Текст книги "Сентябрь – это навсегда (сборник)"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

…На нее буквально упали знакомые созвездия!

Дар всем естеством ощутила их близость, потому что знала их не по звездным атласам, а лично, именно естеством – тем, полузабытым, эфирным, которое переносило ее сознание в неизмеримых далях Галактики. Впервые боль утраты – огромной, невосполнимой! – пронзила ее, оглушила, заставила сжаться на холодном поворотном кресле.

В один из выходных Алешина, когда он отправился на дачу, Дар решила повидать «это чудовище – Меликова». Она знала, что вместе с бессмертием потеряла после «отречения» и все свои необычные для людей способности. Но она также знала, насколько выше ее мозг и психика, насколько тоньше их устройство по сравнению с земными. Хоть что‑нибудь она увидит. Эманация зла обычно бывает ярко выраженной. Если постараться, то заглянуть в душу проректора, о котором столько толкует муж, будет не так уж сложно. В конце концов, Медиков – объективная преграда на пути Алешина. Даже по условиям эксперимента ГИДЗа, прими она их, опекун обязан устранить преграду. Алешин должен как можно скорее закончить монографию и опубликовать ее.

Она долго ходила возле института. Слева от здания, возле стоянки машин, позвякивая, разворачивались трамваи. Пассажиры то набегали гурьбой, то исчезали в вагонах, и на остановке вновь становилось пустынно.

Она сразу узнала черную «Волгу» Меликова. Хромированные подфарники, красные чехлы сидений. Все, как говорил Геннадий.

Молниеносно и точно Дар определила ход последующих событий. Трамваи выходят на круг через три–четыре минуты. Путь проректора к машине в любом случае пересекает трамвайную колею. Во время разворота Меликов должен стоять здесь – ни на сантиметр в сторону. Она заговорит с ним, затем сделает вид, что обозналась, начнет шутить, незаметно увлечет и выведет его в нужную точку. Задний вагон лишь краем заденет его голову. Но этого окажется достаточно, чтобы «чудовище» месяца три–четыре провалялось в больнице и вышло на волю с частичной амнезией. Для жизни такая потеря памяти не помешает, а вот из института придется уйти…

Дар поежилась. Алешин купил ей теплую шубу, а вот сапожки по недомыслию взял осенние. Крещенский мороз пробрался к ногам, и Дар постукивала ими. Материальное тело теперь казалось ей нелепым и крайне не приспособленным к жизни. Эти жилища, одежда, бесчисленные болезни и опасности… То ли дело мчаться среди звезд в виде яростного сгустка систем силовых полей, быть и неотъемлемой частицей Вселенной, и ее хозяином.

Высокая дверь института открылась, наверное, в сотый раз за последние часы и выпустила Меликова на улицу. Дар шагнула ему навстречу.

«Опекун обязан устранить преграду…»

Она сосредоточилась и без труда заглянула в душу проректора. Там оказалось крайне тоскливо и еще холодней, чем на улице. Мысли Меликова шли бессвязно, толчками, натыкаясь одна на другую:

«…Боль вроде непостоянная, приходящая, но если лопнет сосуд, эта язва меня доконает. На операцию не согласился. Каждый раз есть две опасности: потерять много крови, а в случае операции… Да что об этом думать… Мы предполагаем, а случай решает…»

«Цветы… Не забыть купить цветы. И конфеты. И спрятать дома вермут. Если Лялька приведет своих „динозавров“, они опустошат холодильник, везде нагадят своими сигаретами – кучки пепла находишь потом даже в платяном шкафу».

«Опять звонили из журнала. А я все тяну и тяну со статьей. Погружаюсь в сотни нелепых и никому не нужных бумаг, дремлю на совещаниях и заседаниях. Проклятое „некогда“! Некогда просто сесть за письменный стол, разложить записи и выписки, подумать… Это так сладко – думать. Если только я не разучился. За четыре года ни одной статьи. Конечно, можно было бы завести „негров“. Как Алешин, например. На него вся кафедра пашет, а он их за это презирает и держит в черном теле. Овчаренко еще в прошлом году мог защититься – нет, придержал. Тихонько, незаметно. И главное, гад, моими руками. Сам же, наверное, все вывернул наизнанку: мол, Меликов палки в колеса вставляет. Не хочется ему терять такого адъютанта, это понятно. Кому хочется что‑либо терять…»

И тут Дар буквально оглушила волна липкого страха:

«Не удержаться, нет! Он молодой, напористый, его знают в президиуме академии. Он умеет блеснуть, показать свою незаменимость в любом деле. А что умею я? Копаться в рутине административных дел, нести все на своем горбу… Кому это нужно? Во всяком случае, Алешин, заняв мое место, не станет утруждать себя заботами. При желании всегда найдется какой‑нибудь Овчаренко, который станет преданной тенью, роботом–исполнителем…»

«Опять боль! Мне нельзя волноваться – лопнет язва. А не лопнет, так придет Алешин… Придет и растопчет! Я представляюсь, ему анахронизмом, знахарем в сверкающем храме науки. И что с того, что Алешины превратили этот храм в рынок? Да, они имеют „товар“. Но они не живут мыслями, а продают их. И философия из диалогов мудрых превращается в соперничество знающих, из обмена возвышенным в возвышенный обман… Кроме того, Меликов, ты уже стар, хоть и не сед. А Алешин не придет… Он уже пришел в храм, ты его сам привел, за руку, было дело. И он не растопчет. Он уже растоптал и пошел дальше, не заметив то, что было тобой, Меликов…»

Дар вдруг услышала панический звон трамвая, лихо вылетевшего на поворот, и мгновенно очнулась.

Проректор шел трамваю наперерез, точнее, стоял уже на рельсах, ничего не замечая и не слыша голоса гибели. Сейчас огромная красная машина ударит его в бок, сомнет и бросит под колеса…

Дар кинулась вперед, рванула Меликова за отворот пальто. Он отлетел в сторону, грузно упал на спину, в снег, но тут же повернул к обидчику широкое дряблое лицо. Только теперь Медиков услышал душераздирающий звон трамвая, увидел вагоновожатую, закрывшую лицо руками, и понял, где он уже почти был и откуда чудом вернулся.

– Простите, ради бога, простите… – бормотал он, нашаривая в снегу то ли очки, то ли отлетевшую при падении шапку.

Дар потянулась к Меликову, чтобы помочь ему подняться. Он схватил ее руку, стал тыкаться в нее холодными мокрыми губами.

– Я так обязан, так обязан, – приговаривал он. – Вы спасли… Скажите свое имя! Как вас отблагодарить?..

Дар вырвала руку, затерялась в толпе любопытных, тотчас же собравшихся на месте происшествия.

Ужас былых намерений гнал Дар домой. Неоднозначность этого примитивно–сложного мира поразила ее. Как они живут? Где у них критерии правды, в чем они? Как отличают черное от белого и кто в конце концов прав в данном случае: ее возлюбленный или этот тучный и, наверное, несчастный человек, который только что чуть не погиб? И можно ли в этом мире кому‑нибудь безоговорочно доверяться, как это принято у них? Как опекать людей, чьи правды так не похожи?!

Впервые Дар захотелось все бросить и улететь.

Муж – чудо из чудес! – повязавшись фартуком, чистил картошку.

– Где ты так долго была? Я уже начал волноваться, – упрекнул он.

Алешин помог Дар раздеться и, не заметив ее подавленности, повел на кухню.

– Я сегодня делаю прием в честь моей звездной девочки! – заявил он, показывая уже приготовленный их любимый салат из вареных яиц и лосося. – А вот свежайшие золотистые сухарики. Еще горячие. И великолепные отбивные.

– Что с тобой? – удивилась Дар. – Что‑нибудь случилось?

– Случилось! Что‑то случилось – чувствуем мы… – пропел Алешин, привлекая ее к себе. – Сегодня первый день весны – раз. Я тебя очень–очень люблю – два. Кроме того, я сегодня славно поработал. Дописал седьмую главу, начал новую. Хочу поразмышлять о стабильности гипотетических цивилизаций, их жизнеспособности и долговечности. Понимаешь, от этих факторов зависит уровень развития цивилизации.

– Понимаю, – улыбнулась Дар. – Дай‑ка я сниму шубу и надену теплые носки. Ноги прямо окоченели.

Алешин бросил нож, стал помогать жене снимать сапожки.

– Учти, – сказала вдруг она. – Развитие цивилизаций даже при благоприятных условиях не всегда идет по экспоненте. Стремление к познанию тоже зависит от многих факторов. Например, от природной интенсивности разума или от того, входит ли познание в исторически выработанную систему социальных стереотипов ценностей…

– Откуда такая мудрость? – удивился Алешин и тут же вспомнил: – Ага, все ясно. Как говорится, сама видела. Дай я тебя за это расцелую.

Он усадил Дар в кресло, укутал ей ноги пуховым платком. Затем быстро сервировал журнальный столик, включил телевизор.

– За тебя! – Алешин с удовольствием выпил, закусил долькой лимона. – Ты в самом деле Дар! Понимаешь, с твоим появлением мне стало работаться. Столько новых мыслей… Ведь в сущности проблема Контакта сводится к двум кардинальным вопросам: есть ли иной разум вообще, и если есть, то почему он не входит с нами в контакт.

– Ага, – передразнивая мужа, сказала Дар. – Попробуй с вами войди… Вы же догматики. Вот ты придумал какие‑то модели и закольцевал, замкнул на них свое воображение. Сигналы подавай тебе только в радиодиапазоне, пришельцев – в ракетах. Все это так примитивно…

– Конечно, – засмеялся Алешин. – Лучше нагишом – и прямо на лоджию. Контакт гарантирован.

– Гена, – Дар устало откинулась в кресле. – Почему ты не можешь быть серьезным? Или не хочешь? Почему ты каждодневно испытываешь мое, и без того достаточно безумное, чувство к тебе? Откуда в тебе этот постоянный скептицизм? Эти сарказм и неприязнь к людям? К тому же Меликову, например?

– К Петру Петровичу?! – возмутился муж. – Знаешь, это уже твои фантазии. Меликов, конечно, ретроград, но как человек… Он мне сегодня Болгарию предложил! Понимаешь? Две недели. Симпозиум не ахти какой, но сам факт…

И вновь Дар на миг задохнулась от чувства, что все здесь, в этом мире, зыбкое и неопределенное: понятия, чувства, эмоции, что ей, наверное, никогда не разобраться в хаосе, где практически нет однозначности. Ведь раньше муж говорил о Меликове совершенно противоположное. И с нею, своим звездным даром, был постоянно невнимателен и неласков. Что же изменилось? И как надолго? Есть ли что‑нибудь вообще стабильное в этом изменяющемся, плывущем под взглядом и рукой мире?

– Ну разве ты не понимаешь, – пробормотал муж, наклоняясь и горячо дыша ей в лицо. – Дарьюшка! Сегодня счастливый день, и я люблю весь мир, а в нем больше всех – тебя. Это так логично. Мои студенты говорят: «Это и ежу понятно»…

– Ты как‑то очень прозорливо написал о несоответствии уровней развития разных цивилизаций, – осторожно заметила Дар.

Алешин стал целовать ее щеки, шею, ложбинку, которая уходила к холмикам груди.

– Это не страшно, мой найденыш, – прошептал он. По его лицу бродила улыбка, которую Дар не поняла бы, проживи она на Земле еще тысячу лет. То ли униженная, то ли глумливая, то ли и вовсе сатанинская. – Несовпадения преодолеваются. Да, да, все несоответствия и несовпадения преодолеваются… терпением и жертвенностью.

Алешин засмеялся, с хитрецой захмелевшего человека погрозил Дар пальцем.

– На то вы и старшие… А мы что? Мы – дети. Вот и нянчитесь с нами. Нас такой расклад вполне устраивает.

Он будил Дар поцелуями, шептал ей бессвязные и в общем‑то глупые слова, в которые вдруг, как и тогда, осенью, вплелись просящие интонации: «ты только будь со мной», «только не исчезай, фея моя», будто Алешин в глубине души всегда верил в звездное происхождение жены, но притворялся, а сегодня его ужаснула мысль о случайности и непрочности его счастья, заставила бормотать повинные слова и неистово искать близости, будто в ней, и только в ней – в кратком слиянии, восторге тел – была гарантия их отношений, обещание, что все останется, как и прежде.

Успокоенный, почти засыпающий Алешин, после полуночи уткнулся головой под мышку Дар, попросил:

– Расскажи, как там, на звездах.

И вновь на его губах сложилась во тьме непонятная улыбка.

Монография разрасталась.

Алешин днями не выходил из дому, заполняя страницы стремительным четким почерком. Раз зашел Овчаренко: без традиционного подарка, зато с полным дипломатом литературы и каких‑то расчетов, которые затребовал шеф.

– Вот эту главку я прочту им в Болгарии, – многозначительно сказал Геннадий Матвеевич аспиранту и, повертев перед его носом бумажной трубкой, с хитрой улыбкой спрятал ее за спину. Слово «им» в устах профессора прозвучало даже грозно, словно речь шла не о выступлении на международном симпозиуме, а о решающей битве умов, в которой он непременно хотел победить.

В эти дни Алешин как бы забыл о существовании Дар. Механически съедал обеды, как должное воспринял умение жены печатать на машинке и тут же засадил ее за работу.

– Я ради тебя научилась, – похвасталась Дар, когда принесла мужу первую кипу перепечатанных страниц. – Всего за полдня научилась.

Алешин рассеянно улыбнулся.

– Раз ты фея, то должна и все уметь, – сказал он, целуя Дар в шею. Скажи спасибо, что я даю расчеты знакомому программисту и не использую тебя вместо компьютера. Ведь ты смогла бы?

– Конечно, – радостно ответила Дар. – И гораздо быстрее ваших ЭВМ.

Алешин изменился в лице.

– Не надо, – попросил он. – Пусть сказки остаются для спальни, Дарьюшка. Жизнь и твои фантазии несовместимы. Ты чересчур хорошая хозяйка для феи.

Дар пожала плечами, отстранилась.

– Это так просто, – печально промолвила она. – Другое сложно. Мне кажется, ты не понимаешь меня. Не веришь мне.

– Ну что ты, – Алешин направился к своему кабинету. – Я понимаю твою любовь. Я без тебя жить не могу. Разве этого мало?

– Разве этого мало? – будто эхо повторила Дар.

«Если бы я знала, – подумала она с непонятной тоской. – Я искала любовь и нашла ее. Странную, непохожую на рассудочно–возвышенное объединение духовных субстанций у нас. Я вернулась в непрочный мир, в котором мало гармонии и много страстей. Мне он нравится. Может, потому, что в родном мире у меня не было прочных привязанностей. Но и здесь все так зыбко. И тоже непрочно. Геннадий, конечно, любит меня, но больше тело, чем душу. У нас одна крайность, у них – другая. А где же золотая середина? И есть ли она вообще под звездами?»

Дар тихо заплакала (ей понравилась эта особенность человеческого организма – слезы как будто смывали горестные мысли) и пошла в гостиную допечатывать главу.

«Непостижимо! – мучилось ее сердце. – И Посланец, и теперь вот Геннадий говорили о жертвенности. Почему у них, на Земле, любить – значит жертвовать? Должно все быть наоборот. Я всегда полагала, что это чувство сродни вдохновению: обогащает светом и радостью. Но даже если и так… Почему Геннадия бесит, когда я обнаруживаю, что живу для него. Он же хочет этого и в то же время хмурится, когда я говорю: „если ты хочешь“, „если так нужно“. Что это? Проявление совести или обычное лицемерие?»

Это было во вторник.

А в пятницу, когда Алешин уехал в институт, в дверь робко позвонили. Дар, не заглядывая в глазок, открыла. На площадке стояла незнакомая женщина в черной косынке.

– Извините, – сказала она, – я со второго подъезда. Вы знаете, вчера Паша умер, дворник наш. Павел Потапович, – поправилась она.

Дар не знала дворника, но на всякий случай кивнула.

– Я соседка их, – объяснила женщина. – Решили собрать, кто что может. На похороны. Паша выпивал, а теперь вот трое сирот оставил. Старшая только в седьмой класс пошла.

– Нужны деньги? – спросила Дар, с трудом вникая в логическую связь, которая соединяла смерть выпивохи–дворника, эту женщину с энергичным лицом и ее, жену профессора Алешина.

– Кто сколько может, – подтвердила гостья.

– Обождите минутку.

Дар зашла в кабинет, открыла шкатулку, в которой хранились деньги. «Сколько же дать? – подумала растерянно она. Вспомнила о детях. – Трое это много…»

Она вынесла три четвертных, подала женщине через порог. Та механически взяла, затем, рассмотрев купюры, удивилась, даже испугалась.

– Что вы – такие деньги! Ну, рубль там или три. Не надо, что вы!

– Берите, берите, – сказала Дар. – Это сиротам.

Вечером, за ужином, она рассказала о несчастье Геннадию. Тот слушал невнимательно, допивал чай.

– Знаю я этого алкоголика, – жестко заметил о покойном.

Дар сказала о соседке, которая собирала на похороны, о детях. Алешин кивнул головой: надо, мол. Дар вскользь назвала сумму и беззаботно сообщила, что она сегодня открыла для себя музыку Грига – передавали по радио.

– Даже заплакала, – похвалилась она. – Я уже научилась плакать, представляешь?!

Алешин поперхнулся чаем, поднял на нее бессмысленные глаза.

– Сколько? – переспросил он. – Сколько ты ей дала?

– Семьдесят пять, – ответила Дар. – А что? У нас же есть еще.

Алешин отставил недопитый чай, криво улыбнулся.

– Глупо, конечно, ссориться из‑за денег. – Он помолчал. – Но в нашем громадном городе тысячи алкоголиков и каждый день кто‑нибудь умирает. Каждый час. А может, и чаще. Я не могу содержать всех сирот. Не понимать этого не может даже… инопланетянин, из какого бы института он ни был. Прости, Дар, но ты просто ненормальная. И болезнь прогрессирует…

Он ушел в кабинет, но работал мало – ходил, даже закурил, что бывало с ним крайне редко.

Дар попробовала почитать газету. Она опять остро почувствовала, что, несмотря на колоссальный объем информации, которую усвоила перед отбытием на Землю, ей катастрофически не хватает знаний о людях, их привычках, частной жизни. Попробовала, но читать не смогла. От жгучей обиды наворачивались слезы, газетные строки дрожали и расплывались. Вот тебе и жертвенность, и опекунство… Вот любовь по–земному.

Дар разделась, выключила свет. Через полчаса в спальню пришел Алешин и тоже лег. Помолчал, затем неловко попытался обнять:

– Хватит дуться. Расскажи лучше, как там на звездах.

Дар судорожно вздохнула, будто всхлипнула.

– Чисто там, – сказала она и отвернулась.

Алешин прислушался: жена чем‑то стучала на кухне. Он тихонько прошел в гостиную, открыл бар. Хотелось холодного – фужера два–три «эрети» со льдом, чтобы снять липкую тяжесть дневной жары, разом погасить заботы дня, которых сегодня было как никогда много. Но лед на кухне, а там Дар со своим дурацким отношением к спиртному: всякий раз, когда ему ну просто необходимо выпить, замирает и смотрит так, будто он по меньшей мере пьет серную кислоту.

Алешин поморщился, налил полфужера минеральной и залпом выпил. Тут же закурил сигарету и отправился на кухню.

Жена стояла возле окна и резала на доске овощи.

«Опять рагу, – тоскливо подумал Алешин. – Нет, она в самом деле ненормальная – брезговать мясом… Сказать? Нет, от ее „если надо“… и так тошно».

Дар улыбнулась мужу:

– Я купила два арбуза. Они в холодильнике.

Алешин немного оттаял душой, присел на скамеечку возле раковины мойки.

– Ты знаешь, – сказал он, разглядывая гирлянды освещенных окон соседнего дома. – Меня этот Меликов доводит до белого каления. Он все‑таки копает под меня. Его бесит мое профессорство. Бездарность любой прогресс, любое продвижение воспринимает как отклонение от нормы. Да, да! Бездарность всегда считает себя нормой. Эталоном! Больше того государственным стандартом…

– Опять ты кричишь, – заметила Дар. – Я же тебе говорила: не обращай внимания. Твое дело – заниматься наукой. А у вас поединок самолюбии.

– Много ты понимаешь, – озлился Алешин. – Я сегодня зашел к нему насчет своей монографии. А он мне с ухмылочкой: «Трудную стезю вы себе выбрали, Геннадий Матвеевич. Массы нынче обольщены идеей профессора Шкловского об уникальности нашей цивилизации. Ваша же концепция…» Тут я ему: «Концепция не моя, дорогой коллега. Она Джордано Бруно принадлежит».

– Можно было Анаксагора назвать. Или школу Эпикура, – сказала Дар. Они ведь раньше провидели.

– Эпикур, – фыркнул Алешин. – Да Меликов и о Гомере в жизни не слыхал. Он знает только, что такое свинья и как ее подложить.

– Если хочешь, я помогу тебе, – сказала жена, нарезая кубиками картошку.

Чтобы не выругаться, Алешин выскочил из кухни. Уже не таясь, открыл бар и выпил еще полфужера коньяку. Захотелось что‑нибудь съесть. Он опять пошел на кухню, мысленно постанывая, как от зубной боли: «Сколько можно повторять эти унизительные „если надо“, „если хочешь“… С одной стороны, собачья преданность, с другом – осточертевшая игра в „звездную девочку“, высшее существо. Как я только терплю…»

– Хочешь, я позвоню Шкловскому? – спросила Дар, когда он выудил из банки маслину и бросил ее в рот. – Прямо сейчас позвоню и все ему объясню. Ну, в общем, что ты прав.

Алешин от неожиданности чуть не подавился.

– Бред! Чушь собачья! Паранойя! – закричал он, выплюнув косточку. Твои сказки хороши только для постели! Для по–сте‑ли! Уже сто раз говорено: не вмешивай в серьезные дела свой бредни. Что ты ему скажешь?! Где доказательства в конце концов? Ты можешь хоть что‑нибудь доказать? Ему, мне?

Дар побледнела, отложила картошку. Лицо ее исказилось.

– Не могу, – тихо ответила она. – Нельзя. Я же говорила тебе – почему нельзя. Я могу только объяснить. Я много раз пробовала тебе объяснить, помочь. Но ты ни разу не выслушал меня до конца. Не воспринял мои слова даже за фантазии.

– Психиатру расскажешь, – зло отрезал Алешин. – Я уже консультировался: типичная паранойя, стойкий систематизированный бред. Черт побери, только этого не хватало! Вся страна обхохочется. Профессор Алешин довел рассуждениями о множестве обитаемых миров свою жену до помешательства.

– Зачем ты так, Гена? – Глаза Дар расширились, наполнились слезами. Почему ты так боишься правды, Гена?

– Ах, правда! – съязвил Алешин, жадно раскуривая вторую сигарету. Правда, которая живет на пятом этаже и варит паршивые борщи! И заодно знает истинную космологию?

Он даже встал, чтобы при этом окончательном моральном разгроме ему помогали и рост, и умение держаться перед аудиторией.

– Хорошо, – сказал он. – Предположим – ты тайна. Я кое‑что помню о твоем появлении, документах и придуманной мной биографии… Предположим ты его Величество Журавль. Но ведь любое зеркало скажет обратное: домохозяйка, обычная мещанка, клуха. Прости, по ты доступная тайна. Домашняя, земная. Ты журавль в руках. А место журавля – в небе. Только там! Какая же ты тайна – на этой вонючей кухне? Почему ты здесь?

Нож выпал из рук Дар.

– Почему? – будто эхо повторила она.

И тут на Алешина пахнуло холодом. Ему вдруг почудилось, что Дар одним неуловимым движением сбросила одежду. Он вновь на миг увидел ее всю, как тогда, в дождь. Затем свет мигнул – погас, но не совсем. Дар схватила что‑то белое, метнулась к окну. Зазвенело разбитое стекло.

– Дар!!! – страшно закричал Алешин и бросился к двери.

Он перепрыгивал по пол лестничных пролета, рискуя сломать себе шею, что‑то кричал – безысходное, непонятное для себя и понятное каждому, кто хоть раз видел смерть. Он бежал так, будто надеялся опередить падение тела, подхватить, смягчить своим телом страшный удар об землю.

Алешин слепо ползал по асфальту. Куски стекла ранили ему руки, но он не замечал этого.

– Где? Где она? – повторял он как безумный. – Где ее тело? Где ты, Дар?!

Люди, подошедшие на крики и звон разбившегося стекла, осмотрели клумбу палисадника. Кто‑то поднял профессора на ноги.

– Иди домой, друг, – строго сказал парень в сине–красном тренировочном костюме. Он жил, кажется, на шестом этаже и иногда при встречах здоровался с Алешиным. – Померещилось тебе. Или выпил лишнего. Жена небось картошку жарит, а ты тут людей пугаешь.

Не замечая насмешливых и любопытных взглядов, Алешин на негнущихся ногах доковылял до соседнего подъезда, присел на скамью.

Он понял. Он определенно уже знал, что жены в квартире нет. То белое, что мелькнуло в ее руках, когда погас свет… Эфирное и упругое… Конечно же, это были крылья! Дар как‑то рассказала о них, а он посмеялся: ага, мол, шестикрылые, как у серафима… Улетела! Улетела его ненаглядная. Нет ее ни в квартире, ни в городе, ни на всей Земле.

Улетел Журавль!