Текст книги "Человек из-за Полярного круга"

Автор книги: Леонид Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Леонид Кокоулин
Человек из-за Полярного круга
Повести и рассказы

Об авторе

Леонид Леонтьевич Кокоулин, член Союза писателей, родился в 1926 году. «Детство и юность он провел с тайге с отцом охотником, но тяга к поэзии была настолько велика, что он покинул тайгу, приехал в город, где ранее Кокоулину бывать не приходилось. Он знал, что книги печатаются в типография, и первым делом направился туда…» – так писал о Леониде Кокоулине лауреат Ленинской премии Георгий Марков, принявший участие в судьбе молодого литератора.

По совету своих литературных наставников Леонид поступил в школу рабочей молодежи, пошел работать на завод. Через три года он стал знаменитым кузнецом-стахановцем. Он строил Иркутскую, Вилюйскую, Колымскую гидроэлектростанции, линию электропередач на Алдане.

Медленно создавались его очерки, рассказы, книги «Табак хороший», «Рабочие дни», «Колымский котлован», вначале прожитые, пережитые, а уж потом написанные. Основная особенность произведений Леонида Кокоулина – отображение изнутри жизни рабочего человека, его сноровки, удали, его духовного мира.

Повесть «Колымский котлован» была удостоена премии на Всесоюзном конкурсе произведении о рабочем классе.

В данном сборнике читатель вновь встречается с героями северных строек. Несомненный интерес представляет и повесть «Андриан и Кешка» о суровом послевоенном времени, о повседневном мужестве бывшего фронтовика, инвалида Великой Отечественной войны.

Человек из-за Полярного круга
Повесть

Глава первая

Михаил Логинов нашел бригадира, когда тот поправлял кобыле шлею. Михаил еще подумал, откуда в Заполярном коняга? А спросил:

– Вы бригадир Первухин?

– Ну, я бригадир, – не оборачиваясь, ответил верзила в летных унтах, в меховой шапке набекрень, одно ухо голосовало. – Не видишь?

– Разберись тут, кто начальник, футболят от одного к другому, теперь вот к вам послали.

– Вроде крепкий парень, а перекосило. Что у тебя в чемодане-то? Золото? Огнеупорные кирпичи?

– Инструмент.

– Какой такой инструмент?

Мишка тут же опустился в снег на колени, щелк-щелк замками. Поднял крышку.

– На, смотри. – Сдвинул штаны, рубашку, теплые носки домашней вязки. Под одеждой лежали чертилки с победитовыми напайками, резцы, циркуль. В футлярчике, как понял Первухин, микрометр.

– А это зачем? – постучал он по футлярчику.

– Пригодится. Не на день приехал.

– Ладно, закрывай, а то увидят – сглазят или упрут.

Мишка глянул исподлобья на бригадира: какой-то корявый, угловатый, как наждачный обдир.

– Дошлый! – крикнул в морозный туман Первухин. – Такси заправлено, поезжай за кислородом. Пошли, – кивнул он Михаилу и зашагал вперед, еще больше сутулясь. Михаил – за ним. Чемодан оттягивал руки, и сейчас он больше всего боялся отстать от бригадира. Неожиданно Первухин остановился.

– Коня запрячь не могут, – повернулся он к Михаилу. – Где люди росли… Умеешь запрягать?

– Умею.

– Ну и ладно. – Бригадир залез на короб, снег под ним застонал. – Хотел в палатку, – махнул он рукой в сторону темневших палаток, похожих на скирды в ненастную погоду, – но пошли в барак.

Михаил тоже влез на деревянный короб, потоптался:

– А это что за пеналы?

– Смотри, провалишь, – усмехнулся бригадир. – Это теплотрассы, трубы под ними проходят.

– Трубы, а чего же не в траншее?

– Греть вечную мерзлоту?

Короб привел их к общежитию.

– Фу-ты, черт, – выругался Первухин и повернулся от двери. А Михаил только с радостью отметил, что крыльцо по-домашнему выскоблено, даже желтизной просвечивают нестроганые половицы, голик из карликовой березки под стенкой топорщится.

– Я как та лошадь, – засмеялся и глухо закашлял Первухин. – Уже моей сколько времени здесь нет, а я все подворачиваю.

Зашли с другого торца барака. Михаил сразу понял, что бригадир привел его куда надо: крыльцо обледенелое, а вокруг него насверлены желтые дырки.

– С того конца бабы, а с этого мы, – кивнул бригадир на обледенелое крыльцо. – Моя не выдюжила, пусть живут с дочкой на материке, Катька уже в третий перешла. Считай – профессор. А у тебя как? Женат? Побереги свою, сюда не вызывай. Обживешься, тогда можно. Без них тошно, но и с ними горя хватишь… Вычищай ноги. – Первухин рукавицей шумно выбивал из унтов снег, Михаил выколотил его из валенок – мелкий, въедливый, как соль. – Ну, вот и порядок. – Первухин толкнул скрипучую обледенелую дверь. – Не студи, шевелись, – поторопил он Михаила.

Заполярный как и другие стройки: палатки вписывались в белое безмолвие и сливались с бескрайним простором тундры, и если посмотреть с самолета, то сразу и не разглядишь стройку – точечки людей, пунктиры тягачей, коробки бараков. И уже с главной дороги от порта в Заполярный видна она – в алюминиевых панелях, что голубизной своей спорят со снегом.

Но Михаил приехал в туманный морозный день, и все у него не задалось. Томила и разлука с Валей, и длинная дорога, и собственная неприкаянность, когда тебя не ждут и ты никому не нужен. Вот почему барак показался ему единственным жилым местом в округе.

Михаил едва впер чемодан, закрыл за собой дверь. Очутились они в коридоре, длинном и темном. Под потолком еле заметно светилась лампочка.

– Михалев, на выход! – крикнул в темноту коридора Первухин. Михаилу показалось, что от его рыка помигала лампочка. Но никто не отозвался. Только слева захлопнулась с силой дверь.

– Ну и ладно, – сказал Первухин, – держись за мной. Чемодан-то поставь, вот сюда, под стенку, что ты за него ухватился, как за сиську. Никто его не возьмет, никуда твой микрометр по денется. Тут никто ничего ни у кого не берет, если возьмет – отдаст. Разве только валенки, рукавицы, портянки – это за пазухой держи.

Михаил, спотыкаясь на неровном полу, тащился за Первухиным.

– Тут и якорь бросим: красный уголок. – Бригадир открыл дверь в конце коридора.

При тусклом свете лампочки Михаил насчитал десять коек. Почти на всех спали мужики, из-под одеяла торчали валенки, поверх были наброшены шубы.

– Ты, слесарь, рот не раскрывай. Покумекай: если мы раздвинем этот пейзаж, то всунем еще кровать или нет? – Первухин развел руками.

– Сюда еще кровать? – Михаил не скрыл удивления: койки стояли впритык.

– Нет, на потолок.

Первухин сдвинул кровать, другую. Только один высунул нос и тут же нырнул под одеяло.

– Во! – кивнул он на спящих. – Устряпались, вырезай любую деталь – не проснутся. Ну, что стоишь? Помогай, двигай. Не так, нет. Отодвинь чуть-чуть назад, чтобы можно было пройти боком, а то как будете ложиться, на парашютах спускаться?

Первухин вышел и вернулся со спинками кровати, потом еще раз ушел и сетку приволок.

– Горничную нанял? – бросил он Логинову укоризненно. – Из-за рубежа явился?

Михаил бросился вставлять панцирную сетку.

– Будешь как барон, – закурил Первухин. – В углу моя кобыла, – показал он на незанятую койку. – Я не пускаю на свою никого, с чужого коня среди грязи долой. Ночь-полночь, прихожу, прогоняю, отвадил. Теперь не лезут. Поначалу-то один обитал в красном уголке, но пока уголки отставить. Ну что, встремил?

Михаил стукнул пяткой в валенке по уголку.

– Готово.

– Получи у коменданта Михалева матрац, одеяло; простыни лучше не брать, а между прочим, как хочешь. Хочешь – бери, тогда валенки придется скидать. Ты на материке с родителями жил или как?

– Всяко.

– Ну, тогда приживешься.

– Слушайте, бригадир, а что у вас, не топят, что ли?

– Ты меня Первухиным зови и на «ты». Я не люблю ни выкаться, ни навеличиваться. Давать взаймы тоже не люблю. Брать еще куда ни шло – беру, но исключительно если очень просят. Бывает, и даю. Если надо, могу сотню-другую одолжить. Если вижу, человек стоит этого. Скажем, микрометр имеет. Не каждый ведь попрет сдуру такой гроб с железом. – Первухин попинал Мишкин чемодан. – Сюда все больше едут за запахом тайги… налегке. Ну, ладно, ты – как тебя, Михаил, Миша, – обосновывайся, сходи в столовку или у нас поешь и приходи на монтажную площадку, откуда мы с тобой пришли. Найдешь?

– Мимо не пройду.

– Если нуждаешься, не стесняйся. – Первухин снова сунул руку в карман.

– Спасибо, на первый случай есть свои.

– Ну, хорошо. Как говорится, берешь на время, а отдаешь навсегда. Я пошел…

Михаил сел на панцирную сетку и сразу почувствовал, как холодит железо. Придется доски подложить, через дерево не так будет сквозить. Он приложил руку к полу – сифонит. Надо снегом завалинку засыпать – все не так будет дуть. Не по-хозяйски здесь.

Видать, этот Первухин только по железу, а в житейских делах плохо смыслит. Халтурщики эти строители – деньгу в карман, в самолет и айда. Даже черных полов не настлали. Халтурщики, они везде есть… Как ржа… А народ сюда прет, видно, заработок неплохой… И коняга есть, толстая, лохмоногая, как бочонок, это хорошо. Где только сено берут?

Кто-то надрывно захрапел. Вот уж это ни к чему. Интересно, что за человек Первухин? Мысли Михаила перескакивали с предмета на предмет. Повел в палатку, привел к себе в барак… Между прочим, начинается стройка с каши, с котла, в котором варят.

Михаил прикинул: пожалуй, за перелет, если не считать конфет, один раз и поел бутерброды, что Валька приготовила. Наверно, думает, меня тут с оркестром встречают. А тут… Михаилом овладела странная, непонятная ему, щемящая тревога. Нет, он не разочаровался, не отчаялся. Не к матери ведь ехал. Но все-таки он представлял это все далеко не таким. Пусть даже газеты, радио, телевидение несколько присочиняли. Правда, никто, конечно, кисельные берега, молочные реки не сулил. Это верно.

«Пойду-ка в магазин, погляжу, чем на передовой снабжают. Отец, бывало, говаривал: «Если хочешь узнать, как живет в этом городе люд, в душу заглянуть, – иди на кладбище. В музеи не ходи. На кладбище. Как хоронят, так и живут». Теперь все больше по магазинам судят…»

Михаил задвинул под койку чемодан и вышел на улицу. Взял курс, как ему показалось, к центру Заполярного и не ошибся, хоть и туман был, словно марлю накинули на дома. Михаил все равно разглядел горком – двухэтажный дом, доску Почета – белеет парусом одиноким… А мороз давит. Михаил и воротник поднял, и втянул поглубже руки в рукава куртки, прибавил шагу, вглядываясь, куда бы заскочить погреться – душа терпит, а вот коленки зашлись, навылет простреливает.

– Где тут почта, телеграф или магазин? – спросил Мишка встречного.

– Правильно идешь, будет сворот налево, сворачивай.

– Есть, – сказал Михаил и затрусил по середине улицы. Мороз прожигал. Хорошо берет, собака, грызет. Пихала мать ватники, не взял, обормот.

Потянуло одеколоном, лаком. Михаил – в дверь, так и есть – парикмахерская, и народу никого. Сбросил пальто. Сел в кресло.

– Как вас? Под бокс, полечку, старомодно?

– Делайте, что дольше.

Пока парикмахер чирикала ножницами, колени немного отошли, заныли.

«Потом досмотрю столицу, – решил Михаил, – а то пробегаю матрац, одеяло. Ночью кого искать?»

Прибежал в барак, в коридоре наткнулся на кудлатого старика с закисшими глазами.

– Ну, я комендант крепости, а ты кто – Пугачев, капитанская дочка? – дыхнул Михалев на Михаила спиртным. – Михалева все знают, знают и любят, я тут с самого основания дюжу. А ты с материка? Если к Первухину, повезло. Так и скажи, имеешь заполненную стеклотару – ставь. Все равно полагается, потом будешь жалеть. Матрац я тебе и так дам, два дам, одеяло, а вот подушек нет. Мою возьми – на лебяжьем пуху. – Комендант потянул Михаила за рукав по коридору и втолкнул в узенькую комнатку. В комнате с одной стороны от пола до потолка лежали полосатые матрацы, с другой – стояла кровать Михалева. Окно все было запечатано льдом, из льда торчали рыжие окурки.

Михалев подпрыгнул, стянул верхний матрац, кинул со своей кровати плоскую, как блин, подушку.

– Пользуйся. Михалев на кулаке проспит, забирай. Постой. – Михалев полез под кровать, достал оттуда сверток. – Бери, на лебяжьем пуху. – Из дыр торчала грязная вата.

– Новое, – сказал Михалев и посмотрел на Мишку. – Новое. Других нет. Самое новое, новее не бывает…

Михаил бросил на матрац подушку и одеяло, скатал все и пошел к себе. Сосед по койке сидел с закрытыми глазами и курил.

Михаил бросил матрац, пружины ржаво хихикнули. Сосед открыл глаза, поздоровался. И опять закрыл.

Михаил рассматривал соседа. Немолодой, лысина, венчик серых волос.

– Из России? – не открывая глаза, спросил сосед. – Понятно. Неразговорчивый. Это хорошо. – Сосед снова залез под одеяло, укрылся с головой. Полежал-полежал, высунулся.

– Если пожрать хошь, ступай на кухню. Что найдешь на печке, то и ешь. Спиридонов я, дядя Коля. – Закрыл глаза и тотчас захрапел.

Михаил расстелил матрац, накрыл его одеялом и пошел на кухню. В алюминиевых бачках на печке пыхтело варево. Михаил заглянул в один, в другой – каша, макароны, мясо. За железной печкой, похожей на баржу с трубой, висели на вешалках робы. Аромат от них – густой, ножом режь. За дверью кухни, в закутке, – крупа в мешках, ящики с макаронами, консервы штабелями. Видать, артельно кормятся, подумал Михаил. Заглянул в бочку, думал, вода, – пряники, конфеты. Поднял голову. На полках чай байховый в три ряда уложен: цейлонский, грузинский. Мишка взял пачку – цейлонский…

В дверь вошла женщина с охапкой дров, прошла к печке, бросила, поленья с шумом покатились по полу, женщина подгребла их ногой.

– Извините, – сказал Михаил и положил на место пачку.

– Чайку хотите, запарим. Недолго.

Женщина сняла полушубок, повесила на гвоздь, стряхнула шапку у печки и тоже – на гвоздь. И сразу стала привлекательной. Заколола косу, взялась за чайник.

– Паразиты, опять воду не везут, – погремела она крышками от бочек. – С водой у нас худо, а скоро мужикам вставать на смену. – Женщина опять заглянула в бочки, они отозвались пустым звоном.

– Давайте я схожу за водой. – Михаил бросился к ведру.

– Ну что вы, речка у нас вымерзла, до дна льдом зашлась. Вот и заглохли колонки. Сидим без воды.

– Насквозь, а рыба как?

– Рыба тоже зашлась. А вы новенький? – улыбнулась женщина. – Обживетесь, узнаете. Колонки-то у нас невзаправдашние. Видели посреди улицы будки? – Михаил кивнул. – Вот это и есть колонки. Туда, в баки, заливают воду ночью, а днем мы разбираем, с большой реки возить далеко, не успевают, вот и бедствуем. Топим снег, сколько надо этого снегу! Поблизости весь выпили. Тебе каши или макаронов с тушенкой? – Она подошла к бачкам на печке. – А то еще не скоро ужин. Чаю я тебе в кружке запарю. Тебя как зовут? – Михаил сказал. – А меня – Женя. Я на кране буду работать, а пока вот… печку топлю. Нас перевели из Озерного, подстанцию делали. А летом тут хорошо. Солнца-а… целые сутки шпарит. Но и гнус дает, мошкара как заведенная, день-деньской звенит. А солнце полыхает разноцветьем. Нигде такого не увидишь. Я уж сколько тут, и каждый год по-разному. Лето и короткое и некороткое. Словно зарево цветет багун, красота – глазом не окинешь. А за багуном как вспыхнет иван-чай, и до самых низин, и зальет светом распадки, оставит только ручьи, не успеешь оглянуться, а от самого горизонта яркая синева волнами льет – ирис цветет. А птицы сколько…

Михаил слушал Женю и видел, как полыхает синева, как цветет иван-чай, и чувствовал, как от ее слов, от потрескивающих дров в печке, от вкусно пахнущей еды – от всего этого тепла на душе полегчало, посветлело. Эх, не так страшен черт, как его малюют!

– Ты что задумался? Вот поешь макаронов с тушенкой, – пододвинула тарелку Женя.

– Да, да, у вас артель или как?

– Ешь, не думай ни о чем, после все узнаешь. Войдешь в курс дела, и все будет хорошо. Только не чурайся, будь поближе к ребятам. Народ хороший.

Михаил ел, а сам все поглядывал на Женю. Интересно, замужем, нет? Симпатичная. Что сейчас делает моя Валентина? Вчера ведь только оладьи пекла на прощание, а сегодня Женя кормит – тридевять земель, как в жизни все складывается… В общем-то еще ничего не сложилось: ем чужой хлеб, оборвал себя Михаил. А люди здесь добрые. И конь у них.

– Откуда, Женя, коняга?

– Это же не коняга – собака. Дашкой ее зовут, она всех монтажников в лицо знает, а Первухина просто обожает. Только ему и Шаврову дается запрягать. Он ее со старшим прорабом Григорием Григорьевичем Шавровым – вы еще его узнаете – так они Дашку жеребушкой привезли. Тут неподалеку местный совхоз. Наши шефы там. Поилки делали наши, а им Дашку подарили. Ой, сколько было радости! Поначалу дикая, она и есть дикая животная. А потом привыкла, где бригада – там и Дашка, пощиплет траву и тут же уляжется. Только боялась всякого стука. А теперь отбоя от нее нет. Парни на обед, и она в барак заходила. Честное слово, хлеб, блины, мясо ест, я говорю – как собака, играть любит. Подойдет сзади, шапку стянет с головы и – бегом. Любит, чтобы ее догоняли. Посмотрит: если бегут за ней, еще остановится, подождет. А один раз, – Женя всплеснула руками, – напоили ее мужики, что было, что было…

Михаил видел, как у Жени разрумянилось и стало красивым лицо с резко очертанными бровями.

– Старшой осерчал, он у нас цыган, – понизила голос Женя. – Но ребята покаялись, простил. Очень хороший человек, – с какой-то грустью сказала Женя. И лицо у нее погасло.

Михаил доел макароны, положил ложку в тарелку, выпил кружку чаю, встал из-за стола. Как уютно все прибрано – кастрюли на полках надраены – смеются, а воды ведь нет. Как Женя справляется? И тряпочки у нее чистые. Вот устроюсь, обживусь – что-нибудь придумаю с водой.

– Спасибо, Женя, за макароны, за чай.

– На здоровье. – Женя убрала тарелку. – Кто хорошо ест, тот хорошо работает.

– Ну, я пойду.

– Ступай, ступай, погляди базу стройиндустрии, работать тебе там…

«Славный человек эта Женя, светлая женщина. И тут можно жить. Во всех отношениях хорошо, когда рядом хорошие люди. Сколько, интересно, ей лет? А при чем здесь лета? – удивился своим мыслям Михаил. – Впрочем, так оно и должно быть. Обстоятельства как раз и порождают жажду общения, знала бы моя Валентина! А собственно, чего плохого, если хорошо подумать о хорошем человеке, ничего нет предосудительного. Жизнь есть жизнь. Правильно, живое тянется к живому».

Михаил вернулся к бараку в потемках. Да, просвета целый день не было. Трудно понять, светает или темнеет. Он по ошибке зашел в соседний барак, видит – не то: в коридоре лампочка не на потолке висит, а в стену ввинчена. Нашел он свой барак, прошел коридором до красного уголка, приоткрыл дверь, заглянул: так и есть – своя койка, только вроде другой народ спит. Другая смена – догадался Михаил. Его кровать была свободна. Логинов разделся, даже носки снял и – под одеяло. Сверху накрылся полушубком. Постель была ледяная, и Михаил, сколько ни лежал, не мог согреться, коченели ноги. Никакого терпения. Михаил вскочил, надернул валенки. Немного притерпелся, но сон не шел.

Время остановилось – темно и в три утра и в три дня.

Скрипнула дверь, и на пороге остановился Первухин. Он на цыпочках прокрался к своей койке, сбросил только шапку и полушубок и полез под одеяло, кровать застонала, погудели пружины, но Михаил чувствовал, что Первухин не спит. Прошло, пожалуй, с час. Когда не спишь, и минута часом тянется.

– Что, земляк, сон не идет? – в темноту вполголоса спросил Первухин, хотя Логинов старался не шевелиться.

– Не идет.

– Я тоже на новом месте плохо сплю. Видно, непогода ломает кости… На материке, там дочка мне постоянно песок в чулке прикладывала на поясницу, – вздохнул Первухин. Михаил на это ничего не мог сказать. Первухин сам и ответил: – И знаешь, помогало. Ты не молчи – не бойся, не разбудим. Это только Спиридонов чутко спит, – громче заговорил Первухин. – А впрочем, давай, земляк, спать, – зевнул Первухин, и опять застонали пружины.

Логинов хотел расспросить бригадира о Жене, откуда она родом, да вовремя спохватился, истолкует еще по-своему.

Глава вторая

На монтажную площадку Михаил Логинов пришел со всеми вместе. В сшитой из досок обогревалке было тесно. Посреди будки горел электрический «козел». Спираль на асбестоцементной трубе млела вполнакала. Михаил понял, что с энергией на стройке скуповато.

Монтажников в обогревалке было много, но новичка заметили сразу. Это Михаил понял по внезапно, с его приходом, наступившей звонкой тишине, недолгой, но выразительной. Однако никто не лез к Михаилу со знакомством, вполглаза наблюдали за новичком. Как определил Михаил, звеньевые перебирали чертежи, раскладывали их по всему длинному столу.

Михаил запомнил Кольку Пензева. К нему чаще всего обращались парни.

На пороге появился Первухин. За ним в обогревалку втерлось несколько человек монтажников, по-видимому с ночной смены. Они здоровались со всеми за руку и протискивались к печке. Первухин снял шапку, монтажники расступились. Он бросил свою шапку на чертежи, вынул из кармана платок и громко высморкался. В будке сразу стало тихо. Он спрятал платок и, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Слыхали, Кеннеди убили? Кокнули президента и – Вася не чешись. Во! у капиталистов… А вот ты, Прокопий, запорол балку, – повернулся Первухин к столу. – Пензев, ты размечал?

– Я, – сказал Колька Пензев. – Мела нет, а что этой сухой штукатуркой – бензорезчик дунул и сдул разметку…

– На суде будешь оправдываться, – отрезал бригадир. – Михаил, ты взял чертилку?

Михаил Логинов не сразу понял, что Первухин обращается к нему.

– Тебя спрашиваю, Логинов. Что, приехал к теще на блины? Взял, говорю, или нет?

Михаил на всякий случай действительно взял чертилку, достал утром из чемодана и сунул за голенище.

– Да мне не надо, – сказал бригадир. – Держи при себе. Ребята, это наш новый монтажник, товарищ наш. Я еще сам не знаю, что он умеет делать, но как видите…

Теперь уж все, словно только сейчас заметили, открыто уставились на Михаила. Михаил хоть и не Аполлон, но роста выше среднего, ладно скроен.

– Ничего вроде, – сказал кто-то.

– Жилистый.

У Михаила глаза большие, темные, длинные, и от этого казалось, что он чуть косит.

– Ну, раз глазастый и чертилка есть, может, доверим разметку? Чертежи читаешь? – спросил бригадир.

Михаил помедлил с ответом.

– Посмотреть надо, какой точности.

Михаил подходит к столу и оглаживает чертеж.

– Ну, это мы поглядим, – и Первухин выразительно постучал по циферблату.

Будка сразу пришла в движение. Через минуту-две обогревалка опустела, убавились на столе и чертежи. Михаил, как стоял, так и остался стоять, только к стенке привалился, чтобы не мешать парням выносить шланги, электроды, инструмент. За столом остались и те трое, что пришли с бригадиром. Первухин свою шапку со стола перекинул на скамейку и сел за стол. Щупленький, незаметный парень развернул перед бригадиром чертеж и, став коленями на лавку, начал чего-то доказывать бригадиру, то и дело тыкая в чертеж пальцем.

– Ты, Дошлый, брось мне, – басил Первухин. – А это куда дел? Здесь же показано, пластина на ребро приваривается, а ты ее как присобачил? Теперь хоть зубами откусывай… Ты мне, Дошлый, не доказывай.

Михаил подумал, какая меткая у парня фамилия, как раз по нему. Действительно, какой-то дошлый.

– А что мне доказывать? – встал Дошлый. – На, смотри, – ткнул он свой чертеж бригадиру. – На моем чертеже так, по чертежу и сварил.

– Слушай, Пронька, а у тебя своя голова на что?! Неужели ты не мог сообразить, что только на ребро пластина будет работать. Ну, спросил бы, что у тебя язык Дашка отъела?

– Кобыла тут ни при чем, пусть технари документацию дают как положено. Ты тоже, бугор, когда брал, куда смотрел? – обиделся Дошлый.

– Ну, ладно, Прокопий, – смирился Первухин. – Останься, переделай, кто за тебя будет? Вон Мишку возьми. Иди сюда, Михаил, – позвал Первухин Логинова.

Михаил подошел и глянул на Дошлого. Ну, так и есть, до чего же, видать, плутоватый мужичок, глазки как у мышонка – кругленькие бисеринки, так и стреляют искрами, а лицо словно из мрамора высочено, такого лица Михаил никогда не видел: холодное, ни один мускул не дрогнет.

– Ну, скажи ему, Логинов, как здесь на оголовке колонны показано, как приваривается косынка?

Михаил уткнулся носом в развернутый отсиненный на кальке чертеж.

Дошлый равнодушно отвернулся к окну.

Михаил поднял голову.

– Плохая копия, не разберешь, а вот на вашем ясно видно, что косынка приваривается торцом.

– А я что говорил? – выдохнул Дошлый и подмигнул Логинову, скосив рот в ухмылке.

Первухин долгим изучающим взглядом уставился на Мишку. «Видать, этот парень на крепкой закваске замешен, покрепче, чем я думал, – и Дошлого поддержал, и бригадира не унизил».

– Ну, раз так, – сказал Первухин, – придется вам и поправить. Ты, Ушаков, разводи бензорез.

И тут только Михаил понял, что Дошлый – кличка Ушакова. Но надо же, как в очко влепили, и не обижается парень.

– А ты, липовый дипломат, – перебил мысли Михаила Первухин, – ступай в каптерку, оболокись как следует, только чертилку не оброни.

– Постараюсь, – заулыбался Михаил.

Вернулся Логинов неузнаваем: ватные брюки, телогрейка, сверху брезентуха, меховая шапка, под мышкой полушубок, валенки.

– Ну, вот теперь другое дело, – сказал Первухин. – Теперь ты человек из-за Полярного круга…

– Как тебя там, Михаил, – скатывая чертеж в рулончик, сказал Дошлый, – пошли исправлять колонны.

– Пошли, – с готовностью отозвался Михаил. – Молоток, зубило, рулетку брать? Что брать?

– Пока голову и руки бери, – заважничал Дошлый. И неторопливо застегнул на все пуговицы робу.

– Тебе-то, Дошлый, зачем голова? – улыбнулся Первухин. – Все равно не соображаешь. Приварил бы на ребро, как полагается, косынку и не маялся бы дурью. А то приштопал, рук нет, что ли?

…На улице Дошлый легонько затрусил впереди, деревянная линейка на плече вздрагивала в такт шагам. Михаил не заметил, откуда она взялась у Дошлого.

Дошлый подошел к металлическим стеллажам, на которых хранились различные металлические заготовки и конструкции. Остановился и подождал Логинова.

– Вот здесь, – похлопал он по стеллажу, – тринадцать колонн, будь она неладна, эта чертова дюжина… Можешь ты, Мишка, сказать, есть ли среди них бракованные?

Михаил обстучал молотком каждую колонну. Изготовленные из швеллера, они были громоздки и как капли воды походили друг на друга.

– Черт их различит, – признался Михаил, осматривая сварные конструкции. – Я ведь был на заводе только слесарем-наладчиком.

– Ладно. Хорошо, что не задаешься, – перебил Дошлый. – Вот погляди по чертежам.

Дошлый, не снимая рукавиц, раскатал рулон на листе железа, по углам придавил гайками, чтобы ветром не сдуло.

Михаил подошел к одной из колонн.

– Мне думается, вот здесь, на месте этих нашлепок, – Михаил молотком ткнул в основание колонны, – должна стоять косынка двести на сто-сто пятьдесят, как указано на чертеже.

– А если она не стоит, а лежит, тогда как?

– Надо подумать. Исправить.

– Подумай, пошевели заводсоветом…

– Почему заводсоветом? – поинтересовался Логинов, перелезая через колонну. В новой брезентухе ему было непривычно, на морозе она как жесть, не гнулась, оттого Михаил двигался скованно и неуклюже.

– Потому и заводсовет, что ты – парень заводской. Так? Так! Значит, не от кукурузы, не от поилок-доилок. Так? Значит, от металла. А тут что? Металл. Вот и покумекай, что к чему. А правда говорят, что при заводе в цехах газировка? Сколько хоть, столько и пей?..

– Правда, – сказал Михаил.

– А у нас простая, и то – дефицит, улавливаешь?

– Явление временное, что поделаешь, если речка перемерзла.

– В курсе, значит? Это хорошо, что в курсе.

– Что хорошего? Без воды – ни туды и ни сюды. А вот чтобы исправить эти колонны, большой мудрости не надо.

– Ага! Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Дошлый. – Выкладывай.

– Что это – проверка на знание? – улыбнулся Логинов.

– На прочность, – живо ответил Дошлый и рассмеялся. – Скажем, я вот запустил брак, Первухин заставил меня исправлять, а я не знаю, как это сделать. Вот я и хочу из тебя выжать, а заодно и поглядеть, что ты за мастеровой, на что способен, как с тобой дальше кашу варить!..

– Ну и как? – заглянул Логинов в глаза Дошлому.

– Пока никак, одна теория.

– Скажи, а ты знаешь, как исправить брак? Только честно.

– Знаю. Срезать эти косынки, вырезать другие и приварить как положено. И вся любовь.

– Так что ты тогда от меня хочешь?

– Могут быть и другие варианты, более рациональные.

– А если я тебе скажу, что не следует вырезать эти нашлепки, а взять да и приварить другие косынки, как полагается по чертежу.

– В этом есть резон, – живо отозвался Дошлый.

– Бензорезом сдувать – металл не сохранишь, и кислород потратишь, и время.

– Согласен, слесарь, твой проект можно одобрить. Разводи бензорез, а я размечу косынки.

– Давай лучше я буду размечать – с бензорезом мне не приходилось дело иметь.

– Давай, размечай, – согласился Дошлый. – А бензореза не бойся и сварки тоже.

– Варить я варю, – сказал Михаил, – не под высокое давление, а на прихватке гожусь.

– Это хорошо. – Дошлому понравилось, что парень не кичится. – Возьми мои варежки, они мягче, мел держать удобнее.

– А у меня чертилка.

Дошлый присмотрелся – обыкновенное шило, только на конце победитовая напайка – чертить по металлу.

Логинов не торопясь смел с листа «квачем» снег, потом рассмотрел этот «квач»: на палку в отверстие протянута веревка, концы разлохмачены, словом, веревочная метла. Мишка поулыбался: «голь на выдумки хитра». Обмел лист от снега, отставил «метлу» в сторонку и еще рукавицей протер лист.

«Старательный парень», – отметил Дошлый.

Михаил положил на лист доску, опустился на нее коленями. Дошлый тихо подошел к Михаилу со спины, вытянул шею. Логинов вычерчивал косынки. «Хороший будет монтажник. Раскрой правильно делает, только вот полоса остается ни к селу ни к городу». Дошлый сходил за бензорезом, притащил бачок, шланг. Стоголосым примусом шипел бензорез, захлебываясь избытком бензина. Дошлый подкачал бачок.

– Ну, нахимичил?

Михаил поднял голову:

– Можешь начинать.

– А этот закраек куда? – тыкнул Дошлый горящим бензорезом в сторону полосы.

– Может, для чего-нибудь пригодится, используем потом.

– Если так кроить, половину стали пустим в отходы. А с металлом тут туго. Все завозим.

– Ну, а как бы ты? – нисколько не смущаясь таким оборотом дела, спросил Логинов.

Дошлый передал Михаилу бензорез. Ногу под себя подогнул и ловко уселся на лист. Взял у Логинова из рук чертилку, глянул в чертеж – потер, хотел смахнуть Михайлову разметку, не получилось.

– Что написано чертилкой, не выжечь и бензорезом! – перефразировал известную поговорку Дошлый. – Ну да ничего.

Поперек Мишкиных борозд он разлиновал свои, еще более глубокие. Логинов даже удивился, откуда у Дошлого такая хватка, поглядеть не на что, а тут… только за чертилкой стружка отлетает. Раз-раз – приставил к линейке чертилку, придержал за конец линейки, крутнул рукой и – хоп! – полукруг, вот артист, как циркулем.