Текст книги "Сентябрь – это навсегда (сборник)"

Автор книги: Леонид Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– Сейчас, – пробормотал он, примеряясь. – Сейчас я тебя выкорчую.

Он уже осознал свое отношение к этой невзрачной тахте и убедился, что оно гораздо сложнее, чем, например, его отношение к Мишке Воробьеву. Сказать про это чудовище «постылая» – значит ничего не сказать. Тахта наверняка еще помнила Любу, его жену, с которой он развелся шесть лет назад. Помнила Любу – значит, помнила ее предательство и неверность. Не то в прямом смысле слова, а более оскорбительное – неверие в него как человека, как личность…

Иван Иванович рванул тахту на себя. Ножки затрещали и сломались.

– Так тебе, зараза! – вскричал победно он.

Тахта знала его сны, а значит, знала его муки. Потому что только во сне он был по–настоящему счастлив. Много раз. Много раз душа его воспаряла над зеленым драпом, будто над огромной сценой, и он дрожал и пел, предчувствуя приход Джульетты, задыхался от ревности вместе с Отелло и постигал мир глазами короля Лира. Как он играл! Кем он только не был! Проклятые, безвозвратные сны… Каждый раз невидимый зал стонал от восхищения, а он не мог сдержать горестный стон, когда просыпался. Ведь днем или вечером, в реальной жизни, он опять деревенел, костенел, можно сказать, околевал на сцене. Разгадав это, Гоголев неизменно поручал ему все роли покойников…

Иван Иванович метнулся на кухню, нашел там тупой туристский топорик и потащил тахту во двор.

Деревянная рамка загрохотала о ступени. Звук этот обрел в ночи особое нахальство: казалось, что сейчас проснется весь дом. Но держать рамку на весу ни Ивану Ивановичу, ни Юрию Светову никак не удавалось.

«Сейчас Чума выскочит», – подумал он, выволакивая тахту на площадку второго этажа. Чумой соседи и собственная жена называли мордатого Федьку из четырнадцатой квартиры. За чугунный прилипчивый нрав, грязный свитер и бешеные мутные глаза. Федька, как говорится, не просыхал. Чума свирепствовал в их дворе лет пять. Затем его крепко побили его же дружки, Федька поутих и в результате травмы потерял сон. Ивана Ивановича он явно не задирал, но за человека тоже не считал – смотрел всегда глумливо, презрительно, а при встречах бормотал под ной ругательства.

В обычный день (вернее, ночь) Иван Иванович постарался бы побыстрее проскочить опасную зону. Однако Юрий Светов, чей образ уже прочно занял его мысли и сердце, остановился передохнуть как раз напротив четырнадцатой квартиры.

Щелкнул замок.

– Ты што, сдурел, клистир? – прорычал Чума, высовывая в коридор всклокоченную голову. Он включил свет и щурил теперь глаза от беспощадной голой лампочки.

Юрий Светов переложил топорик в правую руку, а указательным пальцем левой брезгливо зацепил и потянул к себе майку Чумы.

– Я тебе сейчас уши отрублю, – ласково сказал Светов, а Иван Иванович обомлел от восторга. – Выходи, соседушка!

Федька с перепугу громко икнул, схватился за майку, которая растягивалась, будто резиновая:

– Че… чего… фулиганишь!

Во дворе, в черной проруби неба, между крышами домов лениво кружились светлячки звезд.

Он, играючи, порубил возле песочницы доски, сложил щепки избушкой. Зажег спичку. То, что полчаса назад было тахтой, вспыхнуло охотно и жарко. Огонь встал вровень с лицом.

И тут он понял, что пришла пора прощаться.

«Тебе не больно расставаться? – спросил его Иван Иванович. – Я понимаю, ты увлекся образом, вжился в него… Но ведь это смерть личности».

Светов махнул рукой, улыбнулся:

«Брось, старик, не пугай сам себя. Это возвращение твое… Рождение!»

«Тогда прощай. Береги это тело. Оно еще ничего, но частенько болеет ангинами. Запомни».

«Прощай. Я запомню…»

Он увидел, как в пляшущем свете костра от него отделилась серая тень Ивана Ивановича. Еще более пугливая, чем ее бывший хозяин, нелепая и жалкая на этом празднике огня и преображения. Тень потопталась на снегу и, сутуля плечи, шагнула в костер. Словно и не было! Только пламя вдруг зашипело и припало на миг к земле, будто на белые угли плеснули воды.

Чума, который с опаской подглядывал из окна за действиями соседа, окончательно утвердился в своем мнении – чокнулся Иванов, не иначе! – и отправился в смежную комнату досыпать. Ну кто в здравом уме станет жечь посреди двора почти новую тахту? Да еще ночью.

Прежняя память, как и внешность, осталась. Она‑то подсказала Юрию Светову, что Гоголев назначил на девять репетицию – разрабатывать мизансцены.

Он аккуратно сложил в портфель милицейскую форму, положил сверху кобуру и махровое полотенце. Затем выпил кофе – сказывалась бессонная ночь, поискал брошюру с пьесой, однако не нашел и, махнув рукой на поиски, вышел из дому.

К утру опять подморозило.

Насвистывая одну из мелодий Френсиса Лэя, Светов спустился к Днепру. Из огромной проруби, где обычно купались городские «моржи», шел пар.

«На первый раз не буду злоупотреблять», – подумал Светов, быстренько раздеваясь.

Сердце, все еще, наверное, принадлежащее Ивану Ивановичу, слабо екнуло, когда он осторожно ступил в ледяную воду – чтоб не намочить голову. Проплыл туда–сюда, отфыркиваясь и всхрапывая от удовольствия. Потом пробежался, до красноты растер себя мохнатым полотенцем. Так же, как и раздевался, быстро оделся.

Часы показывали четверть десятого.

Светов, отбивая такт рукой, пружинящим шагом поднялся по Садовой и свернул к театру. Он обживал себя, будто жильцы новый дом. Дом ему нравился.

Гардеробщик, вечно сонный Борис Сидорович, который никогда не замечал Иванова, перед Световым встал и пальто его принял с полупоклоном, но несколько удивленно.

Юрий Светов тем временем пересек фойе, прошел два коридора и «предбанник» и вступил на сцену. Там уже свирепствовал главреж.

– Не хватало! – окрысился Гоголев. – Еще вы будете опаздывать!

Светов бросил взгляд. Глаза его удивились. Раньше они видели всегда что‑нибудь одно: кусочек, огрызок окружающего мира. Теперь он увидел все разом: скучающую Веру Сергеевну, то бишь Елену Фролову, похмельного Аристарха – он подарил ему всепрощающую улыбку, Кузьмича, их единственного народного, который вяло жевал бутерброд. В стороне скучали остальные «энергичные люди». В отличие от Аристарха люди позавтракать не успели – на лице Простого человека крупными мазками была написана нечеловеческая тоска.

Где‑то рванул сквозняк. По сцене прошел ветер.

– Полно вам, – сказал Светов главрежу. – Не суетитесь.

Кончиками пальцев он легонько подталкивал Гоголева за кулисы. Тот безропотно повиновался.

Сонечка, то есть Аня Величко, увидев его на сцене, побледнела.

– Что с тобой, Ваня? – тихо спросила она. – Ты заболел? Ты на себя не похож.

– Потом! – оборвал он ее. – Потом, любимая. У нас впереди целая жизнь. Еще успеем наговориться.

Он властно поднял руку, призывая к тишине, и обратился к артистам:

– Сегодня буду играть я, ребята. Для начала я расскажу вам немного о себе. Будем знакомы. Меня зовут Юрием. Юрий Светов…

Опять ударил ветер.

Закатное солнце, которое висело на старом заднике еще с прошлого сезона, вдруг оторвалось от грязной марли, заблистало, распускаясь огненным цветком, и взошло над сценой. А на бутафорском дереве вопреки здравому смыслу запели бутафорские птицы.

Итальянский пейзаж

Лиза разложила персики, достала из сумки бутылку из‑под пепси–колы и, оглянувшись, побрызгала товар водой. На пушистых шарах засветились крупные капли.

– Ранние, ранние, – позвала она двух курортниц в шортах, собравшихся, видно, на пляж. – Только что с дерева. С росой…

Товар Лиза предлагала сдержанно, без лишнего шума, так как давно приметила: если ведешь себя с достоинством, значит, хозяйка, а не балаболка, которой лишь бы с рук спихнуть. Балаболки вообще народ непутевый – просит шесть, а приспичит ей, так и за трешку уступит.

Горячая ладонь легла ей на спину – Лиза вздрогнула, выпрямилась. Конечно, никакая это не ладонь. Она уже знала этот взгляд. Только у него… такие сумасшедшие глаза. Они прожигают насквозь ее платье, и появляется ощущение руки – легкой, жгучей, наглой. Рука коснулась спины, бедер, и Лизу будто жаром обдало. Опять этот охальник! Что он себе позволяет!

Она гневно обернулась. Худощавый низкорослый кавказец тотчас поклонился ей. Лицо его просияло, губы сложились в улыбку.

– Здравствуй, сладкий булочка, – отозвался кавказец.

Лиза отвернулась.

«Хам, – наливаясь яростью, подумала она. – Не может чего другого придумать. Завел, как попугай: „Булочка, булочка…“ Чтоб ты подавился».

Настырный кавказец появился на рынке дня три назад и сразу пробудил в Лизе неприязнь.

«И чего в Крыму ошивается? – сердилась она. – Есть свое море, свои клиенты, нет, его сюда принесло, черта кривоносого… Дело не в рынке. Если ты человек, то прилавка не жаль. Но уж больно нахальная эта залетная птица. Так и липнет, так и липнет, глазами раздевает. Тоже мне орел – хуже курицы!»

Покупатели вдруг пошли один за другим. Только успевай взвешивать да сдачу отсчитывать. Лиза знала это время. «Дикари» спешат на пляж, запасаются фруктами. Спешат, родимые, потому как позже и к воде не протолкнешься.

– Ранние, ранние, – повторила она. – Отборные! С росой…

Солнце поднялось выше – за домами вздохнуло и проснулось море. Торг ушел так же, как пришел. Лиза взглянула на часы – пора на работу! – сложила в сумку остаток персиков, килограмма три, и заторопилась, запетляла улочками.

В картинную галерею она, хоть и спешила, вошла как всегда приосанившись. В залах никого еще не было – полы натерты, прохладно. Ее рабочее место, старинный стул с подлокотниками, находилось в простенке–закоулке между двумя залами – чтобы оба просматривались. Впрочем, картины здоровенные да и сигнализация везде – чего их сторожить? Муж, который несколько раз заходил к ней в галерею, называл это место на украинский лад – «закапелок» и, смеясь, приговаривал: «Не знаю, как эти рисуночки, но тебя точно не украдут – стул‑то привинченный».

Лиза села, облегченно вздохнула. Сторожить нечего, но Лев Давыдович, их директор, не любит, как он говорит, разгильдяйства. Потому и спешила теперь вот сердце колотится. Взгляд привычно скользнул по залам, остановился на трех этюдах, которые висели напротив нее в простенке. Средний – она запомнила – назывался «Итальянский пейзаж» и изображал гондольера, чем‑то похожего на кавказца. Такой же смуглый, худощавый, но, по всему видно, не наглый, а просто молодой и веселый: улыбается, направляя веслом легкую гондолу, напевает про себя…

Посетителей все еще не было.

Лиза достала газету, оглядевшись, расстегнула на кофточке несколько пуговиц, стала обмахиваться, чтоб остудить разгоряченное тело.

И вдруг что‑то произошло. Ей показалось: сонный воздух картинной галереи вздрогнул, пахнуло сыростью реки, весло плеснуло и замерло, а гондольер вдруг приблизился на расстояние нескольких шагов, вырос до нормальных человеческих размеров и приобрел какую‑то жуткую вещественность. Лиза, обомлев, заметила даже светлую родинку на щеке у парня, аккуратно подстриженные усы над четко очерченным ртом и смеющиеся глаза. Тут он увидел ее и несказанно удивился.

– О, Мадонна! – воскликнул итальянец и ступил навстречу Лизе. Лодка качнулась, и парень чуть было не свалился в воду.

Лиза поспешно запахнула кофточку. Щеки ее ожег румянец.

– Синьора, милая! – Слова гондольер произносил иностранные, однако она каким‑то образом понимала их. – О наконец‑то вы заметили меня! Три года долгих я любуюсь вами… Ваш взгляд сковал движения рук моих, и челн все возвращается на место. Я не могу уплыть, не получив от вас хотя бы слово. Меня сжигает неземная страсть.

– Я мужняя жена, – прошептала испуганно Лиза.

– Нет–нет, – перебил ее гондольер. – Святая вы, и с вас великий мастер Мадонны лик запечатлел для мира. Вы ходите на рынок как кухарка, а вам молитвы надо принимать. Ведь красота всегда посредник бога. Ваш жалкий муж вас вовсе недостоин.

– Но Коленька хороший, – слабо возразила она. – Не пьет, не бьет, заботится о сыне… еще год–два – и будут «Жигули»…

Лодка опять качнулась – плеснула волна.

– Синьора милая послушайте вы Джино. Проснитесь наконец!

– Но я не сплю.

– Не спит ваш ум и тело заставляет ходить, работать, быть частицей малой машины жизни – вы лишь механизм. Ваш ум не спит, но сердце… не вставало. Вы мужняя жена, но вы любви не знали! Признайтесь, что я прав.

– Быть может, я больна? – Лиза встала, приложила ко лбу ладонь. Мерещится такое, что стыдно рассказать подруге лучшей. В своем ли я уме?

– Вы вся в своем, – горячо прошептал Джино. – Вы светоч моих глаз, души томленье. Уже три года я молюсь на вас. В конце концов меня накажет церковь, ведь существо земное боготворю я больше всех святых. Велик мой грех, но он душе так сладок. Вы этот грех, и вы – мое спасенье!

Гулко хлопнула входная дверь.

Зыбкое пространство, соединившее на несколько минут картинную галерею и неизвестный уголок Италии, мгновенно сжалось до размеров этюда, волшебный свет, игравший среди волн, померк, и только сердце колотилось так громко, что, казалось, заглушит шаги Льва Давыдовича.

– Здравствуй, Андреевна, – поприветствовал ее директор.

Лиза молча кивнула. Голос куда‑то девался. От страха или от дурного предчувствия – не к добру такие наваждения. Кавказец виноват – разбередил душу… Кому какое дело до ее жизни. Не хуже, чем у других! И этот… Джино. Что еще за имя? И слова его странные: «Вы мужняя жена, но вы любви не знали…» «Господи, о чем это я? Какие слова, какой Джино? Не было ничего! Задремала, видно, пригрезилось».

Оглянувшись, подошла к картине. Осторожно притронулась к шероховатому полотну и с испугом отдернула руку. Еще Лев Давыдович увидит! Гондольер на полотне улыбался, и Лиза принялась вспоминать – улыбался ли он раньше?

Весь день ее почему‑то все раздражало. Бестолковые отдыхающие, которым все равно где проводить время – в картинной галерее или кафе–мороженом, разморенные солнцем иностранцы – три автобуса привезли, случайные вопросы и взгляды. Хотелось им всем что‑то доказать, а что – и сама не знала. Что доказывать чужим людям? И зачем?

Дома накормила Генку, полистала его тетради – троечник растет, все бы на улице с ребятами гонял, вот и задают на лето – и неожиданно для самой себя разрешила двухнедельный конфликт с сыном:

– Езжай уже. Только чтоб от бабушки ни ногой, понял?!

Генка расцвел: завтра в Симферополь. Купит там недостающие триоды для усилителя, погоняет в футбол, а главное – обещанные бабушкой джинсы. Где‑то в шкафу дожидается его голубая мечта – настоящий грубый коттон, фирменный знак…

– К отцу не приставай, – прервала мечты мать. – Поедешь автобусом. Прямо на первый рейс и чеши.

Николай приехал в полседьмого, привез из соседнего совхоза два ведра персиков. Ополоснул лицо, широким жестом указал на товар:

– Принимай, мать, привет от Кузьмича. Убытков ровно шесть тридцать. Берет только «пшеничной», стервец.

Муж уехал в таксопарк, а Лиза выключила телевизор и опять застыла над своими непонятными думами. Однако посумерничать не дали. Сначала пришла одна из четырех квартиранток – Тамила или Ольга, вечно она их путает, и попросила сковороду, затем в соседнем санатории завели музыку, и думать о чем бы там ни было стало невозможно.

Мельком выслушала Николая. Тот, вернувшись домой, сокрушался: «навару» сегодня кот наплакал, одиннадцать рублей, а крутился по городу как зверь. Сказала мужу о Генке – пускай бабушку порадует, заждалась, наверное. Потом смотрели программу «Время». Это тоже Николай приучил. Оно и правда удобно – газет можно не выписывать, все новости расскажут и покажут.

Легли рано, в полдесятого.

За открытым окном шелестели деревья. Танцы в санатории шли уже по второму кругу. Лиза знала, что у массовика там всего две кассеты и за вечер приходится крутить их раза четыре или пять, но вот Лещенко запел ее любимую:

Улица моя лиственная,

Взгляды у людей пристальные,

Быть бы нам чуть–чуть искреннее…

Лиза тихонько поднялась, накинула халат, вышла в сад. Ночь так и не принесла прохлады. «Сбегать бы сейчас к морю», – подумала, вглядываясь сквозь ветки в огни танцплощадки. Подумала мельком, сонно, так как знала никуда она не побежит. И поздно, и неудобно как‑то – не девочка уже, сын вон в седьмой перешел…

За забором, в конце сада, послышался тихий женский смех. Мелькнуло белое пятно рубашки.

«Целуются, – без всякой горечи подумала Лиза. – Вот это реально. А то придумала какого‑то сказочного Джино и сходишь с ума… Завела бы лучше хахаля. Вон и Софа советует, говорит: „Тебя сила распирает, силу гасить надо, а Николай твой только на счетчик и смотрит…“ Легко Софе говорить она уже все, что могла, погасила. Кукует теперь кукушкой…»

Лиза вернулась в дом, легла. Кровать качнуло, будто… лодку, смуглое лицо наклонилось над ней и пропало, потому что лодка вдруг поплыла, поплыла…

Она остановилась у входа в галерею, чтобы перевести дыхание.

«Может, попроситься в отпуск? – тоскливо подумала Лиза. – Я, наверное, устала – считай, четыре года без отпуска. То строились, то Генка болел… Что же это со мной? И к врачу с таким идти стыдно. Да и к какому врачу: невропатологу или, не дай бог, психиатру?»

Наваждение не отпускало ее уже вторую неделю.

Первые страхи как будто прошли. Она смирилась с Джино как с некой новой частицей своей жизни – странной, тревожащей душу. Когда гондольер «оживал» в минуты затишья, старалась не вслушиваться в его слова, не задумываться реально ли происходящее или это только сон. Эти полусны–полуявь начинали даже нравиться ей, как и сам юноша, его пылкие взоры и речи.

Сегодня Лиза прибежала на работу раньше. На целых полчаса. Где‑то в залах стучала ведром тетя Паша, уборщица. Чтобы не привлекать ее внимания, Лиза сняла босоножки, на цыпочках пробралась в свой закоулок.

Солнечное марево, струящееся из окон, привычно дрогнуло. Исчез простенок, стул, река заполнила оба зала. Лодка Джино качалась рядом.

Увидев Лизу, парень вскочил с мешковины, которой прикрывал дно гондолы.

– Любимая, вы здесь?! Так рано! Вы? Отрада мне, безумцу. Сегодня злые ветры хотели челн угнать и наш союз разрушить. Не спал я эту ночь. Весло сожгло мне руки, но ваш приход – бальзам и утоленье жажды.

– Какой союз? – удивилась Лиза. – Я вам не обещала…

– Вот знак его!

Гондольер бросил ей розу – большую, тяжелую, с капельками росы на лепестках.

– Покиньте вы меня, – прошептала Лиза. – Я в самом деле жалкая торговка. Влюбились вы в подобие мое. Иль в сон. А может, в отраженье.

– Синьора, полно вам. Вы самая земная из всех богинь, что правят нашим миром. Слепой не жаждет так увидеть свет, как жажду я обнять свою Мадонну. Идите же в мой челн!

Он протянул Лизе руку, коснулся ее пальцев.

И тут в их мир ворвалось шарканье чьих‑то ног.

– Ты чево тут, Андреевна? – послышался голос тети Паши.

– Сегодня. Жду… – шепнул Джино.

Мир реки сжимался, тускнел, возвращаясь на полотно.

– Когда же? – вскрикнула Лиза.

– Ровно в восемь.

Тетя Паша подозрительно осмотрела закоулок, заглянула даже под стул:

– Ты чево, девка, сама с собой разговариваешь? Или померещилось старой? Да ты, смотрю, как невеста – с розочкой, при румянце. Ой гляди, девка…

Вечер выдался душный. Квартирантки опять что‑то жарили в летней кухне. Совсем некстати Лещенко на танцплощадке в который раз уверял всю округу:

…Нам не жить друг без друга!

Пересыхало горло. Лиза несколько раз пила охлажденную воду. Не помогало. Наверное, от духоты кружилась голова, в висках позванивало.

Наконец приехал Николай. Он долго плескался во дворе под краном, сокрушался, что никак не доведет до ума душ. Затем зашел в комнату, удивился:

– Ты чего без света сидишь?

Лиза промолчала.

– А я сегодня два раза в Керчь смотался, – довольно заявил Николай. Одного полковника с семьей доставил и еще каких‑то гастролеров. Петь там будут, что ли. Короче, два червонца наши.

За разговором Николай заглянул на кухню и удивился еще больше.

– Ты что, мать, забастовала? Я же как зверь. Пару пирожков на вокзале перехватил, и так весь день.

Он легонько потрепал жену по затылку.

– Может, приболела? Или дерябнула где?

Лиза оживилась.

– У Софы… – Она запнулась, так как не привыкла лгать. – День рождения у Софы. Посидели после работы…

– А это уже басни, – нахмурился Николай. – Я же за рулем, мать. У меня нюх похлеще, чем у автоинспектора… Обсчитали, наверно, на рынке?

Лиза встала, достала из сумки деньги.

– Как посмотреть, – с улыбкой сказала она. – За двадцать минут все отдала. По три рубля.

– По три рубля? Да ты с ума сошла…

– Сошла, – легко согласилась Лиза.

Муж говорил что‑то сердитое, она кивала, но не слушала. Потом из потока речи выплыло слово «спешила». Она кивнула:

– Спешила. На свидание спешила.

– Что ты дурочку строишь?! – заорал Николай.

Лиза опять улыбнулась, взглянула на часы.

– Коля, – спросила она, – а я похожа на Мадонну?

– На корову ты похожа! – зло ответил муж.

Она молча швырнула ему в лицо мятые пятерки, трешки, рубли, взяла сумку, стала укладывать туда белье, платья. Сверху на всякий случай положила теплую кофту.

– Что с тобой, Лиза? – Николай уже не ругался. В глазах его росло и ширилось удивление. – Куда ты собралась? Ты вся горишь. Может, вызвать «скорую»?

– Меня украли, потому горю, – нараспев сказала Лиза. – Он обещал украсть меня сегодня. Мы уплывем, как только восемь часы пробьют. Я ухожу.

– Лиза, опомнись! – Николай схватил ее за руки, заглянул в лицо. – Что с тобой?! Какие‑то стихи… Что ты бормочешь?

Она рванулась.

– Пусти меня, постылый. Я тороплюсь! Меня заждался Джино.

Николай повалил жену, слабо понимая, что делает, стал вязать ремнем руки. У него с перепугу стучали зубы.

– Успокойся, Лизонька, успокойся, – приговаривал он. – Я мигом… Сейчас приедут врачи, сделают укол… Все будет хорошо, Лизонька. Тебя обязательно вылечат…

На всякий случай он связал ей и ноги. Затягивая узел, бормотал, заикался от ужаса, от непонимания происходящего, диких речей жены:

– Тебя вылечат, вылечат… Полежи минутку, Лизонька. Куда же ты рвешься?! Я только позвоню… сбегаю…

Николай выскочил из дому.

– Решилась я и потому свободна! – крикнула ему вслед Лиза, стараясь зубами развязать ремень. – Удерживайте, мучайте меня, но помните взлететь теперь могу я. Я сделала тот шаг, который отделяет унылое «хочу» от звонкого «могу».

Она заплакала – навзрыд, тяжко, повизгивая, будто раненый зверек.

– Решилась я, – шептала сквозь слезы Лиза. – Знайте все: решилась!