Текст книги "Человек из-за Полярного круга"
Автор книги: Леонид Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Глава семнадцатая
Обычно перед началом работы монтажники собирались вокруг Дашки. Кто приносил ей корку хлеба, кто живую распустившуюся в стеклянной банке ветку карликовой березки. Дашке угощение нравилось. Она позволяла себя кормить каждому, но когда на площадке появлялся Пронька, Дашка подавала голос. Он проталкивался в круг, лицо его сияло, словно намасленный блин. На вытянутой руке он нес пузатую верхонку.
– Ах ты, моя хвороба, – прочувственно говорил Пронька. Снимал кепку и вытряхивал в нее из рукавицы овсяную крупу. Дашка тянулась к Проньке, перебирала губами его ухо. Пронька не отстранялся. Вздохнув, Дашка принималась за крупу.
– О чем она тебе, Дошлый, на ухо-то?
– Призналась, росомаха…
Парни хохотали. В это время из прорабской появлялся Шавров, закуривал. Это был как гудок к началу смены, и монтажники расходились по рабочим местам. Сегодня около Дарьи остался Дошлый.
– Не спится, не лежится, – подытожил Шавров, – билет я тебе заказал, Прокопий. Что надулся, как мышь на крупу?
– Я, однако, погляжу, – отозвался Пронька, оглаживая морду кобыле.
– Тебя не поймешь, Прокопий: то ты торопишься, то палкой не выгонишь на материк. А впрочем, смотри сам, тебе виднее.
– А можно, Григорий Григорьевич, я Дашку попасу? Завтра ведь воскресенье.
– С ночевкой, что ли? Пусть побегает.
– Воля хоть кому нужна, – утверждает Пронька.
– Я и сам оглох от этого стука, – поддерживает Шавров. Он задумчиво смотрит на Дашку, медленно переводит взгляд на Прокопия. – Так в костюме, в ботиночках и пойдешь?
– В рюкзаке сапоги, – кивает за спину Пронька.
Шавров оглядывается, но рюкзака не видит.
– Нечего тебе делать, Прокопий. Котелок хоть взял?
Ушаков кивает.
– А веревку?
Пронька поднимает глаза.
– Возьми веревку для Дашки – на прикол. Так куда, Прокопий, надумал? На озера или на кривую излучину?
– На речку. Куда еще. Там и трава, и окушков подергаю.
– Ну ладно. На речку так на речку. Я к тому, если пораньше выберусь, так прибегу.
– Приходи. За Дарью не беспокойся, а так приходи.
– Может, картошек достану.
– Хорошо бы, – вздыхает Пронька. – Где их взять, картошек-то? – Прокопий идет за прорабскую. Возвращается, согнувшись под рюкзаком, под мышкой скатанная в рулон палатка.
– А это зачем?
Ушаков запрокидывает голову и едва успевает подхватить кепку. Небо синее, глубокое, ни облачка, ни тучки.
– Так, на всякий случай.
Прокопий берет Дашку.
– Да ты ее завьючь, – советует Шавров.
– Еще чего, – бурчит Пронька, – что я, выболел, не донесу?
– Ну ладно, ни пуха ни пера…
Шавров провожает его до дороги и долго смотрит вслед.
Прокопий, словно гном, с большим рюкзаком за спиной – впереди. Шавров чувствует, как Дашка напирает сзади и подгоняет Прокопия. Он сам приучил ее так ходить. Даже с возом Дашка не натянет повод.
Ушаков огибает косогором острый заступ черного ерника и по крутому склону сводит Дарью к болотам. Колыхаясь, маревом струится напоенная солнцем, только что освободившаяся от снега земля. От быстрой ходьбы Пронька разморился, в обычно бледное лицо влился румянец. Пот застил глаза. Незло зудел одинокий крупный, похожий на цаплю комар.
– Стой, Дашка, – одернул он кобылу, когда под ногой зачмокала сырость. – Куда мы так разогнались? Давай дух переведем.
Он вернулся на сухое место к кусту. Дашка сразу принялась обкусывать клейкие почки карликовой березки.
– Сладко? – спросил Пронька и взял в рот клейкий зачаток листка. – Ну чего жадничаешь? – Он выплюнул горькую, терпкую зелень. – Давай-ка лучше переобуемся.
Пронька накинул на куст повод, а сам, сбросив рюкзак, сел переобуваться. Надел сапоги, ботинки спрятал в рюкзак. В сапогах с отворотами Пронька походил на мушкетера, только шпаги не хватало.
Пока Дашка грызла куст, Пронька нарвал с кочек молодой травы, пробившейся сквозь старую осоку, поднес Дашке. Раздувая ноздри, она шумно обнюхала «букет».
– Да ешь, – поторопил ее Пронька, – еще нарвем, вон сколько вкуснятины.
Пока пересекали марь, Дарья из серой стала сивой. А Пронька и кепку сбросил. Палатка мешала, оттянула руку, то и дело приходилось ее поправлять.
– Дураки ненормальные, – ругал себя Пронька. – Можно было обойти марь, нет – поперлись прямо. А прямо только вороны да сороки летают. Зато чуешь, Дашка, как зеленью дурманит? Это тебе не бензин нюхать.
Но Дашка не принюхивалась. От ее копыт только ошметки грязи летели.
– Молодец, Дашка, – подбадривал Пронька. – Если бы осенью забуравились сюда, буксовали бы до третьих петухов.
Пронька вывел Дашку к речке.
– Ну вот видишь, – показал он голубые лоскутки воды в зарослях ерника и вербы. – Во-он за тем поворотом бросим якорь, – Пронька вытянул руку. – Гора Бобыль уже сняла свою снежную папаху. Это значит дождик верховья прошиб. Не слышала вчера гром? А я слыхал, и зарница сверкала. Так что видишь, как вода прет. Может, палатку поднесешь? Давай, Дашка, я без привычки в этих бухалах ноги повывертывал.
Пронька похлопал Дарью по спине.
– Да ты не дребезжи, не бойся.
Только занес палатку над спиной, как Дарья, всхрапнув, присела на задние ноги.
– Ну-ну, вот не хочешь, не надо. Эх ты, на, смотри, – Пронька похлопал по палатке. – Видишь, неживая. Могу и сам нести.
Березки дымились бледно-зеленой листвой. И незабудки преткнулись из земли – топорщатся. Из-под ног выпорхнул и застонал кулик. Дашка от неожиданности чуть не вырвала повод из рук Прокопия. Прокопий остановился. Под ногой, словно в горсти, в старой пожухлой траве лежало четыре продолговатых в крапинку яичка.
– Смотри не наступи, – показал Пронька на гнездо. – Ишь, какой мужественный. До последнего сидел в гнезде и не выдавал себя. Могли бы и растоптать.
Откуда-то выпорхнул и застонал еще один кулик.
– Ну что вы так страдаете, надрываетесь? Никто ваши яйца не тронет. Ошалели, с ног сбить готовы. И как они запоминают дорогу сюда? Видать, всякому родина милее всего на свете, правда, Дашка?
Дашка легко ступала следом и в такт шагам помахивала головой.
– Смотри, сколько воли у нас. Летай, лопай комариков сколько твоей душе угодно. Скоро их миллионы напрет. Летай с открытым ртом, полное брюхо набьется.
Пронька вывел кобылу на залитый солнцем крепкий зеленый берег и сразу сбросил с плеча ношу. Дашка, почуяв воду, потянулась к реке.
– Иди, пей, вон сколько воды.
Плес рябил в солнечных бликах, у Прокопия кружилась голова. Но он тут же спохватился, сбежал к воде, схватил повод Дашки.
– Нет, милашка, так нельзя. Кто знает, что у тебя на уме. Удерешь. Как отчитаюсь перед Шавровым?
Пронька снивелировал глазом, где погуще трава, сходил за веревкой, и Дашка потянулась глодать березку. Что-то, видимо, в березке есть. Пронька решил еще раз попробовать, бросил в рот зелень.
– Черемухой отдает. Зря бы кобыла не стала охминать, конягу не проведешь.
Пронька снова переобулся в ботинки, разбросал на кусты портянки. Достал из рюкзака топорик и пошел ладить костер.
Из-за дальней горы на горизонт выползали длинные перистые облака и тянулись через край неба к северу. Пронька вырубил для тагана рогульки, натаскал плавника, распалил костер, приставил чайник и тогда уж развалился на палатке, блаженно раскинув руки.
– Ну, вот мы и на курорте. – Приподнялся на локоть, поглядел, что делает Дашка. «Давно ли была жеребушкой, теперь настоящая лошадь», – любовался Пронька. И удивлялся, как летит время. «Не будь Дашки, мертва была бы природа, без нее не луг – Сахара», – пришло ему на ум.
– Верно, Дашка? – крикнул Пронька.
Услышав свою кличку, кобыла повернула голову, навострила уши.
– Ну, а я что говорю? Соображает. Может, коняги между собой и разговаривают. Интересно, коняга или собака сообразительнее? Конечно, Дашка перетянет по уму, – твердо решает Пронька.
Дашка уже обглодала куст и смотрела на Ушакова.
– Ну конечно, на этой полянке и на окрошку не наскребешь. – Пронька поднялся, выдернул кол и перенес его на другое место. Каблуком он постарался вдавить его в землю.
– Мало весу. Смотри, Дарья, как я. – Пронька пробалансировал на колу. – Чаю попьем, жирку наберем и кол тогда воткнем, а пока валяй, гуляй.
Закипел чайник, и костер отозвался шипением. Пронька прихватил рукавом пиджака чайник, снял с огня. Натряс из пачки в ладонь «цейлонского», понюхал и тогда сыпнул в чайник. Выложил на палатку хлеб. На дне рюкзака Пронька нащупал бутылку, примял в палатке лунку, поставил ее туда.
– Так. Теперь, можно сказать, стол накрыт. – Он спустился к речке, ополоснул кружку и вернулся к столу. Сдернул с бутылки пробку, плеснул в кружку пару добрых глотков. Кружку оставил, вырезал из талового прута рожень, заострил его кинжалообразно, нанизал кусочки сала, поперчил, посолил и пристроил рожень над костром. Подкинул в огонь гнилушек, чтобы сало подкоптилось, подрумянилось.
А вокруг стояла первозданная, глубинная тишина. Хорошо бы с Женей здесь. Как иван-чай в сережку пыжится, аж побагровел. Женя, Женя! Куда уж нам, пыжься не пыжься. Сам Шавров сватал. Интересно бы знать, почему она ему отказала. Поди, узнай. Ушаков вслушался в тишину, о чем-то спокойно шелестела река, а вот другой звук – взахлеб говорят ручьи.
Зафырчало на рожене свиное сало, вспыхивая, взрывалась зола. Пронька убрал с огня рожень. Подрумяненная кожица лопалась, и сало брызгалось, обжигало руки.
Пронька помахал им в воздухе, постудил и тогда поднял над головой кружку.
– За Женю! За тебя, Дашка, – крикнул Пронька, выпил, закусил приготовленной копченкой. – Интересно, вот если бы я отважился посвататься к Жене, что бы она мне ответила? А что здесь особенного? По уху бы не дала, не опозорила. – Пронька еще плеснул из бутылки. – Знала бы Женя, о чем я тут думаю…
Пронька отрезал ломоть, поднялся и пошел к Дашке.
Кобыла обнюхала хлеб, но не взяла.
– Трава слаще? Выходит, слаще.
Пронька вернулся к костру, присолил покруче ломоть и оглянулся, а Дарья помахала хвостом, тут как тут, за спиной.
– Радость ты моя. Только ты, Даша, и любишь Дошлого. – Кобыла, почуяв соль, взяла хлеб. – Ничего – ешь, ешь, хлеба хватит, вон сколько припер… Воды тоже. Солнышка сколько хошь. Живи, помирать не надо. Вот только мы с тобой ростом, костью, Дарья, подкачали, а так не глупее других. Почему, ты думаешь, у нас с Надеждой не получилось? Разлетелись, как в море чайки. Да все потому же, Дарья, что Надька моя позаглазно других слов не знала, кроме как «замухрышка». – Пронька убрал с глаза Дарьи набухшего кровью комара. – Что и говорить, видная была Надежда. Но влюбчива, спасу нет. А что за меня пошла, убей, Дарья, не соображу. Не сдюжил я. Не мог перенести унижения. Ушел. Вот как стою, так и ушел.
Пронька похлопал Дарью по крутой лоснившейся шее, бутылку со «стола» перенес под кустик, в тенек. Сдернул рубаху и растянулся на палатке. А в небе синем и глубоком все плыли и плыли причудливые облака, становились слонами, китами – подумалось засыпавшему Прокопию. Проснулся внезапно: где Дарья? Кобыла, уткнув морду в потухший костер, дремала.
Солнце клонилось к закату. Южный склон горы оплывал загустевшей, притухшей зеленью. Примолкли ручьи, только сильнее шумела на перекатах речка. Над водой страдали кулики. Вставать не хотелось. Пронька, блаженно раскинувшись на палатке, шевелил пальцами босых ног и смотрел на небо. Облака как гигантские отмели, между ними – синие заливы. Невольно пришел на память Байкал. Вот так же стелются, колыхаясь маревом, пески. Так же режет и сосет глаз озерная гладь. Особенно прекрасен Байкал, когда цветет – пускают споры водоросли. Тогда Байкал разнолик, под крутым берегом темен, под отлогом – темно-голубой, до сиреневого, а на отмели, в безветренную погоду, и не определишь – есть вода или нет ее. Будто песок гребенкой лежит, и если бы не штриховал малек дно, ни за что бы не угадал воду.
Лежал бы так Пронька до бесконечности, но Дарья вдруг радостно заржала. Пронька прислушался, зачмокала мокрая земля, и показался Григорий Григорьевич Шавров. Дашка пошла ему навстречу. Пронька стал обуваться.
– Далеко вы упороли, – сбрасывая с плеча рюкзак, сказал Шавров. – А место выбрали неплохое.
– Что говорить – царское место. – Пронька взял котелок и спустился к воде.
Пока Шавров курил, Ушаков подживил костер, вскипятил чай.
– Ты пока чай оставь, Прокопий. – Шавров вытряхнул из рюкзака уже взявшуюся ростком картошку.
– Ох ты! – не удержался Пронька.
– Я так и ужинать не стал, – сказал Шавров, – берег брюхо. – И тут он спохватился. – Дарью-то ты как держишь? Кобыла с норовом, возьмет да и напрямик в совхоз. Она, брат, дорогу-то помнит. Ты это учитывай, Прокопий.
– А что ей там делать? – возразил Пронька. – Я же тут…
Шавров спрятал улыбку.
– Но разве только так, а стреножить все-таки не мешало бы.
– Ну, какая жизнь в «наручниках»? Сам посуди, Григорий Григорьевич…
Прокопий разгреб палкой угли, в живую, струящуюся золу посадил картофелины. Запахло печеным. Шавров глотает слюнки:
– Кашеварь, а я схожу во-он на тот бугорок, брусники пособираю.
– Иди. Только недолго, – предупреждает Пронька. – а то всю съем.
Прокопий подживляет костер и смотрит вслед Шаврову. Ладный мужик, и походка твердая. Будто и не отмерил версты по этим болотам. Такого человека отвергла Женя. Вот ведь как, живет, колотится человек, а чем жив, и сам не знает. И Женя одна, и Шавров один. Пронька закурил. Живут люди, работают, спят, опять работают. И за этим всем нет, собственно, и времени отдохнуть, подумать. Да и как-то чужая жизнь и не трогает. Живет каждый сам по себе, ну и пусть живет, вроде так и надо. Вот Мишка Логинов – парень как парень. Понравился. Работяга. Интересно, мог бы у них роман получиться с Женей? Конечно, мог. Не тот человек, кольнуло Ушакова. Под себя гребет. Халтура заедает. Был человек. Валька его хоть и въедливая баба, но молодец, если присмотреться. Кто знает, как у них сложится жизнь. Это тебе не у Кольки Пензева с Тонькой – там все ясно, живут на виду. А ведь как-то Логинов упрекнул Пензева – «жить не умеешь», когда тот попросил на дорогу Тоньке – она собралась на материк, рожать. Выговорил и принес деньги, а Пензев не взял. Правильно сделал. Довелись до меня, я бы тоже так поступил – не взял. За копейку Логинов в церкви пукнет… Что уж про Шаврова никак не скажешь, а вот в любви человеку не повезло, свернул Ушаков на прежнюю дорожку. Сколько ни думаю об этом, и никак не могу сообразить – не на пустом же месте он сделал ей предложение. Может, Женя не может забыть своего Сашку? Но ведь сама виновата; отпустила мужика. Можно сказать – настояла, все об этом знают. Но опять, как и ее винить? Что же терзать мужика, если человек дитё хочет. Может, больше жизни он этого хочет, тоже надо понять, как тут быть? Не каждая женщина на такое способна. Что-то в этой Жене сидит такое, что и словами не передать, – сидит, и все.
Прокопий разгреб золу, достал картофелину, покатал ее в руках, подул, постучал, попробовал ногтем – пожалуй, готова. А вон и Шавров траву мнет. Дашка к нему, как к магниту, тянется. Вот ты, упрекнул себя Пронька, к Дарье ревную… Ну, Ушаков… Шавров подошел и поставил на «стол» полную до краев эмалированную кружку пунцовой прошлогодней брусники.
– Витамины, Прокопий. Сколько пособирал, а спина зашлась.
– Сейчас мы ее смажем. – Пронька выставил початую бутылку.
– Это что же, отходная?.. На юг?
– Погляжу, я же говорил, куда мне торопиться. Что я там на юге не видел? Птицы вон и те сюда летят. Говорят, на этом юге на пляже людей, как селедок.
– Разве плохо? – засмеялся Шавров. – Поймаешь рыбинку золотую.
– Тоже, скажешь, золотую. На золотую и крючок и наживку надо – ого-го…
Пронька разлил в кружки водку.
– А чем ты не мужик? Еще какая вцепится. Ну, давай, Прокопий, за твои успехи, – поднял кружку Шавров. Пронька подал ему картофелину.
– Пусть будет легкой твоя дорога.
Выпили и сразу навалились на картошку.
– Зачем облупляешь самый смак? Ты вот так, – Пронька обстучал картофелину прутиком, сбил пригаринки и, ткнув в соль, захрустел корочкой.
Попробовал так и Шавров.
– Верно, Прокопий, вкуснее.
– Я всегда так, когда мало картох. Вот что с нее взять? – Пронька покатал в руках клубень с грецкий орех. – Ошкури – ничего не останется.
Пронька выколупывал из золы печеную картошку, подкладывал Шаврову. Какой-то не такой сейчас Шавров, а какой – так сразу и не скажешь.
– Женя навяливала кашу. Когда еще, говорит, добудешь рыбину, – не взял.
Прокопий не донес рожень до рта.
– Вот мы с тобой, Григорий Григорьевич, хоть в кои веки, да выбрались на лоно. А Женя то на кране, то кастрюлями гремит, а ей, поди, охота посидеть на речке. Красотища-то какая, умирать не надо, – Прокопий развел руками. – Сколько тут всякой живности поналетело, клокочет, стрекочет.
Шавров не ответил, взялся за папиросы.
«Не по нутру, видать, мои слова». – Прокопий подбросил в костер веток.
Шавров полулежа, опершись на локоть, смотрел на речку. Сыплю соли на рану, упрекнул себя Ушаков. И чтобы сгладить неловкое молчание, как можно веселее сказал:
– Сама виновата, предлагали. Правда ведь, Григорий Григорьевич?
И выждал. Но и на это Шавров промолчал.
Тоже, булькнул ни к селу ни к городу, терзался Ушаков. Но и Шавров тип, себе на уме, откровенничать не станет, не разговорится. Только так Прокопий подумал, Григорий Григорьевич со вздохом сказал:
– Не срослось у нас с Женей, не завязался узелок. Дело прошлое, а жаль – хорошая женщина.
Ушаков даже дыхание задержал в ожидании, что еще скажет Шавров.
– Ты ведь, Прокопий, тоже к Жене неравнодушен, – и этими словами Шавров словно кипятку плеснул Прокопию за воротник. Уши Прокопия вспыхнули, зарделись, будто его в чем-то нехорошем уличили.
– Нужна она мне, – с притворной веселостью сказал Ушаков. – Баб не стало. Вон их… Знаешь, сколько у меня было на материке, пруд пруди…
– Ладно врать, – не меняя позы отмахнулся Шавров. – Сговаривать мы не умеем, Прокопий. Если откровенность за откровенность – подходу нет.
– Не умеем, – согласился Ушаков. – У другого язык как ботало, треплет, треплет, как дятел долбит, смотришь, и достал червяка…
– Может, это и неплохо, – поддакнул Шавров.
– И хорошего не вижу, – оживился Пронька. – Назойливость всегда только с одной стороны оглажена. Бывает и охмурит, подберет ключик – поживут сколько, а все равно не всласть, разбегутся. Насильно ведь мил не будешь.
– Это верно, Прокопий, – не будешь!
– Опять, уж так все милованные и живут, – возразил себе Прокопий. – Сколько я знаю: сойдутся холодно, поживут, обвыкнут, приспособятся, да из дудки еще в цветок пойдут.
– Привычка тоже много значит, – повертываясь лицом к Прокопию, подтвердил Шавров. – На привычке большинство семей держится. Любят-то любовью, как в романах, единицы…
– Кто ее знает, эту любовь. – Прокопий разлил по кружкам чай и снова уселся по-турецки на брезент. – Поглядишь, водой не разлить, а потом – хвост трубой, и только видел ее. Сложная ситуация – эта жизнь, – заключает Прокопий. – Как там, не дано предугадать… У мужика – так у того, что на языке, то и на уме, а про женщину – попробуй отгадай: глаза одно, душа – другое…
– И так бывает, Прокопий. Такая механика, – соглашается Шавров, но Прокопий-то видит, что Шавров о другом думает, о своем.
– Я и не говорю, что у всех одинаково получается, – подальше уводит разговор Ушаков. – Вот мы с Надькой, – перешел на себя Ушаков. – Сколько я ее ни обхаживал, теперь вспомнить, дунуть ветру не давал. Ударила хвостом – и нету… Ты, Григорий Григорьевич, на земле не лежи, перебирайся вот сюда, на брезент, – похлопал Прокопий по палатке. – Теперь земля обманчива, натянет сыростью. Это только трава из земли соки набирает.
– Да-а, – выдохнул Шавров, повозился, но с места не сдвинулся. – С женщинами, Прокопий, надо по вкусу солить, недосолил – гиблое дело. Я ведь Лиду свою, первую жену, этим избаловал. Думаю, раз душа просит – на!
Прокопий хоть и не понял, чья душа просит, но перебивать не стал, не переспросил.
– Бывало, и глаза закрывал на недозволенное, – признавался Григорий Григорьевич.
– Ну да, рассказывай. Знаю я, как у вас, у цыган, – присвистнул Прокопий, – с ходу схлопочет, бич-то всегда при цыгане.
Шавров беззвучно засмеялся. Прокопий увидел, как он затрясся.
– При ком бич-то? – переспросил Шавров.
– Как при ком? У главного цыгана, у бати, – весь табор пасет. – Прокопий сорвался с места, выхватил из огня чайник и резанул рукой, как врежет цыган…
– А ты видел? – опять засмеялся Шавров.
– Твой батя цыганский барон? – уклонился от ответа Прокопий. – Скажи, Григорий Григорьевич, да?
Из кустов отфыркнулась Дашка.
– Расти большая, – вглядываясь в глухой и влажный туман, – ответствовал на Дашкин чих Ушаков.
– Так барон?
– Кузнец, первый председатель конартели. Мне бы по наследству быть коннозаводчиком.
– Хорошо бы, – сразу согласился Прокопий, – взял бы меня в конюхи?
– Смотри, как потягивает от речки, – поежился Шавров. – Однако стреножу я кобылу, не ушла бы, в таком тумане и проглядеть недолго.
– Никуда не денется, – заспорил Прокопий. – Со спутанными ногами какая жизнь.
– Береженого бог бережет.
– Неопровержимо. Ладно, действуй, а я покидаю на мушку. – Прокопий склонился над рюкзаком. – Тебе, Григорий Григорьевич, наладить удочку? Японская леска, ноль пятнадцать сотых, а кита удержит. На, смотри, – Прокопий протянул Шаврову зеленую катушку.
– Я рыбак в основном с ложкой.
– Ну, смотри, тогда рыбу чистить будешь.
Прокопий сбросил с катушки несколько колечек, размотал, откусил леску и пошел к реке.
Сквозь туман видно было, как остывал горизонт и на бледном небе кучками проступали неяркие звезды.
– Ах ты, маленько промешкал с разговорами, – посетовал Прокопий. – Но ничего, ночь наша…
Хотя в прямом смысле ночи и не предвиделось. По существу она была уже на исходе. Запад еще окончательно не остыл, а восток уже вовсю дымился, алел. Из черных ерников бельмами таращатся озера. Речка в берегу вымыла ступени, и по ним Прокопий сошел к воде. От воды пахло свежим огурцом. Сглотнув слюну, он стал насаживать на крючок наживку. Вместо грузила надрезал дробину, завел в прорезь леску и сдавил зубами. Забросил удочку и замер, держа ее в вытянутой руке. Сердце зашлось в ожидании чего-то сокровенного, радостного. Долго стоял Прокопий не шелохнувшись. Послушал, как тарахтит в тальнике птаха. С берега пахнуло ветерком, и до Прокопия долетел голос Шаврова. Григорий Григорьевич разговаривал с Дашкой. Прокопий прислушался, но слов не разобрал. Стоять он устал, из кустов к реке подтащил валежину, устроился поудобнее на ней. За речкой мерцали кочки болотины, тонкий серпик луны косил старую осоку, а восток все наливался алым.
Звонко плеснулось. Прокопий вздрогнул, ленок ударил? Нет, ком земли в воду упал. Прокопий закрыл глаза, а когда открыл – рассвет уже вовсю сочился сквозь кусты. И литые солнечные блики радовали речку.
Ушаков воткнул в илистый берег удочку и поднялся на яр. Костер почти угас, дымили отдельные головешки. Шавров, уронив голову на колени, спал. Тут же неподалеку дремала Дашка. Прокопий потянулся до хруста в пояснице. А блики на воде смеялись, кричали, резали русло реки. Лопнула почка на березке, и Пронька почувствовал, как потек с ветерком синий настой кустарников и трав.
Прокопий подбросил в костер, приставил чайник и поднес Дашке подсоленный ломоть хлеба, распутал ей ноги.
– Давай, Дарья, побегаем.
От топота вскочил Шавров.
– Напугал ты меня, Прокопий, – улыбнулся Шавров, когда Пронька с Дарьей подбежали к костру. – Надо Дарью к седлу приучать. Чего ей в поводу ходить? Сел и поехал…
– Тоже, скажешь, Григорий Григорьевич. Что это тебе, ишак? Спину ей сломать?
– Весу-то в тебе, а кобыла в самом соку, в пору под седло.
– Я никогда не садился на коняг, – признался Прокопий. – Боязно. Вот ты – цыган и то… – Прокопий хотел сказать – дрейфишь, но не успел он и рта раскрыть, как Шавров уже сидел на Дашке.
Поначалу кобыла опешила, только ошалело водила глазами. У Прокопия кровь в жилах похолодела. А Дашка очухалась и – на дыбы, а потом как сыграет «козла». Шавров еле удержался. Обхватил Дашку ногами, прилип к гриве, а та ну кренделя по лугу выписывать, только земля из-под копыт. Прокопий перепугался, когда Дарья выскочила на берег. Было такое ощущение, что вот-вот они в речку свалятся. Но Шавров постепенно справился, осадил Дашку. Та побрыкалась, побрыкалась и ровнее пошла. А Прокопий обессиленно опустился на траву. Будто он, а не Шавров объезжал кобылу.
Шавров уже шагом сделал круг, подъехал к Прокопию, легко спрыгнул и отдал Ушакову повод.
– Да не бойся ты ее, Прокопий. Она должна силу твою чувствовать.
От Дашки шел пар, словно кузнечные меха раздувались ее бока. Прокопий с опаской и нежностью оглаживал Дашке морду и все уговаривал:
– Сердешная ты моя, выкупаю сегодня тебя, ободняет, и примем душ…
– Ну, ладно, – сказал Шавров, подсаживаясь к костру. – Выпью кружку чая да побегу. Что Жене передать? Рыбу посылать будешь или только привет?
Прокопий засмеялся.
– Брусники пособираю, пока чай пьешь. Я сейчас, – Прокопий захлестнул повод на куст, схватил котелок и побежал на бугры.
Шавров разбавил крепкий пахучий чай сгущенкой, а сам подумал: если бы не месячная планерка, не пошел бы.
– Ишь, как речка, словно гладит, – течет. А земля-то, – потянул воздух Шавров, – лошадью пахнет. И нет на свете ничего ароматнее. Нет и быть не может. Правильно я говорю, Дашка? – скосил Шавров на кобылу цыганские глаза. – Ведь только кажется, что воскресная планерка подмога делу. Не подмога, нет, Дарья. Я про это и Женьке Бакенщикову говорил, но его тоже можно понять. Смотри, Дашка, как прет зелень. – Шавров стал собирать в дорогу мешок. Подошел и Ушаков.
– Не мог почище-то набрать, сколько сору нахватал, – принимая из рук Прокопия котелок с ягодами, недовольно сказал Шавров.
– Торопился, время-то сколько. «А тебе чесать да чесать. Может, на кобыле?» – подумал Пронька.
Шавров как будто услышал его.
– Жаль, седла нет, – сказал он. – Ну, я пошел. Ты тут, Прокопий, объезжай Дарью, живите дружно.
– У меня что, своих ног нету? – возразил Прокопий. – Если что, приходи… Надергаю ухи, похлебаем…
С этого дня Прокопий и дневал бы и ночевал бы на речке, если бы не приводить Дашку на работу и не отводить. Пронька бы набрал хлеба, соли, сахару и ногой бы не ступил в Заполярный.
Пришла пора косить. Прокопий не отставал от Шаврова.
– Ну отпусти Дарью со мной, что она будет тут нюхать гарь да пылинку глотать? Кони тоже кашляют, им тоже полагается отпуск.
Шавров хорошо понимал Ушакова, скучно ему одному. И хотя Дарья была незаменима для перевозки мелочевки, Шавров отпустил ее. Да и бригада поддержала Прокопия. Пусть нагуливается кобыла. Зима – год. Успеет, находится еще в санях.
Прокопий на речке и шалаш поставил. Укрыл его травой. В шалаше было куда приятнее, прохладнее, чем в палатке. Сделал и навес на столбах для Дашки, на самом угорье, чтобы продувало ветерком. Дарья на сочных травах, на свежем воздухе раздобрела на глазах. Прокопий купал ее, чистил, холил. И она светилась, лоснилась, как шелковая. Да и сам Прокопий раздался, на мужика стал похож. Только вот волосы выгорели: сразу и не скажешь, какого они цвета. А лицо и спина – чернее головешки. Ни жара, ни холод Прокопию нипочем. Он и в роднике купался. Приямок вроде сидячей ванны соорудил. А ведь там зубы ломит. Накупается и – в шалаш.
Ничто не омрачало жизнь Прокопия. Если не считать, что однажды ночью он проснулся от топота копыт, храпа кобылы. Прокопий выбежал из шалаша и обмер. По поляне за Дарьей гнался медведь, стараясь загнать в болото. Не мешкая, он схватил из костра дымящуюся головешку и бросился на медведя. От встречного ветра головешка вспыхнула, разбрасывая яркие искры, занялась факелом. Медведь за копну. Прокопий за ним. Тут и Дашка пришла в себя, развернулась на помощь Прокопию. Так и отбились вдвоем от зверя. С тех пор Дашка ни на шаг не отставала от Ушакова. Вместе они и косили, и стог ставили, и купались. Если Пронька удил рыбу, Дарья тут же паслась на лужайке или валялась на прохладном песке.
– Вот собака, – восхищался Прокопий. – И я так могу. – Он втыкал в илистый берег удилище и падал в траву. Часами Прокопий мог лежать в траве, наблюдать, как невесомо падает роса или как на паутинке, словно полосатая дыня на веревке, качается паучок. А вдали, в сизой мгле по самые макушки, горы – и глаз не оторвать, пока голова не пойдет вкруг. Поднимается Прокопий, поглядит на речку, а на удилище стрекоза с целлофановыми крыльями.
– Ах ты, зеленоглазая. Дарья, гляди, чистый вертолет. А нам надо за солью и за табаком. Мне без табака, что тебе без соли. – Прокопий скорым шагом к шалашу, половчее обулся, рюкзак за плечи. – Айда, Дарья?
Дашка подала голос и побежала за Ушаковым. Так они и подошли к участку. Подгадали к обеду. Как обычно, Прокопий оставил Дарью около прорабской и побежал в магазин. Возвращаясь из магазина, Ушаков еще с большой дороги увидел на площадке толпу. У него екнуло, оборвалось сердце. Уж не с Дашкой ли чего? Побежал, не чувствуя тяжести набитого солью и хлебом рюкзака. Прибежал, протиснулся сквозь толпу, а Дарья лежит между стеллажами, зубы оскалила, глаза остекленели.
Прокопий понял все сразу: оставили невыключенным сварочный аппарат…
Ни в этот день, ни назавтра Прокопий в лес не ушел.
С рюкзаком за спиной он садился на стеллаж и сидел так до вечера, не поднимая головы и не замечая, что кончилась смена, вторая заступила. Как-то подошла к нему Женя, дотронулась до плеча. О чем они говорили, никто не слышал. Только в этот вечер Женя увела Ушакова.
