Текст книги "Сентябрь – это навсегда (сборник)"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Возьмите у Кармен косынку

Прохоров впервые пожалел, что не взял купейный. Он часто ездил в Киев, всегда в плацкартных вагонах, и недолгая дорога – вечер, ночь и кусочек утра – обычно выпадала из памяти. Получил командировочное удостоверение, Оля–кассир отсчитала десять трешек, а утром… вошел в министерство. Сегодня эта привычная цепь событий почему‑то распалась. Вернее, нашлось недостающее звено – безрадостная и долгая дорога… А кому, спрашивается, надо это «звено»?

«Мерзкий день, – подумал с тоской Прохоров, доставая пакет с тремя холодными котлетами и твердым, будто яблоко, помидором. Харч этот он прихватил уже на вокзале, так и не вспомнив толком, обедал он или нет. Впрочем, и вспоминать не хотел, потому что как раз перед обеденным перерывом он столкнулся в коридоре с Кириллом Ивановичем и тот… – Черт возьми, как больно. Кто ему дал право? Наговорить человеку столько гадостей и уйти. Не выслушав объяснений… Все не так сегодня, все напепекоски. Куда ни ткнись – больно».

И вагон сегодня попался старый. Все в нем дребезжало и стучало громче обычного, а в тамбуре ругался с кем‑то проводник. Прохоров глянул в окно. Там остывал день. Садилось солнце, какие‑то нежилые будочки и домики чередовались с огородами. В жухлой картофельной ботве то и дело спотыкались телеграфные столбы, а то прямо к поезду выбегали небольшие перелески, обожженные вчерашним нежданным заморозком.

Котлета оказалась клейкой и противной.

«Сырая она, что ли? – подумал Прохоров, брезгливо заворачивая свой ужин в газету, чтобы выбросить. – Или это все настроение?»

Ему вдруг до смерти захотелось пива. Бутылку. Взять и выпить прямо из горлышка. Но ехал Прохоров в одиннадцатом вагоне, и опыт «командировочного волка» авторитетно подсказывал: лоточницы со своими корзинами сюда не забредают. А идти самому куда‑то лень, да и что пиво изменит? Все равно жизнь и не прекрасна, и не удивительна.

Как ни брюзжала душа Прохорова по мелочам, сам он хорошо знал: и неудобства дороги, и все эти котлеты – не главное. Что бы он сегодня ни делал, из памяти никак не шла встреча в коридоре института. Скулы снова обжигало лихорадочным жаром, и не знал Прохоров, что именно так тяжело и неприятно ворочается в душе – стыд, обида или злость? А встретил он перед обеденным перерывом директора института. Кирилл Иванович поздоровался, прошел мимо, но вдруг остановился. «Странный вы человек, Прохоров. – Директор говорил в своей обычной манере, как бы издали, вставляя иногда реплики от лица собеседника и живо реагируя на них. Словом, со стороны могло показаться, что идет диалог, тогда как на самом деле говорил один директор. – Вы поступали к нам конструктором, инженером с отличными рекомендациями. Да, три года назад. Мы имели на вас большие виды. А вы стали почему‑то толкачом?! Знаю, знаю… Дергачев помыкает вами, приспособил к делу. А вы куснитесь… Хоть раз. Он таких боится. Если нет зубов, хотя бы деснами куснитесь… А я в случае чего поддержу вас». Директор ушел, а он обалдело перебирал какие‑то бумаги, битый час курил и все мучался последними словами Кирилла Ивановича: «Почему нет зубов? Ну почему?»

Кусаться с Дергачевым он сразу, конечно, не стал, но после обеда плюнул на все и ушел из отдела, положив под стекло на столе записку: «В командировке».

Прохоров встал и твердой походкой вагонного завсегдатая прошел в тамбур. Закурил. «Напиться, что ли? – подумал он вдруг. – Напиться и послать Дергачеву телеграмму. Поглупее сочинить текст. Ну, скажем, такой: „Подыскал вам дубленку шлите деньги целую толкач“». Получилось не смешно, и Прохоров зло смял сигарету. На ящике для мусора лежал кусочек красного стекла. Он взял его, чтобы выбросить, но почему‑то передумал и поднес стекляшку к глазам – так он делал в детстве.

Унылый вид за окном разительно переменился. Алыми теремками проскочили мимо домики разъезда. Густым пурпуром засветилась встречная река, а из‑за поворота дороги уже бежали к поезду осины и березки. Нет, не деревья… Бежал цыганский табор. Бежали сотни Кармен в красных косынках и махали этими косынками, и кричали ему: «Возьми косынку, возьми. Помнить будешь!» Прохоров вздрогнул. Эти слова говорила ему давным–давно Ася. Он заскочил к ней в театр сказать, что его посылают на курсы, в другой город, что через два месяца вернется. Ася в тот день репетировала роль Кармен. Она вышла в фойе в гриме, в цыганской одежде, и когда он сказал о своем отъезде, заплакала и со стороны можно было подумать, что они продолжают репетицию…

Прохоров опустил руку, тряхнул головой, но не удержался и снова заглянул в стекляшку. В глаза полыхнуло огнем. Горели стога соломы. А дальше вновь показалось картофельное поле. И было оно уже совсем не мокрым и не мертвым. На фоне темной земли переплетения ботвы лежали, как свежий жар. Каждая ветка светилась изнутри ровно и сильно, и когда Прохоров подумал, а что если прогуляться по этому полю босиком – ему стало боязно.

Он снова закурил. Затягивался глубоко, стараясь унять себя, – у него дрожали руки. Кусочек цветного стекла волшебным образом обнажил сущность вещей. Мир, оказывается, полон сил и неистребимой жизни. В нем так много тепла и смысла…

«Неужели, – подумал Прохоров. – Неужели другие всегда так видят? И без всяких там стекляшек. Ежедневно, как я свой кульман. Не может быть. Все это случайность, каприз воображения. Розовая шторка. Реакция организма на трудный день. Маленькая хитрость души, избитой многими печалями. И все же…»

Он прикрыл глаза, словно боялся, что любопытный зверек воображения сейчас испуганно свистнет и спрячется в свою норку.

Прохоров снова затянулся, улыбнулся самому себе. Странно как. Пачка «Примы», наверное, лежала в портфеле возле одеколона. Если не открывать глаза, то «Прима» запросто сойдет за «Дукат». Ароматный дым чуть щекочет гортань, пепел нагорает плотным столбиком. Даже стряхивать жаль…

Он хотел было вернуться в вагон, но внимание его вдруг привлекла девушка. Худенькая, светлая, она сидела в двух шагах от него, за дверью, и что‑то говорила невидимому собеседнику. Дверь, грохот колес – железо о железо – лишили ее голоса. Ясная улыбка временами касалась беззвучно шевелящихся губ, а взгляд ее, – так показалось Прохорову, – пролетал мимо соседей и принадлежал только ему – избранному и желанному. Он сжал в кармане красное стеклышко и тут же услышал голос девушки.

– Вы простите меня, пожалуйста, – запинаясь от смущения, казалось, говорила она. – Это звучит глупо и дерзко, но я люблю вас. Я иногда провожаю вас после работы домой, вы ведь живете на Паторжинского, не правда ли? Иду за вами, иду… Вы смеетесь? Спрашиваете, за что такая честь? Ах, если б я знала. Просто мне плохо без вас, вам тоже тоскливо одному… Я знаю, что вы женаты. Ну и что? У вас дома, что здесь, в поезде. Через стекло. Всю жизнь через стекло. Губы шевелятся, а не поймешь: ругают тебя или в любви объясняются…

Прохоров улыбнулся девушке. То ли она напомнила ему Асю, то ли «сработало» волшебное стеклышко, но Прохоров снова очутился в фойе театра. Оно было полуосвещено. Там сновали какие‑то чужие люди и слышалась музыка. Густая, цыганская, красная. Ася, прощаясь, зачем‑то стала совать ему в руки косынку, повторяла: «Возьми. Помнить будешь». А он не взял. Ася словно чувствовала, словно знала… Во Львов он не вернулся. Кто объяснит сейчас, почему так вышло? Кто объяснит, если сам он не знает – почему? Женился. Семь лет уже живут. Через стекло… Ах, как права эта незнакомая девушка!

Прохоров зашел в вагон. Волшебство, наверное, кончилось. Девушка рассказывала пожилой пассажирке напротив нечто прозаическое, не имеющее к нему ни малейшего отношения.

– Витька не такой, как все, – говорила она. – Ты не видела, мама, он в студенческом отряде…

Прохоров долго стелил постель. Верхний яркий свет уже выключили – вагон постепенно засыпал. Наконец, улегся и он, положив стеклышко под подушку. Уже и колеса стучали как‑то интимней, и дремота заглянула в глаза, когда в проходе вдруг звякнули бутылки и неуверенный голос произнес:

– Кому пива? Свежее, рижское.

– Тише ты, люди спят, – ответили лоточнице хрипло и сердито.

Прохоров даже привстал от удивления.

– Продавец, – позвал он. – Продавец, мне бутылочку.

Пить пиво, однако, не стал. Пришла трезвая, непривычно уверенная мысль, которая сразу успокоила Прохорова: «Дергачев – пешка. Мне верит сам Кирилл Иванович. С его помощью я горы сворочу… А стекло?.. Что ж, нет такого стекла, которое нельзя было бы разбить…»

Прохоров еще немного подержал бутылку в руках, затем поставил ее на столик и уснул. Крепко. Без сновидений.

По–соседски

Ремонт сделали осенью, но дом заселили только в январе, в первых числах, и Георгий Петрович Варанов, сидя в кузове полуторки, с великим неудовольствием наблюдал, как на марлевые кульки с его деликатным товаром садятся белые снежные мухи.

Когда вещи были снесены наверх, в квартиру № 27, Георгий Петрович обмерил маленькой линеечкой дверь своей комнаты и в считанные минуты привинтил к ней потускневшую от длительного пользования табличку:

Варанов Г. П.

мастер чучел

ученый–таксидермист

В общей кухне он поставил в углу стол, взгромоздил на него проволочный каркас волка и, представившись Георгом, галантно предупредил Елену Ивановну – румянощекую, нервического склада соседку:

– Мои ученые занятия связаны с тонкой и пламенной материей: вата–с, пакля–с, разные там перья и, конечно, меха. Так что во избежание взаимного убытка прошу стол мой от примусов оградить.

У самого же Георгия Петровича, когда он пристраивал свой рабочий стол, расчет был весьма прозаический: цены на дрова и уголь по–прежнему кусаются, в комнате зимой не натопишься, а на кухне всегда теплее – дыхание жизни, так сказать.

Вечером на кухне собрались почти все пассажиры вновь отремонтированного коммунального корабля. Елена Ивановна Козлова жарила картошку с салом и в силу руководящей привычки – она заведовала большим продовольственным магазином – отрывисто бросала:

– Главное, товарищи, терпимость. Уважение желательно, но вовсе не обязательно. Терпимость и соблюдение норм. Да! – она возвысила голос, хотя возражений со стороны соседей не последовало. – Нормы общежития – это закон. Их надо соблюдать. Лидочка, ты еще не закончила?

– Сейчас, тетя Лена.

Девятнадцатилетняя Лидочка, как стало всем только что известно, состояла с Еленой Ивановной в близком родстве. Уже два года девушка работала на швейной фабрике, успела отличиться как общественница и поэтому была выдвинута в комитет комсомола, где возглавила культсектор. Если добавить сюда достоверные сведения о том, что щеки Лидочки, благодаря золотистому пушку, напоминали два спелейших персика, а карие глаза лучились теплом и задором, то образ родственницы торговой гранд–дамы приобретает определенную законченность, не говоря уже о привлекательности. Кроме того, Лидочка успешно училась на рабфаке и в обывательской среде коммунального дома считалась носителем культуры и наиболее передовых взглядов.

– Готово, – сказала Лидочка и показала присутствующим график уборки мест общего пользования.

– Отлично! – на щеках Елены Ивановны зажегся румянец удовлетворения. – Сейчас ознакомимся, распишемся… так сказать, засвидетельствуем, и нам сразу станет легче жить.

В ходе импровизированного собрания выяснилось, что в квартире еще проживают инженер Карпинский, многодетная семья каменщика Погребного с двумя родственниками и старушка Маркеловна, которая по причине полной глухоты ничего вразумительного сообщить о себе не смогла. Варанов присутствовал на собрании «фигурально», как уважительно сказала Елена Ивановна, имея, наверное, в виду и внушительность медной таблички, и проволочный скелет волка на столе. Сам же Георгий Петрович, намаявшись с вещами, крепко спал.

Новый сосед объявился в конце января, поздним вечером. Он вошел на кухню с черного хода. Точнее, даже не вошел, а влетел. Георгий Петрович, который как раз направлялся в свою комнату с чучелом совы, задержался и с любопытством уставился на молодого человека в черном облегающем костюме и необычной дымчатой куртке. Парень был коротко пострижен, голубоглаз и всем своим видом напоминал физкультурника–рекордсмена, только что вернувшегося из‑за границы.

Молодой человек обвел кухню непонимающим взором, словно он ошибся дверью и не туда попал. Он даже сделал шаг назад, но Лидочка, зардевшись, подала табурет и укоризненно сказала:

– Нельзя отрываться от коллектива. Мы слышали, что вы часто бываете в командировках, ездите по стране. Расскажите что‑нибудь интересное.

Чучело совы в руках Варанова, казалось, тоже смотрело на парня зелеными пуговицами–глазами. Тот заинтересовался птицей, наклонился, разглядывая на оперении тусклые отблески электрического света.

– Очень хорошая копия, – заметил молодой человек. – Перья будто настоящие.

– Георгий Петрович мастер своего дела, – сказала с оттенком гордости Елена Ивановна. – Все сам, своими руками. Даже выпотрошить птицу никому не доверил.

– Так она… живая? – удивился новый сосед.

– Была–с, молодой человек, – улыбнулся Варанов. – Теперь это научный экспонат.

– Какая дикость! – пробормотал «физкультурник» и растерянно присел на табурет. – Убить живое существо, чтобы сделать из него чучело! Какое варварство!

Георгий Петрович, пораженный неслыханной дерзостью, открыл было рот, но не нашел достойных слов для отповеди наглецу и юркнул в свою комнату.

– Вы странно размышляете, а еще инженер, – с упреком сказала Елена Ивановна. – Есть интересы науки. Наука, как известно, требует жертв…

Молодой человек извиняюще кивнул – так, будто Елена Ивановна сказала несусветную глупость.

– Товарищ Карпинский… – начала Лидочка, чтобы развеять неловкость, возникшую на кухне.

– Я не Карпинский и не инженер, – сказал молодой человек, с любопытством оглядывая убогую обстановку коммунальной кухни. – Меня зовут Алекс, нечто вроде вашего Александра. Я попал не в ту дверь – ваш мир странным образом соприкоснулся с нашим. На площадке моего дома две двери. Значит, там появилась третья, а я ее не заметил…

Елена Ивановна насторожилась.

– Вы не наш жилец? – Она, недоумевая, посмотрела на Лидочку, как бы ища поддержки. – Из другого мира? То есть, из‑за границы?

– Нет–нет, тетя! – вскричала радостно Лидочка. – Я все поняла! Я слушала публичную лекцию. Есть целые вселенные, наподобие нашей. Там тоже есть звезды, планеты, люди… Товарищ оттуда! Я правильно вас поняла, Алекс?

– Почти, – улыбнулся юноша. – Наш мир параллельный вашему. Мы живем рядом с вами, по соседству.

– Какое счастье, тетя! У нас такой гость! – Лидочка закружила по кухне, затем остановилась, забросала Алекса вопросами:

– Вы уже победили буржуев и капиталистов, да? Расскажите, Алекс, о вашей революции. Как вы там живете, не нужна ли какая помощь? Чем занимается ваша молодежь?

– Мы свободны и равны, – сказал молодой человек, любуясь румянцем девушки, ее сверкающими глазами и порывистыми движениями. – И мы, так же как и вы, очень заняты. На звездах много работы…

– Товарищ Алекс! – перебила его Лидочка. – Вы обязательно должны выступить на нашей фабрике. У нас еще не все понимают значение производительности труда.

– Мне пора домой. – Сосед встал с табурета, как бы сожалея, развел руками. – Посудите сами, Лидочка: я чужой для вашего мира. Каждому надо заниматься своим делом. Кроме того, я с радостью вижу, что вам вообще не нужны какие‑либо подсказки или помощь. Новую жизнь интересно строить своими руками, верно?

– Ой! – опять зарделась девушка. – Вы сейчас сказали точно так, как наш секретарь партийной ячейки.

– Я пойду. – Алекс направился к двери черного хода. – При случае еще к вам загляну.

– Чего ты, сокол, без одежки? – подала голос Маркеловна. – Стужа, чай, на улице.

– У нас там уже лето, бабушка, – успокоил ее странный гость и, поклонившись, исчез за дверью.

Елена Ивановна, будто вспомнив нечто чрезвычайно важное, рванулась за ним, но на неосвещенной, загаженной кошками лестнице никого уже не было.

На другой день Елена Ивановна подробнейшим образом рассказала ученому соседу о маловразумительных речах Алекса, который с одной стороны признавал себя их соседом, а с другой ссылался на какой‑то параллельный мир и прочую чепуху.

Варанов слушал внимательно, прикрыв глаза, а когда Козлова закончила, открыл их и в который раз поразил малоискушенную женщину пониманием жизненных тонкостей.

– Это минимум жулик, – заявил уверенно Георгий Петрович. – Минимум! А возможно, – тут он заговорщицки наклонился, – и скрытый враг. Нет самой Антанты, но агенты ее все еще живы, Елена Ивановна. Вы, как передовая женщина и руководящий работник, должны быть в курсе…

– Ах, Георг, – просто сказала Елена Ивановна и улыбнулась комплименту Варанова. – Он, конечно, молод и глуп, но вовсе не похож на шпиона.

– Доверчивость всегда была отличительной чертой русской нации, – задумчиво пробормотал ученый–таксидермист. – Великий философ Платон говорил: доверяй, но и проверяй.

Пораженное вспышкой умственных способностей соседа, сердце заведующей магазином, чей муж, пьяница и дебошир Федор, скончался в прошлом году от чахотки, сладко заныло.

Варанов же, вернувшись в свою комнату, написал заявление начальнику НКВД, в котором изобразил Алекса не только нарушителем паспортного режима, но и резидентом как минимум трех иностранных держав. Второе заявление, покороче, Георгий Петрович адресовал в жилотдел. Оно заканчивалось энергичным требованием: «Данный ход следует немедленно ликвидировать как мелкобуржуазную отрыжку прошлого и прибежище различных преступных элементов».

Получилось не очень убедительно, но веско.

«Ишь, гусь, – недобро подумал об Алексе Варанов, запечатывая конверты. – Посмотрим, что ты теперь запоешь. Там быстро разберутся, из какого ты мира…»

В воскресенье с утра пошел мокрый снег. Он залепил все окна, и в квартире № 27 стало вдруг удивительно светло и уютно. И тихо. Многочисленная семья каменщика Погребного отправилась в гости, инженер Карпинский опять обретался где‑то в командировке, а Елена Ивановна, по собственному выражению, «не знала выходных».

Георгия Петровича, по натуре негромкого, но словоохотливого, сегодня вообще не тянуло к людям. Он сидел возле холодной печки, закутавшись в плед, и брезгливо поглядывал на свои чучела. Творения его рук – две совы и лиса – по чистой случайности тоже собрались вокруг печки. Их, увы, никто не покупал. Георгию Петровичу в последние дни все чаще являлся фатум службы, от одной мысли о которой он буквально заболевал. Как?! Опять надеть черные нарукавники и добровольно отдаться в рабство? «Никогда–с, господа хорошие!» – одними губами прошипел Варанов. Уж лучше сладкая тирания Елены Ивановны. Чай, прокормит при своем магазине…

На кухне в тот день царствовала Лидочка.

Она вне всяких графиков промыла пол, помогла Маркеловне поставить варить суп, затем постирала свое единственное выходное платье и повесила его сушить на этажерку.

Маркеловна задремала возле своего стола, на котором пофыркивал примус, а Лидочка принесла из комнаты тушь, лист ватмана и стала готовить на среду чертеж. Она бы и запела что‑нибудь, но представила Варанова, который мог выползти в коридор, чтобы «прекратить безобразие», и передумала.

Лидочка уже заканчивала рисунок, когда громко хлопнула дверь черного хода и в кухню вошел… Алекс.

– Ой, вы все‑таки пришли! – радостно воскликнула девушка.

Она стремительно вскочила с табуретки, на которую взобралась было с ногами.

И тут случилось непоправимое: локоть Лидочки зацепил флакон с тушью и на платье, на ее бежевой радости, расплылось безобразное черное пятно.

– Нич–чего, – заикнулась Лидочка. – Не обращайте внимания.

Она попыталась заслонить собой неожиданную порчу, но тут проснулась Маркеловна и объявила на всю кухню:

– Хосподи! Такое платье пропало!

В голосе ее был неподдельный ужас, и Алекс вдруг остро ощутил и гордую бедность этого мира, и оптимизм людей, одержимых идеей переделать свою жизнь на основе равенства и братства. Все это, как солнце в капле воды, отразилось в русоволосой девушке, которая стояла перед ним и растерянно сжимала в руках линейку.

Он молча шагнул вперед, отстранил Лидочку и, сосредоточившись, выжег тушь, точно так как выжег бы любую другую инородность, появись она, например, в его теле или на коже. Пятно исчезло.

– Вы что – волшебник? – Лидочка крайне удивилась.

– Нет, – засмеялся Алекс. – Все научно объяснимо, как, впрочем, и это. – Он достал из‑под полы куртки три небольшие розы в прозрачной хрустящей бумаге и вручил их девушке.

– С точки зрения науки не вполне объяснимо другое, – уже серьезно сказал он, заглядывая в карие глаза Лидочки. – Почему это я зачастил к вам?! Мы такие далекие соседи… Впрочем, я, кажется, догадался. Вы понравились мне. Ваша вера в идеалы и революционный порыв.

– Наконец… – он помедлил, – ваша детская непосредственность и чистота.

Глухая Маркеловна, не понимая, что происходит, шумно вздохнула.

Лидочка зарделась, отступила на шаг от Алекса.

– Вам, наверное, нельзя к нам заходить, – вполголоса сказала она, опасливо поглядывая на дверь с медной табличкой. – На днях приходил военный, расспрашивал о вас. Я объяснила все с материалистических позиций, но он, кажется, не поверил. А это старое чучело Варанов обозвал вас шпионом.

– Не обижайтесь на него, – мягко сказал Алекс. – Он старый и больной человек. У него внутри… много черных пятен, поэтому он злится на весь мир. Я полечу его при случае.

Варанов, который ловил за дверью каждое слово гостя и Лидочки, похолодел: «Полечит!.. Знаю я эти лечения. Удавку на шею, а труп – в реку».

Он попятился на негнущихся ногах к столу, схватил остро заточенную стамеску и приготовился защищать свою непотребную жизнь.

– Жаль, что вы уходите, – нарочито громко заявила на кухне Лидочка. Голосок ее звенел и вздрагивал. – У меня в четверг день рождения, Алекс. Придут две подружки с фабрики. Будет еще тетя… Я хочу, чтобы вы тоже пришли, Алекс! Очень хочу! После пяти. Обещаете?

– Зайду по–соседски. Обязательно, – засмеялся «физкультурник».

«На крыльях прилетит, жди, – сардонически улыбаясь, прошептал Варанов. – Волк тебе сосед».

Он натолкнулся взглядом на бессмысленные глаза совы и шепотом выругался.

В четверг, после работы, Лидочка ворвалась на кухню раскрасневшаяся с мороза, вся в клубах пара. Елена Ивановна, которая по случаю дня рождения племянницы освободилась раньше, как раз готовила винегрет.

– Ой, тетя, какая я счастливая! – воскликнула Лидочка и, не раздеваясь, бросилась Елене Ивановне на шею.

Напевая:

Все выше и выше и выше

стремим мы полет наших птиц… —

Лидочка понюхала винегрет, бросила на ходу в рот кусочек соленого огурца и вдруг застыла, будто налетела на стену.

Дверь черного хода была снята с петель и стояла в стороне рядом с двумя ведрами и мастерком. Черного входа больше не существовало: проем двери был аккуратно замурован красным кирпичом.

– Завтра оштукатурят, – пояснила Елена Ивановна, – Сегодня не успели.

– Алекс! – выдохнула девушка и подбежала к бывшей двери. – Там Алекс, тетя! Наш сосед… Он обещал прийти…

Голос Лидочки прерывали рыдания.

– Что еще за глупость, – возмутилась Елена Ивановна. – Перестань сейчас же.

– Крыса! Чучело! Контра недобитая! – закричала гневно Лидочка, поворачиваясь в сторону комнаты Георгия Петровича. – Я знаю – это он сделал, он!

Девушка брезгливо пнула ногой стол Варанова. Раз, другой.

Проволочный остов волка зашатался, с грохотом и звоном рухнул на пол. Сплетения проволоки несколько раз спружинили, бросая остов в разные стороны, и онемевшей Елене Ивановне на миг показалось: волк ожил и мечется по коммунальной квартире, выбирая себе очередную жертву.