Текст книги "Человек из-за Полярного круга"

Автор книги: Леонид Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Юлькина любовь

– Я боялась этого, – сказала Юлька. – Боже мой, как ты долго не приходил. Целая вечность. Я стала очень безобразной, у меня большой живот. Нам теперь ничего нельзя. Мне жаль тебя, Антон. Ты ведь сам знаешь… Я боялась, что, ты скажешь. Я подлая. Какая же я! Просто не знаю, как все это произошло. Только было ужасно. Тебе больно, но я не могу иначе. Нам надо все выяснить. Ты должен сам решить. У меня просто нет сил больше так… Я ведь всегда помню твои руки. Помню собаку. А ты помнишь? В комиссионном на Урицкого стояла она на тумбочке – большая, шоколадная, с ярлыком, ты помнишь? Теперь ее уценили, она с ярлыком и сейчас сидит, только цена другая. Я каждый день заходила в скупку, она все сидит и смотрит коричневыми глазами. Укоризненно смотрит. Я ее погладила по голове, у нее холодная голова. Это меня успокоило. Летом жарко, а у нее холодная голова, или, может быть, мне это показалось? Я боялась, что ее кто-нибудь купит, это ужасно! Когда ее убрали на переоценку, я потеряла равновесие, просто не находила себе места. Я была так одинока, Антон. Я не находила места. А как-то зашла в магазин – собака сидит на том же месте, у нее холодная голова. Это меня успокоило. Около собаки стоял молодой мужчина, большой, неуклюжий, совсем как ты, и смотрел на собаку. Я привела его домой. Мы долго сидели, я на кровати, он на стуле. Я не помню, о чем мы говорили, может, ни о чем и не говорили. Я думала о тебе, мне казалось, что он – это ты. Странно, Антон, но так было.

Я разобрала постель, и мы легли. У него были мягкие, как у тебя, волосы. Мне показалось, что это ты вернулся. Что я говорю, Антон, но у меня нет сил… Я спала, когда он ушел. Потом он еще приходил, но я не открыла ему. Я поняла, что это не ты. Пришло какое-то оцепенение. Самое большое горе – живот, он никак не хотел подождать, рос, рос, прямо на глазах. Я старалась перетянуться шарфом, но становилось трудно дышать. Ты меня не слушаешь! Ты посмотри, какая я безобразная, у меня под рубашкой спрятан арбуз… Ты только мне скажи, если что случилось в твоем сердце, то ты сканей. Я убиваю тебя, Антон. Ты очень постарел, это я тебя состарила, тыне был таким. Ты был не таким, нет, Антон, это не ты! А я не старею. Я просто перестала чувствовать, а когда перестаешь чувствовать, то человек сам по себе, а жизнь сама… Лучше бы я стала старухой, старость острее чувствует – это я предполагаю.

Мне кажется, Антон, что я чего-то недопонимаю, не добираю нутром. А ты все понимаешь, ты переполнен. Если не можешь, то я уйду. Во мне ничто не изменилось. Я все такая же. И другая. У меня не твой ребенок. Он наш! Мне это странно, я даже не понимаю, почему он не твой. Я просто догадываюсь, что он не твой. Странно. Нет, он твой. Иначе не могло быть. Абсурд. Я думаю сейчас о том, что дети есть дети. Я же его рожу, тебе это не безразлично? Я тебя замучила? Я старею, Антон, по ходу действия, я только сейчас это почувствовала. Надо пойти посмотреть на собаку, если она там, на месте, значит, все в порядке. У меня нет выхода. Скажи, у меня есть выход? Какая-то я странная. Скажи, правда? У тебя тоже нет выхода. Это тот случай, когда у людей нет выхода. Ну, разве это выход – уйти и мучиться, и мучить меня? И тогда не будет ни тебя, ни меня. Вместе мы есть, а так нас не будет. Когда ты и я – это что-то значит. Тогда воздух, земля, дома, люди, собаки имеют смысл. Это ведь что-то значит. У нас будет ребенок. Если захочешь, я рожу еще сколько захочешь!

Это ведь твой ребенок, иначе я не могу думать. Иначе не могло быть, Антон, иначе – чей же он? Я умру с горя. Я убиваю тебя, мой дорогой! Но я не знаю, что мне с собой делать. Все как-то перевернулось. Не знаю, что я говорю. Но ты не поддавайся, все образуется, ведь нельзя же просто так порвать. Я допустила ужасную несправедливость по отношению к нам, это неосознанно, Антон. Ну, как тебе сказать? Ребенок взял вазу, а она оказалась тяжелой и выпала из рук – вазы нет, но ребенок же остался, ну, куда же его, Антон! Ты можешь уйти, но ты уйди с легким сердцем, я думаю только о тебе. Если ты меня станешь презирать и тебе станет легче – от любви до ненависти, говорят, один шаг, – я никогда не смогу тебя ненавидеть. Ты ничего дурного не можешь сделать, я тоже не могу. Людей судят по поступкам, это я знаю. Но нас никто не может рассудить – причины поступка неподвластны нам. Они лежат по ту сторону нашего сознания, Антон, я совсем стала старухой, я не знаю, что говорю, у меня совсем нет сил. Если хочешь, давай уедем. Но зачем? От себя не уйдешь, от людей – ни к чему, люди – они везде одинаковы. А тут собака, ее еще не продали, я знаю. Мы накопим денег и купим ее. Я поставлю ее здесь. А рядом детскую кроватку. Умывальник вынесем в коридор. Я буду приносить тебе воду в тазике, я знаю, ты не любишь теплую воду, я не буду приносить теплой воды. Но, если ты хочешь, можешь уйти. Ты всегда можешь это сделать.

Посмотри, какой грязный снег на улице. Скоро придет весна. Тротуары будут дымить паром, и, как масло, блестеть лужи. Я уберу вторую раму, и будет в комнате пахнуть солнцем. И дымом. Жаль, что в городе не разрешают разводить костры. Когда жгут листья и мусор, я всегда волнуюсь, ты тоже волнуешься, я это знаю. Ты любишь, когда подсыхают крыши. Я тоже люблю. Крыши струятся синевой, и в этой полыхающей синеве голуби. Они сытые и довольные. Я не люблю голубей – они самодовольные. Я люблю собаку и тебя. Нельзя всех сразу любить. Я люблю только тебя.

Я знаю, скоро сколют с тротуаров утоптанный снег. Плитки, похожие на подмоченный сахар, сбросают лопатами в кучи, и они на солнце почернеют и сольются. Дотом их поколют, большие куски распадутся, и внутри они будут ватно-белые, как покойники. Я боюсь покойников, Антон. Мне всегда не по себе, когда увозят снег. Не ты меня не слушаешь. Я очень безобразная? У меня отяжелели губы, они как переспелый плод, я это чувствую. У меня поганое лицо – зачем эти нашлепки?

Я люблю, когда под корой проступает зелень, мне всегда хочется сковырнуть кожицу ногтем, но я этого не делаю – им будет больно. Деревья всегда нежнеют с вершинок, зимняя хмурь спадает по стволу до пят. Это не сразу, постепенно, даже трудно уловить. Ты улавливал, Антон. Ты все о том же думаешь… Я боюсь об этом думать. Но если ты не можешь не думать… Как ты можешь не думать, об этом, конечно, нельзя не думать, я даже не представляю. Я совершенно выбилась из сил. Человек не может так сделать, чтобы у него не рос живот, он все равно растет, выпирает, кричит. И я ничего не могу поделать. Как все это сложно! Может, только я так устроена? Почему люди по-разному устроены? Если бы все одинаково – неинтересно. Мне кажется, что жизнь – игра, что серьезные дяди и тети играют во взрослую игру, а я, мы – куклы, они говорят и делают за нас, даже решают, иногда тебя спрашивают, но твои слова не берут в расчет.

С приходом весны все больше клонит в сон, а лежать мне неудобно – мешает живот. Я думала, что он мне будет очень мешать, а он не очень…

Люди всегда чего-нибудь боятся. Моя мама всегда боялась потерять хлебные карточки. Она мне про это рассказывала. Она говорила, у человека ненасытная утроба… Я тоже боюсь, Антон, я просто суеверная стала, даже кроватку не покупаю. Может, не стоит бояться, но я все равно боюсь. Я недовольна собой. Мама говорила, человек всегда чем-то недоволен. Если у него нет хлеба, он хочет только хлеба, дали хлеба – захочет белого, с маслом, потом заварные калачи, пирожное, халву, велосипед, мотороллер, машину. И нет пределов. Я люблю халву, меня очень тянуло на халву. Мама жмых хвалила, я попробовала, и мне стало плохо. Я хотела выбросить похожий на обломок наждачного круга жмых, но мама не разрешила, убрала в папин ящик. Папа у нас умер от ран. Мама не плакала, не могла. Сидела тихо-тихо, с головой завернувшись в шаль, и казалась неживой. Я боюсь покойников, я уже тебе говорила. Отца я боялась и живого. У него не было ног, он ездил на тележке с подшипниками, когда он ехал, они стрекотали, как швейная машинка. У него еще не было глаза и лицо в пороховых занозах. Он целыми днями стучал молотком в будке на улице Дзержинского. Осенью в будке становилось холодно, иногда он долго не приезжал, мы шли за ним. В будке пахло кожей и сапожным кремом, а папа, как обычно, уткнувшись в пол, спал под дверью, посиневший и пьяный. Мама говорила: «Горе ты мое!» И мы, как чурку, закатывали его на тележку, на которой возили со станции уголь, и везли домой. Мама садила меня с ним рядом – я поддерживала папину неживую голову, чтобы она не дребезжала, когда мы ехали по торцовке. Мама тянула тележку, ссутулившись и не поднимая головы. Иногда мальчишки пуляли в нас камнями, и я собой прикрывала папино лицо. Я боялась, что камень попадет в папин пустой глаз. Ты опять меня не слушаешь. Не знаю, зачем я про это говорю. Наверное, люди живут, пока у нас они в памяти. Антон, ты всегда будешь жить в моей памяти. В памяти люди живут такими, какими были. В статуях они не живут, мы их видим, и все. Они просто стоят или сидят, иногда они в копоти, и у меня всегда болит сердце – почему они в потеках. И им, наверное, это неприятно.

Мама говорила: «Ты не бойся, доченька, когда я умру, я ведь твоя мама». У мамы были маленькие морщинистые руки, и вся она была маленькая, усохшая, и мне всегда казалось, что на кровати просто ее забытая шаль в крупную клетку, а ее нет. У нее был славный голос, тихий и задушевный, она любила рассказывать о своей молодости. Она никогда не жаловалась и почти ничего не ела. Когда на улице шел дождь и мостовая пузырилась, мама просила придвинуть ее кровать к окну, хотела послушать, как звенит, как умывается зелень. «Не умывшись нельзя, – говорила она, – легче дышать, когда вокруг чисто». А еще мама любила вязать половики из тряпок. Из разных лоскутов делала ленты, сматывала их в большой клубок, как футбольный мяч, и вязала коврики – круглые, разноцветные. У нас в доме и на полу, и на стенах были мамины коврики. Она всегда жалела, что мало лоскутков, она могла бы связать ковер на всю нашу комнату – три на четыре, это была ее мечта. Человек без мечты не бывает. Мама говорила: «Человек без мечты, что подсолнух без зерен». Человек должен мечтать, с мечтами ему хорошо, он обновляется, ему хочется жить, ему не одиноко. Антон, ты умеешь мечтать? Мечтать надо уметь, это очень серьезно, если человек умеет мечтать. Если меня прервут, я запоминаю, на чем остановилась, и обязательно потом домечтаю. Я люблю мечты с благополучным концом. Правда ведь хорошо, когда без обмана, ведь мы же люди, ведь может же человек верить и надеяться, что его не обманут? Антон, почему люди обманывают, это же жестоко, правда, Антон?

Под стенкой у нас стояли папины сапожные заготовки, они были похожи на подводные лодки. Папа все собирался заказать маленькую колодку и по ней сшить башмачки на мою ногу. Я ведь всегда радовалась этому и от радости танцевала. Я любила танцевать. И еще я просила папу сделать колодочку для моей куклы. У меня была тряпочная кукла с химическим лицом. Мама сделала это лицо карандашом. Одна бровь получилась изломанной и короче, от этого казалось, что кукла вот-вот заплачет. Мне очень жаль детей, Антон, когда они плачут. Я просто не могу. Я не знаю, что буду делать, Антон…

И на радость и на горе

– Где звездочки?[3]3
  Звездочка – ходовая шестерня экскаватора.


[Закрыть] – спросил Егоров с раздражением у бригадира Игнатьева.

– Не дали.

– Опять! Ты скажи, что мы еще спокойные ребята. Работать не на чем, а мы молчим.

– Вижу, что спокойные, до того спокойные, что карьер даже не зачистили.

– Сальники накрылись, не успеваем масло заливать.

– Заливать вы мастера. Вскройте-ка, Егоров, посмотрим бортовые…

Вскрыли, действительно, и сальники ни к черту не годятся, и зубья, как бритвенные лезвия.

– Наш экскаватор, как старый слон, сейчас бы ему в самый раз хватило силы дойти до кладбища, – размышляет Егоров. – Он свое, Игнатьев, оттрубил, отпахал, и тут ничего не поделаешь. Износился. Это тебе не человек – машина. Человек износился, а сколько-то еще дюжит, через силу, а дюжит. Ты думаешь, мне его не жалко? Я, можно сказать, на нем состарился. – Егоров похлопал по обшивке экскаватора.

– Разве я не понимаю, но из кубиков складываются гроши. Работать-то надо.

– Я не к этому, – с продыхом сказал Егоров. – Уйду я, Игнатьев. Не хотелось бы, но придется. – Он отвернулся и стал смотреть за реку, туда, где в солнце разгорались макушки деревьев.

Игнатьев обескураженно молчал. А что тут скажешь? Значит, человека подточило, подмыло, тут уж недалеко до душевного обвала. Вон как в прошлом году на Бахапче рухнул берег, и все, не к месту вспомнил Игнатьев.

– Ладно, зачищайте забой, Егоров, там видно будет, не паниковать.

Игнатьев вернулся в карьер к обеду.

– Слушай, Егоров, – сказал он, устало приваливаясь на ковш, – принимай новый экскаватор. Экипаж подбери сам.

На стройке давно уж ждали новый экскаватор, но, по слухам, его сулили самому Ложкину… Но раз бригадир говорит, стало быть, знает, что говорит.

– В таком случае, – сказал Егоров, – зачем подбирать других людей…

Игнатьев уехал, а Егоров ходил вокруг своего экскаватора, как он это делал двадцать лет, когда что-то ломалось, и костерил машину последними словами. За эти долгие годы Егоров так свыкся с машиной, что не раз вел с ней беседу, когда смазывал подшипники, или драил, или их красил. А вот теперь ему дают новый экскаватор. Не верилось, и душу точило беспокойство.

– Ах ты, передряга старая, – ощупывал Егоров болты. Подтянул стремянку. – Если бы ходовую заменить, еще бы поползал сколько-то, а так… – Егорову назойливо лезла в глаза то одна, то другая изработавшаяся деталь. – Ну, ты, старикан, не думай, что вот так Егоров взял и бросил тебя.

Он подбирал слова поокатистее, повнушительнее для этого момента. Он пытался убедить себя и машину в чистоте намерений. Смешно, но ему обязательно нужно было получить от себя изнутри одобрение. Но наедине с экскаватором его голос звучал отчужденно и потерянно:

– Помутил ты мне душу, пора и честь знать, отработал свое. А я вот теперь с козы и на самолет. Видишь, как твоему хозяину подфартило.

И сам не зная зачем, Егоров протер прожектор.

– Ну, вот и разул бычий глаз. – Он задумчиво постоял на гусенице и спрыгнул на землю. Резанула мысль: «Вроде как из-под полы суют мне новую машину. У нас раньше так не делали, не-е. А что подумают механизаторы, что скажут? С какой стороны, за какие такие заслуги Егорова посадили на новый экскаватор? Почему Егорова, а не Вострякова. Ну, на самом деле, почему, чем хуже Востряков? – саднило нутро Егорова. – А другие машинисты чем хуже? Если Егорову, то почему заглазно, а не при всем народе, как полагается, обсказать все честь честью».

Не потому ли Егоров и заспорил с Игнатьевым, когда выбирали площадку под монтаж нового экскаватора.

– Ну чем тебе не площадка, – доказывал Игнатьев, – мастерские рядом, выточил, высверлил…

– Тесно тут, да и глаза на людях мозолить. Воздуха нет, – выставлял свои доводы Егоров.

– Ты, Егоров, не мудри. Может, тебе кислородную подушку подать? Так ступай в больницу, там тебя накачают, не будешь ерепениться.

Егоров только откашлялся.

– Правда, хоть подавай подушку с кислородом. – А подумал: «Лучше бы уж на своем работал, черт дернул за язык. Вот и Афанасий косится, сквозь зубы сегодня поздоровался».

– А ну тебя, – отмахнулся бригадир, – выбирай сам площадку, где нравится. По мне, хоть за поселком, на пустыре, монтируй.

– На пустыре, говоришь? – Егоров даже обрадовался такому решению: от глаз подальше. Но тут же сник. Куда от людей скроешься, работаем-то вместе. – Лучше всего монтировать у старой машины, – вырвалось у него.

Дома Глафира сразу поняла состояние мужа:

– Тебя что, переехало?

– Ты мне, Глаша, робу почище дала бы, – уклонился Егоров от ответа.

– Куда это выряжаться, перед кем? Не молоденький ведь.

Пока Егоров мыл под краном руки, в дверь сунула свое остренькое личико Зина. Увидев Егорова, отпрянула. «Эта кикимора знает уже, – подумал Егоров. – Без этой нигде не обойдется».

– Чего тебе? – спросила Глафира и прикрыла дверь.

Егоров задержал дыхание, но Зинка так тараторила, что ничего было не разобрать.

– Мой пока молчит, – Глафиру Егоров различал хорошо. – Ложкин на моей памяти три экскаватора заездил… гребет деньгу…

– С кем ты это? – отдуваясь, громко спросил Егоров.

– Зинка, за солью, – хлопнула дверью Глафира. – Копи соляные, Баскунчак у меня тут, – притворно заругалась она. – Садись ешь, который раз грею.

Глафира налила тарелку щей, поставила поближе к Егорову и сама присела к столу, не спуская пытливых глаз с мужа.

– Как тебя выбелило, – вдруг сказала она и протянула руку к его голове. – Виски-то как мукой взялись.

– Ладно, Глаша, – отвел руку жены Егоров и взял ложку. – Ты бы мне робу чистую дала, что ли?

– А я что, не даю? Запираю на ключ? Надевай, А правда, Ложкину опять новый экскаватор? – зашептала Глафира. – Что же это вы, мужики, хуже баб. За себя постоять не можете… И как это люди ухитряются, ни стыда, ни совести…

Егорова и вовсе сожгли эти слова.

– До каких это пор будет? – пошла вразнос Глафира. – Что хотят, то и творят. Развели подхалимов, лодырей, знаем, за какие такие заслуги дают новое…

– Мелешь черт-те что, – отложил ложку Егоров и встал из-за стола.

– Гляди на него, и не поел, – Глафира сбегала в комнату, принесла брюки. – На, чистые. Раздумал, что ли?

– Раздумал. – Егоров надернул телогрейку и – в дверь. Закурил уже на улице. Такая вот свистопляска. Интересно, что бы Глафира запела, если б правду узнала. Ох уж эти бабы! Но сколько Егоров ни рассуждал, все равно мысль вела его прямой дорожкой в русло Глафириного сказа. И выходило вместо радости, гордости огорчение. «Ну почему так получается? – Егоров даже приостановился. – Достоин – так дайте на людях, на глазах всего коллектива… Есть ведь машинисты не хуже его, Егорова, есть!» Опять пошла мысль по старому кругу. «Ну а я чем провинился, – рассердился на себя Егоров, – дают, значит, начальство сочло нужным. Знает, кому давать, – хватается Егоров за эту мысль, как маляр за кисть, падая с крыши. – Теперь так – не спрашивают рабочего… Подхалимы – везде подхалимы, – лезут на язык Егорову слова Глафиры. – Сами плодим, мне хорошо, а другому как придется. Интересно узнать, что скажет Зуев?»

Егоров уже прошел было перекресток, но круто повернул к карьеру в забой, где стоял экскаватор Зуева, его старого приятеля. Егоров походил по карьеру, подошел к Зуеву.

– Ты чего, Егоров, как дородная якутская лайка, ходишь, нюхтишь?

– Трос пропал, – зачем-то соврал Егоров.

Машинисты «восьмерки» подняли Егорова на смех.

– Не тут ищешь, Егоров. Вон к точковщице загляни, но она сегодня в штанах.

«Не знают еще про экскаватор», – решил Егоров, положил на валун рукавицы, достал сигареты.

– Слыхали новость? – спросил с нарочитой веселостью.

– Скажешь, знать будем, – переглянулись экскаваторщики.

– Кому бы вы думали, дали новую машину?

– Известно кому – Ложкину, кому еще?

Егоров помялся.

– А по-другому никто не мыслит?

Машинисты «восьмерки» тоже взялись за сигареты и, сбиваясь, назвали еще другие фамилии, но Егорова даже не упомянули.

– Не угадали! – сказал Егоров.

– Где уж там. Машина одна, а нас вон сколько, – подвел черту Зуев. – И кроме Ложкина есть ребята, это ты знаешь не хуже нас. Ложкин тоже достоин, ничего против него не скажешь…

– И я говорю, – вздохнул Егоров и стал отряхивать рукавицы, глядя на зуевский экскаватор. – Добрая машина, а на много ли младше моей? Может, на одну стройку. А сколько переворотил, перепахал на ней Зуев!

Зуев не ставил рекордов. Егоров не мог припомнить, чтобы фамилия Зуева гремела все двадцать лет, но работает ровно, хорошо. Машину бережет. Тут уж ничего не скажешь. Егоров зашел с другого бока экскаватора, рабочие ремонтировали ковш: наваривали лист железа на днище.

– Ага, – усек Егоров. – А мы целиком меняем – выбрасываем металл.

Егоров еще постоял, а из карьера направился прямо на застройку каменного квартала. Пока шел, все думал: «А мою фамилию так и не назвали зуевцы. Я тоже хорош – в жмурки играю, не сказал, ну это, может, и не к худу: если так считают, то мне и ни к чему новый». Егоров обогнул строящийся дом и сразу угодил к младшему Зуеву. Тот на своем «Воронежце» вытаскивал из траншеи валунник. Увидел Егорова, застопорил машину.

– Егоров, махнемся тачками? Выплакал, да?!

– Все ты знаешь… – буркнул Егоров. – Загадил машину… Не видишь разве, что сальник гонит?

– С лица воду не пить, в душу гляди!

Нутро у Зуева младшего жидкое – вроде одна кровь в жилах у братьев, а натуры разные.

– В душу так в душу посмотрим. – Егоров полез на экскаватор, одолел цепную лесенку, перевел дух. – Значит, так, Зуев. Если в главном подшипнике масла под поясок, отдаю тебе свой новый экскаватор, если нет уровня, идешь ко мне в масленщики. Вскрывай!

– Да ладно тебе, – отработал задний ход Зуев-младший. – Уж и в масленщики.

– Нет, не ладно. Слово есть слово, честь есть честь…

Егоров порылся на верстаке, нашел ключ и вскрыл крышку.

– Ну вот! Смотри, – ткнул ключом. – Масло едва достает нижнюю риску, гробишь машину… Черт с тобой, с паршивой овцы не наскребешь и клока шерсти, – сплюнул Егоров и спустился с экскаватора.

Зуев молча пошел за маслом.

Зинке, соседке Егоровых, дома не сиделось. Сбегала на почту, в столовку, заскочила в магазин. Увидела Зуиху, сразу к ней.

– Слышала, кому экскаватор посулили? – коротко, погромче спросила Зинаида Зуиху.

– Вроде бы твоему, – откликнулась Зуева.

– Как же моему, держи шире карман. Мой-то полоротый, – запричитала Зинаида, – будет колматить на этой дрыгалке до скончания века, кто ему даст. Живет с начальством, как собака с кошкой. Мой ведь любит правду, а кому она, правда, нужна. Господи, люди на книжку деньги – деньга деньгу родит, а мы последние копейки – вчера сотню снесла…

Вокруг Зинаиды грудились бабы.

– Мы-то, олухи царя небесного, – взвизгнула какая-то женщина. – Наши-то мужики языки съели, а мы, бабы, что смотрим!..

– А что делать? Экскаватор не унесешь в сумке – не маргарин.

– Видали ее, – вздернула Зинаида остренький подбородок, словно намереваясь тяпнуть за нос сказавшую невпопад женщину. – Ты бы молчала, у тебя Иван годен только доски тесать…

– Чего будут давать? – протиснула в круг голову глуховатая Ефросинья, теща Ложкина, – колбасу?..

– Черта лысого, бабушка, – рыкнула в лицо старухе Зинаида.

– А свежую не привезут?

Бабы захохотали, засмеялась и Ефросинья.

– Глухая я, бабоньки, смолоду еще отужела на ухо – в клепальном цехе работала, вот и отужела. Вы уж меня простите, глухую тетерю.

– Небось, как твоему Ложкину сунули экскаватор, так сразу услыхала, – нападала все Зинаида.

– Господь с тобой, пошто ты, девка, мелешь что ни попадя, – оттопыривая шаль, округлила глаза бабка Ефросинья. – Пошто так, откель у людей такое зло, не приведи бог. Савелий нонче сам отказался от машины, настоял, чтобы Егорову отдали. Сказал, мужик двадцать годов как рыба об лед бьется. Пошто так-то, не узнавши – народ смущаешь…

Зинаида завертелась и, словно вода сквозь песок, просочилась из магазина, побежала к Глафире.

А Егоров уже обошел добрую половину экскаваторов и уже направился было в парк тяжелых машин, но остановился; начнут приставать с обмывкой. Какая обмывка! Если бы все по уму – разве плохо, и сам бы за милую душу сотку пропустил – почему бы с товарищами не посидеть, Глаша и пельменей налепила бы. Хариус вяленый есть и сорога копченая. Сам летом на Ахтаранде коптил, под белую куда с добром пойдет. Пусть и машинисты, и помощники, всем места хватит, хоть и с женами придут. Ведь не каждый день новые экскаваторы. Слова хорошие поговорить. Егоров и сам по такому случаю скажет, как не сказать. Егоров стал придумывать слова, чтобы, поскладнее вышло, но как вспомнил, как это все не так – опять нехорошо стало. Повернулся и пошел к своему экскаватору. Парни встретили своего старшего машиниста весело. Тут же у старого экскаватора, на снегу, детали от нового. Значит, Игнатьев решил, что лучше всего монтировать на своем месте. Что ж, правильно. Егоров смахнул рукавицей снежинки с ближайшего блока.

– Егоров, где патефон? Какая без музыки жизнь…

Не было на стройке человека, который бы не знал про егоровский старенький, но вполне исправный патефон.

– Патефон принесу, – сказал Егоров. – Но, а что стоять так, лясы точить, Матвей Денисович. «Да, постарел Матвей, – вдруг замечает он. – Тоже скоро на слом, на пенсию. Был мужик, нет мужика. Экскаватор тоже, пока был новый, земля под ним дрожала, а постарел, «ложку» донести до кузова, не расплескав, не может: трясется, как паралитик какой, но был, да свой. – Егоров взялся за домкрат. – Нет, не поднимается рука, – бросил домкрат. – Схожу к Ложкину, что он скажет…»

– А ты, Матвей, ступай-ка затопи печку, лишнее из будки повыбрасывай, наведи марафет.

– Ладно, а сколько брать? – по-своему понял Матвей.

Егоров медлил с ответом.

– Дело говорит дядя Матвей. Как же на сухую? Экскаватор не соберем.

Матвей подставил шапку.

– Ну, старшой? Отмерзнут уши.

– Да погодите вы!

– Не с той ноги встал, – сказал Матвей уже в спину Егорову.

Егоров спустился к реке. Где же должен стоять экскаватор Ложкина – в забое на канале или на второй полке карьера? А может быть, Ложкин дома, интересно, в какую он смену? Подвернулся самосвал, Егоров остановил его.

– К Ложкину?

– К нему и еду, – сказал водитель. – Поворотную цапфу везу. Садись, – водитель открыл дверку.

Егоров сел в кабину. Еще издали он увидел ложкинский экскаватор. Ходовая была разбросана, траки валялись в стороне.

– Растележился? – поздоровавшись, кивнул Егоров на ходовую.

– Грешен. Цапфу надо поставить, крана нет. Не допросишься, сам бы побежал, так тут надо кому-то. Кремнев захворал, Санька зуб пошел выдергивать.

«Не знает, наверно, Ложкин насчет новой машины», – решил Егоров.

– Давай схожу за краном. – Егоров как будто за этим приехал.

– Если можешь, Егоров, подмогни, – согласился Ложкин.

Егоров с Ложкиным были одногодки и по возрасту и по стажу работы. Вместе они получали и удостоверения экскаваторщиков. Тогда Ложкин был парень загляденье: пышная шевелюра, кареглаз, рассеченная губа немножко подводила, а так – огонь парень. И теперь он еще ничего, только поседел, и намного раньше Егорова, да глаза малость припухли, да плечи стали поуже – ватник сзади обвис. Интересно, со стороны поглядеть, а какой я?

– Ну, так что? – намекнул Ложкин.

– Бегу, бегу…

Егоров возвратился к Ложкину с двуногой стойкой, тракторным краном КП-25, прозванным «кочергой».

– Куда ты эту холеру, – завозмущался Ложкин, но, увидев за «кочергой» тягач с бревном на тросу, подошел вплотную к Егорову.

– Хочешь базу поднять этой загогулиной? Да ты знаешь, Егоров, сколько весит основание экскаватора?

– Знаю, сорок шесть тонн.

– Ну, вот. «Кочерга» твоя только на двадцать пять тонн рассчитана. Так что от колес только ошметки полетят.

– Разговорился. А мы не будем давить на колеса. – Егоров велел бревно подтянуть поближе к «кочерге».

– Поглядим, поглядим, – отошел Ложкин.

– Глядеть потом будем, несите пилу, распускайте хлыст…

– Понятно. Вместо колес чурки, ловкач ты, Егоров.

– Ну что ты, Ложкин. Ставь вот сюда «кочергу», – Егоров рукавицей промел землю. Потом замахал, приглашая кран.

Поставили «кочергу», подмостили под балку чурки, подбили клинья. Ложкин еще поползал под краном, попинал чурки.

– Так, – сказал он, вылезая из-под крана, – в ажуре, – и подозвал крановщика.

– Оцени-ка, Витюха.

Крановщик поприседал, позаглядывал под кран.

– Грободелы, первый раз так вижу…

– Опускай так, – насупился Егоров. – Разговорчивый шибко…

Крановщик опустил стропы, Ложкин уложил их как следует в зев на гак, закрыл замок и подложил дощечки, чтобы не порезало трос.

– Ну вот и хорошо, – одобрил Егоров. – Вот и ладно. Корову на баню потащим. Прибавь-ка обороты, – крикнул он крановщику. А когда тросы натянулись, дал отмашку рукой.

– Стоп!

«Кочерга» задрожала от напряжения. Опорная балка вошла до упора пером в чурки.

– Ага, «закусила», – радовался Егоров.

– Насухо-то, Егоров, горло драть будет…

– Размочим, Ложкин, обязательно. – Егоров забыл и зачем он приехал к Ложкину. – Ты следи за трактором, Витюха, и смотри прямо на меня, больше никуда!

– А куда еще, – высовывается крановщик, – начальству в рот.

Егоров скрестил над головой руки. Казалось, стало слышно, как работает вечная мерзлота. Будто сквозь землю стального ежа протаскивают, а земля вздрагивает.

– Вира!

Запели шестерни, под нажимом стропов хрустнуло дерево. Загудел металл. Егоров впился в «кочергу» глазами. Похожая на огромного жука, база поползла, отделилась от земли.

– Трейлер давай! – закричал Егоров. – Ну, что же ты, – подскочил он к трактористу.

– Оседает.

– Ах, ты! Пропал замах. «Закуски», Ложкин. – И Егоров бросился подставлять под базу чурбаки. Еще добавили нарезанные доски.

– Давай еще рывок, – сказал крановщику Егоров. – А ты не лови мух, – предупредил он тракториста…

И тут подрулил газик, вышел начальник парка тяжелых машин.

– Ну-ка, ну-ка, похвастай, Ложкин, чем ты тут занимаешься? А ты чего здесь, Егоров? Помогаешь. Молодец!

– Вира! – подал команду Егоров.

Начальник замахал было руками, но осекся на полуслове. Теперь, как только увеличился просвет между землей и грузом, трактористы тут же подсунули под базу трейлер.

– Оппа! – вырвалось у Егорова.

– Мудро, – сказал начальник парка, осматривая «кочергу». – Чья это работа?

Ложкин с Егоровым переглянулись.

– Оба, значит. На первый раз лишаю премиальных, чтоб не насиловали технику.

– А тебе, – погрозил он крановщику, – месяц крутить гайки. – Сел в машину и укатил.

Ложкин засмеялся:

– Заработал, Егоров.

Засмеялся и Егоров:

– Подсунуло его не раньше, не позже, будто за углом подглядывал…

– Ну а когда ты свой начнешь собирать? – спросил Ложкин. – Когда обмывать будем?

Егоров сник.

– Когда? Не знаю когда. Что-то у меня душа не лежит.

– Во как! Мы за него лбы расшибали…

– Как лбы?..

– Да так. Сегодня утром Игнатьев машинистов собирал. Не было, кажись, только Зуева старшего, зато младший горло драл…

– Решали, что ли?

– Семь – за, против – один.

Егоров сразу приободрился.

– Ну ладно, я побежал…

– Зачем приходил-то, скажи хоть…

– На пельмени позвать, приходи вечерком.

– И ты приходи, – обернулся Егоров к крановщику. – С бабами приходите…

– Придем, – понимающе кивнул Ложкин, – не подведем…

А когда Егоров скрылся за поворотом, Ложкин сказал:

– Хороший мужик Егоров, настоящий.

– Ничего, – согласился крановщик, – крутой только…