Текст книги "Сентябрь – это навсегда (сборник)"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Вы только поверьте

Она записывала слова сокращенно, торопясь поспеть за мыслью. Получалась не рукопись, а какая‑то стенограмма, но это ничуть не смущало Надежду Ивановну.

«Потом, все потом, – мельком подумала она, отодвигая ворох исписанных страниц. – Потом все расшифрую, каждое слово на зуб попробую. Сейчас главное – успеть записать…»

Она пососала погасшую папиросу и взяла новую.

Ей давно так легко не работалось. Зимой, в Переделкине, тоже было хорошо, но иначе, совсем по–другому. Там она вставала в шесть, пила крепкий чай без сахара – сытый не писатель, а мученик, – и садилась за письменный стол. Работа обычно начиналась с разглядывания Карты жизни Острогорова. Карту Надежда Ивановна нарисовала еще в мае, когда изучила все, что написал Дмитрий Никанорович и что написали о нем, а свидетельства его современников и документы создали в ее воображении детальную картину жизни гениального ученого – от детских лет и до смерти. Карта, как объясняла она друзьям, показывала продвижение героя во времени и пространстве и помогала ей воспринимать отгоревшую и исчезнувшую жизнь в динамике: то есть, не как слежавшийся пласт прошлого, а как поток событий и превращений. Карта легко вводила ее на «территорию» чужой судьбы и тогда, не часто, правда, происходило волшебство, которое теоретики писательского труда именуют перевоплощением. Свои карты Надежда Ивановна еще называла «географией биографии».

Писательница взяла новую папиросу, взглянула на лист ватмана, на котором был изображен целый континент: академик Острогоров много ездил, любил друзей и пользовался взаимностью, увлекался лыжным спортом, состоял в двенадцати советах, комитетах и комиссиях и успел при жизни опубликовать свыше трехсот научных работ. На карте было много фотографий. Вот круглоголовый мальчик лет шести–семи, вот Дмитрий среди призеров первенства Союза по волейболу, доклад в Дубне, будущая жена, вручение Нобелевской премии… На карте–судьбе были свои пики – например, создание теории гравитации, и свои пропасти, когда дух ученого не видел выхода из тупика, когда его одолевали сомнения и неверие в себя. Ближе к пятидесяти – обширное черное поле: смерть жены, тоска, неудачи и новые метания в поисках истины. Дмитрий Никанорович вечно спешил и поэтому частенько ошибался; карта и это фиксировала – скачки, скачки, скачки… Саму жизнь героя Надежда Ивановна изображала на ватмане в виде реки. Воды ее она расцвечивала в разные тона, сообразно общему душевному настрою Острогорова в разные годы жизни. Получалось всяко. Черное поле еще простиралось – то были дурные обстоятельства, период острого непринятия ученым миром блистательной теории Дмитрия Никаноровича, а река его жизни, миновав порог инфаркта, вдруг разливалась широко и мощно. Ее наполняла голубизна – цвет радости и возрождения души. В том далеком сентябре, в больнице, Дмитрий Никанорович познакомился с Ольгой Ильиничной Курагиной, тридцатисемилетней хохотушкой и певуньей, врачом–кардиологом, которая заставила больное сердце Острогорова стучать еще почти тридцать лет…

Ужасно захотелось есть. Такое, когда работала ночью, с Надеждой Ивановной случалось всякий раз. Она потерпела еще полчаса и, как всегда, решила не противиться преступному в ее возрасте желанию. Вскипятила чайник, приготовила растворимый кофе, добавив туда сливок.

Нарезать сыр не хотелось. Надежда Ивановна отломила треть куска и стала есть, как хлеб. Было уже около четырех, ночь уходила из Москвы. Надежда Ивановна обратила внимание: тополя за окном расшумелись – видно, к дождю. От форточки тянуло сыростью.

Писательница с удовольствием выпустила клуб дыма и погрузилась в думы о своей работе.

Книга об Острогорове была для Надежды Ивановны шестой по счету романизированной биографией. Началось все с прочитанного в популярном журнале очерка, которому она не поверила. Во–первых, ее поразила работоспособность Острогорова – статьи и монографии по теоретической физике, интереснейшие исследования в области космогонии, философские эссе, научно–популярные книги и учебники – всего более четырехсот листов. Невообразимо даже само количество. Во–вторых, ей показалось, что личность академика изображена в очерке в каких‑то сказочных тонах: спортсмен, путешественник, человек, влюбленный во все удовольствия мира, полемист и лирик, чудовищно неорганизованный и в то же время автор подробнейшего дневника, который он вел изо дня в день… Надежда Ивановна решила опровергнуть вымыслы журналиста. Она подняла архивы и… убедилась: личность и жизнь Дмитрия Никаноровича Острогорова были во сто крат богаче, чем мог вообразить себе автор очерка. Три года изучала Надежда Ивановна материалы. И вот, наконец, книга готова, остается написать эпилог – об этом ее попросили в редакции серии «Жизнь замечательных людей». Она и сама понимала: на айсберг личности ученого надо взглянуть как бы с высоты, осознать его как планетарное явление. Ключ к этому осознанию, по–видимому, следует искать в самом Дмитрии Никаноровиче. Но он так много написал, о многом думал…

Надежда Ивановна вернулась в кабинет, в который раз раскрыла «Дневник» Острогорова. Вот она, последняя запись, сделанная за день до смерти:

«…Есть нечто, привязывающее нас к жизни. Человек всегда представлялся мне почему‑то в образе воднолыжника. Пока он в движении, все для него – пространство, ветер, даль. Но только вдруг вырвало из рук фал или он, не дай бог, лопнул – и ты повержен. Из лихого наездника ты в одно мгновение превращаешься в беспомощное существо, которое, барахтаясь, идет ко дну. Что есть смысл нашей жизни, что?..»

Надежда Ивановна отодвинула книгу. «Что есть смысл нашей жизни? Что, в самом деле, удерживает нас на плаву, заставляет всех куда‑то мчаться? Всех! Дмитрия Никаноровича, меня, соседку Соню, то есть Софью Павловну, учительницу Ксюшу из третьего подъезда… Всех!»

За окном громыхнуло. Зашумел тяжелый дождь.

Надежде Ивановне оставалось дописать один–два абзаца.

Она отодвинулась от стола, привычно взглянула на Карту жизни Острогорова. В правом верхнем углу, рядом с фотографией мальчика, рядом с истоком, был нарисован серый песок. Река Дмитрия Никаноровича уходила в тот песок. Круг замкнулся. На семьдесят девятом году… движения.

Надежда Ивановна сознательно обошла надоевшее ей понятие. Как биограф, она вообще не любила понятия жизнь, смерть, сознание, замусоленные от частого употребления. И тем не менее обойти их, вовсе отказаться от них не могла. По той простой причине, что каждый из ее героев так или иначе обращался к этим вечным проблемам, не мог не обратиться, пытаясь познать самого себя и свое место в мире.

Фронт грозы приблизился настолько, что Надежда Ивановна отложила ручку и стала с любопытством ожидать: вот–вот одна из молний падет на тополя, растущие во дворе. Гроза была созвучна ее мыслям. Она думала о сильном человеке, природа играла своей силой – все закономерно.

Гром ударил по веткам. За окном полыхнуло так яростно и близко, что в этом адском огне, казалось, подтаяли стекла.

В следующий миг знакомый по магнитофонным записям и двум коротеньким сюжетам кинохроники голос произнес откуда‑то из‑за спины, от стеллажа с книгами:

– Ради бога, Надежда Ивановна, не пугайтесь меня. Я сам себя боюсь.

Она живо повернулась.

Возле распахнутого окна стоял коренастый мужчина с седыми волосами. Тело его колебалось, чуть смазывалось в пространстве, будто незваного гостя показывали по телевизору. Надо только встать и покрутить ручки, чтобы изображение стабилизировалось. Надежде Ивановне не надо было ни вспоминать, ни угадывать. В углу комнаты, возле стеллажа с двухсоттомником всемирной библиотеки, стоял академик Острогоров.

– Вы дух? – Надежда Ивановна засмеялась. – Я, получается, вызвала вас из небытия? Ах, вздорная старуха. Мне, конечно, чертовски интересно. И даже лестно… Да, да, во время войны я немного практиковалась в спиритизме. В Оренбурге, вместе с Клавкой Тумановой. Ее муж сгорел в танке, так она, дура, все его дух тревожила… Что? Да, дух танкиста матерился, а Клавка плакала. «Он, точно он, – повторяла, – как живой. Когда я его допекала…»

– Все обстоит гораздо хуже, – сказал Дмитрий Никанорович. – Я, кажется, уже вполне материален.

Столбик пепла от чудом непогасшей папиросы упал на ковер. Гость заглянул за штору, которую колебали порывы ветра, протянул писательнице керамическую пепельницу. Она взяла. На ее лице промелькнула тень смятения: Надежда Ивановна наконец убедилась в реальности происходящего.

– Что же я наделала? – спросила сама у себя старушка. – Дух – ладно, но если вы есть вы… Получается что‑то неладное. Противоестественное. Хотя лично я ужасно вам рада, Дмитрий Никанорович. Кстати, вы не голодны? Я на днях набила холодильник всяческой едой.

– Какая непосредственность, – пробормотал Острогоров. – Вы даже не спрашиваете: откуда я, каким образом…

Надежда Ивановна оттолкнула недописанную страницу, встала из‑за стола.

– Допрос – не лучший метод взаимопонимания, – сказала она. – Я, в самом деле, ничего не понимаю, но я не так дурно воспитана… Да и сами вы вряд ли что понимаете.

Пепел опять упал на ковер.

– Я все понял, Надежда Ивановна, – академик прикрыл окно, сел в кресло. Гроза, по–видимому, заходила над Москвой по второму кругу. – Я же физик… Вы знаете, что сейчас произошло? Вы таки вызвали меня из небытия. Воскресили! Произошло редчайшее совпадение многих различных факторов. Вы писали обо мне книгу, уже написали. То есть, вы произвели в своем воображении синтез фактов моей биографии, моих работ, дневников, писем. Да, все эти годы вы непроизвольно моделировали мой духовный мир, мою память. Информация о человеке, об отдельной личности, чрезвычайно рассеяна. Часто она с годами рассеивается еще больше и исчезает вовсе. Но я кое‑что оставил потомкам… А вы, Надежда Ивановна, сконцентрировали информацию обо мне… Плюс гроза, близкий разряд. Аккумулированная информация нашла, наконец, возможность выразиться материально. Произошло превращение количества в новое качество. Все это, согласен, необычно, однако элементарно просто.

– Что же вам теперь делать? – вырвалось у Надежды Ивановны. Она стала прикуривать, сломала спичку.

Острогоров погрустнел.

– Не знаю. Все мое уже потеряно, не мое…

Он пожал плечами, две резкие морщины пересекли его лоб. С внезапной жалостью старая писательница подумала, что если чудо и свершилось, то не до конца, презрев логику чуда: ученый так же стар, как и при жизни, по–видимому, так же болен. Увы, если она и выступила в роли чудотворца, то все равно не властна над чужой судьбой – молодость Острогорову не вернуть.

– Может, я еще исчезну? – негромко сказал академик, пробуя на ощупь лицо, грудь, колени. – Может, я – временное создание, как‑то связанное с вашим воображением? – Он задумался, благодарно улыбнулся. – А вообще вы, писатели–биографы, настоящие волшебники. Вы воссоздаете личности, навсегда потерянные землей и временем. Согласитесь, вы меня реставрировали, будто фреску. Ничего не было – и вот вам я.

За окном опять громыхнуло. Дождь свирепо полосовал листья.

– Почему потеряно? – удивилась Надежда Ивановна. – Напротив. Извините, я просто неудачно выразилась: «Что делать…» По–моему, нет никаких проблем. Главное – вы вернулись.

Острогоров покачал головой:

– Ради бога, Надежда Ивановна… Я понимаю щекотливость своего положения. Если я не… временный, то возникает масса трудностей с восстановлением моего статуса человека. Представляете, какая процедура? При мне нет никаких документов, квартира, по–видимому…

– Там музей, – сказала Надежда Ивановна.

– Вот видите. Я – никто. Только «я» – и все.

Писательница вдруг засуетилась, начала убирать с письменного стола бумаги и огрызки цветных карандашей.

– Разве этого мало, Дмитрий Никанорович, – живо возразила она. – Велика беда! Поживите какое‑то время у меня. Сын полгода назад получил квартиру, комната пустует. Что за проблемы, Дмитрий Никанорович?!

Острогоров встал с кресла, пересек кабинет.

– Вы позволите? – он заглянул в бумаги Надежды Ивановны. – Я так и знал – новая книга… Если вы и дальше будете писать так хорошо, то вскоре в вашей квартире негде будет повернуться. К вам, Надежда Ивановна, сойдутся все ваши герои.

– Хм, я отвыкла от комплиментов. – Писательница улыбнулась и тут же испуганно охнула: тело Острогорова вдруг вновь заколебалось и как бы потеряло резкость изображения.

– Что с вами, Дмитрий Никанорович?

Академик побледнел, поднял взгляд к потолку, как бы прислушиваясь к своему естеству.

– Все‑таки я не стабильный, Надежда Ивановна. Необычная флуктуация пространства и времени… Чудес, увы, не бывает. С минуты на минуту я исчезну.

– Как это не бывает?! – возмутилась старушка. – А то, что мы с вами среди ночи толкуем, – не чудо?! Не паникуйте, Дмитрий Никанорович. Вы же ученый. Подумайте, поищите способ, как вам тут остаться. В смысле – закрепиться.

– Я думаю, – тихо сказал Острогоров. – Как никогда интенсивно. Кое–какие соображения есть, но… Вы очень точно заметили – «закрепиться». По–видимому, меня выталкивает реальность, континуум оперативной, то есть, сиюминутной информации. Факт моего существования не закреплен в сознании людей.

– Что же делать? – Писательница закурила, поспешно и жадно затянулась.

– Ума не приложу. – Острогоров пожал плечами. – Не побегу же я на улицу, чтобы кричать каждому встречному: «Я жив, поверьте в меня!» Да и нет там никого. Ночь, все спят…

– Если только за этим остановка… – усталое лицо Надежды Ивановны осветила улыбка. Она швырнула папиросу в окно, потянулась к телефону. – Сейчас я всю Москву на ноги подниму.

Первому она, по–видимому, позвонила сыну:

– Сереженька, извини – срочное дело. Ни о чем не спрашивай, а слушай и действуй. Передай всем, кому сможешь, известие: «Академик Острогоров жив…» Да, произошло чудо… Все «как» и «почему» – потом. Дорога каждая секунда. Начинай звонить, Сереженька.

Надежда Ивановна набрала новый номер. Через несколько минут разговора она разозлилась:

– …Вы можете хоть раз в жизни поверить так, на слово?! Доказательства потом, Клавдия Степановна… Нет, я абсолютно здорова… Позвоните, пожалуйста, своим знакомым… Что? Плевать! Это даже к лучшему. Пусть думают, что старуха спятила. Главное – сообщить весть об Острогорове как можно большему количеству людей. – Писательница засмеялась. – Да, Клавдия Степановна, мне нужна огромная сплетня. Сейчас! Ночью! Внезапная, как пожар. Позвоните моим врагам. Они подхватят и разнесут.

Академик с восхищением смотрел на разрумянившееся от переживаний лицо Надежды Ивановны, ловил каждое ее слово. Затем, в перерыве между двумя звонками, посоветовал:

– Говорите, что вы участвуете в эксперименте по психологической поддержке. Люди любят научнообразные объяснения.

Они не заметили, как ушла гроза. Небо за окном стремительно светлело.

– Все! – Надежда Ивановна растерянно полистала блокнотик. – Я не думала, что моих друзей осталось так мало. Как вы считаете – этого достаточно для… «закрепления»?

Острогоров пожал плечами.

– Не знаю. Однако мои шансы резко возросли. И вообще… Как бы ни обстояли мои дела с точки зрения физики, но ваше стремление защитить чудо, любой ценой умножить вокруг себя количество добра – это поражает.

Старая писательница пересела в кресло, устало откинулась на спинку. Она представила, как просыпаются сейчас в столице телефоны – встревоженно, насмешливо, недоуменно. А то и со злорадством.

«Пусть, – подумала Надежда Ивановна. – Пусть! Лишь бы поверили… Лишь бы мертвые трубки наполнялись голосами и жизнью… Лишь бы не исчез мой гость».

Острогоров тоже присел.

Он неотрывно смотрел в окно, откуда, будто свет надежды, проливалась заря.

…Я был уже порочным

В двигателе что‑то бабахнуло – раз, другой, машина резко сбавила ход, и Николай, проникновенно выругавшись, свернул на обочину.

– Что‑нибудь серьезное? – спросил Виктор.

– Сейчас посмотрим.

Они вышли из машины. Николай поднял капот, постоял над мотором в раздумье, затем открыл багажник и стал доставать инструменты.

– Тебе помощь нужна? – Виктор потянулся, разминая затекшую спину. – Может, что держать или подавать?

– Нет, старина. По–моему, зажигание барахлит. А это тонкая работа… Погуляй пока. Если понадобишься, я посигналю.

Виктор кивнул, потому что не любил и не понимал железо – крутящееся, ездящее, летающее, наконец, печатающее его книги.

Море от дороги, по которой они выбирались к Севастопольскому шоссе, было далеко. Но стоило Виктору отойти от машины на несколько шагов, как он услышал погромыхивание гальки. Серебристое и издали спокойное, море перекатывало ее – безустанно, с тупой и мерной силой. Около дороги пахло камнем и пылью, но больше всего асфальтом и опять‑таки железом, для которого и созданы все дороги. Пахло также еще чем‑то: очень знакомым, но пока не узнанным. От этого запаха–намека на душе стало тревожно и сладко.

«К чему бы это?» – подумал Виктор.

Взгляд его ушел дальше вдоль берега и наткнулся на знакомые башни санатория «Мелас». Когда‑то он был здесь, – в незапамятные времена, еще студентом…

«Сколько же лет прошло? – прикинул Виктор. – Двадцать? Нет. Двадцать два. Даже двадцать три…»

И вдруг он узнал медовый запах–намек, витавший над дорогой. Вербейник!.. Так пахла Вера. Девушка, чье присутствие в его жизни казалось ему нынешнему – искушенному и все пережившему – какой‑то игрой воображения, наваждением юности – загадочным и властным.

Вербейник… Он где‑то здесь, рядом, растет на обочине. Или, может, все еще более фантастично? Может, еще с тех времен блуждает здесь, будто болид в космосе, атом запаха? Случайный, вечный, бессмертный атом… Остался и блуждает?

Виктор присел на придорожный столбик и будто провалился в прошлое.

В дом отдыха «Нижний Кастрополь» он приехал в конце ноября.

В сентябре его нежданно–негаданно буквально раздавило горе. Одно из неизбежных, но от этого не менее страшное. Он по инерции ходил на лекции, ел, спал, однако делал все это почти бессознательно, потому что ни умом, ни сердцем не мог понять: как в один миг может разрушиться целый мир? Депрессия углублялась – Виктор завалил несколько зачетов. И вот тогда декан Макарова, женщина умная и властная, выхлопотала в профкоме путевку и в разгар учебного года отправила его в Крым.

Так в один день Виктор перенесся от слякоти Днепропетровска, от скоротечных снегов и нелепых дождей к никогда раньше не виданным обрывам и утесам, рядом с которыми дремало аквамариновое море, зеленели кипарисы и какие‑то незнакомые деревья. Бездумные загорелые лица отдыхающих обещали самое настоящее забвение.

Сестра–хозяйка – величественная и полусонная – открыла ему маленькую комнату, в которой стояли две кровати, отдала ключ.

– Напарник завтра приедет, – сказала она. – Занимайте, где вам понравится.

Сестра–хозяйка ушла, а он сначала вышел на длинную дощатую веранду, а затем, повинуясь какому‑то подсознательному зову, направился к морю.

Спуск к берегу оказался неожиданно крутым. Опираясь на каблуки, Виктор сбежал по узкой тропе, спрыгнул на гальку. Море было равнодушное и угрюмое, словно его тоска. Странное дело! Эта похожесть как‑то облегчила душу. Будто нашелся, наконец, человек, которому так же неприютно и одиноко, как и ему.

Он внимательно все рассмотрел. Валуны на берегу и камни в воде. Скалы, то подступающие к самой воде, то исчезающие в замысловатых складках берега. Жухлую траву и кустарники, так и не определившиеся к ноябрю – погибать им или зеленеть вечно.

– Э–эй–эй… – услышал Виктор зов.

На краю обрыва стояла девушка – белокурая, в коротком бежевом плаще и звала… его. Виктор в первый миг не поверил себе. Зовут кого‑то другого, не его. Он оглянулся. На узкой кромке пляжа никого больше не было.

– Ловите!.. – услышал он веселый возглас.

Девушка заскользила–побежала по тропке, стараясь не разгоняться, но все равно убыстряя и убыстряя свой бег из‑за крутизны спуска.

«Ловите…» – повторил про себя Виктор и шагнул навстречу незнакомке.

Она упала ему в руки – неожиданно тяжелая, упругая, будто рыба, прикоснувшись к нему всем телом. В голове Виктора все смешалось: белые колени, мелькнувшие перед глазами, толчок груди, от которого на миг, будто от удара электрического тока, помутилось сознание, наконец очень знакомый тонкий аромат, исходивший от девушки: то ли цветущей акации, то ли меда.

Девушка засмеялась и освободилась из его объятий.

– Здравствуйте, – сказала она. – Вы, наверно, сегодня приехали? Я не видела вас на обеде.

– Только что.

Виктора от смущения бросило в жар. Темно–зеленые глаза девушки смотрели лукаво и выжидательно.

Он подал ей руку, чтобы спуститься еще ниже – к холодной беспокойной воде.

– Жаль… А я завтра уезжаю.

Она сказала свое «жаль» так, что его можно было отнести и к их встрече. Жаль, мол, только встретились, а тут надо уезжать. По крайней мере, Виктор понял ее именно так.

– Вы откуда приехали? – спросил он, смелея. Ему вдруг стало понятно: случилось нечто очень хорошее. Случилось или еще случится. А может, происходящее – их болтовня, прикосновения рук, парение души – и есть то большое и радостное, в предчувствии чего не раз сжималось сердце?

– Из‑под Москвы… Гусь–Хрустальный – слышали?

«Хрустальный, хрустальный…» – мелодичным перезвоном отозвался в нем голос девушки. Он вдруг узнал тонкий запах, который исходил от нее. Вербейник… Высокая трава с метелками желтых цветов. В детстве, после войны, он еще собирал ее, а мама заваривала чай – душистый, медовый.

– Работаю ткачихой, живу в общежитии…

– Я тоже в общежитии, – обрадовался неизвестно чему Виктор.

– У нас там девчонок – миллион, – лукаво взглянула на него новая знакомая. – Приезжайте – выберете невесту.

– Я еще учусь, – Виктор почему‑то покраснел от своего признания. – На втором курсе филфака.

– Все равно приезжайте, – засмеялась девушка.

За разговором они незаметно подошли к маленькой рощице деревьев с темно–зелеными, плотными на вид листьями. Девушка достала из кармана полиэтиленовый пакет.

– Поможете?

Она срывала эти откуда‑то знакомые листья и рассказывала о себе. Виктор помогал, но лишь для вида. Во–первых, непонятно, зачем ей эти листья. Во–вторых, и это главное – для чего ускорять это странное занятие, которое позволяет быть вдвоем и во время которого иногда встречаются их руки.

Виктор прочел – негромко, со значением:

Мы потеряли целый закат, – никому

не увидеть дружбу наших ладоней

в час, когда мир погружается в синюю тьму

– Чьи это стихи? Неужели ваши? – удивилась она.

– Пабло Неруды. Я очень люблю его. Знаю много наизусть.

– Почитайте еще, – попросила девушка.

Он начал другой стих, пьянея от колдовского завораживающего ритма, от собственной смелости:

В тебе все реки поют, и душа моя с ними

течет, как ты повелела, в тобой открытый предел.

Укажи мне, где цель, стань тетивой надежды,

и я в опьяненье на волю выпущу стаи стрел.

Всюду вокруг я вижу, как зыблется твое тело.

Твое молчание – облава моих пугливых минут,

твои хрустальные руки – долгожданная гавань

моим поцелуям и влажным моим желаньям приют.

На устах у любви твой голос влажнеет, крошится

в час, когда вечер гулкий катится в пустоту!

Так на донышке дня я слышу, как в чистом поле

молодые колосья шуршат у ветра во рту.

Виктор передохнул, облизал пересохшие губы.

Еще никогда стихи не были так созвучны его душе, смутным страстям и желаниям, бродившим в нем. А как слушала его девушка! Каким мягким сиянием полнились зеленые глубины ее глаз, как странно играла на ее лице улыбка! Точь–в-точь зарница: грозы еще нет, но сполохи неземного огня то вспыхивают на небосклоне, то угасают и от этого становится весело и чуть жутковато.

Девушка просяще взглянула: что же ты, мол, замолчал? Виктор начал нараспев:

Я двигался, помечая огненными крестами

белую карту твоей кожи. Тайной тропой

крался мой рот тайком, на паука похожий,

по тревоге твоей, за ненасытной тобой.

Грустное милое чудо, чтобы ты не грустила, —

что тебе рассказать у кромки закатных вод?

Он оборвал стихотворение, красиво и небрежно, как ему казалось, повел рукой в сторону моря. Красное солнце уже готовилось нырнуть в студеную воду.

– Колоссально! – восхитилась девушка. – В жизни не встречала ничего подобного. Прочитайте еще что‑нибудь. Ну, пожалуйста.

– Более сдержанные или… такие? – Виктор выделил последнее слово и испугался: вдруг рассердится и уйдет.

– Такие! – засмеялась девушка. Глаза у нее были темно–зеленые, будто эти загадочные листья, которые они рвали.

– Это «Песня отчаянья», – хрипло сказал он. – Слушайте:

…Женщина, плоть и оплот, возлюбленная утрата,

тебя я пою и тебя из влажной зову темноты.

Как чаша, ты приютила всю бескрайнюю нежность.

И забытьем бескрайним разбита, как чаша, ты.

Правила чернота одинокими островами,

и там в объятья свои любовь меня приняла.

Жажда была и голод, а ты, словно плод, манила,

битва была и гибель, а ты спасеньем была.

Женщина, как меня ты удержать сумела

в землях твоей души и на кресте твоих рук!

Томление по тебе было страшным и кратким,

взвихренным и хмельным, напряженным, как лук

Погост поцелуев, не гаснет пламя в твоих могилах,

пылают грозди, и птицы их до сих пор клюют.

Память искусанных губ и зацелованной кожи,

память голодных зубов и тел, заплетенных в жгут.

Бешеное сближенье жадности и надежды,

которое нас сплотило и навек развело.

……………………………………………….

Бешеное сближенье жадности и надежды,

которое нас сплотило и навек развело.

……………………………………………….

Такая судьба постигла парус моих желаний,

сорванный ветром судьбы, и вот – кораблем на дно!

– Не надо больше, – попросила вдруг девушка. – Вам будет плохо… – И спросила, глядя с жалостью и нежностью: – Вы очень одиноки, правда?

Виктор смутился.

– Наверно… Не знаю… Есть друзья, сестры.

– Это не то. – Девушка помолчала, поправилась: – Не совсем то.

– Отец на фронте погиб – я его почти не помню. – Виктор вздохнул. – А мама этой осенью умерла. В сентябре…

Девушка слегка сжала его руку. Маленькая рука была жаркой и сухой.

– Не надо так, – попросила она. – Страшно так– $1Кораблем на дно»… Все у вас образуется. Вот увидите.

– Да я ничего… У поэтов всегда так: ушла девчонка, а для него это хуже атомной войны.

– А для вас? – лукаво прищурилась девушка. – Ведь вы тоже поэт.

– От–ткуда вы взяли? – Виктор от неожиданности даже заикнулся.

– Догадалась… Могу, кстати, лавром поделиться.

– Это лавр? – удивился Виктор и понюхал листья. Листья и правда пахли лавром.

Девушка тряхнула непокрытой головой. Соломенные волосы невесомо взметнулись над ее плечами. Виктору перехватило дыхание – такое он видел только в кино.

– Лавр. Дома буду с ним суп варить и Кастрополь вспоминать.

«И меня», – с уверенностью подумал Виктор. Девушка бросила пакет на землю, вздохнула:

– Вы мне душу разбередили… Куда уж теперь суп…

Она помолчала, склонив голову.

– Вы слишком молоды, Витя. А тот, кого вы читали, наверно, стар, да и фамилия у него не русская. Вы не поможете нам – ни он, ни вы….

– О чем вы? – спросил Виктор, потеряв вдруг всю свою мальчишескую самоуверенность.

От ее слов повеяло чем‑то серьезным, наболевшим. Виктор в силу своего полудетского максимализма мог посмеяться над чем угодно и не увидеть ничего святого даже в деве Марии, но боль он знал хорошо – в любых лицах. Отголосок ее прозвучал и в словах новой знакомой.

– Вы не представляете, Витя, как мало надо женщине. Я уже не говорю о нежности, ласке… Достаточно, чтобы тебя просто заметили… О, вы не знаете нашего Гуся… Я как‑то слышала, что семена цветов ветер всегда в одно место сносит. Собираются они там, цветут – всему миру на заглядение. Так и в Хрустальном… Девок‑то у нас больше, чем цветов. Чужой кто приедет – поражается. А они, бедняжки, цветут, цветут и… вянут. Эх, разбросать бы нас по России! Да нет такого шального ветра.

– А вы уезжайте оттуда, – загорелся неожиданной идеей Виктор. – Приезжайте к нам, в Днепропетровск.

– Ах, Виктор, – грустно сказала, девушка. – Если бы все решалось арифметикой. Кто‑то из ваших собратьев писал: умереть от одиночества можно и в Париже.

Он даже руки опустил от таких слов. Что ей ответить? Как утешить? Но в следующий миг будто солнце выглянуло из‑за туч – на лице спутницы появилась улыбка:

– Что вы такой впечатлительный, Витя. Мы с вами не во Франции, и я вовсе не собираюсь помирать. Рвите быстрее лавр – скоро стемнеет.

Через полчаса, наполнив доверху пакет, они стали взбираться на обрыв. Виктора вновь то и дело бросало в жар от неизбежных прикосновений, неотступного запаха вербейника.

Они остановились на едва освещенной веранде. Слова, которые еще несколько минут назад переполняли Виктора, вдруг куда‑то разом исчезли. Она завтра уезжает! До чего все глупо – она уезжает. И имя… Он даже не спросил ее имя. Или не расслышал. Она, кажется, говорила у моря… Все!.. Сейчас попрощается и уйдет…

Виктор вдруг заметил в руке у девушки ключ.

Какая удача! Есть повод продолжить разговор, а там… Они оба молоды и свободны. К тому же он ей понравился – это уж точно. Об этом говорили ее глаза и руки. Он не мог обмануться.

– Давайте я вам помогу открыть дверь, – он потянулся за ключом.

Девушка спрятала руку с ключом за спину, потупила взгляд.

– Вы не так меня поняли, – промямлил Виктор, тотчас перенесшись с небес на землю. – Я и правда хотел помочь. Тут, говорят, везде негодные замки.

– Да нет, Витя, – смущенно ответила девушка. – Вы тут ни при чем.

Она поежилась. К вечеру похолодало, появился ветер. От моря как бы приближалась полная и грузная луна. Ее блеск ложился на воду, будто лед, она и кралась по этому льду с величайшей осторожностью – а вдруг провалится.

– У меня к вам необычная просьба, – сказала девушка, глядя Виктору прямо в глаза. – Я жила в комнате не одна. Так вот. Моя напарница сейчас прощается, со своим приятелем. Вы понимаете?..

– Да, да, конечно, – пробормотал Виктор, хотя совершенно не понимал, к чему она клонит.

– Я знаю – вы одни в комнате. А мне не хочется гулять до утра по холоду. Разрешите поспать у вас три–четыре часа. Я уезжаю первым автобусом.

– О чем разговор! —с горячностью воскликнул он. – Спите, сколько вам захочется. Пойдемте.

От волнения он замешкался с замком – ключ все не попадал в скважину. Наконец, дверь открылась, Виктор пропустил гостью вперед, но тут кто‑то вышел на веранду, и он торопливо шагнул вслед за ней. Они столкнулись у двери. Девушка засмеялась. А на Виктора вновь повеяло душистым вербейником, медом и летом.

Сейчас я найду выключатель, – хрипло сказал он, шаря руками по стене.

– Не надо. Я уже раздеваюсь.

Эти простые слова обожгли Виктора. Отвернувшись, с колотящимся сердцем, он поспешно разделся, оторвав впопыхах пуговицу на манжете рубашки. Одежду он бросил на стул, а сам нырнул под одеяло и замер там, боясь даже шевельнуться.