Текст книги "Сентябрь – это навсегда (сборник)"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Мигель даже замер – так хочется ему срисовать весь мир. Скалы и море. Разных птиц, заросли полыни, где он просил сегодня смерти. А людей он рисовать не будет. Они злые, и хоть не горбатые, как он, но все равно противные. Нет, людей он не станет рисовать. Потому что они узнают себя, рассердятся и опять поколотят его.

Мигель и не заметил, как подкрались сумерки. Стала одолевать зевота. Он тихонько пробрался наверх, в свою комнатушку–келью. Укрыв плечи старым пледом, мальчик припал к окошку, которое выходило к обрыву над морем, долго слушал голоса волн. Слушал, пока его не сморил сон.

Хмурые скалы террасами сбегают к морю. А оно осветится голубизной до самого горизонта, всюду, пока видит глаз, и Мигелю вновь кажется, будто где‑то там, далеко–далеко, спешит к нему сказочный корабль.

Мальчик долго всматривается в даль: не мелькнут ли там паруса? Потом берет старую карту, увлеченно черкает угольком на ее обратной стороне… Вот черный блестящий жук ползет по стебельку. Тот раскачивается, и жук, замирая от собственной храбрости, ловит лапками воздух, балансирует над высокой травой. В конце концов падает, сердито гудит, готовясь взлететь. Мигеля это забавляет. Затаив дыхание, он ловит миг взлета. Руки его перепачканы сажей, да и лицо как у настоящего чертенка.

Вдруг на плечо Мигеля легла чья‑то рука, и мальчик испуганно отпрянул. Возле него стоял богато одетый молодой мужчина. Он улыбался – приветливо и чуть–чуть удивленно.

– Ты все это сам нарисовал, мальчик?

Мигель съежился, ожидая пинка.

– Ты же маленькое чудо, мальчик, – удивленно покачал головой незнакомец. Он долго и пристально рассматривал фантазии Мигеля. – Тебе кто‑нибудь говорил, что ты – чудо?

Завороженный блеском его камзола, щедро украшенного драгоценными камнями, его улыбкой и добротой, Мигель совсем растерялся. Еще никто и никогда не говорил с ним так мягко и просто, будто с равным.

Ветер с моря набирал силу, гнал табуны туч.

– Ты сейчас рисуешь, как можешь, – продолжал незнакомец. – А когда вырастешь и поедешь в город, то обязательно станешь там большим художником. Я постараюсь помочь тебе в этом… Мир еще когда‑то вскрикнет, увидев твои рисунки. Вспомнишь тогда слова дона Рамиреса…

Он еще долго рассказывал о больших городах, где есть школы художников и собрания картин. О богачах, которые за большие деньги скупают полотна. О королях и аристократах, так любящих заказывать свои портреты, о картинах, написанных талантливыми мастерами, чьи работы известны всему миру.

Все вокруг потеряло цвет, стало еще более хмурым. Дон Рамирес обеспокоенно взглянул на небо, заспешил. Оглянувшись, весело крикнул:

– Приходи сюда завтра, Мигель. Я тебе кое‑что подарю…

Почернело небо, притаились скалы. Потом в кустах тревожно завозился ветер, и первые капли дождя обожгли лицо. В небесах прокатился гром. Дождь ударил густо и сильно: залопотал, загудел, будто шмель. Мигель не обратил на него внимания. Он брел домой и улыбался. В памяти мальчика опять и опять, словно удивительная музыка, звучали слова дона Рамиреса».

Я устал записывать, и раковина послушно умолкла. Но я знал: история о Мигеле живет теперь не только в волшебной раковине. Даже если далекий голос потеряется навсегда и не скажет больше ни слова, я все равно узнаю, как сложилась жизнь маленького мечтателя. И обязательно освобожу его от унижений и страха. Но как, каким образом?!

Долго не мог уснуть. Впервые за много дней, а может, и лет, пришло ощущение, похожее на вздох облегчения. В нем смешались и острое чувство новизны, и сознание того, что первая фраза, наконец, найдена, и то, неназываемое, противоположное бесприютности, которая с детства застряла, будто заноза в моей душе.

Утром солнца не было.

Еще издали, возле скал, я услышал погромыхивание. А когда проник в залив Недотроги, удивился: побуревшее от злобы море билось головой о берег. Метафора нашлась сама собой, может, потому, что я думал о море в день приезда, как о существе.

В следующий миг я напрочь забыл не только о метафорах, но и о всех своих литературных изысканиях.

На «моем» камне сидела девушка.

Зеленая штормовка, черные эластиковые брюки, которые только начали входить в моду. Каштановые волосы треплет ветер. Вот все, что я разглядел со спины.

Я замер в нерешительности. Если бы… Если бы мне повезло – безумно, фантастично, как везло с первого дня пребывания на море, – и незнакомка оказалась красивой…

«Проси больше», – шепнула Судьба.

«Пусть она окажется красавицей, – подумал я. – Пусть обернется сейчас и… улыбнется мне. И пусть я, наконец, влюблюсь. Лучше даже без взаимности. Я буду любить и страдать и тем возвышу душу».

Зачем мне тогда понадобилось возвышать душу таким сложным способом – неясно и по сей день. Кажется, я перед отпуском начитался повестей Тургенева.

Девушка каким‑то образом почувствовала мое присутствие и оглянулась.

Все, что я загадывал, сбылось!

Она была юная и прекрасная. Я понял, что «страдания» мне обеспечены, причем на многие годы.

Наверное, я выглядел очень нелепо, потому что девушка сначала улыбнулась, а затем весело засмеялась.

Я назвал себя.

– Значит, будешь Лен, – наполовину укоротила она мое имя. – А я – Ирис.

Через полчаса мы уже знали друг о друге все. Более того. Мне казалось, что мы знакомы всю жизнь, с детства, что мы созданы друг для друга.

Мы говорим и говорим – без конца, и вдруг мне становится страшно. Я так боюсь обмануться, что невольно прячу взгляд. Он обо всем расскажет… Мое состояние можно сравнить со сном наяву. Есть такие сны, они иногда еще мне являются, когда летаешь… Нет, неточно. Есть другая разновидность снов. Когда падаешь. Бесконечно долго, неизвестно откуда и куда, однако не чувствуя и капельки страха. Только сердце замирает и даже как‑то щекотно, и хочется то ли заплакать, то ли засмеяться.

– Идем кататься на волнах, – говорит Ирис.

Валы идут ритмично и грозно, вырастая на мелководье и с грохотом обрушиваясь на берег. Затем вскипает пена, тащит за собой в море песок и камни. Новый удар – стеной взлетают брызги. Волна пожирает самое себя.

В промежутке между двумя валами мы, держась за руки, заскакиваем в море. Волна, будто змея, изгибает свой гребень: «Берегись, человек!» Мы прыгаем ей навстречу, что есть силы молотим ногами. Еще миг – и гребень побежден…

Вволю напрыгавшись, мы выбираемся на берег, падаем на песок, перемешанный с ракушками.

Тонкая рука Ирис почти у моего лица. Я молча беру ее – прохладную и легкую, – осторожно целую. При первом прикосновении губ рука девушки вздрагивает, но все же остается в моих ладонях.

– Я тебе нравлюсь, Лен?

Глаза у Ирис ласковые и зеленые – под цвет морской воды.

– Давай поженимся, – говорю я вполне серьезно. – Пойдем в сельсовет – нас там распишут.

– Мама не разрешит, – смеется Ирис.

Я тоже улыбаюсь, но лицо как‑то странно кривится, будто помимо моей воли собирается заплакать. Что со мной? Ведь все понимаю, а говорю нечто несусветное… Первый день знакомы. Ирис только школу закончила. Поступала в институт – не набрала баллов. Теперь вот приехала с матерью к тетке – отдохнуть. А тут я со своими… чувствами…

– Мне тоже хочется немножко в тебя влюбиться, Лен, – говорит Ирис, и не поймешь: шутит она или думает вслух.

– Почему немножко?

– Всерьез опасно, – рассудительно объясняет Ирис. – Особенно для тебя. Я эгоистка и отниму у тебя времени на несколько десятков книг. Ты не построишь ни одного из своих мостов выдумки. Ну, как – страшно?

– Ты смеешься надо мной?

– Нет–нет, – убежденно говорит Ирис. – Все, кто любят, – эгоисты. Ты будешь разрываться между мной, детьми и письменным столом.

– Детьми?! – меня обнадеживает такое заявление.

– Святая правда, – раздается вдруг над нами голос Грина.

Мы вскакиваем на ноги и хохочем, будто ненормальные. Через минуту выясняется, что Александр Степанович знаком и с Ирис, и с ее мамой.

– Святую правду говоришь, моя девочка, – повторил Грин, присаживаясь на наш общий камень. – Если только вас не поразит взаимопонимание, вы испортите друг другу жизнь.

– Почему – «поразит»? – не понял я.

– Взаимопонимание – это нечто вроде молнии. Оно или есть, или его нет. Промежуточных состояний, к сожалению, не существует. Правда, есть еще Видимость, Обман и Притворство, – улыбнулся Александр Степанович. – Но мы не будем приглашать этих дам на наш праздник жизни.

Грин забыл о своей папиросе и она тут же погасла.

– В моей «Недотроге» оружейник Ферроль рассказывает дочери, которая невзначай обидела достойного и сердечного человека, поучительную историю. – Александр Степанович лукаво посмотрел на нас и замолчал.

– Расскажите, – попросила Ирис. – Ну, пожалуйста.

– Так и быть, – согласился Грин и, чиркнув спичкой, вновь раскурил свою папиросу. – Слушайте.

«Годар жил на окраине Сан–Риоля. Там, где каждой весной неделями бушевал черемуховый пожар и где море любило выбрасывать на берег все, что ему вздумается. Был он сильный и молчаливый, будто цирковой медведь. Какая б волна ни билась о старые бревна причала, Годар обувал сапоги, взваливал на плечо сеть, и вскоре лодка его терялась вдали. Возвращался к вечеру. И всегда – заметьте это – с богатым уловом. Что бы там ни говорили злые языки, молчун знал свое дело: никто в Сан–Риоле не мог похвастаться, что он лучший рыбак, чем Годар.

Однажды Годар выгодно продал дневной улов, выпил в таверне Смиллока несколько стаканчиков и отправился за город. Вечер был тихим и немного душным. По–видимому, к ночи собиралась гроза. От нечего делать Годар забрел на песчаную косу и, путаясь в диком кустарнике, вышел к морю. Надумав искупаться, он ступил к берегу и замер. Из воды выходила женщина. Выходила медленно, будто рождалась из воды. И он второй раз в жизни испугался. Первый раз такая напасть с ним случилась лет двадцать назад, когда его, еще мальчика, застал в море туман. Густой, белый как молоко, в котором, казалось, потеряешься на веки вечные. Испугался же в этот раз Годар не женщины: он уже знал нескольких, и те простые тайны любви, которыми охотно поделились с ним его подружки, ничем особенным воображение рыбака не поразили. Он испугался никогда не виданной раньше невозможной белизны ее тела. В солнечном Сан–Риоле – и такое тело?! Значит, его даже Солнце не видело…

Может быть, в тот миг еще сработали и те несколько стаканчиков вина, которые он успел пропустить. Как бы там ни было, белое сияние, исходившее от женщины, слепило глаза, разрасталось, окружало Годара, будто в детстве туман.

– А что, Годар, глаза у тебя еще не болят? – насмешливо спросила женщина. Только тогда он узнал в ней Анис, дочь старого шкипера Жермена, и с хриплым возгласом вломился в кусты. Он бежал так, будто спасался от неизбежной гибели.

Той ночью Годар почти не спал. Ворочался на своем лежаке, скрипел зубами, потому что только стоило ему сомкнуть веки, как отовсюду начинал наползать на него белый туман ее тела, окружал, словно невод. А еще у того тумана были зеленые насмешливые глаза.

Больше месяца пропадал где‑то Годар. В Сан–Риоле не показывался, растерял половину своих покупателей. Начали даже поговаривать, что сгинул рыбак в штормовом море. Однако Годар объявился.

Заросший и одичавший в своих странствиях, он подгреб к берегу и решительно направился к домику старого шкипера. Анис как раз была во дворе – ремонтировала сети. Молча, даже не поздоровавшись, Годар достал из парусинового мешка несколько здоровенных рыб и бросил их к ногам женщины.

– Редкостная рыба, – улыбнулась Анис. – Ты за нею, случайно, не к Турции ходил?

– Бери, – сказал Годар. – Я поймаю еще. Сколько захочу.

Так много слов за один раз рыбак никогда еще не произносил.

Дочь шкипера расхохоталась:

– Вот чудеса: заговорил! Приходи еще на косу. Я там часто купаюсь. Насмотришься, так чего доброго еще и запоешь.

Годар кивнул, будто соглашаясь, но не промолвил больше и слова. Постоял, поулыбался неизвестно чему и ушел. На косе он больше не показывался, но с тех пор раз в месяц заявлялся к Анис и приносил ей разные морские диковинки. На что уже тяжело удивить чем‑либо жителей Сан–Риоля, но и те только разводили руками.

Анис поначалу охотно принимала подарки рыбака. Однако осенью, в один из приходов Годара, когда он по обыкновению молча положил к ее ногам свою добычу, рассердилась:

– Я по горло сыта твоей рыбой. Ты бы лучше слово лишнее сказал. Или улыбнулся.

– Не мастак я на это, – вздохнул Годар и ушел.

Я, кажется, забыл сказать об этом раньше. Анис в городке считали гордячкой. Не один добрый человек сватался к ней – отказала. Всем отказала. Судили ее люди и по–своему были правы. Но с другой стороны: в чем вина женщины, если сердце ее просит большего, чем ему могут предложить? У Анис было именно такое сердце.

Так вот. В следующий раз, через месяц, Годар принес молодой женщине гораздо больше рыбы, чем прежде. Анис побледнела, швырнула ее ему в лицо и закричала сквозь слезы:

– Проклятый слепец! Принеси мне веточку с дерева; цветок или красивый камешек. Зачем мне твоя рыба?!

– Выходи за меня замуж, – попросил рыбак и переступил с ноги на ногу.

– За тебя? – Анис расхохоталась, так и не вытерев слезы. – Уж лучше всю жизнь одной молчать, чем вдвоем. Уходи!

А еще через месяц она молча взяла рыбу и уже не заплакала. Только когда Годар собрался идти домой, сказала негромко:

– Ты хороший. Ты сильный и верный. Ты самый лучший рыбак в Сан–Риоле. Но это и все. А мне этого мало. Не обижайся…

Годар так и не выполнил ни одной из просьб Анис. Приходил же регулярно, и вскоре к этому все привыкли, как привыкают к придорожному камню.

А годы уходили. Будто чересчур вежливые гости: уговорить не уговоришь, угощениями тоже не остановишь. Много лет так ушло.

Побелела голова Годара. Уже, наверное, не мерещился ему тот молочно–белый туман, не опутывал, будто невод, не слепил глаза. Высохла Анис. Старый шкипер давно–умер, и она жила теперь одна. С тем же гордым и никем не понятым сердцем. Годар приносил свои подарки и молча садился на перевернутую рассохшуюся лодку. Анис рассказывала ему свои нехитрые новости, иногда кашляла. В городке поговаривали, что у нее чахотка.

Как‑то весной сорвался шторм. Два дня нападал он на берег и ломал все, что мог сломать. Годар теперь редко ходил в море. В то ненастное утро он чинил дома сети и слушал грохотание ветра. Какое‑то беспокойство поселилось в его сердце: может, поэтому бечева то запутывалась, то ни с того ни с сего рвалась. К вечеру шторм поутих. Годар сел в лодку и поспешно погнал ее к противоположному берегу залива, однако на полпути повернул обратно. Улыбаясь и мыча что‑то непонятное, он забрался в заросли черемухи и стал ломать прибитые ветром ветки. Они одуряюще пахли, несмотря на то, что их два дня полоскал дождь. Годар ломал и носил ветки в лодку. Ломал, пока не наполнил ее до краев.

Еще на ступенях из ракушечника, которые сам проложил от берега к дому шкипера, он услышал голоса, женский плач. Окно Анис ярко светилось. Годар замер. Затем медленно, будто ноги его увязали в том ракушечнике, подступил к окну. Анис обмывали. Годар третий раз в жизни увидел молочно–белый туман, который опутывал, будто невод, слепил. Только на этот раз не было у тумана зеленых насмешливых глаз…

Он не вошел в дом. Не разбирая дороги, раня себя, спустился к берегу. Долго искал весло, которое лежало рядом, перед ним…

Утром следующего дня санриольцы нашли Годара мертвым. Рядом с ним легкая волна качала лодку, заполненную до краев увядшей черемухой».

Вскрикнула чайка и разрушила наше молчание.

– Жаль их, – вздохнула Ирис. – Их не поразила молния взаимопонимания.

– Обоих – это слишком. Идеальный вариант, – улыбнулся Грин. – Хватило бы, если бы хоть кто‑нибудь один понял другого.

– Тут еще в характере дело, – сказал я. – Все они понимали, да только приспособиться друг к другу не могли. Преодолеть себя.

– Ладно, Лен, – заключила девушка. – Ты пока преодолевай себя, а я пойду на почту. Мама разговор заказала. И не забудь о раковине – я жду продолжения.

Через полчаса Александр Степанович тоже попрощался, и я отправился домой.

На крыльце с отсутствующим видом сидел Кузьма Петрович. Я решил не заговаривать с ним – человек отдыхает или где‑то мыслями бродит, зачем его трогать. Но дед вдруг шумно вздохнул и спросил:

– Ты чего так ходишь: все бочком да молчком?

– Мешать не хотел, Кузьма Петрович.

– То зверь только может друг другу помешать. А мы люди, человеки. Пробуй винцо, квартирант, – и дед налил полный стакан.

Я сделал несколько глотков: душистое, чуть сладковатое, как раз такое, как я люблю.

– Пей, сынок. Графин большой, я один не управлюсь.

– Хорошее у вас вино, Кузьма Петрович. Нектар! – похвалил я.

– Коля Зинчук говорил, что ты фантазии разные пишешь!

– Пробую.

– А о чем фантазии? – стал допытываться дед.

– О будущем. Как люди дальше будут жить. Скажем, через сто лет или двести.

– Ага, ясно, – кивнул Кузьма Петрович. – Брехня, значит, все…

Я умолк, обескураженный таким поворотом разговора.

– Ты лучше о любви напиши, – задумчиво предложил дед. – Чтобы через двести лет прочли люди и заплакали. Вот это будет фантазия…

И уже с тоской, полуутвердительно:

– Небось, нашел проход в скалах? Открылся он тебе?

«Залив Недотроги, – подумал я. – Значит, Кузьма Петрович знает о нем. А не сказал… Нет, говорил, здесь выхода к морю».

– Я‑то нашел. Еще в первый вечер. А вот почему вы…

– Не спрашивай, сынок! Ничего не спрашивай, – дед наклонил голову, как бы заглядывая в свой стакан. – Все было… Я там еще мальцом купался. И после войны был, хотя, кажется, на войне всякий запачкается…

– Не понял вас.

– А что тут понимать, – Кузьма Петрович махнул рукой. – Чистым туда вход открывается. Чистым душой… А я после войны все счастья искал, красивой жизни. Приторговывал… Шкуру с вашего брата, курортников, драл: у меня тут каждое лето дюжина квартирантов жила. А главное – Настю, жену свою, обижал. Вот мне туда и запретили вход…

– Где же ваша Настя сейчас, Кузьма Петрович? – спросил я, веря и не веря его рассказу.

– У старшего сына, в Симферополе. Внучку нянчит. А я сижу здесь как пень…

Я промолчал. Ну что ты скажешь в такой ситуации?!

Кузьма Петрович опять ушел в себя. Я допил вино и, стараясь не наткнуться в темноте на какой‑нибудь из ульев, направился к своей времянке.

Раковина лежала на столе, рядом с исписанными листами бумаги. Я прижал ее гладенькую створку к уху, приготовил шариковую ручку. Раковина проворчала что‑то укоризненное, мол, приходишь поздно, и тихий голос сказал:

«Каждое дерево казалось ему теперь прекрасной натурщицей».

«Каждое дерево казалось ему теперь прекрасной натурщицей. Каждое дерево просило вечной жизни на холсте. Мигель осмотрелся. Вот это похоже на растрепанную голову старой женщины. Рядом – дерево–костер. Вон как извиваются языки зеленого пламени…

Мигель мазок за мазком кладет на картон краски. Это дон Рамирес принес ему краски, картон, кисти и две книги о великих художниках. Беда только, что Мигель не умеет читать. Зато рисунки можно разглядывать целыми днями.

– Добрый дон, славный дон, – весело напевает мальчик. – Щедрый, добрый, славный дон…

– Отец зовет. Беги скорей, – это голос кухарки. Улыбка тотчас погасла. И горб будто сразу подрос. Мигель спрятал свои сокровища, бегом заспешил к замку. Сам спешит, а ноги словно травой стреножены – так не хочется идти.

– Где тебя черти носят? – хрипит Горгони. Он сидит на борту парусника, дымит короткой трубкой. – Смотайся к одноглазому Бенито. Он там приготовил несколько бутылочек. Разобьешь – смотри, – цепкие пальцы отца вонзаются в плечо, – побью, как пса. Вернешься – и к кухарке. У нее много работы, гости сегодня…

…Оскалил зубы головешек камин. В зале душно. Остро несет чесноком, которым сдабривали мясо. Мигель едва успевает подавать вино. Неприметный и безмолвный, будто тень.

– Деньги можно вперед считать, – весело ревет Горгони и тычет в рыжего шкипера бараньей костью. – Выкуп – это благородные деньги. Чистые деньги.

– А вдруг родственнички пожалеют золота? А вдруг? – встревоженно переспрашивает Смит. Красное вино из его кружки проливается на рубаху, но он не замечает этого.

– Тогда мы не пожалеем веревки на его шею, – захохотал Горгони.

Шкипер пьяно затянул:

Черт побери всякий там рай,

Бог наш – надежный курок.

Все забирай, капитан, только дай

Крепкого рома глоток.

– Рома! Рома! – заорали гости. Кто‑то выстрелил в потолок.

По скользким от плесени ступеням Мигель поднялся к себе. Зажег свечу. Затем перевел взгляд на стену, где висела его первая картина. Мигелю было поначалу грустно, и он изобразил хмурые скалы, которые, казалось, сливались с каменьями стен его каморки. Но от вида их на душе стало еще тяжелей, и мальчик двумя решительными мазками разломал скалы. Там, в проеме, первозданно заголубело небо. И выросли цветы. А еще Мигель нарисовал у горизонта город из солнечных лучей. Тот сказочный город, который как‑то привиделся ему…

„„Выкуп – это благородные деньги“, – вдруг припомнились слова отца. Значит, они кого‑то схватили. И держат… Постой! А почему кухарка каждое утро ходит в левую башню?“

Мигель выскользнул из комнаты… Голоса в каминном зале поутихли – приближалось утро… Карниз башни в некоторых местах осыпался кирпичной трухой. Неосторожный шаг – и загремишь вниз. Мальчик, прижимаясь всем телом к старой кладке, медленно продвигался к решетчатому окошку. Вот оно. Внутри темно. В углу должен быть топчан. Кажется, там кто‑то лежит. У Мигеля по спине поползли мурашки.

– Кто тут? – пугаясь собственного голоса, прошептал он. – Есть кто‑нибудь тут?

Узник вскочил, всматриваясь в окошко, залитое лунным светом.

– Неужели Мигель? – Дон Рамирес радостно засмеялся. – Маленькое чудо! Как ты забрался на башню?..

– Дон Рамирес, – слова мальчика журчали сквозь решетку, будто ручеек. – Я сейчас. Я спасу вас…»

Мы свернули за угол и вышли на Галерейную. Я еще издали узнал домик, крытый красной черепицей. Правда, у его входа теперь была укреплена парусная оснастка и врыт в землю якорь, но все остальное – полусонная улица, дом, деревья точь–в-точь соответствовали описаниям Александра Степановича.

– Вряд ли здесь могла сохраниться рукопись, – усомнилась Ирис и вопросительно взглянула на Грина. – Дом, наверно, ремонтировали, переделывали.

– Может быть, – Александр Степанович замедлил шаг. – Однако старые дома часто бывают «с секретом». Я знаю одну тайну, которую вряд ли разгадали реставраторы этого дома.

Мы вошли в музей и будто попали на палубу старинного фрегата или брига. Ирис с восторгом разглядывала диковинные вещи, переходя от одной к другой. Это были секстанты и подзорные трубы, компасы и звездные глобусы, сезальские канаты и модели клиперов, галиотов и шхун. Меня же прежде всего привлекли витрины с рукописями и пожелтевшими от времени книгами.

– Вам не страшно… здесь? – улучив момент, когда возле нас никого не было, спросил я у Грина. – В собственном музее?

– Нисколько, – ответил он, жадно вглядываясь в экзотическое убранство комнат, будто угадывал, где ему раньше приходилось ходить, курить, разговаривать с женой я выдумывать свои «светлые страны». – Это всего лишь вещи. Причем многие из них мне чертовски нравятся. На них остались знаки любви.

– Какие знаки? – удивилась Ирис.

– О, это тайные знаки… – Александр Степанович улыбнулся, заговорщицки наклонился к нам. – Кстати, в соседней комнате есть потайная дверь. Я полагаю, что про нее никто не знает… Пока посетителей немного, можно попробовать проникнуть туда.

– А что там? – шепотом спросил я.

– Тс–с-с… За мной!

Мы быстро прошли в соседний зал.

Грин оглянулся – не видит ли кто? – нажал на край одного из книжных шкафов, и тот вдруг бесшумно повернулся, приоткрыв темную щель входа.

– Быстрее!

Мы нырнули вслед за Грином, он на секунду замешкался, и шкаф за нашими спинами вновь стал на свое место.

– Говорите вполголоса, – предупредил Александр Степанович. – Не то нас обнаружат служители музея, и тайна откроется.

– Я ничего не вижу, – прошептала Ирис.

– Это после дневного света. Сейчас глаза привыкнут, и мы поднимемся наверх. Здесь запасная лестница на чердак.

Через несколько минут я в самом деле увидел узкую крутую лестницу. Стараясь не шуметь, мы поднялись по ней и очутились на чердаке дома, точнее, какой‑то части его, отгороженной досками, с маленьким подобием оконца.

Здесь было пыльно и темно. Нагретый черепицей воздух стоял недвижно и таинственно. В углу, возле стропила, валялась палка в матерчатом чехле, лежали книги в журналы.

– Бог мой, он здесь! – обрадовался Грин, поднимая палку.

– Ваш роман? – шепотом спросила Ирис.

– Зонт… Мы с женой прятались под ним от солнца. Потом ко мне прицепилась лихорадка: я в Баку болел малярией. Врач запретил купаться и загорать. А тут еще зонт запропастился…

– Там в углу какие‑то бумаги, – напомнил я.

– Да–да, – спохватился Александр Степанович. – Надо все просмотреть.

Он присел, стал перебирать ветхие журналы, с которых то и дело выпадали листы. Попадались Грину и отдельные страницы рукописей. Он заглядывал в текст и тут же досадливо качал головой – не то, опять не то.

Затем безнадежно махнул рукой:

– Нет здесь «Недотроги». Надо постараться вспомнить: может, я оставил рукопись у кого‑нибудь из приятелей?

Тем же способом, никем не замеченные, мы вернулись в зал.

– Пойдемте, наверно, ребята, – сказал Александр Степанович. – Дело к вечеру.

Мы спустились к морю, нашли свою лодку.

– По местам стоять! С якоря сниматься! – шутливо скомандовал Грин.

Мы сели на весла, а Ирис – на банку. Так, оказывается, называется по–морскому поперечная скамья в лодке.

– Домой? —спросил Александр Степанович. – Или поживем еще немного в сказке? Если «да», то я шепну пару слов знакомому ветру… Минут через двадцать мы будем в Зурбагане.

– В гости! Конечно, в гости! – радостно воскликнула Ирис.

Мы с Грином налегли на весла, и вскоре берег скрыл легкий туман. Ветер рвал его, клубами нес над водой. И нельзя уже было понять: то ли это движется туман, то ли наша лодка неудержимо мчится сквозь белесое марево.

– Ни одного огонька, – заметила Ирис, зябко поеживаясь.

– Сейчас появятся, – сказал Александр Степанович. – Мы уже на подходе.

И точно. Вновь объявился берег. В негустых еще лиловых сумерках зажглись окна домов, откуда‑то из глубины дворов донеслась музыка.

От дощатого причала мы поднялись к белым домикам, которые прятались под сенью орехов и акаций.

– Вечер добрый, капитан, – поздоровалась с Грином встречная девушка. Она была в белой юбке и тельняшке. – С праздником вас.

– Что за праздник? – поинтересовался я, когда мы разминулись. – В городе?

– Нет, у меня, – улыбнулся Грин. – Гости у меня. А значит – праздник… Вот, кстати, и моя обитель.

Мы вошли в маленькую комнату, наподобие моей времянки. Стол, стул, ослепительно белые стены, узкая кровать. Над ней – съеденная солью фигура, которая некогда красовалась под бушпритом корабля.

– Прошу на веранду, – пригласил Александр Степанович. – Там всегда слышно, о чем судачат волны.

Он вынес на веранду самовар и чайник с ситечком, поставил на стол блюдце с колотым сахаром.

Глаза Ирис сияли. Они у нее вообще очень живые и выразительные – я раньше считал, что все полуфантастические качества, которыми наделяют глаза, выдумка поэтов. Как же я ошибался!

Смешно отставив палец, она стала разливать в чашки заварку. Я, будто завороженный, смотрел на ее руки, на улыбку, постоянно озаряющую милое лицо. Сердце вдруг сжалось от черных предчувствий. В жизни все так зыбко и скоротечно. Дни отпуска уходят, а мы еще ничего не сказали друг другу. И помогут ли слова? Помогут ли они сохранить на всю жизнь это ощущение солнечности каждого дня, беспричинной радости в душе и легкости в теле? Может, эта безоблачность в душе всего лишь следствие юности – беззаботной и глупой?

Ирис рядом, но во мне по природной склонности к сочинительству стали возникать слова, которые потом я написал в первом письме:

«Ты уехала – и будто началось солнечное затмение. Все как‑то потускнело, стало блеклым и жухлым…»

«…Может случиться и так, что пройдет время, новые люди и новые встречи войдут в твою жизнь, и тебе станет со мною холодно. То был бы печальный конец для нашей сказки. Я почему‑то очень боюсь этого, родная моя…»

– Что ты загрустил, Лен?

Вопрос Ирис застал меня врасплох.

– Нет, нет! Тебе показалось…

«Прочь, тоска и сомнения! Мы живы, пока живы! – твердил я про себя, как заклинание. – Да здравствует месяц, выкатившийся из‑за крыш! Пусть вечно сияют эти глаза! Пусть не состарится наша сказка».

Грин, отставив чашку, закурил. Лицо его стало спокойно–умиротворенным. Я понял, что для него это самое доброе время. Ушла дневная суета, все мелкое и ничтожное процедилось сквозь фильтр памяти, кануло, а те несколько золотых крупиц наблюдений и чувств, которые остались, уже плавятся в тигле воображения, чтобы стать строкой или рассказом.

– Мама, наверное, уже волнуется, – вздохнула Ирис и вопросительно взглянула на Александра Степановича.

– Добрый вечер, друзья, – послышалось вдруг от моря. – Это я, Фрези Грант. Не скучно ли вам на темной дороге? Извините, я очень тороплюсь. Я бегу…

– Подожди, Фрези! – крикнул Грин. – Будь добра, проводи молодых людей. Чтобы теплые течения не напроказничали, а отнесли их лодку прямо к берегу.

– Я буду бежать впереди…

И снова мы не могли понять: то ли стремительно течет туман над водой, то ли лодка летит, едва касаясь волн. До тех пор, пока прямо перед нами не засветились огненно–дымные шары фонарей на аллеях дома отдыха.

Мы пристали неподалеку от рыбацкого баркаса, с которого здесь чуть не каждый день отдыхающим продавали свежую рыбу. Торговал рыбой худой белоголовый дед, которого все почему‑то называли Филькой.

Филька и сейчас сидел на борту баркаса. Свесив голову, он то ли дремал, то ли о чем‑то думал.

Услышав наши голоса и смех, Филька встрепенулся:

– Эй, молодежь! Вы не за счастьем в море ходили, а? Поделитесь уловом.

– Нет, – засмеялась Ирис. – Мы в Зурбагане были. В гостях.

– Ты смотри, – удивился Филька. – Тридцать лет здесь живу, а о таком городе не слышал.

Мы взялись за руки и побежали. Минут через десять, запыхавшись, остановились. Здесь кончается парк, дальше идут дома. В третьем от края, чьи окна хорошо нам видны, и гостит Ирис.

Внезапно рядом с нами что‑то глухо бухнуло, зашелестели раздвигаемые ветки.

Ирис испуганно прижалась ко мне.

Из кустов появилась голова лошади. Фыркнув, она посмотрела на нас ласковыми глазами–сливами и отступила в сторону.

Наши губы непроизвольно встретились – мир исчез. Мы опомнились, почувствовав, что нас качает, будто от изнеможения – вот–вот рухнем, задохнувшись от избытка чувств.