Текст книги "Судьба Илюши Барабанова"

Автор книги: Леонид Жариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Азаров застегнул тужурку, собираясь уходить.

– Отступления бывают разные, – сказал он. – Иногда армия отступает в тыл, чтобы перегруппировать силы, а потом начать новое наступление… Ленин сказал: сейчас главное – помочь рабочему человеку выжить. А если рабочий выживет, все у нас будет. Так-то, комсомолия… – У выхода Азаров остановился и, вспомнив о чем-то, с досадой махнул рукой. – Вы как пчелы: придешь к вам по делу, а вы голову забьете, и забудешь, зачем приходил… Кто из вас знает Циолковского?

– Я знаю, – ответила Аня, – это учитель, преподает арифметику. Живет на Коровинской улице.

– И я его знаю, – сказал паренек, вертевший кепку в руках. – Он глухой и занимается полетами на Марс.

Послышался смех:

– На Марс… Тут до Тихоновой Пустыни не доберешься, поезда не ходят.

– Ученый этот замерзает, – почти сердито сказал Азаров, словно он сам и комсомольцы были в этом виноваты. – Надо привезти ему дров. В Москве конфуз вышел. Как вспомню, от стыда хоть провались. После заседания Владимир Ильич подзывает меня и спрашивает: «Это вы из Калуги?» – «Да». – «Как живет Циолковский? Не нуждается ли в чем?» А я стою и хлопаю глазами: кто такой Циолковский?.. Только сегодня узнал. Оказывается, ученый работает дома в перчатках и в шапке. Понятно вам? Доставьте ему дров.

– Сегодня субботник…

– Вот и отлично.

Когда Азаров ушел, Митя озабоченно продолжал:

– Вернемся к вопросу о голоде. Что будем отвечать волжанам?

Аня, волнуясь, поднялась и сказала:

– Ребята, давайте возьмем голодных ребятишек на прокормление. Отобьем депешу в Поволжье, пусть пришлют человек двести – триста.

– А где разместим их?

– Вытряхнем скаутов из архиерейского дома.

– Чем кормить будешь? Хлеба-то нет.

– Нет хлеба, есть пламенное революционное слово, – горячо сказал Федя. – На фронте это слово вело нас в бой! Надо обратиться…

Федя запнулся, поднес руку к губам, и все увидели кровь на пальцах. Виновато улыбаясь, Федя сказал:

– Ничего, братва… Старая рана дает знать… Аня, бери бумагу и пиши. Можно начать так: «Молодежь Калужской губернии, к тебе обращается комсомол!»

– Верно. А дальше: «Царь-голод властвует над Поволжьем. Смерть справляет свой чудовищный пир…»

– Про детей напишите…

– Погодите, я не успеваю, – сказала Аня.

– Пиши, Анюта: «Дети бродят по улицам и базарам, дрожа от холода. Цветы жизни увядают!..»

Мустай, сжав от волнения руку Илюши, сказал:

– Пиши так, чтобы сердце плакало…

С тревожным вниманием Илюша следил за тем, что происходило в конторке механического цеха. Недалекое прошлое возникло перед глазами. Кто-кто, а он знал, что значит бродить по улицам или стоять на ветру с протянутой рукой…

– Не слезы нужны, а хлеб!

За стенами конторки послышались вдали звуки оркестра. Какой-то чумазый парнишка в треухе заглянул в дверь и крикнул:

– Эй, бросайте штаны протирать! Марш на субботник!

4

На перроне вокзала выстраивалась длинная шеренга рабочих. Женщины, молодежь и старики с шутками, смехом занимали в строю места. Маленьких оттесняли в самый конец, туда, где начинались пакгаузы. Там и пристроились в самом хвосте двое друзей – Илюша и Мустай.

– А вы куда? А ну марш по домам! – приказал им председатель рабочего комитета.

– Пускай привыкают, – мирно сказал пожилой рабочий и ободряюще подмигнул Илюше: дескать, не бойся.

– С ума сошли! – не соглашался председатель рабочкома. – Мороз крещенский, а вы детей на субботник берете.

– Мои орлы не дрогнут ни перед каким морозом, – вступился за ребят Митя Азаров. – Скажи-ка, Мустай, боишься мороза?

– Он сам меня боится!

– Все равно, так дело не пойдет, – не уступал председатель. – Мы отвечаем за пацанов.

Мустай обиделся, подошел к председателю и, сощурив без того узкие глаза, спросил:

– Пасаны, да? – сорвал с головы шапку, швырнул ее на снег и стал снимать пиджак. – Пасаны…

Комсомольцы весело посмеивались.

– Ладно, убедил, оденься, – примирительно сказал председатель рабочкома и сам напялил Мустаю на голову шапку.

– Ну, что я говорил? – сверкая глазами, спросил Митя. – Не пацаны, а смена комсомола! И пусть эта смена закаляется, пусть пройдет через бури и морозы, крепче будет!.. Илюшка, где твои рукавицы? Федя, одолжи Мустаю варежки, и поехали.

На путях попыхивала теплым парком «кукушка» с широкой, как печной чугун, приземистой трубой. Точно старый конь, впрягся паровозик в длинную вереницу вагонов и площадок, поданных под погрузку.

Принесли груду лопат, пил и топоров. Пока разбирали их, председатель рабочкома влез на тендер, где трепетал красный флаг, и, сняв шапку, открыл митинг.

– Товарищи! – сказал он и восторженным взглядом окинул длинную шеренгу трудовой армии. – Вы, гордость пролетарской революции, гранитный утес, о который разбились волны международного капитала, вы, кочегары великого горна, в котором сгорели тропы царей, отправляетесь на коммунистический субботник. По всей стране в приютах замерзают ребятишки, нечем топить котлы паровозов. Сегодня на нас смотрят с надеждой миллионы голодных. Вперед, товарищи, нас ждет трудовой фронт!

Духовой оркестр заиграл туш.

Председатель рабочкома спрыгнул с тендера и, стоя перед длинной шеренгой, скомандовал:

– По порядку номеров, рас-счи-тайсь!

И зазвучали голоса, перекликаясь.

Поднималась метель, снег засыпал рельсы, и только призывно трепетал на ветру красный флаг.

– По ваго-нам! – послышалась команда, и все бегом бросились к эшелону, подсаживая друг друга.

Под звуки оркестра поезд тронулся, и грянула боевая песня:

 
Рвутся снаряды,
Трещат пулеметы,
Но их не боятся
Красные роты!..
 

Под перестук колес удалялись голоса:

 
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И, как один, умрем
В борьбе за это…
 

Ребятишки следили, куда сядет Митя, чтобы ехать с ним вместе. В пути продолжался разговор, начатый комсомольцами еще в конторке механического цеха.

– Как хотите, а я не согласен, – возражал кому-то Федя, – не хватало еще комсомольские ряды засорять попами.

– Она дочь попа, – поправил Митя, пряча за пояс брезентовые рукавицы.

– Не умер Вавила, так болячка задавила…

– Я за Тину ручаюсь, она хорошая девушка, – сказал Митя решительно, чтобы никто не подумал, что он по каким-то другим причинам заинтересован в судьбе девушки.

– Эх ты, а еще секретарь, – с дружеским упреком проговорила Аня. – В партии чистка идет, всех прохвостов выгоняют, а мы поповну тащим в ячейку.

– Не посмотрим, что ты секретарь, – угрожающе отозвался кто-то из угла.

Митя с трудом сдерживал обиду.

– Грош цена будет нашей борьбе, если мы оттолкнем человека, когда он стремится к нам, – сказал Митя с жаром. – Разве мало примеров, когда к нам приходили люди из других классов?

– Пускай отречется через газету от своего папаши-церковника, тогда посмотрим.

– Братва, а вы слыхали? Сережка безрукий заведующим нардомом назначен!

– Правильно… Человек у белых под пытками был.

5

Весело подпрыгивали вагоны на стыках рельсов, проплывали белые поля, занесенные снегом полустанки. Но вот поезд замедлил ход, завизжали тормоза, и вагоны, дергаясь и лязгая буферами, остановились.

– Станция Березай, грузить дрова вылезай! – послышался чей-то бойкий голос.

На пустынном разъезде снегу – до крыш. Штабеля заготовленных бревен напоминали сугробы. Лес был сложен вдоль линии железной дороги, а дальше темнел бор.

Люди разбились на группы. Работа закипела. Проваливаясь по пояс в снег, люди обступили штабеля, растаскивали бревна руками, а те, что примерзли, откалывали ломами.

Каждая группа изобретала свой способ погрузки. Одни, растянувшись цепочкой, передавали чурбаки из рук в руки, другие носили бревна на спине. Третьи приспособили шесты и, как на носилках, таскали на них дрова к вагонам.

Илюша и Мустай, орудуя лопатами, расчищали подходы к штабелям. Друзья раскраснелись, шапки сбились на затылок. Илюша даже снял рукавицы.

Работа на полустанке разгоралась. Вечерние сумерки поторапливали людей. Отовсюду слышались голоса, раздавался смех.

Чурбаки ныряли в раскрытые двери вагонов, глухо стукались об пол, там их складывали в ряд.

– Лови буханку! – кричал Митя, бросая Феде увесистое полено.

– Не мешало бы ситного поймать…

– Фунтиков на десять! – подсказала Аня.

– Больно много, живот разболится.

– Мой живот не такое видал…

Стало совсем темно, когда погрузку закончили. Все вагоны были набиты заснеженными бревнами, чурбаками.

Рассаживались по вагонам весело. Подошла, пятясь задом, закопченная «кукушка», и, пока сцепщик накидывал крюк на стальную серьгу, рабочие нагрузили полный тендер дров.

Выбрасывая снопы искр, паровозик побежал по еле видимым в темноте рельсам. Машинист давал гудки, точно гордился тем, что везет людям тепло. Казалось, сам паровоз кричал:

«Везу-у-у, везу-у-у!»

Комсомольцы пели песни.

Илюша и Мустай стояли у раскрытой двери, крепко держась за поручни, и шептались:

– Илюшка, гляди, звезда летит! – И Мустай указал пальцем в небо, где и впрямь летела за паровозом вечерняя звезда.

– Это Марс, – сказал Илюша, зная, что говорит наугад. В эту минуту он вспомнил про глухого ученого с Коровинской улицы. Неожиданно ему пришла в голову счастливая мысль, и он предложил: – Давай отвезем ученому дров.

– Какому ученому?

– Про которого дядя Коля Азаров рассказывал, Циолковскому.

– Якши, давай, – обрадовался Мустай. – Самых лучших возьмем, березовых. Тепло будет!..

6

На вокзале участников субботника пригласили в столовую. Когда рабочие гуськом стали заходить в помещение, Илюша и Мустай в растерянности отошли в сторонку. Они не знали, полагается им ужин пли нет. А есть хотелось до невозможности. Из столовой доносились стук оловянных ложек, веселый говор, а когда кто-нибудь открывал Дверь, оттуда клубами вырывался пар и ароматно пахло чечевичной похлебкой.

Скоро стали выходить те, кто поужинал. Они сворачивали махорочные цигарки, закуривали. Усталый рабочий заметил застывших от холода ребят и спросил:

– А вы почему не идете ужинать? Пошли, пошли!

На кухне рабочий крикнул повару:

– Петрович, накорми огольцов, они работали наравне со всеми. Садитесь, богатыри, ешьте!

Им налили по миске супу и выдали по кусочку сахару. Суп ребята съели, а сахар спрятали в карман – Валя и Надя Азаровы обрадуются, когда Мустай принесет домой и отдаст сестренкам заработанные гостинцы. Но это после. А сейчас надо добыть самые большие санки, нагрузить их лучшими дровами и отвезти на Коровинскую улицу, ученому, который хочет лететь к звездам.

– Ну, пошли? – спросил Илюша.

Мустай поднялся, вытер рукавом губы и сказал решительно:

– Айда!

Глава двадцать первая
ЭШЕЛОН С ПОВОЛЖЬЯ

 
Играйте же, дети! Растите на воле!
На то вам и красное детство дано.
 

1

Воззвание о голоде решили отпечатать в типографии газеты «Коммуна» и расклеить по городу.

Из-за нехватки электричества работала лишь одна машина. Рабочие нашли выход: набранный текст поместили в металлическую раму и печатали валиком вручную. Оттиск получался грязноватый, но заголовок, набранный крупными буквами, бил в набат:

«Молодежь Калужской губернии, к тебе обращается комсомол!»

Илюше, Мустаю и Степе, который упросил друзей взять его с собой, и поручили расклеить листки по центральным улицам, Никитской и Московской, от Гостиных рядов до вокзала.

Ребята долго спорили, где приклеить первый листок, и решили – на каменных колоннах Троицкого собора. Потом дело пошло веселее. Мустай выбирал место, Степа с ведерком мазал стену или забор, а Илюша наклеивал листки, разглаживая их ладонями.

У дома Ракова, где понуро стояли привязанные к телеграфным столбам лошади, к ребятам подошли Гога Каретников, Шурик Золотарев и Фоня.

– Эй, мазурики, чем занимаетесь? – окликнул их Золотарев и, подойдя к листку, прищурившись, стал разбирать написанное.

По выражению его лица было видно, что Шурик отлично знал, о чем шла речь в листках, но делал вид, будто не понимает. Он, кривляясь, стал читать вслух:

– «Молодежь Калуц-кой губ-бернии, к тебе обращается комса… комсп… комсо…»

– Чиво нада? – оттолкнул его Мустай.

– Погоди, дай прочитать, – миролюбиво отозвался Шурик и опять стал паясничать, читая воззвание: – «Дети бродят по улицам, дрожа-сь от хыо-лода. Цветы жизни увядають…»

Мустай снова отпихнул Шурика, но тот продолжал валять дурака.

– Ты не русский, что ли? – спросил он Мустая. – Я хочу помочь голодающим, а ты прочитать не даешь.

Фоня с усмешкой следил за происходящим. Гога стоял серьезный, будто что-то выжидал, но вот он перевел взгляд о Илюши на Степу, стоявшего с ведерком и тряпкой в руках.

– А ты что здесь делаешь? Почему не в штаб-квартире?

– Я там ничего не потерял, – мрачновато ответил Степа.

– То есть как – не потерял? Ты обязан приходить на занятия.

– Не буду я ходить к вам.

– Нет, будешь.

– Не буду.

– Заставим… Ты достаточно морочил нам голову и ответишь перед Судом Чести.

– Я отвечу перед комсомольцами.

– Понятно… Не твой ли советник Барабанов научил тебя этому?

– Тебя не касается.

Гога помнил наказ брата и Поля терпеливо относиться к ребятам окраины, но тут Гога не мог справиться с собой. Он перевел взгляд на Илюшу и сказал:

– А ты верни деньги.

– Какие?

– Не прикидывайся дурачком. Я уплатил в школе за тебя и за твоего косого дружка сто миллионов.

– Полегче на поворотах, – обиделся Степа и перенес ведерко в правую руку, точно собирался драться. – Я тебе покажу, какой я косой!

– Заткнись тряпкой, которую держишь в руке, – посоветовал Гога, а сам продолжал спор с Илюшей: – Коротка же у тебя память. Помнишь, как я выручил тебя в школе? Что бы с тобой было тогда, если бы не я? Отдавай деньги.

– У меня нет.

– Врешь! Ты наше молоко продавал, а деньги прикарманивал.

– Не трогал я твоего молока.

– Акулина рассказывала, что кто-то доил нашу корову… Вот я скажу, и с тебя взыщут, как с вора.

– Если я вор, то ты… буржуйчик занюханный.

– Буржуем быть выгоднее, чем скотником. Знаешь ли ты, что от тебя навозом пахнет?

– А это пахнет? – спросил вдруг Мустай, поднося кулак к носу Гоги.

Но тот смерил татарчонка презрительным взглядом: что ему стоило одним ударом опрокинуть его на землю! Да только лучше не связываться: по улице ходят комсомольцы.

– Думаешь, если ты магазин открыл, то и власть твоя? – спросил Илюша.

– О власти не беспокойся. Она скоро будет у меня в руках.

– Как бы не так…

– Ты что, газеты не читаешь?

– Он их в лапти запихивает, – сказал Шурик.

– Зачем? – Фоня давал товарищу повод для издевки.

– Чтобы лапти не промокали, – ответил Шурик.

– Во всех парижских газетах написано, – продолжал Гога, – что в Москве тысячи рабочих восстали против большевиков и захватили Курский вокзал. Ленин умчал в Крым.

– Врешь! – вспыхнул Илюша и, чтобы досадить Гоге, добавил: – Товарищ Буденный всех вас, нэпманов, шашкой порубает.

– Испугались мы твоего Буденного!

– Испугаешься… – Илюша от обиды не знал, как побольнее ответить Гоге, потом вспомнил о разговоре комсомольцев и сказал: – Скоро мы вас налогами придавим. И магазин отберем.

– Воробья под крышей видел? – неожиданно спросил Гога. – Вот погляди, – и показал из-под ладони кукиш. – Ты как хлебал щи лаптем, так и будешь хлебать. В коммунизм собрались. Ехали-ехали, а теперь обратно подались.

– Почему? – спросил Фоня, чтобы снова поиздеваться.

– Колесо у них сломалось, вот и повернули обратно, – с серьезной миной сказал Шурик.

Дело шло к драке. Уже Мустай и Шурик уперлись грудью друг в друга, Фоня норовил зайти сзади, чтобы стукнуть Степу по затылку. В это время к ребятам подошла Валя Азарова, доверенная комсомольской ячейки за расклейку листков.

– Вы почему не клеите? – спросила она, догадываясь, что здесь назревал бой и она подоспела вовремя.

Напряженность разрядилась. И когда нэпманские сыпки скрылись за углом, Валя спросила:

– Чего они от вас хотели?

– Поговорили по душам…

Валя проводила врагов строгим взглядом и похвалилась:

– А я свои листки на базаре расклеила. Народ читает!

– Якши, будет хлеб детишкам, – сказал Мустай и нахмурился, должно быть, вспомнил умершего брата и родную эни, так и не вышедшую из больницы…

Вернувшись домой, Илюша столкнулся в передней с бабушкой. Она с любопытством оглядела его и спросила:

– Что это ты клеил в городе? Соседи сказывали.

– Листки про голод… чтобы детям помочь.

Бабушка пошла на кухню, шаркая валенками и бормоча:

– Дождетесь от кошки лепешки, от собаки блина…

– Каретниковы не дадут, а комсомольцы помогут, – сказал Илюша. Он пожалел, что не оставил листовку и не прочитал бабушке, – может, и она отсыпала бы муки.

Тетя Лиза вышла из другой комнаты и тоже спросила:

– Правду говорят, что скоро голодных детей привезут с Поволжья?

Илюша подтвердил, а бабушка ответила опять неопределенно:

– Живем – хлеб жуем, а проглотим – давимся… – И, как всегда, закончила шутливой поговоркой: – Эх, горе, муж Егорий, а у нас Иван, не дай бог и вам.

2

За время рождественских каникул Илюша соскучился по шумным школьным коридорам, ребячьей суетне. В день возобновления занятий он проснулся затемно и по хрустящему предутреннему снежку побежал к Степе. Стояли крещенские морозы, и в небе мерцали высокие звезды, на улице было безлюдно.

– В церкву пошел твой Степка, – сердито отозвалась крестная, когда Илюша постучал в ставню.

Потоптавшись у калитки, Илюша пошел по Солдатской улице и свернул на Татаринскую, чтобы пройти мимо церкви Василия Блаженного. В храме окна были освещены, шла ранняя обедня. Конечно же, Степа ходит по алтарю в своем золотом стихаре и прислуживает. Ждать его бесполезно.

В школу Илюша явился рано, там еще никого не было. Чтобы убить время, он спустился по крутой и скользкой Воробьевской улице на берег Оки. Живой мост был закован в лед. По нему, а то и просто по льду ездили на санях. Дороги тянулись от берега к берегу, перекрещиваясь. Одни уходили к деревне Ромоданово, другие – к большаку на Перемышль…

Воробьевская улица кончалась внизу двумя двухэтажными каменными домами. В одном из них недавно открылась чайная. Несмотря на ранний час, там хлопали двери, слышался звон стаканов. У крыльца стояли сани. Лошади с заиндевевшими холщовыми торбами на мордах дремали.

Совсем недавно этот дом пустовал. Теперь туда входили крестьяне в потрепанных армяках, в лаптях. Из дверей валил пар.

Неожиданно появился Шурик Золотарев со школьной сумкой под мышкой. Илюша вспомнил, как этот нэпманский сынок хвастался, что отец открыл чайную.

Не желая встречаться с Шуриком, Илюша спрятался за лошадь, а потом всю дорогу шел за ним, но в отдалении.

«Ладно, пусть радуются, – думал Илюша, – скоро комсомольцы откроют свой магазин, и тогда крышка всем частникам…»

Прозвенел звонок, когда Илюша прибежал в класс.

После второй перемены, когда все уселись на места, в класс сунул голову Шурик Золотарев. Он крикнул:

– Сногсшибательная новость! На станцию прибыл эшелон шкелетов.

– Каких шкелетов? – послышались голоса, но Золотарев уже скрылся, хлопнув дверью.

– Да ведь с Поволжья, голодающие…

В классе стало тихо. Словно сговорившись, все повернули головы в сторону Илюши.

– Барабанов, беги, может, твоего брата привезли! – подсказал кто-то из учеников.

Илюша бросился к двери. Стопка тетрадей упала с учительского стола и веером рассыпалась по полу. Илюша бежал по коридору и не слышал, как сзади кричал Степа:

– Куда ты, подожди меня! – и сам одевался на ходу, не попадая рукой в запутавшийся рукав.

3

Прохожие с удивлением оглядывались на мальчиков, которые бежали по улице. Полы Илюшиной шинели разлетались от ветра и затрудняли бег.

– Попадет нам… с уроков сбежали, – тяжело дыша, говорил Степа, а сам старался не отстать от товарища.

Ветер каруселил снежную пыль, ноги утопали в сугробах и заплетались.

На станции Илюша увидал толпу. По тишине, которая царила вокруг, он почувствовал, что там происходит что-то необычайное. Женщины вытирали глаза платками. Со всех сторон спешили люди и, приподнимаясь на цыпочки, смотрели поверх голов туда, где на путях стояла длинная вереница вагонов без паровоза.

Ребята подбежали к толпе и, протиснувшись вперед, замерли: на снегу, босиком, кутаясь в тряпье, стояли дети.

Прижимаясь друг к другу, они молча и недоверчиво глядели на людей. Одни были худые, точно скелеты, у других лица так опухли, что вместо глаз виднелись щелки.

Из теплушек по сходням выводили под руки посиневших от холода, исхудалых детей. Многих несли на руках и тут же отправляли в госпиталь на военной повозке с красным крестом на боку.

Комсомольцы, среди которых Илюша увидел Митю Азарова, Аню, Федю и Мустая, усаживали детей в сани, бережно укрывали их соломой. Их отвозили в Клуб коммунаров, потому что помещение детского приюта еще не было готово.

Илюша напряженно вглядывался в лица голодных детей. Вани он не нашел. Но жалость к таким же, как сам, несчастным сиротам болью отдавалась в сердце. Было страшно и почему-то стыдно смотреть в эти не по-детски серьезные, равнодушные ко всему глаза.

Только теперь Илюша заметил дядю Колю Азарова. Он стоял на открытой платформе и громко говорил:

– …Иностранные и русские белогвардейцы, а с ними меньшевики злорадствуют. Они пишут в газетах, что в России началось людоедство. Но мы знаем, что настоящими людоедами являются те сытые, выхоленные лондонские и нью-йоркские банкиры и министры, которые объявили войну Республике труда. Они отказывают детям в хлебе и лекарствах…

Женщины всхлипывали, переговариваясь шепотом:

– Господи, что делается…

– Говорят, многие в дороге померли…

– Вон несут одного…

А голос дяди Коли призывно звучал над толпой:

– Ребятишек надо спасать. Нужно разместить шестьсот человек, а приютов в городе не хватает. Мы обращаемся за помощью к населению – они наши общие дети, дети Советской республики!..

Толпа прибывала. Из прилегающих к станции домов выбегали женщины и ребятишки, несли жакеты, юбки, поношенное белье, пригоршни сухарей и раздавали голодным детям. Кое-кто уводил бездомных с собой, бережно поддерживая их за худые плечи. Комсомольцы записывали на ходу, кто из жителей какого ребенка взял на прокормление. Не прошло и получаса, как половина детей была разобрана населением.

На станции осталась небольшая группа неустроенных ребятишек. Среди них вызывали особую жалость трое, как видно родных, – два мальчика и девочка. Они цепко держались друг за друга, точно боялись, что их разлучат. Братья поддерживали сестренку – настолько она была истощена. Ноги у девочки были обернуты куском холста. Какая-то старушка сняла с себя платок и покрыла им девочку. Другая дала сухарь, но девочка выронила его. Илюша поднял сухарь и снова подал ей, но слабый кулачок девочки не мог удержать его.

– Тебя как зовут? – спрашивала у нее женщина в красной косынке. – Пойдем ко мне жить?

Старший из братьев отвечал, но таким слабым голосом, что люди переспрашивали друг у друга.

Пока шли разговоры, девочка обессиленно свалилась на снег. Братья подняли ее, а женщина сказала:

– Потерпи, маленькая, сейчас пристроим вас.

Снова пошел снег, закрутила метель, заметая рельсы и самодельную тряпичную куклу, оброненную какой-то девочкой.

4

Опечаленные возвращались Илюша и Степа в школу. Говорить ни о чем не хотелось, на душе было неспокойно и горько. Наверно, уроки давно закончились и книги лежат у сторожихи. А может быть, Гога наябедничал и Синеус опять исключил их из школы.

На Никольской улице Илюша увидел на заборё старую газету, наполовину оборванную, запорошенную снегом. Он остановился и принялся молча читать. Сначала он не вдумывался в расплывшиеся, полуистертые слова, но чем дальше читал, тем сильнее действовали на него гневные строки:

«Нищая, голодная, празднует Трудовая Республика великий день своего рождения.

Четыре года истекала она кровью, отдавая последние крохи для достижения победы.

Бездымны трубы заводов. Гудки молчат. Зачахли тысячи железных коней на дальних стальных путях.

Смейтесь, враги!. Пытайтесь накинуть на нашу шею петлю, вырезать из нашей кожи ремни в уплату старых долгов. Но не иссякли наши силы и великое упорство в труде. Твердо стоит Красная Республика на свободной земле, одолев несметные тучи белогвардейцев.

Смейтесь громче, враги! В день крушения царства капитала посмеемся и мы над вами победным смехом!»

– Что там такое? – спросил Степа и подошел к забору.

Илюшу так взволновали грозные слова, напечатанные в газете, что он прочел их снова. Степа слушал внимательно, потом сказал:

– Это верно… Помнишь, как Золотарев смеялся над листовками?

– Пусть смеется… – сказал Илюша, – посмеемся и мы над ними…

– Победным смехом, – заключил Степа.