сказал отец. – Ему главное – его ломоть не трогай, тогда он тебе все простит, а тронешь – горло перегрызет.
– На мальчика с ружьем! – возмущалась мать.
– Собственник, – сказал отец. – Это понятно. – Потом, помолчав, прибавил: – Но подумаешь, так и правда обидно. Все создавал своими руками, а домом и садом пользуются чужие люди.
– Странно, – сказала мать, прищуриваясь, – а ты, а я? Разве мы ничего не создавали своими руками из того, чем пользуются другие? Революция – это революция! Все для всех. Город полон бездомных и голодных, а пан Стефан будет жить как граф. Не жирно?
– Я его не оправдываю. Просто сказал, что его тоже можно понять, – с боем отступал отец.
– Никогда не пойму, – отрезала мать. – Никогда!
В это время под окном остановилась машина. Я кинулся животом на подоконник и увидел, как с защитного цвета «студебеккера» спрыгивают и рассыпаются по саду автоматчики.
– За мной? – спросил отец. – На работу вызывают?
Я не успел ответить. В дверь постучали, и вошел офицер с белесыми усиками на широком лице, откозырял и приказал:
– Приготовить документы! Проверка, – он уставился в какой-то список.
Отец оглядел его, вынул из кармана удостоверение и подал его лейтенанту.
Тот просмотрел, откозырял, извинился. Мать подставила ему стул, он сел, снял фуражку и пояснил:
– Весь город проверяем. Чепе.
– Что такое? – спросил отец.
Мать налила чаю и пригласила лейтенанта к столу. Тот поблагодарил, взял чашку красной огрубелой рукою и рассказал:
– Бежали трое. Из комендатуры. Все равно найдем. Двух уже взяли в развалинах. Третьего ищем. Важная птица. Куренной атаман. Это я вам, товарищ Голубовский, в доверительном порядке сообщаю, так что...
– Понятно, – сказал отец, – я товарищеское отношение ценю и вообще человек неразговорчивый.
Офицер кивнул и прислушался. По всему дому шел глухой треск.
– Обыск производим. Видели его тут поблизости...– сказал офицер. – У вас соседи не замечены в чем?
– В чем? – спросил отец.
– В настроениях. – Светлоусый опять посмотрел в список. – Тында, к примеру, это кто?
– Бывший хозяин дома.
– Вот видите.
– Что?
– Не наш... А эти? Шерели?
– Старый человек и внучка. Он сидел у немцев в лагере. Каким-то чудом уцелели.
– Надежный. Дальше. Кудлай?
– Иван?
– Иван и Ганна Кудлай. Эти как?
Отец оглянулся на мать. Она смотрела на него со странным значением.
– Нет, – сказал он, – у нас тут все нормальные люди, не исключая хозяев. Ни в чем дурном не замечал никого из них.
– Вы партийный товарищ, – сказал, пряча блокнот, офицер, – я вашему слову обязан верить, так что смотрите. Слово – олово.
Отец нахмурился и кивнул.
Офицер поднялся, козырнул, еще раз поблагодарил за чай и вышел. Мать подошла к отцу.
– Если что случится, тебя первого потянут.
– А что случится? – спросил отец хмуро.
– Ты же знаешь, Стефан, Иван...
– Мало ли кто как настроен, – сказал отец.
Мать, ни слова не говоря, вдруг обняла его. Я выскочил во двор. По саду шныряли фигуры в защитных гимнастерках и синих галифе. Какой-то парень в сбитой набекрень пилотке рвал яблоки. Высунулась из окна Кшиська и погрозила мне кулаком.
– Доведчик! – крикнула она.
Я отвернулся. Откуда мне знать все польские ругательства? У Ивана в комнате тоже гремела передвигаемая мебель.
Я подошел к солдату.
– Не надо рвать яблоки, – сказал я, – а то эти...– кивнул в сторону дома, – сердятся.
– Из-за десятка яблок? Пусть сердятся, – сказал солдат, – а ты что, русский?
– Русский, – сказал я.
– Откуда?
– Из Тулы.
– Ну, – сказал солдат и вытер рукавом безусое лицо, – а я сам с Рязани. Вот теперь в спецчастях служу.
– Вз-во-од! – зазвенел у крыльца сержантский голос.
Через минуту машина укатила. Со всех сторон стали выползать на свет божий обитатели дома. Выскочила и понеслась к помойке мать Ивана, неся в обеих руках по ведру мусора. Вышел Стефан с остекленевшими глазами и выбросил под откос какие-то обломки. Посвистывая, вышел смугло-бледный Иван. Он долго смотрел на меня от крыльца, потом подошел.
– Як житуха, хлопче?
– Ничего, – сказал я.
– Трасця их матери, у вас шукали?
– Документы только проверили.
– Ясно. Пошли на речку.
– Пойдем, – сказал я.
Пока мы шли, я все собирался спросить Ивана, что он делал за монастырской оградой, но вокруг было столько интересного, что я поневоле отвлекался. В одном месте проверяли документы, и нам с Иваном пришлось потолкаться в толпе, пока не разрешено было «следовать дальше». В другом – в узкой улочке сошлись носом машина и трактор, и шофер с трактористом, суча кулаками, перли друг на друга грудью. Обсуждая все эти события, мы с Иваном спустились по травянистому косогору к реке и у прибрежных кустиков разделись. Мы сидели на берегу, около самого обрыва. Я смотрел, как внизу, в чистой зеленоватой воде, колышутся водоросли, и слушал, как Иван поет «Думу». Он всегда пел на реке. Песни были длинные, протяжные, с быстрыми, внезапно взрывающимися речитативами, они казались мне похожими на колдовство и молитву одновременно. Я даже спросил у Ивана, не молитва ли это. И он, подумав, ответил, что, может, отчасти и молитва.
Иван сидел на бугре, загорелый, мускулистый, тяжелоногий. Он тянул свою «Думу», и лицо его, длинное, с крупным подбородком, было полно печальным и мужественным светом. Он не просто пел эту «Думу», он наговаривал ее; он ею словно очищался.
Я подождал, пока он замолк, и сказал:
– Иван, а зачем ты утром лазил в монастырь?
Он повернулся ко мне с такой быстротой, что я даже испугался. У него вытянулось, изменилось и отяжелело лицо. Глаз почти не было видно под чернотой густых ресниц.
– В какой монастырь? – спросил он, оглядываясь по сторонам. – О чем ты болтаешь, Толик?
– Да брось, Иван, – сказал я, – я сам видел. Не хочешь говорить, не говори, только я бы, например, к сумасшедшим лазить испугался б.
Иван пристально взглянул на меня, потер лоб, потом подошел к обрыву, посмотрел с него в воду и прыгнул. Коричневое его тело косо вошло в воду, почти не оставив за собой брызг. Я с трудом вскарабкался на столб и тоже нырнул. Вода была приятная, она окружала тело влажной теплынью. Я плыл за Иваном, а он отмахивал саженками через реку, потом, доплыв до противоположного берега, повернул в обратную сторону. Мы встретились как раз посреди реки, он мигнул мне и нырнул, и тут я почувствовал, что меня тянут за пятки, я закричал, и вода ворвалась в меня, забила мне горло. Я еще барахтался, но все мутилось в голове, и вода разрывала меня, она была сверху, снизу, с боков, во мне – повсюду.
Я очнулся от рези в желудке. Минут пятнадцать я отфыркивался и рвал водой, потом на смену этому пришла слабость. Иван, вытащивший и откачавший меня, сидел рядом. Он был желт от страха за меня, и тяжелые его скулы были сейчас особенно заметны.
– Спасибо, Иван, – сказал я, когда слабость немного прошла, – если бы не ты, я бы точно утонул.
Он даже растерялся, глаза его округлились, а широкие черные брови изломались на бугристом лбу.
– Гарный ты хлопец, Толик, – пробормотал он, – це я ж тэбе чуть не втопив.
– Но ты ж понарошку, – сказал я, – а потом спас.
– Гарный ты хлопец, Толик, – бубнил Иван и отворачивался от меня.
Постепенно я почувствовал себя совсем хорошо.
– А в Збараже речка есть? – спросил я.
– Е, – сказал Иван, – а що?
– Мы завтра с отцом едем в Збараж.
Иван отвел глаза.
– На машине?
– На «виллисе».
– Это хорошо. А не боится он тебя с собой брать? Ведь там стреляют...
– Отец не боится. Он знаешь у меня какой, он на войне воевал. У него пять орденов,
В это время неподалеку от нас стал раздеваться толстый лысый человек. Он раза два оглянулся на нас: у него было круглое, чернобровое лицо. Брови особенно выделялись на нем, потому что лицо было настолько голым и круглым, что ничто больше не могло остановить на себе внимания. Он, как и я, взобрался на столб и с него нырнул в воду. Ивана вдруг охватил спортивный азарт:
– Побачим, як я! Трохы краше, альбо гирше. Ты суди!
Он взобрался на столб и тоже нырнул, голова лысого была уже далеко видна на зеленой поверхности воды, но Иван своими саженками догнал того, и вскоре они наперегонки шпарили к соседнему берегу, изредка перекрикиваясь. У берега Иван обогнал. Они вылезли из воды, похлопали друг друга по влажным спинам, посмеялись и легли отдохнуть. Потом нырнули, и на этот раз обогнал лысый.
– Кто победитель? – азартно крикнул он, вылезая и шлепая себя по белому брюху.
– Вы, – сказал я с неохотой, я болел за Ивана.
– А шо вы скажете? – церемонно поклонился он вылезавшему Ивану.
– С меня пиво, – как-то нервно улыбаясь, сказал Иван, – хочь и веса в вас десять пудов, а шустрый.
– Девять, – сказал толстый, ложась рядом со мной, – девять пудиков, и ще фунты, их я не считаю. Хорошо, что я такой толстый, верно, хлопец?
– Почему? – спросил я.
– Ничего, кроме веса, не вместится. Ни злоба, ни хвороба. Или не так?
Я засмеялся. Засмеялся и лысый, а за ним и Иван.
Лысого звали Тарас Остапович, а по профессии он оказался поваром. Через несколько минут нас водой нельзя было разлить. Лысый проводил нас с Иваном до самого монастыря и долго еще махал рукой, пока мы взбирались к себе в гору. Дома я рассказал отцу, как плавал и чуть не утонул и как меня спас Иван. Мать очень встревожилась, а отец встал, застегнул на крючки ворот кителя и вышел.
Минут через пять я выскочил в сад. Под вишневыми деревьями за столом сидели Иван и отец. Оба были взволнованы. Иван взлохмачен и красен. Отец серьезен и строг.
– Так что прими мою благодарность за сына, – говорил отец, – но именно потому, что ты стал мне близким человеком, говорю тебе: не с той компанией связался ты, Иван, не те мысли носишь, не те боли в себе тешишь. Украина будет жить в Союзе, как всегда она жила. И ты, рабочий парень, должен быть с нами, а не с ними.
– Так було, не так будет! – сурово говорил Иван и отворачивался, поигрывая желваками.
– Пойми, Иван, – говорил отец, – я уроженец Восточной Украины, которая много веков живет в союзе с Россией. Русский и украинец – братья. Так и должно быть, национальность не может отгораживать человека от человека.
– Москалямы сталы, мову забулы, – не слушая, бормотал Иван.
– Дурак, – беззлобно говорил отец. – Да если хочешь знать, только при Советской власти и язык и культура народа нашего стали развиваться по-настоящему. Знаешь ты об этом? Вся штука в том, кому принадлежит власть... Хочешь посадить себе на шею добродия с нагайкой, чтобы он тебя на панщину гнал? – неожиданно спросил он.
