Текст книги "Сентябрь – это навсегда (сборник)"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

– До завтра, родной… Отпусти меня, пожалуйста… Мы же завтра увидимся… Утром… Ты первый иди, хорошо?

– Лучше ты.

Мы препирались, как дети. Потом, так и не договорившись, начали расходиться – одновременно, лицом друг к другу.

Дома, в своей времянке, я безо всякого интереса повертел в руках раковину, положил ее на стол и, выключив свет, прилег на кровать. Хотелось разобраться в себе: неужто я в самом деле влюбился?

Я так бы и не дослушал историю о Мигеле, но вдруг вспомнил, что Ирис обязательно спросит – знаю ли я продолжение.

Раковина молчала. Я растерянно потряс ее, даже подул в перламутровые розовые створки. Наконец далекий голос сказал:

«Горгони спал с полуоткрытыми глазами. От его храпа низкое пламя камина дрожало и пригибалось».

«Горгони спал с полуоткрытыми глазами. От его храпа низкое пламя камина дрожало и пригибалось. Гостей сморило еще раньше – они лежали где придется.

Мигель тихонько подкрался к отцу. Господи, что будет, если он вдруг проснется? Мальчика бил нервный озноб. Он осторожно засунул руку в карман Горгони. Вот они, ключи. Затаив дыхание, потянул к себе тяжелую вязку. Потом боком, боком к двери. Быстрее! И только во дворе перевел дыхание.

…Мигель помог беглецу оттолкнуть парусник от берега.

– Спасибо, мое маленькое чудо! – Дон Рамирес прижал его к груди, беспокойно заглянул в глаза. – А ты? Отец не простит… Поедешь со мной?

– Я сегодня разучился бояться, – тускло улыбнулся мальчик. – Возле вас. Не беспокойтесь обо мне. Попутного ветра…

Занималась заря, Мигель поднялся к себе, закрыл дубовую дверь на задвижку. А через минуту–другую внизу поднялся шум, ударило несколько выстрелов. Предчувствие беды сжало сердце мальчика, на глаза навернулись слезы. Он видел в окошко, как мечется на берегу отец со своими еще не протрезвевшими гостями, как он сыплет проклятия, посылая пули вслед паруснику.

На лестнице загремели сапоги.

– Это он, – злобно ревел Горгони. – Один он знает, где я держу ключи. Я убью его, как паршивого пса! Открывай дверь, уродина, слышишь! Убью!..

Дверь затрещала. Бабахнул один пистоль, другой. Пули щепили дерево, одна попала в баночку с краской и она, жалобно звякнув, полетела с полки.

Мигель бросился к своей картине, прижался лбом к шершавому полотну.

– Помоги мне! – прошептал он в отчаянье, захлебываясь от плача. – Спрячь меня…

Дверь упала. В комнатушку ворвался Горгони, за ним – остальные.

– Ищите ублюдка. Он где‑то здесь, – прохрипел старик. – Я разнесу пулей его проклятую голову…

Перевернули кровать. Заглянули в нишу. Кто‑то раздавил краплак, и сгустки краски расползлись по полу, будто кровь. Картина с грохотом упала.

Вдруг Смит остановился, пистолет выпал у него из рук. Повернул побледневшее лицо к Горгони.

– Слушай… Его здесь нет! В окне – решетка… Дьявол…

Он попятился к двери.

– Дьявол, дьявол! – завопили перепуганные гости, сбивая друг друга с ног, кинулись на лестницу.

Глупцы! Они ничего не знали о силе человеческого духа, о способности мысли открывать любые двери. Даже в сказку. Поэтому никто из них, конечно же, не заметил, что на картине появилась новая деталь. По зеленому лугу шел мальчик. Маленький мальчик. Он шел туда, где у горизонта виднелся прекрасный город из солнечных лучей.

Мальчик уходил не оглядываясь. Все дальше и дальше».

На следующее утро мы постеснялись уединиться, как раньше, на берегу залива Недотроги.

– Вы беретесь за ум, – сказала мама Ирис, когда мы вместе с нею свернули на пляж дома отдыха. – Лучше позже, чем никогда.

На пляже было многолюдно. Одни купались, другие упорно поджаривали себя на солнце, третьи прогуливались у кромки прибоя.

Проплыв к буйку и обратно, мы с Ирис уселись на мокрый песок и стали лепить из него крепость.

– Это будет наш дом, – начал фантазировать я. – У нас обязательно будет общий дом.

– Ты это всерьез?

– Посмотришь. Хватит, что в университете на заочном. Заочной любви не признаю.

– Но ведь я – Недотрога, – лукаво улыбнулась Ирис. – Ты сам меня так назвал. Кстати, о чем этот роман?

– Я читал только несколько отрывков. То, что сохранилось. Он обо всем. О чудесных цветах, которые сворачиваются при приближении злых и лицемерных. О людях, чьи души подобны этим цветам. О любви и подлости…

Мы говорим и говорим, ненадолго расстаемся – мать уводит Ирис на обед, затем снова парим над этим берегом – вдвоем, только вдвоем, не замечая людей и происходящего.

– Ой! – воскликнула вдруг Ирис. – Смотри.

К нам подошел лохматый пес, присел, дружелюбно поглядывая в нашу сторону.

– Давай назовем его Пришельцем, – предложила Ирис. – Он появился так же неожиданно, как пришельцы в твоем рассказе.

Я поцеловал ее, соглашаясь. Пришелец деликатно отвернулся.

– Ты что – люди вокруг! – испугалась Ирис.

– Ну и пусть. Между прочим, людей на пляже давно нет. Попрятались от дождя.

– А Пришелец? – возразила Ирис. – Он‑то все видит.

– Нет, родная, – я осторожно отвел в сторону ее мокрые волосы, привлек к себе. – Заметь краем глаза: Пришелец самый воспитанный в мире пес.

Губы Ирис тоже мокрые от дождя. На них привкус то ли молока, то ли мятной конфеты, словом, чего‑то детского и чистого.

У меня вновь все плывет перед глазами.

Пришелец отворачивается.

Во вторник Ирис была как никогда веселой и остроумной.

Иногда, правда, на нее находила необъяснимая печаль. Она умолкала, подолгу глядела на море, а то бросала на меня странные и тревожные взгляды, будто хотела убедиться, что я рядом.

Все открылось вечером.

Мы прощались в парке дома отдыха и, как всегда, никак не могли расстаться.

И тут я увидел, что Ирис… плачет.

– Что с тобой, любимая?

В сердце будто ударила черная молния. Я все понял, вернее, почувствовал.

– Лен, мама взяла билеты…

Мне сдавило горло, на глаза навернулись слезы.

– Я приеду, – сказал я, стараясь скрыть свое отчаяние. – Обязательно приеду… Если ты захочешь… К тебе. Навсегда.

– Почему? Ну почему мы не можем уйти куда‑нибудь?! – прошептала Ирис – Как твой Мигель. В картину, окно, в сказку… Почему?

Я глянул на часы: поздно, Грин уже не придет.

В небе плыла огромная, яркая луна. Она сияла до рези в глазах, но море все равно лежало черное и слепое. Кое–где, будто порванные в порыве гнева письма, белели клочки пены. Под ноги то и дело попадались медузы, выброшенные на берег. Остро несло гниющими водорослями.

«Так всегда получается! Всегда… – всплыла невеселая мысль. – Вот ты случайно нашел друзей, и тебе, как никогда, хорошо. Какое‑то время ты живешь в своем счастье, будто в крепости. Затем случается какой‑нибудь пустяк, и ты с ужасом обнаруживаешь, что крепость была из песка. Нет ее более, рассыпалась… Ирис уехала. Александр Степанович не пришел. Отпуск кончается…»

Я решительно протиснулся в расщелину и через несколько минут уже подходил к саду Кузьмы Петровича.

Но что это? Окно моей времянки светилось.

«Хозяин зашел? – предположил я. – Да нет же. Он с утра в Симферополь уехал, за женой и внучкой. Собирался пару дней погостевать».

Я невольно ускорил шаг.

На кровати сидел… Грин и читал мою рукопись. Посреди стола стояла начатая бутыль «Гамзы».

– Будь как дома, – улыбнулся Грин. – Ешь, пей и молчи. Хочу дочитать.

Дочитал. Сам собрал листы рукописи. Плеснул в стаканы вина и один подал мне. Александр Степанович молчал, и я тоже боялся обронить хоть слово. Выпили. Грин достал папиросу, но не прикурил, а пристально посмотрел на меня.

– В целом неплохо, – сказал он. – Правда, голос срывается. Кроме того, ты спешишь, скупишься на слова, поэтому характеры получаются несколько схематичными, а действие – неестественно стремительным. Но чувство, черт побери, есть! Это в двух словах. Я еще подумаю над твоей сказкой. Дома. И напишу тебе. Ладно? Письма из Зурбагана идут очень быстро.

Я не выдержал. Достал из сумки раковину, положил на стол.

– Вот! Это она нашептала мне историю про одинокого всадника. Волшебная раковина. Я нашел ее на берегу залива Недотроги. В день приезда.

Грин взял раковину, и она спряталась в его больших грубых руках, будто кораблик в гавани. Его ясно–карие глаза зажглись, коротко подстриженные усы шевельнулись. Александр Степанович долго рассматривал раковину, несколько раз прикладывал к уху и даже попробовал колупнуть ее прокуренным ногтем.

– Нет, – вздохнул он и отложил мою находку в сторону. – Ты ошибся, дружище. Это самая обыкновенная раковина, которую можно купить в первом встречном киоске сувениров.

– Как же так?

– Не грусти, Лен. Ты еще не знаешь, что все волшебство мира – в человеке. Может статься, что именно ты нашепчешь человечеству золотые слова. Без всяких там раковин. Понимаешь?

Мы пили терпкое слегка кисловатое вино, заедали его персиками и никак не могли наговориться. Далеко за полночь Александр Степанович встал, протянул крепкую ладонь.

– Будь, дружище! До встречи в Зурбагане. Я напишу…

И он ушел, еще раз осветив мою времянку по–детски смущенной улыбкой.

На следующий день пришел мой черед уезжать. Рукопись я свернул в трубку, превратив ее в подобие подзорной трубы. Раковину бросил в сумку. Оставалось попрощаться с морем.

Оно дышало свежестью и лениво играло лентой прибоя. В сторону Феодосии прошли два прогулочных корабля. На их палубах звенели музыка и смех, в толпе отдыхающих вспыхнуло чье‑то белое платье. Пароходики прошумели мимо меня, словно чужие свадьбы. Море было таким же, как и в день приезда. Что‑то говорило и говорило, не задумываясь – слушают ли его. То же самое оно нашептывало и когда мы гуляли здесь втроем, и год назад, и во времена Грина. Да… Я не успел понять его речи. Но все же благодаря морю я понял: у каждого из нас есть свое Спасение, оправдание собственного бытия. Разным оно может быть – Спасение. И имен у него миллион. Будь то любовь, работа по душе или вовремя услышанная сказка…

Три дня назад Ирина (она же Ирис) уехала с матерью в Днепропетровск. Александра Сергеевича Галсова (в нашей игре он был Грином) вызвали телеграммой в Москву. Там он выступил на пленуме Союза писателей и высказал, на мой взгляд, очень ценную мысль о том, что надо развивать традиции романтизма, пробуждать в сердцах читателей возвышенные мысли и чувства. Сказка, которой мы с общего согласия жили в дни отпуска, закончилась, и я тоже уехал домой.

Среди старых газет, которых насобиралась в почтовом ящике целая кипа, оказалось письмо. Конверт был узкий и плотный. Словом, необычный. Я тут же, на лестнице, хотел открыть его, но передумал. Я даже дыхание затаил перед тем как взглянуть на обратную сторону конверта. А вдруг?! Ну, а вдруг там стоит фиолетовый чернильный штемпель с коротким, будто всплеск волны, названием – Зурбаган?