Текст книги "Человек из-за Полярного круга"
Автор книги: Леонид Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Логинов – за Ушаковым.
– Но это уже ключ к отгадке. Хвоя, скажем, истлела, на выброс пошла, ясно, что он ее съел в этом распадке, а вот алмаз, может, этот глухарь еще в детстве проглотил где-нибудь, так и летал. Алмаз ведь тебе не песок.
– Тоже верно, – соглашается и не соглашается Ушаков.
Ушаков ковырнул ножом рябчика.
– Готовы, поедим да побежим, – выставил он из огня котелок.
Прокопий разлил по кружкам похлебку, а Логинов «законсервировал» глухаря и спрятал в рюкзак.
– Теперь, Миха, не отдадут нам глухаря, – раскладывая рябчиков, чтобы остывали, рассуждает Ушаков. – Пусть за него тогда коровью ляжку дают…
Мишка сидел насупившись.
– Да ты не переживай, ешь. Поделим рябчиков. Вале, Жене… А нам и так ладно, разговелись. На всю жизнь не наешься. А глухарю этому, может, памятник вот здесь над сопкой поставят. А, Миха, вот здорово будет. Ты подсаливай: мясо немного не в досол получилось, а так нежное, – уплетает за обе щеки Ушаков.
– С приварком-то полегче дело пойдет, понапружистее, а то меня от этого хлеба изжога печет. Откроем алмазы – на курорт тебя, Прокопий, пошлем. Не поедешь, принудительно отправим.
– Зимой с удовольствием, пожалуйста. Жене тоже отпуск полагается… Летом – чем тебе тут не курорт, разбрось палатку и живи.
– Это верно, – соглашается Михаил. – Рыба, птица, ягод тут сколько… Я вот много ли прошел…
– Осенью надо сюда, сейчас губить – это уж как исключение.
– А я что говорю про заготовки? – недовольно отозвался Логинов. – Ты, Ушаков, не считай людей варварами, ты разуй глаза – ни одной самочки нет.
– Ты что их, перед тем как стрелять, щупал?
Михаил захохотал.
– Щупал. Я что ослеп, не вижу, глухарь черный, и так его видно, а глухарка и меньше, и серенькая.
Тягач долго не заводился. Ушаков полчаса гонял пускач, пока догадался подогреть карбюратор. Тогда разогнал дизель, тот почихал, схватил горючее, зачавкал.
Дорога на угорьях подсыхала, исходила паром. Тягач одолел один, другой перевал. Показался Заполярный. У Михаила зашлось от радости сердце. Вот и проглянул родной дом в самый канун Мая. Издали Заполярный радовал глаз и казался незнакомым городом. Интересно, что парни делают, ждут? Или уже штык в землю, кто празднику рад – накануне пьян. А Прокопий не чаял, когда он к себе в комнату войдет, как его встретит Женя… Ему казалось, что целая вечность прошла с тех пор, как они выехали из Полярного. «Лапушка моя, заждалась». Прокопий все прибавлял и прибавлял газу.
Парни – почти вся бригада – встретили своих довольные.
– А кто-то говорил, что вы утонули, – протиснулся Пензев к тягачу и на руках, как ни брыкался Пронька, перенес его на шпалы.
Дядя Коля уже выволакивал из «пены» мотор.
– Ну, как съездили? Поохотились как? По радио передали, речки вскрылись, мы уж подумали – припухаете где-нибудь, рыбу ловите.
– Как пробрались-то? – наседали парни.
– А где там тонуть – мосты везде виснут. Это мы только тут сидим, не знаем, – переглянувшись с Логиновым, сказал Ушаков.
– Дичь тоже хоть охапками бери, на лабаз с тонну, не меньше положили, заявили в продснаб, пусть сами везут.
– Вы бы хоть крылышко показали.
– Вон – привезли от жен откупиться, – кивнул Пронька на рюкзак.
– Ну-ка, ну-ка, – ощупал Пензев. – Поглядим.
– А чего глядеть, пожалуйста. Что, охотники врать будут?..
– Верно! – заорал во все горло Пензев.
– Не вытаскивай, – предупредил Логинов. – Перо теряется. На перину вон Проньке собираем.
– Ну, дак сказывай, Михаил, – когда прошел запал от осмотра дичи, подступил к Логинову дядя Коля Спиридонов. – На самом деле мосты?..
– На самом, – засмеялся Логинов.
– Ну, тогда идите по домам, а мы тут справимся.
– Прокопий, занеси глухаря в управление и иди отдыхай, – распорядился Логинов. – Ты, Пензев, отгони тягач, а я вот тут прилягу, полежу…
– Приляг, приляг. – Спиридонов снял с себя телогрейку и раскинул ее на штабель.
Парни принялись за кран.
Глава двадцать первая
Логинов проснулся от того, что кто-то стучал ему по подошве сапога. Михаил открыл глаза и не мог поначалу сообразить, где он. Огромное солнце заполнило всю округу, пахло талой водой. Он протер глаза. Перед ним стоял Белоголовый.
– Передай своим, бригадир, пол-ящика я ставлю. Я понимаю, и ты понимаешь, что эта халтура больше не стоит, так?
– Не понял, – совсем проснувшись, сказал Логинов.
Белоголовый ржаво засмеялся.
– Не хитри мне, знаем мы тебя, – погрозил он пальцем Логинову: – Ты что хотел: кнопку нажал и… монтаж крана… два ящика… Халтурщик ты, Логинов. Вот ты кто, – вдруг вспылил Белоголовый.
Михаил подошел поближе к Белоголовому. Шутит? Нет.
– Если так, нам ничего не надо. Хамство не лучший метод отделаться от ответственности. Ну да ладно, черт с тобой. Не тебя, нас просил начальник.
Михаил поднял со шпал телогрейку, отряхнул и подался к себе в бригаду.
– Что же вы меня оставили? – упрекнул ребят Логинов.
– Будить не захотели, – отозвался Пензев.
– Видел Белоголового, – сказал Михаил и замолчал.
– Ну?
– Приходить велел? – с готовностью спросил Пензев.
– Не могу, говорит, заплатить. Начальство наряд не пропускает – передай ребятам.
– Ну, а ты что?
– Ну я что. По-товарищески, говорю, ладно… Соседи…
– А что же он тогда, гад… Вот гад – нагорбатил…
– Ну хрен с ним, зато флаг, – поднял руку Пензев.
Михаил дальше слушать не стал. Посмотрел график. Как раз сегодня профилактика семерки. Он давно собирался заменить блок на оголовке, но тянул до законной остановки, по графику.
– Ушаков не приходил? – спросил Логинов Пензева, уже держась за дверную скобу.
– Ты что, оглох? Бригадир тебя спрашивает, – встрял дядя Коля.
– Слышу, – отозвался Пензев. – «Семерку» ремонтирует.
Михаил хлопнул дверью…
Через час к Логинову на площадку прибежала взмыленная секретарша.
– Логинов, – устало сказала она, – вот и ищи вас. Позвоните начальнику.
Михаил пошел в прорабскую, навстречу ему бежал Белоголовый и махал руками, как вертолет лопастями.
– Логинов, Логинов!
– Ну, чего тебе? – сказал Михаил.
– Ну что ты, брат? Пошутить нельзя. Вон я тебе привез и магарыч… подпиши ведомость.
– Выпиши наряд – подъем стрелы, монтаж, демонтаж двигателей… А это не надо.
Логинов обошел Белоголового и зашел в прорабскую. Поднял трубку. Набрал номер. Ответил Бакенщиков.
– Я вас слушаю, Евгений Иванович.
– Ты кого спросил? Остановил кран номер семь!
– Мне никого не надо спрашивать, – ответил Логинов. – По графику…
– Вы мне сорвали объект… – перешел на «вы» Бакенщиков. – Много на себя, Логинов, берете.
– Сколько наваливаете, столько и беру. Вы же сами подписали график, и, стало быть, он приобрел силу закона…
– А вы меня спросили? Кто, я тебя спрашиваю, здесь начальник?
– Я не глухой, – вдруг сказал Логинов. – Должен быть порядок, система…
– Если тебе не нравится, если и впредь самоуправство… то можешь подать, Логинов, заявление. Все!
Логинов положил трубку, в висок гулко ударили слова «ты кого спросил?». Что это, разгон, срыв? Да нет, подумал Логинов. Самоутверждение. Перед кем? Опять не то. Тут нечто большее. Бакенщиков не мальчик и не истеричка. Выходит, график для Бакенщикова – пустой звук. Да и закон, который он сам затвердил, – только для меня закон. Я как личность для Бакенщикова не существую…
Михаил Логинов через час принес заявление. Бакенщиков расчеркнул: «в кадры».
Назавтра Михаил пришел в управление с обходной.
– Акты о передаче материальных ценностей принесли? – спросил главный бухгалтер.
– Я не подотчетник. Все, что на мне числилось, я сдал на склад, в обходном есть роспись. Инструмент у меня был личный с материка, оставляю его ребятам, так что подбивайте «бабки»…
– А где роспись Шаврова?
– Сейчас будет, – он пошел в прорабскую.
– Что, Михаил? – Шавров поднял голову от бумаг.
– Подпишите.
Шавров взял из рук Михаила обходную.
– Подожди меня здесь.
К Бакенщикову Шавров не вошел, а ворвался.
– Ну что ты такого парня… – помахал он обходной.
– Погоди, сядь.
Шавров сел напротив Бакенщикова.
– Родить нельзя годить. Логинов уезжает…
– Как уезжает? Кто его отпустил? Пусть повинится и работает…
– А в чем он виноват? Он же по науке действовал. Так никогда график не отладим…
– И ты туда же, – вспылил Бакенщиков. – Нашлись мне хозяева… Охоту устраивать глухариную, за тягач с тебя вычту.
Шавров отпихнул пепельницу.
– Может, и мне подать в отставку?
Бакенщиков придвинул обходной лист, написал несколько слов и пихнул Шаврову.
– Пусть твой бригадир ума наберется.
– Это еще надо посмотреть – кому… Эх, Женька, видать, мы с тобой постарели. – Шавров тяжело поднялся со стула, тихо вышел из кабинета и осторожно закрыл за собой дверь, словно оставил там тяжело больного.
Михаила Шавров нашел у Логиновой. Валентина сидела за своим столом. Михаил стоял у окна. Когда появился Шавров, они замолчали, но Григорий Григорьевич поймал обрывок фразы.
– Ну что же, Миша, уедем.
Шавров положил на стол обходной лист и вышел.
Валя схватила его и стала вслух читать: «Извини, Михаил, погорячился. Работай спокойно, дело превыше всего. Бакенщиков».
Андриан и Кешка
Повесть
Последние полгода Андриан провел в госпитале. Особенно тяжелыми были дни перед выпиской. Когда ему принесли протезы, повертел, примерил, а потом прикрепил их. Хотел встать – не получилось. И упал на койку вниз лицом, а недвижимые ноги торчали пулеметными стволами.
– Нет, ничего не получается.
– Ты за стеночку, за стеночку поначалу.
Ему помогли встать – правой кисти тоже не было. Левой он хватался за головки тесно поставленных кроватей и, шагнув раз-другой, опускался на что попало, тяжело дыша.
Капитан медицинской службы Антонина Петровна принесла другой протез.
– Примерь-ка этот. И не распускаться!
Понятно. Значит, оставаться еще на месяц.
…Через месяц он довольно сносно передвигался вдоль длинного коридора.
– Молодчина, – сказала Антонина Петровна, – поедешь домой.
Вот и приехал. А за реку не попадешь: паром уже вытащили на берег, а река еще не стала, шумела шугой. Забереги остро выстелились почти до середины реки, оставалась лишь узкая черная лента воды, по которой, словно по конвейеру, тащились льдины.
Андриан закурил. И удивился: безлюдье какое, даже ребятишек не видать. А, бывало, раньше по берегу как маковое семя! Глушат рыбу, катаются по заберегам, щебет – хоть уши затыкай! А паром облепят – как стрижи.
Андриан докурил и стал спускаться к реке, туда, где в узких прорубях полоскали белье бабы. Тут же мокли кадушки.
«Еще капусту, видать, не солили, – подумал Андриан. – А вода на убыль идет – видно по ледяным обручам на кадушках».
Бабы колотили вальками, и лед отзывался глубинными взрывами. Пока Андриан спускался, они, как по команде, выпрямились и, сверкая голыми коленками из-под подоткнутых подолов, глядели на него.
Евдокию Андриан сразу узнал, но виду не подал. Трех других молодух не припоминал.
Спустившись к реке, Андриан поклонился им.
– Ты чейный будешь-то? – не утерпела Евдокия.
– Вот, ёшкина мать! Ужель и не признала?
– Господь с тобой, никак, Андриан? Живой! – И Евдокия, шурша обледенелой юбкой и скользя чирками по гладкому льду, бросилась на берег. – Аграфена-то знает?!
Через минуту бабы подняли такой крик, что и на той стороне сбежались.
Аграфену он увидел издалека, еще когда бежала она по берегу к переправе. Сердце надсадно застучало и защемило.
Покричали через реку, покричали, пометались и наконец пришли в себя. Угомонились: куда попрешься в такую шугу, затрет льдом. Был бы дома Георгий, сын, тот бы мигом лодку спроворил, вот уж парень сорвиголова. Живой ли? – екнуло сердце…
Андриан отставил в сторону негнущуюся ногу и неуклюже опустился на отбеленную дождями колодину. За рекой притихший берег, почерневший сруб с каланчой – до войны там была контора «Заготзерно». На коньке точками воробьи. Вдоль берега, огородами к реке, стояли редкие, с небелеными трубами и разоренными заплотами домишки. Раньше они не казались такими крохотными, как сейчас. На огородах лежали черные кучи ботвы. На утугах[1]1
Утуги – покос при усадьбе.
[Закрыть] подщипанные стожки сена. «Держат скотину бабы, – подумал Андриан, – это хорошо».
Папиросы у него кончились. Щипками, на коленке, прижав культей газету, оторвал клочок, посыпал дорожкой табаку, помогая губами и языком, слепил цигарку. Самосад припахивал одеколоном.
Прибежала принарядившаяся Евдокия и потянула Андриана.
– Пошли, уже ждут и баня, и самовар.
– Да куда ты меня… Оторвешь рукав!
– Урву, пока Аграфена за рекой! Берем, бабы, его в плен!
– Сдаюсь, сдаюсь!
– Смотри, не сдавайся, Андриан, вон она какая!
– А я тоже ничего, – петушился Андриан.
– Господи, душа только в чем…
– Живы будем – не помрем! Мне, бабоньки, износу нет, – хорохорился Андриан и, смеясь, крутил головой.
– Ты бы хоть, Андриан, прихватил с собой дружка покрепче. Вон Дашка, извелась баба.
– А сама-то, сама-то! – скалилась статная белолицая Дарья, Степана Детковского дочка.
– Поверишь, Андриан, она уж и деда Саломатина подбивала, так тот, черт глухой, только и подшил ей валенки!
– Эх-эх, – вздохнул Андриан и с тоской посмотрел за реку, где все еще маячила фигура жены.
– Малости просим, Андриан Филимонович, хлеб-соль, – посерьезнела Евдокия.
Бабы смолкли. Кто-то взял вещмешок Андриана, и все вместе пошли к Евдокииному двору.
Опершись на прясло, поджидал их сам Саломатин, прямой и высохший, как жердь, свекор Евдокии.
– Он совсем перестал слышать, – вздохнула Евдокия, – ему ведь девятый десяток, а так еще ничего, крепок. Сам запрягает. Все ждет сына, мово Степана.
Дед Саломатин толкнул калитку, обнял Андриана и трижды коснулся усом.
– Возвертаются солдаты, дети наши! – И повел гостя в дом. Улучив минутку, Евдокия приступила к Андриану:
– Не видел мово, не приходилось, может, мельком где? Похожего, может?
– Ну что ты, Евдокия, да там нашего брата… И все мы друг на дружку похожи, только разве калибр у одного поболе, у другого помене.
– Мы-то тут с твоей Аграфеной все вместе, как чуть, так и ко мне бежит. Я ей то сны про тебя отгадываю, то на карты брошу. И убежит, ног под собой не чуя. Меняет, хоть фамилию нашу где упоминали?
– Фамилию, говоришь? Фамилию слыхал, Евдокия, а вот, режь на куски – не помню где. То ли в госпитале, или еще где…
Евдокия цепко схватила Андриана за рукав:
– В каком госпитале, в каком?
– Не помню, Евдокия, чего не помню, того не помню.
За стол сели одни бабы, если не считать деда Саломатина да самого гостя. Дымила паром картошка в мундире, на тарелках грузди, как пельмени, огурцы с капустой и прямо с улицы ягода в берестяном чумашке. По такому случаю и бражку отыскали.
Бабы выпили по стаканчику и сразу за песню, попели маленько, еще по стаканчику и – в слезы. Вскоре все разошлись по домам. За столом остались только дед Саломатин с Андрианом. Дед разливал бражку, угощал Андриана, прикладывался сам и вскоре тоже отяжелел и полез на печь.
У Андриана от браги гулко стучало в висках. «Пойду к реке, проветрюсь». Накинул шинель, взял палку и спустился на берег. От мороза лед постреливал, стало ветрено. «Смотри, как переменилась погода, если прижмет ночью, то к утру, поди, и станет».
Андриан сел на ту же колодину и, повернувшись к ветру спиной, закурил. «Какая теперь кузница? Коня еще запрягу, зубами затяну супонь, а дальше что? Нет, одна дорога – на ферму, в сторожа». А ведь он кузнец. Да. И отец был кузнецом. И работу, что батину, что его, никто не хаял.
Сумерки сгустились, но ни одного огонька в деревне не зажглось. Река блестела, как хромовая, скрываясь за поворотом.
Шум на реке начал стихать, или Андриану казалось. В деревне – ни собачьего лая, ни звона пилы. Если бы не скрип калитки, не дымы над избами, все казалось бы неживым.
Кто-то тронул Андриана за шапку. Из обуток торчали голые ноги. Андриан поднял глаза.
– Ты чья будешь?
– Дядя Андриан, а я вас признала, – засмеялась девушка.
– Нюшка! – Андриан привстал, поцеловал девушку в нос. – Смотри, невеста какая!
– А меня за вами тетка Аграфена послала, – застеснялась Нюшка. – Только вот беда – лодку шугой унесло, а сама я успела выпрыгнуть. Что теперь будет? Лодка-то Карасихи. Как же без лодки, дядя Андриан?
– Да ты не переживай, к утру должно угомониться, и лодку найдем.
– А у вас хлеб пекли, мамка с теткой Аграфеной, и бражки логушок стоит, – похвастала Нюша. – Мы как узнали – из Тимофеевки солдат сказывал, что вас на станции видывал, – так всю ночь тетка Аграфена и не прилегла.
– Давай-ка, Нюша, дунем к Саломатиным, перебудем до утра, а утре и побежим.
– Вот только тятя проснется, захочет до ветру, хватится обувки, а я его шептуны надернула, думала, живо, а вот…
– Ну, теперь-то за реку все равно не попадем.
– Не попадем, – согласилась Нюшка, – хоть и станет река, а сразу боязно – провалиться можно.
– Живы будем – не помрем.
– Ну-ка, дай мне, дружище, коня, – весело сказал Андриан, показывая на палку.
Нюшка подала, и они пошли рядышком.
– Может, к тетке Потапихе зайдем, рядом ведь, – предложила Нюшка, – давно ее не проведывала, одна ведь теперь живет.
– Можно и к Потапихе, – сказал Андриан.
– Изба у нее большая, места хватит, – обрадовалась Нюша.
– А Семка ее не в армии? – поинтересовался Андриан, но тут же подумал – не должно, рановато.
– В ФЗУ они с Котькой удрали, – таинственно сообщила Нюшка.
Андриан постучал в дверь.
– Да заходи, не заперто, – донеслось из избы.
Андриан переступил порог.
– Кто там? Должно быть, ты, Андриан?
– Мы с Нюшкой полуношничаем.
– А, невестушка пришла? Проходите, проходите. Керосину нету, а лучина возле печки. Прокараулила, Андриан, Нюшка жениха, моего Семку.
– Ай уж, тетка Пелагея?
Пелагею в деревне все звали Потапихой, по мужу Потапу.
– Ну, да ладно. Ставь, Нюша, самовар. Ревматизма меня скрутила, якорь ее. Обезноживаю к ночи, будь оно неладно. За ночь отхожу. – Потапиха завозилась на печке, но подняться не смогла.
– Ты уж, Андриан, будь за хозяина. В печке – паренка в чугунке, ешьте и мне чаю подадите. Утре поднимусь, сварю заварухи. А сейчас паренок поешьте. Нюша, слазь, деточка, в подполье за молочком, попотчуй Андриана.
– Да я сыт, тетка, стоит ли беспокоиться, мы перебудем…
– Где это тебя так напотчевали сытно? На голодное-то брюхо цыгане будут сниться. Я вот только встать не могу, а то бы я тебя расспросила. Ишь, взяли моду, их здесь жди, убивайся, а они два слова о себе не дадут – моли богу, что встать не могу. Ешьте и ложитесь. Ты, Андриан, на койку мостись. А ты, Нюшенька, ко мне полезай, тут те-о-пленько.
Андриан разжег печь, и сразу стало веселее. Изба была просторная и чистая. Выскобленный пол отливал желтком. На окнах отсвечивали беленькие занавески. Ниже подоконников на лавках стояли горшки с цветами. Цветы Андриан разглядеть не мог, блики от печки метались с пола на потолок, но он и так догадывался – герань, алоэ и бабушкин табак, так было и до войны.
Нюшка поставила на стол чугунок с пареной брюквой и проворно достала из подполья кринку молока.
Он только сейчас заметил, как складно сложена Нюшка и совсем уже не девочка.
Нюшка налила чаю, разбавила молоком, достала паренку, покатала в руках, подула на нее и подала на печь.
– Ты бы сходила, Нюша, к Саломатиным, сказалась бы, где мы, да и прихватила мой мешок, – попросил Андриан, – если, конечно, не забоишься.
– Ну что вы, дядя Андриан. – Нюша набросила телогрейку, проворно сунула в Потапихины пимы ноги и исчезла за дверью.
– Невеста, – сказал Андриан, – а была соплюха.
– Малые растут, старые старятся, – отозвалась Потапиха, – хорошая девушка, невзбалмошная, по дому управляется и меня не бросает, нет-нет да прибежит. Мой-то обормот, вишь ли, в город…
Но тут дверь отворилась, и Нюшка внесла вещмешок.
Андриан подтянул его, зажал в колени и развязал шнурок. Принялся выкладывать на стол колбасу, сахар…
– Ой, – не удержалась Нюшка.
– Что это вы там затеваете, Андриан? Не выдумывай, неси домой.
Андриан подмигнул Нюшке, дескать, подай Потапихе. Нюшка проворно взяла кусок сахару, колбасы и шмыгнула на печь.
– Это еще что выдумала… Что мы голодные, отощали?
– Но уж если так, пойдем, Нюша, раз хозяйка нам не рада. – Андриан задвигался на лавке.
– Я те пойду, – засмеялась Потапиха. – Ладно уж, разговеюсь. Только по такому-то куску – это где вас такому обучали. Накось, Нюша, откуси, у тебя зубы крепкие.
Андриан все пил и пил чай. Отмачивал душу, пока самовар не начал кланяться. Потом уж перебрался на кровать и, не снимая протезы, лег поверх, натянув на себя шинель.
Проснулся Андриан от грохота конфорки.
– Будь ты неладная. Разбудила людей, – укорила себя Потапиха.
Самовар пофыркал и тоненько запел.
– Целую неделю поет, – присела к Андриану на постель Потапиха. – К гостям это, вот и наворожил, и еще кого-то бог даст. Нюшка уж слетала, послушала сводку – опять наши заняли узловую, опять жди дорогих гостей. Вроде ушамкалась река-матушка за ночь, но ты, Андриан, не вздумай, да еще с твоими ногами, я уж посветила, поглядела на них. Раскорячишься на льду, как корова, господи прости. Лучше мы тебя с Нюшкой на санках свезем, как енерала…
– Что это еще за фокусы, с кем думала, тетка? – Андриан на минуту представил, как на бабах въезжает, даже под мышками стало сыро.
– Ты что это, Андриан, в пузырь полез? Чем-то не угодила Потапиха?
– Да нет. – Андриан поднялся, прошел к умывальнику, сполоснулся и присел за стол, придвинул к себе налитый чай, а Потапиха подпихнула ближе сковороду.
– Может, сбегать, принести на похмел?
– Не надо, я похмелья не понимаю.
– Ну вот и правильно, сколько пьяница ни опохмеляется, а водой все одно придется.
Тут Нюшка влетела в избу.
– Река-то стала – си-и-няя!
Андриан поднялся.
– Ты вот что, Нюша, пей чай, ешь, набирайся сил. А я пойду погляжу на лед.
– Ступай-ступай, погляди, может, вечерком мы тебя и спровадим, лед устоится.
– Ты мне лучше пешню принеси, тетка.
– И не проси, с одной-то рукой не вздумай и не вынуждай меня, пока ухват не взяла.
Нюшка побежала в чулан, а Андриан, глядя в упор на тетку Потапиху, сказал:
– Я к своей бабе на своих ногах приду. Мужик я какой ни есть, а мужик.
Потапиха, шаркая чирками, вышла за дверь, погремела в сенцах и вернулась с пешней.
– Ах, ты-ы, – Андриан сразу узнал свою работу. – Спасибо за хлеб-соль, тетка Потапиха.
– Господь с тобой, Андриан. – Потапиха как стояла, так и осталась стоять, притулившись спиной к печке.
Андриан простучал по полу, отпихнул пешней дверь и зажмурился.
На дворе было ярко. Голубело небо, светилось. Земля пахла свежим снегом и навозом. Он прошел через огород, пролез между пряслами и вышел к реке. Река искрилась окуржавевшими торосами. Андриан почувствовал, как свежий морозный воздух врывается в грудь. У кромки он опустил пешню. Лед звонко отозвался. Он встал на лед, с трудом удерживая равновесие. Первый шаг сделан. Стучало в висках. Он переставил пешню, опять подтянулся, переступил и снова переставил пешню. И уже больше не останавливался. На середине реки пульсировала и дымила серым туманом полынья. Под ногами заныл лед. От напряжения культи ног горели и нестерпимо жгли. «Нас не выдадут карие кони». Балансируя и взмахивая полупустым рукавом, как перебитым крылом, Андриан едва успевал переставлять пешню, не теряя трех точек опоры. Крупный и тяжелый пот катился по щекам и падал с подбородка на лацканы шинели. Наконец он ступил на припай, где лед был похожим на мрамор, и тут же почувствовал, как его подхватили. Только тогда он поднял глаза и увидел, что на берег сбежалась вся деревня.
– Ума нету, – обессилевшая Аграфена повела мужа к дому.
Соседи проводили Андриана до калитки, но в избу не пошли. Пусть с дороги человек передохнет. А Аграфена собирала мужика в баню, отыскался на этот случай кусочек мыла, веничек. И все украдкой поглядывала. Отвыкла… Душу все еще саднили слова из последнего письма не его рукой: «Не жди, калека я».
Аграфена завернула кальсоны в расшитое петухами полотенце. А дальше не знала, как и поступить. По деревенскому обычаю надо бы мужу потереть спину. Но Андриан ничего не сказал, тоже прятал глаза. Взял веник, сверток под мышку и за дверь. Аграфена подбежала к окну, заметалась от печки к погребу, к столу. Стаскивала, выставляя все, что сумела припасти. Оглядела. Вроде все. Бегом к тетке Марье. Та не удержалась:
– Ну, как он-то? Шибко…
И тут у Аграфены прорвались слезы.
– Ты бы, тетка Марья, сделала милость, обежала бы всех, созвала.
– Давай-ка я лучше по дому, а ты бы сама, твоя радость.
Андриан еще банился, скоблил щеки, а калитка уже хлопала, бегали соседи.
Когда же Андриан вернулся в избу, стол был уже накрыт. И Аграфена в праздничном хлопотала у самовара. Вскоре в дверь прошмыгнула тетка Марья. Откланялась у порога.
– Вот и дождались, – прошла и села на лавку. А за нею потянулись соседи. Андриан стоя встречал их у двери и с каждым здоровался, целовался. Гости проходили и степенно рассаживались по лавкам.
Последним приковылял Иван Артемьевич. И тогда уж пододвинули лавки к столу. Андриан поднялся, сказал как мог, дружно выпили.
…Расходились потемну, хозяин провожал гостей до калитки, и еще долго по улице слышались голоса.
Аграфена убавила огонь в семилинейке, собрала со стола, перемыла посуду, подтерла полы, а Андриана все не было. Выглядывая в окошко, она видела огонек его цигарки.
Андриан стоял у калитки, вслушиваясь в голоса, пытаясь угадать, кто куда пойдет. Стоял он долго. Стоять было тяжело, и он привалился к столбу. И тут же подумал: «А Аграфена-то не вышла, не глянула. Упади, замерзни, видно, никому мы такие… Вот и встретились… А ведь как было: другой раз в гулянке глаз не спустит. Как орлица. Что было, то было, да быльем поросло. Может, теперь уж Аграфена жалеет, что за меня пошла, был ведь выбор. Васька Пономарев где-то теперь в районе. Сказывали, на видном месте человек. Фу ты, черт, – тряхнул головой Андриан, – лезет всякая мура, вроде и не пил, воздерживался. Ну ее к лешему». Докурил цигарку. Вроде скрипнула дверь. Он вошел в избу. От лампы на потолке дрожало с серебряную монетку пятно, и свет, отражаясь, слабо рассеивался по дому.
Аграфена была уже в кровати. Андриан потушил лампу, на ощупь пробрался к койке и осторожно присел на краешек. И никак не мог унять сердце. Его колотил озноб. Аграфена ни о чем не спросила, и он тоже молчал. Закурил и, не докурив, примял окурок в пальцах. Не торопясь, отстегнул протезы. Он уже несколько дней не снимал эти деревяшки. Легонько опустил на пол, чтобы не стукнуть. Культю сверлил страшный зуд – это было знакомо. Он подождал, пока отхлынет кровь, уймется зуд. Второй протез был на шарнире с тугой пружиной, и культю тоже жгло, и он тоже стерпел, прикоснешься – раздерешь в кровь, а не уймешь. Хотел закурить, но раздумал. Не потревожив Аграфену, лег на спину, натянув легонько краешек одеяла, и, закинув руку за голову, уставился в темноту.
Аграфена пошевелилась, повернулась к нему, положила голову на плечо и протянула руку:
– Болит? – она погладила ногу.
И Андриан прижал Аграфену.
Месяц, зацепив за наличник, повис стручком, запоздалый, неяркий. На полу рябило, как на воде в ветреную погоду. Пощелкивали от мороза стены.
– Ты все такой же, Андрианушка?! – задыхаясь, шептала Аграфена.
Потом они говорили, и он не помнил, как заснул. Открыл глаза, а около печи хлопочет Аграфена. Она вроде как помолодела, Андриан легонько кашлянул. Аграфена сдернула с углей сковороду, сунула ее на шесток и спряталась за печь.
Так было и в первый день после свадьбы.
Хлопнуло с печи на пол, словно валенок, упал большой лохматый кот. Изогнул спину, выбросил коброй хвост и уверенно направился к Андриану. Аграфена так и обмерла – признал ведь хозяина. Помокнула остывшую оладью в молоко и положила под стол.
– На, Микишка, разговейся.
– Что ж это я валяюсь так долго?
– Не торопись, – отозвалась Аграфена, – полежи, я к тетке Марье еще за молоком сбегаю.
Андриан присел на краешек скамьи, надел галифе, оседлал своих «коней», подобрался к умывальнику. «Надо бы, – подумал он, – прихватить из вещмешка Аграфене подарки».
Только так подумал, а Нюшка уже на пороге, положила на лавку мешок и трость и сразу выговаривать:
– Нехорошо, дядя Андриан, обманывать, вот и жди вас.
– Ну, не серчай, Нюша, давай мириться?
– Я и не сержусь больше, – сказала Нюшка. Только ее Андриан и видел.
Отрез на платье из голубой шерсти очень понравился Аграфене. Андриан его купил, вернее, скомбинировал из наличных денег и солдатского пайка. «Вот ведь себе ничего не привез, как есть в солдатском, а меня не забыл, хоть и изуродовало человека, а сердцем все одно добр», – рассуждала Аграфена.
Андриану не терпелось взглянуть на огород, колодец, зайти в сарай, под навес. Вчера в этой кутерьме толком ничего не разглядел. А прошел по избе к печке, ощупал ее:
– Стоишь, бабушка-старушка, ласковая ты моя. Чувал побелен, щели замазаны. Хорошо! Хорошо, и все!
Надел шинель и вышел во двор. На дворе тоже было чисто и свежо. По поленницам было видно, что управляются одни бабы, торчали порубленные жерди с заостренными концами. Андриан вошел под навес, вот и санки кованные им, но разводы прикручены на проволоку. Видно, на себе Аграфена возила дрова. Вот и топор, и чурка. Надо же, изгородь не уцелела, а чурка невредима – лиственничный комель. Андриан помнил, что еще дед тесал на ней березовые черенки, бастроки, оглобли.
– Едрена маха, – сказал ласково Андриан и поднял из-за чурки топор. Повернул в руке. Топор не слушался… – Н-да!
Аграфена вошла в калитку и увидела Андриана. Хотела сказать, что это он вздумал или дров нету? Но вырвалось:
– А теленок Белянку высосал, не укараулила тетка Марья.
– Высосал, говоришь! Так ей и надо. – Андриан обнял за плечи Аграфену. Так и вошли в избу.
Пили морковный чай с сахаром. Ели ячневые с картошкой оладьи. Аграфена все подкладывала их Андриану:
– Ешь, ешь, – а в душе сокрушалась: «Боже мой, Андриан и не Андриан. Только глаза и зубы есть Андриановы. Подкормить бы мужика, поддержать, а чем? В прошлом году в расчет на трудодни дали по мешку отсева, вот и тяни».
– Только бы Георгия дождаться, – вздохнула Аграфена. – Все сердце выболело.
– Я тебе говорил, мать, дождемся. Придет наш Георгий. Раз известий нет, значит, парень при деле. При таком, что и говорить, и сообщать не положено.
– Даже родной матери?
Напившись чаю, Андриан покурил около печки на скамеечке.
– Ну, мать, я, однако, схожу к Ивану Артемьевичу, повидаю Серафиму, как она?
– Еще чего, не успел обопнуться, и на тебе – лететь по деревне. Не отпущу, как хочешь, Андриан, не отпущу.
Аграфена метнулась из-за стола и обхватила Андриана за шею.
– Я на тебя еще не насмотрелась, – горячо зашептала она.
– Задушишь, Агаша!
– И задушу, сдаешься?!
– А куда денешься, – засмеялся Андриан, – превосходящие силы…
