Текст книги "Сентябрь – это навсегда (сборник)"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Едем в Анучино

Лук поджарился. Алексей разбил в банку двенадцать яиц – все, что были в шкафчике – вылил их на сковороду, перемешал и закрыл крышкой. Затем он нес сковороду через весь коридор, вдыхал сладковатый запах жареного лука, который полюбил, живя в общежитиях, и страдал: позавтракать, увы, уже не успеет – с минуты на минуту придет Наташка.

В комнате Алексей быстро нарезал хлеб, переложил его яичницей. Каждый бутерброд он завернул в отдельную бумажку. Так же завернул кольцо одесской колбасы и приступил к главному: откупорил большую бутылку «Изабеллы», перелил красное ароматное вино в плоские флаконы из‑под коньяка. Коньяк был выпит раньше, недели три назад, когда Наташка сказала родителям, что едет в институтский лагерь сдавать нормы ГТО, а на самом деле они, захватив палатку, уплыли вечерним катером и сошли на первой попавшейся остановке… Они пожалели тогда флаконы и не выбросили – очень удобно, можно пить «по–пиратски», прямо из горлышка…

Подумав, он кроме снеди запихал в рюкзак еще и байковое одеяло: Наташка, как всегда, оденется «для красоты», а в походе, даже таком коротком, какой они задумали – не поход, а просто вылазка в ближайший лес – надо быть одетым по–особому. Чтобы было тепло и, главное, удобно.

Только присел, закурил, как появилась Наташка. Он поцеловал ее и удивился: губы, лицо мокрые.

– Что там – дождь?

– А ты не видишь? – Она на секунду прижалась к нему – маленькая, подвижная, в холодном коротеньком платьице.

– Лучше бы ты, тореро, надела обычный спортивный костюм. – Алексей озабоченно посмотрел в окно. Там мотались из стороны в сторону пожелтевшие верхушки худосочных рябин и кленов. В небе висели тяжелые дождевые облака.

– Ах, торо [1]1


[Закрыть], – засмеялась Наташа. – Здесь нет ни столов, ни зрителей. Неужто ты и здесь будешь гоняться за мной? Не та обстановка…

Она объявилась весной. Пришла в гости в соседний отдел, где годом или полтора раньше то ли работала, то ли стажировалась – словом, крутилась. Алексей ее тогда не замечал. Не заметил и когда девчушка куда‑то сгинула. Мало ли кто крутится в институте… Весной же, в один из бесчисленных перекуров, он зашел к соседям и сразу приметил знакомое лицо и даже имя вспомнил. Наташка была в вызывающе красном вельветовом костюмчике, белой кофточке с кружевами, не по сезону загорелая. Веселая, заводная… Девчонка, как он понял, рассказывала какие‑то дальневосточные хохмы. Алексей вальяжно покачал головой: ай–я-яй, куда только не заносит отважных десятиклассниц. Расставив руки и мотнув головой, чуть наклонив ее, он изобразил быка, который вышел на арену и еще не решил, что ему сделать с тореро и его нахальным красным плащом. «Я узнал тебя, матадор, – как можно грознее сказал Алексей. – Иди, будем здороваться!..» Наташка под общий смех опасливо зашла за стол, затем бочком юркнула за другой. «Я тоже узнала тебя, торо, – засмеялась она. – У тебя, Алеша, выросли замечательные рога!» Последнее слово она выкрикнула с вызовом, вкладывая в «рога» особое значение, которое присутствующие тут же оценили смехом. Наташка, поняв свой успех, скользила меж столами большущей комнаты уже по всем правилам игры: останавливаясь, дразня, делая ложные выпады и движения. Время от времени выкрикивала что‑нибудь ласкательно–уничижительное и задыхалась от хохота. Зрители приветствовали их «корриду» смехом и шуточками, пока Алексей, наконец, не загнал своего «матадора» между столами и шкафом. Он грозно сомкнул руки на маленьких плечах и как бы в наказание поцеловал гостью – даже не поцеловал, а влепил в пылу преследования жесткий и сильный поцелуй. Наташка испуганно обмякла в его руках. И тогда он, победно мотнув головой, вторично приник к губам «матадора», только на этот раз мягко, искательно. Гомон и смех стихли. Секунды заполняли комнату.

«Во дает! – сказала наконец Шамахова, поднимая глаза от бумаг, и деловито посоветовала: – Оставь на другой раз, Леша».

Он оторвался от этих нежданных губ и вдруг заметил, что у него дрожат руки. Алексей поспешно закурил, а Наташка, чье лицо, несмотря на всю ее браваду, ожег румянец, теперь уже по–настоящему опасливо попятилась за стол Игоря, поспешно достала зеркальце.

«Теперь ты, как честный человек, должен жениться на девочке», – заявила Шамахова, и все дружно заржали. Шамахова шумно вздохнула, будто лошадь, которая дотащила груз к месту назначения и теперь требовала если не благодарности, то хоть клок сена и глоток… Нет, не воды. Воду в подобных ситуациях она презирала.

«Ладно, – сказал Алексей и подмигнул своему коллеге–заведующему. Тот до сих пор помалкивал, не обращая внимания на возню и трепыхание в своем отделе. – Находки и потери принято обмывать. Всем оставаться на своих местах. Сейчас будет вино!»

Знал ли он тогда – находка или потеря его неожиданная «коррида»? Знает ли теперь? Да и в знании ли счастье?

Взглянув на рюкзак, Наташа поскучнела. Опять под дождь! Дожидаться троллейбуса, ехать до площади Мира, там опять дожидаться. И все для того, чтобы из одного дождя попасть в другой. Там мокрые листья и хвоя… Тяжелый песок тотчас облепит ноги…

– Я взяла куртку, – сказала Наташа, – но что‑то мне эта обстановочка не нравится. Может, не поедем?

– Давай, – согласился Алексей. – А что с этим делать? – он кивнул в сторону рюкзака.

Наташа на миг задумалась. Затем улыбнулась, присела на кровать.

– Ты изобретатель? – спросила она.

– Предположим, – согласился Алексей.

– И учишься на курсах развития воображения в своем ВОИРе, – заключила Наташа. – Давай развивать воображение. Решено! Мы едем в Анучино!

– Поехали, – засмеялся Алексей и потянулся к девушке, чтобы поцеловать ее. – Дорога дальняя, не соскучимся, – туманно объяснил он.

– Противный! – Наташа оттолкнула его руки. – Никаких поездов! Перемещаемся мгновенно. Мыслелетом или нуль–транспортировкой. Как в фантастике.

Она надела куртку, распахнула обе створки окна. Холодный ветер ворвался в комнату.

– Одевайся, прибыли, – скомандовала Наташа. – И убери кровать. Что еще за кровати на лесной поляне?!

Алексей тоже надел куртку, сдвинул свою кровать поближе к соседской – Николай на выходной уехал к родителям.

– Садись на пол, – сказала Наташа, развязывая рюкзак. – Представь, что мы уже на Дальнем Востоке. В лесу, то есть в тайге. Сидим на поляне. Сейчас будем обедать.

– Завтракать, – поправил Алексей и предложил: – Поехали лучше ко мне на Волынь. Там тоже сплошные леса… Например, на озеро Свитязь. Заметь – самое большое на Украине. Там даже шторма бывают, а посредине остров…

– Нет, в Анучино! – возразила Наташа. – В совхозе некому щиты таскать.

– Какие щиты?

– Из дощечек. Их по ходу солнца переносят, в их тени растет женьшень.

И Наташа, наверное, в сотый раз стала рассказывать про сорок старух, которые выращивают в Анучино корень жизни. О самом корне, чем‑то похожем на человека. И болезни у него людские. Лихорадка может прихватить: знобит его – пять листьев–пальцев коробятся… Тогда тень ему нужна, душ… А щелчок дашь – сгибается, как от боли. Опять‑таки, если корень для вытяжки поместишь в маленькую банку, он не лекарство – яд пустит.

– А знаешь, чем пахнет женьшень? – спросила Наташа и тут же сама ответила, любуясь странным и тревожным смыслом слов: – Глубокой землей он пахнет. Я знаю. Целый год там прожила.

Алексей достал «флаконы», один протянул Наташе.

– Какое вкусное вино! – восторженно сказала она, отхлебнув из горлышка. – Дай же мне скорее бутерброд. И признайся: почему у тебя все так вкусно получается?!

Алексей улыбнулся. Он вспомнил, как Наташка воротила нос от запаха жареного лука, которым пропитаны, наверное, все общежития мира. И с каким удовольствием уплетала затем и его «фирменный» омлет, и картошку с салом и луком…

Ветер кинул в открытое окно прядь дождя. Алексей поплотнее застегнул куртку, для Наташи достал из рюкзака прозрачную плащ–накидку, развернул два последних бутерброда, а бумажки бросил на пол.

– Зачем ты мусоришь в нашем лесу?! – упрекнула его Наташа.

– Не бойся, я на костре сожгу, – засмеялся Алексей. Он принес из крохотной ванной комнаты тазик, собрал туда бумажки и зажег импровизированный костер. Наташа пришла в восторг.

– Ты – молоток! – сказала она. – Приамурье тебя не забудет. И вообще: нам в Анучино такие люди нужны.

– Ловлю на слове, – кивнул Алексей и пошел отпирать дверь – кто‑то позвонил к ним.

В коридоре стояла худая и длинная Елизавета Максимовна, комендант общежития.

– У вас ничего не горит, Алексей Николаевич? – спросила она. Комендант последовательно высказывала ему свое уважение. Неясно, правда, было, кому оно предназначалось: лично Алексею или той серьезной организации, в которой он работал и которая занимала здесь несколько комнат, чтобы новый человек мог перебиться пару месяцев, пока получит квартиру.

– Горит, – согласился Алексей, – однако горит по всем противопожарным нормам и инструкциям, Елизавета Максимовна.

– Комендант попыталась заглянуть в комнату. Алексей решительно преградил ей путь.

– Извините, Елизавета Максимовна, – сказал он. – Я сжигаю секретные документы.

– В комнате? – пролепетала обескураженная и напуганная словом «секретные» комендант.

– А где же еще? – Алексей, стараясь оставаться серьезным, изобразил на лице удивление. – На улице никак нельзя. Посторонние лица, ветер… Документы могут разлететься…

Елизавета Максимовна поспешила отступить от двери.

– Я все понимаю, Алексей Николаевич! – она перешла на трагический форсированный шепот. – Единственное прошу – будьте аккуратней. На мне ответственность за помещение… Я вас умоляю…

– Елизавета Максимовна! – строго и укоризненно сказал Алексей. – Что за страхи? Я несу полную ответственность.

Он запер дверь и вернулся в комнату. Наташа, прикрыв рот полой куртки, давилась смехом. На глазах ее блестели слезы.

– Лесник завернул на огонек, – серьезно пояснил Алексей, протягивая руки к костру. – Просил потом залить угли…

Он вспомнил другой костер – у реки, когда они, разбив палатку, уже впотьмах начали ужинать. Подступал туман. Прибрежные кусты превратились в сгустки мрака, пропали голоса птиц и реки. Небольшой костер горел плохо, колол глаза нелепым в этот час всеобщего успокоения светом. Алексей тогда сорвал несколько пучков мокрой от росы травы, бросил в костер. Хилые язычки пламени тотчас спрятались, повалил белый дым, смешался с туманом. Еще во тьме белели их лица и руки, которые тянулись то за куском хлеба, то за огурцом, помогали одна другой, обменивались как бы случайными прикосновениями. После каждого глотка коньяку, как после вспышки света, становилось еще темней. Они невольно приглушили голоса, завернули и спрятали еду. Было странно и даже кощунственно жевать во мраке, будить тишину, которая собралась на дне августовской ночи, шуршанием бумаги или лишним движением. Зато руки их смелели с каждой минутой. Им было удивительно хорошо, потому что ночью, под открытым небом ласки естественны, как сама ночь…

Позже объявились звезды. Они с Наташей побежали к реке – раздетые, невесомо скользя в тумане, который бродил по берегу. Вода оказалась парной и чистой. Чуть плеснет случайно рука, забелеет рядом любимое лицо – и дальше, дальше, в полет без берегов и ощущения пространства, в безмолвное парение среди вод и тумана, еще более пьянящее, чем бег в ночи.

Он помнил все.

Как не отпускала их река, как он дурачился и ловил в темной воде губами серебристые льдинки звезд, как слепым котенком тыкалась ему в лицо прохладная после ночного купания маленькая грудь…

Алексей заглянул в глаза гостьи, молча нашел и поцеловал руку Наташки – с маленькими пальцами, которые она по детской привычке складывала лодочкой. Завтра работа. И послезавтра. И еще два дня. А в пятницу они отнесут в загс заявление, и не надо будет больше ездить «сдавать нормы ГТО», хотя кто знает: будут ли они еще когда летать в прибрежном тумане, незаметно переходящем в парную, почти неосязаемую воду. И зори, и вечера в их большом городе так похожи.

– Я обожгла ногу! – вдруг заявила Наташа, которая, не снимая туфель, «грела» ноги возле импровизированного костра.

Она показала на черную, уже прогоревшую бумагу в тазике, и они, не сговариваясь, рассмеялись.

Утром на работе Алексей подписал семь или восемь бумаг – особо не вникая, чтобы не исчезло, не растворилось ощущение праздника, с которым они вчера «вернулись» из сверхдалекого Анучино. Затем запер кабинет и разобрал телефонный аппарат – вот уже несколько месяцев в нем барахлил звонок. Алексей отрегулировал зазор молоточка, проверил контакты и, пожалев, что такое тихое и бездумное занятие кончилось, подключил аппарат к розетке. Телефон тут же зазвонил,

– Послушай, торо, – сказала Наташка. – Что происходит? Я звоню тебе битый час, а у тебя все время занято… Так мы идем в пятницу?

– Спецсвязь, – засмеялся Алексей. – Звонили друзья из Анучино. Просили поддержать… А пятница само собой. Святой день.

– Король Филиппинских островов тоже звонил? – вздохнула Наташка.

– Там президент, – поправил ее Алексей и горестно сказал: – Двадцать семь лет поиска!.. Колоссальный выбор, неограниченные возможности, а в результате я женюсь на малограмотном человеке…

– Ты знаешь, что у меня травма? – перебила его Наташка.

– Что случилось? – Алексей тотчас стал серьезным, даже дыхание затаил.

– Я вчера таки обожглась. На ноге, возле большого пальца, волдырь.

– Брось заливать, – засмеялся облегченно Алексей. – Далось тебе это Анучино. Ты же в туфлях была.

– Я не шучу! – сказала Наташка, и он понял – не шутит.

– Это внушение, – предположил Алексей, подумав. – Точнее – самовнушение. У тебя богатое воображение. Мировая медицина знает аналогичные случаи.

– Плевала я на мировую медицину, – заявила Наташка. – У меня волдырь! И он болит! А ты рассказываешь мне про случаи…

Наташка положила трубку. Он тут же набрал ее номер.

– Я не про случаи, – сказал Алексей и опять засмеялся. – Я теоретическую базу подвожу. Но все‑таки? Ты мне только о волдыре хотела сказать?

– Нет, конечно! – Наташка на другом конце провода всхлипнула. – Я люблю тебя, торо!

– Я знаю, – согласился Алексей. – Торо, как правило, чувствительны. Но любовь матадора дорого им обходится.

– Я не могу ждать до пятницы, – сказала Наташка. – Придумай что‑нибудь. Ты ведь изобретатель… И быстренько. А то меня уже выгоняют из телефонной будки.

– Ты опять фантазируешь, – Алексей покачал головой, будто Наташка могла его увидеть. – Это я к тебе звоню. И не в будку, а домой. Если ты подождешь до пяти…

– Это невозможно! – Наташка часто задышала в трубку, собираясь, видимо, снова заплакать. – Неужели ты не понимаешь?!

– Ладно, – вздохнул Алексей. – Я попробую что‑нибудь предпринять. Проще всего – ускорить бег времени.

Он глянул на часы, сосредоточился.

…Минутная стрелка бешено вращалась, а часовая уже подбиралась к пяти.

Как горько плакала Елена

Странно как! Папа, когда, случается, забудет шлепанцы, идет по гальке медленно, не идет – балансирует, будто циркач на канате, и при этом забавно выворачивает ступни. А вот я бегу к морю и смеюсь. До того горячая галька ноги щекочет – жуть! Папа, кстати, и в воду так заходит. Потому что на дне тоже камни. Их толком не видно, а волна, хитрая, толкается. Папа морщится и бросается на море так, будто хочет его побороть. И обязательно кричит мне, чтобы я постояла на берегу, пока он сплавает… Мы третий год приезжаем в Пицунду, и каждый раз папа ругает эти «проклятые камни» и говорит: «Все! Точка! На следующее лето только в Крым. Чтобы песочек, дикий берег. Никаких волноломов!..» Мы были и в Крыму, но песочка я не видела, а камни там еще больше и острее… Наверное, потому, что папу ранят все на свете камни, мама, разговаривая сегодня утром с тетей Лесей, назвала папу «ранимым».

Родители лежат на пляже под «зонтиком», а я ухожу к большущему старому пню. Он побелел от солнца и от соли, на нем удобно сидеть и смотреть на море. Можно еще рыть подземный ход, но мама запрещает, говорит: «Привалит – пикнуть не успеешь».

Я сажусь на белые толстые корни, глажу их. Пень, наверное, больной. Ведь он шел к морю. Шел, да не дошел. Всего метров двадцать. Может, он, когда спилили дерево, захотел утопиться? А потом или заболел, или передумал. И остался на берегу.

От недостроенного солярия прибежал Генка. Он застенчивый и потому всегда молчит. С ним неинтересно.

– На, – говорит Генка и подает мне полупрозрачное тельце.

Это креветка. И она уж точно утопилась – не шевелится. Я несу креветку родителям, но они увлечены разговором со своими друзьями – дядей Витей и тетей Лесей.

– Играйся, Леночка, играйся. – Мама улыбается мне и напоминает: – Надень панамку. Сейчас самое сильное солнце.

Солнце и впрямь припекает, но я на такие пустяки не обращаю внимания. Мне до слез становится жаль креветку. Мертвая и никому не нужная! Может, бросить ее в море? Она ведь там раньше жила. Но море такое огромное, а креветка такая крошечная. Какое ему дело до мертвого рачка, этому морю? Оно даже корабли проглатывает и тут же забывает о них.

Я рою глубокую ямку – здесь, возле «зонтиков», уже песок – заворачиваю креветку в обрывок салфетки, в которой несла из столовой творог для знакомой кошки, и засыпаю могилу. Сверху кладу большой плоский камень, из побегов бамбука делаю изгородь.

– Все, – говорю маме. – Похоронила.

Взрослые смеются, а дядя Витя надевает джинсы, подмигивает папе и говорит:

– Пошли креветку помянем.

– А что такое поминать? – спрашиваю я.

Папа, одеваясь, отвечает:

– Когда умирает хороший человек, его друзья собираются и вспоминают, каким он был, кому чем помог…

– А если плохой помирает?

– Ну… – Папа на миг задумывается. – Совсем плохих не бывает. Может, он в детстве хорошим был? Почем знать.

– Мы и плохого можем помянуть, – говорит дядя Витя, и все снова смеются. Я знаю: они сейчас пойдут в бар, который рядом с бассейном, усядутся там на высокие стулья и будут пить вино с красивым названием «Букет Абхазии».

Вечером приходит Духота. Она мохнатая и черная. Пока мы в столовой ужинаем, она валяется на наших кроватях – простыня у меня измятая и влажная. Я рассказываю маме о проделках этой противной Духоты, мама целует меня и говорит:

– Ты фантазерка, Алена. Через две недели в школу, а ты все сказки сочиняешь.

Фу! Нужен мне больно этот первый класс. Все о нем только и говорят мама, папа, бабушка. А я – ноль внимания. Там надо все запоминать, как стихи на утренник, а я люблю думать.

– Мама, – спрашиваю я, вспомнив креветку. – А зачем все‑таки поминать плохих? Лучше о них и не помнить вовсе. Они тогда сразу все умрут.

– Бог с тобой, доченька. – Мама даже как‑то пугается. – И тебе не жалко людей?

– Разве зловредины люди? Это пришельцы, мама. Их нам подбрасывают, как кукушка своих кукушат. Чтобы погубить настоящих людей.

Мама качает головой.

– Птенцы все одинаковые. Это потом они вырастают и становятся разными… Так и люди.

– Нет–нет, мамочка. Ты не понимаешь. Славику сколько лет? Четыре. Ага! А он уже зловред. Он всем в глаза песком бросается.

Мама опять качает головой.

– Ты не права, Елена. Все дети рождаются хорошими.

– Что? ЧТО ЖЕ С НИМИ ПОТОМ ПРОИСХОДИТ?! – почти кричу я.

Мама выключает свет – папа пошел в кино и вернется поздно.

– Спи, – говорит она. – Вырастешь – узнаешь.

Волна рычит и кусает меня за ноги зеленым беззубым ртом. Раньше, конечно, у моря зубы были. Но море постарело – и они выпали. И получилась галька. Вон и у папы весной зуб выкрошился. Он тоже стареет.

Странные люди эти взрослые. Я заметила: чем они старее, тем веселее. Улыбаются – мне, друг другу, смеются, собираются вместе и веселятся, будто им одним страшно. Вот и папа мой. Чем старше он становится, тем чаще смеется. Уже третий день перед обедом и ужином он ходит с дядей Витей поминать креветку и хохочет при этом так, что все на пляже оборачиваются в нашу сторону.

– Леночка, – говорит мама, – собирай свои вещи, пойдем.

До ужина еще целый час, но мама с папой должны постоять под душем и переодеться. Сегодня штормит, и бурые волны облепили всех песком. Я не купалась, только в пену приседала – и то как поросенок.

Мы идем через заросли бамбука, в которых, говорят, живут змеи. А еще я видела позавчера, как в бамбуках целовались парень и девушка, которые сидят за соседним столиком. Парень мне нравится – он хорошо играет в теннис и каждый день плавает за буйки. А девчонка противная. Когда берет вилку, то на полкилометра отставляет палец и еще мажется фиолетовой помадой.

– А почему взрослые прячутся, когда целуются? – спрашиваю я.

Родители смеются. Папа, как попугай, повторяет:

– Вырастешь – узнаешь.

Родители идут в корпус, а я пока могу поиграть.

– Я тебя потом позову, – говорит мама. – Держи свой мяч.

Мяч огромный, разноцветный. Он катится с шорохом, будто автомобиль, а когда ударяется, падая с высоты, то глухо бумкает.

Прыг, скок, бум! Прыг да скок.

– Лети, мой золотой. Лети, мой красивый!

Мяч вдруг ударяется о скамейку и катится в глубь самшитовой рощицы.

Я бегу за ним и возле первых деревьев останавливаюсь. Боязно! Мне нравится самшит: он какой‑то пыльный, древний, таинственный. И слово «самшит» вкусное, шероховатое. Но в самшитовых зарослях очень темно. Даже днем сумрачно, а сейчас уж солнце садится.

Ничего не поделаешь, надо идти. Не просить же в самом деле взрослых, которые прогуливаются перед корпусом, отдыхают на скамейке. Ничего, я быстренько…

Бегу в том направлении, куда покатился мяч. Где же он? Пыльную тьму кое–где прорезают золотистые солнечные нити. Одна из них дрожит прямо перед глазами. Вот, кажется, мяч. Наклоняюсь, чтобы схватить его и пуститься наутек, но правая рука вдруг уходит в пустоту, ее выворачивает непомерная тяжесть. В моей руке… ЗЕЛЁНАЯ ХОЗЯЙСТВЕННАЯ СУМКА, КОТОРУЮ НАБИЛА ТОЛЬКО ЧТО НА РЫНКЕ…

ЗЕЛЁНАЯ ХОЗЯЙСТВЕННАЯ СУМКА, КОТОРУЮ НАБИЛА ТОЛЬКО ЧТО НА РЫНКЕ молодой картошкой, огурцами, редиской, цепляется одновременно и за ноги, и за ступени. Проклятый лифт – опять испортился, будет теперь грохотать дверьми каждую минуту.

Вот и седьмой этаж.

В такт ударам двери лифта, застрявшего на четвертом, большой задыхающейся рыбой бьется сердце! Вот! А мне едва сорок исполнилось. Полный набор: тахикардия, варикозное расширение вен – куда ж тебе, дурочка, сумки таскать? – и нервы, нервы… Чего только не валяется в сумочке. Седуксен, нигексин, наконец, элениум. Снадобья, как иногда сама над собой подшучиваю, от «сказа». От тех безобразных вспышек гнева, которые возникают из тысячи крошечных причин и которые по большому счету портят нашу жизнь. Все дело, наверное, в несоответствии, в несовпадении образов жизни, – моего и Костиного. Хотя сонливость его я могла бы если не принять, то понять – а не могу, срываюсь. Могла бы также помнить, что его привычка раздраженно возражать по любому поводу – не суть его души, а форма самозащиты, проявление комплекса неполноценности, приобретенного то ли в детстве, то ли сразу после школы – а забываю. Могла бы, наконец, хоть изредка побаловать Костю «пряником» – похвалить его труды, которые, как он говорит (да оно так и есть), свершает всецело ради семьи – а не балую. Не могу! Или, точнее, не хочу. А почему все это не делаю и не хочу делать и сама не знаю. Наверное, все‑таки несовпадение. Но только не образов жизни, это внешнее. Не совпадают движения души, то есть наши сущности, образ мышления. Как две половинки открытки, которые достались нам на новогоднем вечере в Доме ученых. Мне и там не повезло: или не нашла «свою половинку» – там было много народа, или она (понимай – он) не пришла на праздник.

Костя считает, что меня еще угнетает собственная обязательность. Это в самом деле тяжко – обо всем помнить, со всем справляться. Но как же иначе? Если я не куплю хлеба или, например, не уплачу за телефонные переговоры, не устрою Машеньку в бассейн, не отремонтирую, не позвоню, не достану, не выясню, не… то ничего этого не будет сделано вообще. Не будет таких деяний в природе! А значит, жизнь без них будет уже другая. Не наша. Одна моя знакомая с кафедры психологии, Таня Глухова, захмелев на какой‑нибудь вечеринке, начинает призывать гостей ломать привычные стереотипы. При этом она хватает первого попавшего мужика и тянет его Для начала на кухню целоваться. Четыре года назад я попробовала на симпозиуме в Свердловске проверить «теорию» Тани. Оказалось, что мои стереотипы во время короткого гостиничного флирта никаких изменений не претерпели. Даже стыда не появилось, который, говорят, украшает жизнь женщины. Для стыда нужна точка отсчета, а где ее взять? Костя – более чем чужой, а дочурка Машенька с пятого класса «ушла в большой спорт» и к матери, то бишь ко мне, не вернулась.

Я ставлю на плиту картошку, нарезаю дольками огурцы.

Затем распахиваю кухонное окно, закуриваю. Из сумочки на свет божий появляется блокнот, в который вот уже лет семь вкладываю листочек с записями дневных дел, для памяти. За–неделю листочек покрывается двадцатью–тридцатью пометками, зато как приятно что‑нибудь вычеркивать из него. Вычеркиваю: «звонок в Москву», «выкупить Всемирную детскую», «перевод статьи», «вернуть Пруста», «зачет, заочники».

Взгляд спотыкается на записи красной пастой. Ею обозначаю самое важное или то, что переносится из одного «списка» в другой:

«Съездить на кладбище».

Мама, мама… Как все нелепо и быстро произошло. А разве это бывает «лепо»? Я знаю, что отец все эти годы мучится и… пьет, пьет. Раньше хоть скрывал, а теперь…

Неожиданно из глубины памяти всплывает берег моря. Пицунда. Ясность воды и ясность души, одна прозрачнее другой. И смех родителей, которые поминают в баре креветку. И сочные пушистые персики. И лупоглазый Генка. И разноцветный мяч, который я гоняю перед корпусом и который гудит от восторга и от близости моря. Вот он катится в глубь самшитовой рощи, я бегу за ним в царство теней, наклоняюсь… Сухая ветка вдруг впивается в руку, будто ЗУБЫ СТРАШИЛИЩА…

ЗУБЫ СТРАШИЛИЩА смыкаются вокруг руки – я вскрикиваю и стремглав, натыкаясь на деревья, бросаюсь к корпусу.

Я кричу так громко, так отчаянно, что еще больше пугаюсь. И только когда утыкаюсь с разбега в мамины колени, ужас, переполняющий меня, прорывается слезами. Вот моя мама, вот я! То было страшное видение. Дурной сон. Обморок. Ведь я на пляже так и не надела панамку. Вот солнце и напекло голову…

– Что с тобой, доченька? – спрашивает мама. Она приседает, ласково прижимает к себе. – Ты ушиблась, испугалась, тебя обидели?

– Там, там… – Рыдания все еще сжимают мне горло. Я бессмысленно тычу рукой в сторону самшитовой рощи. – Там страшно! Там страшно, мама!