Текст книги "Князь Василий Долгоруков (Крымский)"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Когда прислуга убрала со стола чашки и вазы, унесла выкуренные трубки, Евдоким Алексеевич заговорил – приглушенно, неторопливо, осторожно подбирая слова, делая длинные паузы:

– Татарская область, ставшая ныне вольной и независимой, и в прежние годы была подвержена внезапным неприятельским нападениям, наносившим ей чувствительный вред. Поручившись за охранение ее вольности, Россия желала бы иметь надежные способы к исполнению артикулов договора поданием в нужных случаях своему доброму соседу немедленной помощи и защищения… Однако по заключении мира с Портой армия возвратится в свои границы и будет отдалена от Крыма великим расстоянием. А это крайне опасно, ибо оно, расстояние, Даст затруднения в быстрой помощи законному крымскому правителю и народу. И помощь эта может быть подана с большим опозданием, когда правитель будет свергнут, а народ порабощен. Тем самым мы не сможем выполнить артикулы договора и перед лицом всего света станем клятвопреступниками, бросившими своих друзей в трудные времена… Вот почему для лучшего сбережения независимости Крыма надлежит оставить здесь некоторое количество русского войска, разместив его в дальних крепостях. В предлагаемом седьмом артикуле изъясняется необходимость уступления России крепостей Керчь и Еникале и от имени крымского правительства и всего общества подавания просьбы вашей благодетельнице принять их… Кроме помянутых крепостей, все прочие крымские крепости с пристанями, гаванями, жилищами, со всеми жителями, доходами и соляными озерами остаются в полном: распоряжении светлейшего хана и крымского правительства. Ни в какой из них русские войска пребывать не будут!.. Равно же и за Перекопом крымская степь по границы российские, бывшие до настоящей войны, то есть начиная от вершин рек Берда и Конские Воды и до устья оных, по-прежнему будет во владении крымских жителей.

Многословие Щербинину не помогло – воинственно настроенный Мегмет-мурза воспринял речь враждебно:

– Защищение наше не должно зависеть от воли твоей королевы! Доблестное крымское войско не столь слабо, чтоб не смогло оборонить свои земли и жилища и без помощи России.

– Большую часть крымского войска составляют воины из ногайских орд, кои, по своим обыкновениям, кочуют за пределами полуострова, а ныне, по собственному их желанию и повелением их благодетельницы, переведены на кубанскую сторону… Может так статься, что они не поспеют прийти на помощь, – сдержанно возразил Щербинин.

– Пролив, отделяющий Кубань от Крыма, не столь широк, а протяженность наших земель не столь велика, чтобы доброконное войско за неделю не оказалось здесь.

– Мне известно умение орд совершать переправы через самые широкие реки. Но я ни разу не слышал, чтобы они переправлялись через пролив.

– Это можно сделать, когда море в стужу замерзнет.

– А если покушение на Крым будет в зной?

– Орды найдут быструю дорогу!

– Но может так статься, – повторил Щербинин, – что коварным и внезапным нападением большой рати главные крепости Перекоп и Арбат, требуемые нами Керчь и Еникале будут захвачены столь скоро, что войти в Крым ордам неприятели не дадут. И запрут полуостров с суши и моря на крепкий замок! Где вы сможете укрыться от злобного врага?.. А так, если неприятель поведет интригу на свержение законного хана, то и он и многие другие чины правительства как раз найдут убежище в крепостях с российскими гарнизонами и флотом.

– Мы будем сражаться с неприятелем, а не прятаться от него!

– У меня нет сомнений в вашей готовности умереть за родную землю. Вся история Крымской области наполнена этими примерами, – не удержался от иронии Щербинин. (Константинов не стал повторять интонацию генерала – с каменным лицом перевел все сухо и обыденно.) – Но враг тоже бывает разный… Бывает силен, решителен, кровожаден… И здесь весьма пригодилось бы вспомоществование наших крепостных гарнизонов.

– Именно гарнизоны могут нарушить мир и покой, – не унимался Мегмет-мурза.

– Это как же? – крякнул удивленно Щербинин.

– Мы уже многократно бывали свидетелями несогласий между гарнизонами и крымским народом. И всегда, даже когда причиной того несогласия было гарнизонное войско, виноватым оказывался наш народ… А если снова произойдет ссора? Кто в ней станет посредником?.. Кто разберет – от русского ли гарнизона произошла обида или от крымского народа? Кто сможет разрешить спор, если между нами не будет посредника?

– Уж не хотите ли вы сказать, что Порта – наш заклятый обоюдный враг! – может быть таким посредником? – не выдержал Веселицкий.

– О Порте речь не идет. Но коль не будет гарнизонов – не понадобится и посредник, – вывернулся Мегмет-мурза.

– Охранение, что мы должны обеспечить вашей области, не может осуществляться из Петербурга, – одернул мурзу Щербинин. – Войско наше должно быть в Крыму!

– У нас хватит собственных сил для защищения! – ответил Мегмет.

– Нет, не хватит, – твердо, с ноткой угрозы сказал Щербинин. – Разве меньше сил у вас было, когда турки много лет назад покорили Крым? Однако ж не устояли!

– Старые времена прошли!

Евдоким Алексеевич смерил мурзу долгим взглядом, изрек назидательно:

– Неужто вам не понятно, что хан Сагиб-Гирей и трех дней не продержится на престоле без нашей помощи?

– Кто же намерен его свергать?

– Неприятели всегда найдутся… Та же Порта меняла ханов по своему усмотрению.

Мегмет возражать не стал: замечание было справедливое. Но и уступать не собирался.

– Вы все ругаете Порту, но забываете, что раньше мы получали от нее знатные доходы. Султан ежегодно присылал нам много мешков денег. А Россия не шлет! Зато хочет Отнять у нас важные города.

– Потеря доходов, что были соединены с порабощением, заменяется теперь доставленной вам вольностью. А оная, как известно, всех сокровищ дороже!.. – Щербинин знал, что только с ногайских орд ханы собирали 60 тысяч рублей в год, и решил подчеркнуть это: – К тому же все крымские доходы отныне у вас остаются. Теперь вы не обязаны отдавать часть из них Порте!

– Но покровитель не может оставлять своего друга в разорении. Ведь мы же не по своей вине понесли тяжелые убытки.

Евдоким Алексеевич понял, что мурза старается увести разговор в сторону, и снова заговорил об уступке крепостей.

– Слова русского посла нам не понятны, – неприязненно бросил Мегмет. – Настойчивость, с которой вы просите крепости, противоречит предлагаемому договору!

– В чем противоречит?

– Мы же вольная держава! Следовательно, можем соглашаться на ваши требования, а можем и нет.

– Договор, подтверждающий все ваши блага, еще не подписан, – предостерег Щербинин. – И подписание его затягивается как раз по причине вашего нежелания включить в него артикул об уступке крепостей. Мы не можем оставить без защищения татарские народы. Вот это противоречит договору!

Мегмет выдохся и замолк, но в разговор вступил Тинай-ага.

– Почему Россия настаивает на этих крепостях? – спросил он пытливо.

Щербинин утомленно вздохнул и снова терпеливо принялся разъяснять:

– Когда сия война закончится – все русские гарнизоны будут из Крыма выведены. Если же коварная Порта учинит попытку порабощения вольных ныне татар, то наш флот – будучи в Азове! – не сможет защитить вас от десанта, ибо турки первым Делом закроют вход в Черное море. Пешее же войско – из-за отдаленности расположения! – вскорости на выручку не поспеет. Вот почему желательны именно эти две крепости.

– Мы готовы предупреждать о турецкой угрозе вашего капудан-пашу. А потом он сможет заходить в любую гавань.

– Вы собираетесь создать свой флот?

– Нет… Зачем он нам?

– А как же вы прознаете про турецкую эскадру?

– Так она же подойдет к побережью!

– Когда подойдет – поздно будет уведомлять адмирала!

– Хорошо, вы правы… Но об эскадре могут сообщать торговые и прочие люди, плавающие и в Порту, и на Таман, и в Румелию. Кто-то увидит – скажет.

– На таких людей нет надежды. Да и в гаванях, о которых вы помянули, надобно иметь запасные магазины для всяких снарядов и провианта, содержать охрану… Не скрою, для большого флота лучшим местом была бы Кафа. Но мы оставляем ее в пользу хана и общества, как знаменитейший и большие доходы приносящий город… (Евдоким Алексеевич сказал эти слова таким тоном, словно Россия делала татарам величайшее благо). А взамен согласны на Керчь и Еникале… Уступите их, и вы еще раз подтвердите искренность своей к нам дружбы!

Чиновники пошептались между собой, потом Мегмет-мурза сказал:

– Требуемые крепости никогда нам не принадлежали, а находились в турецких руках. Как же мы можем отдавать чужое? О них вам следует говорить с Портой.

– Крепости действительно были в руках турецких. Но теперь принадлежат Крыму и состоят под властью хана.

– Нам даны полномочия обсуждать договор, а не уступку крепостей… Это дело хана! С ним и решайте.

Евдоким Алексеевич понял, что утвердить сейчас седьмую статью не удастся, а настаивать далее – неразумно: переговоры зайдут в тупик. Он посмотрел на Веселицкого.

Тот понял взгляд посла и примирительно произнес:

– Наша дружеская беседа продолжается долго. Все уже, видимо, притомились… Я предлагаю прекратить нынешнюю конференцию, оставшиеся статьи – чтобы не утомлять уважаемых депутатов – не объявлять, а передать прожект для последующего чтения и обсуждения в диване.

– Мы согласны поступить таким образом, – кивнул Абдувелли-ага.

Переводчик Константинов передал ему папку с бумагами.

В последующих статьях проекта договора указывалось, что ногайские орды должны навсегда остаться на кубанской стороне и состоять по древним своим правилам, обычаям и обрядам под властью крымского хана.

Далее шло упоминание об обмене пленными, которых следовало возвращать без всякого выкупа. Но зная настроения татар, их острую, неприязненную реакцию на возвращение христианских пленников, русские пошли на уступку: все невольники, даже христиане, не являвшиеся подданными России, должны отсылаться назад к татарам или же – с согласия прежних хозяев – могли выкупаться империей.

В двенадцатой статье говорилось о взаимной торговле; тринадцатая объявляла о содержании при крымском хане российского «резидующего министра», которого татары должны были почитать, не дозволяя оскорблений, и подвергать жестокому наказанию всех, кто таковые ему нанесет…

Изворотливое упрямство ханских депутатов насторожило Щербинина. Ни один из предъявленных резонов не произвел на них сильного действия. Разочарованный, он написал в Петербург:

«Видимо по всему, что отнюдь не хотят иметь в Крыму русских гарнизонов и не желают быть под покровительством ее величества, ибо когда я между разговорами внушал им об опасности для них с турецкой стороны и по заключении мира, то они отвечали, что ничего от турок не опасаются. Поэтому мне кажется, что когда будет заключен мир и русское войско от них уйдет, то опять впустят в Крым турок, к которым по закону, нравам и обычаям имеют полную привязанность и преданность…»

13

В конце июня русское посольство в четыреста человек – офицеры, лакеи, повара, канцеляристы, музыканты, коновалы, прочий обслуживающий люд – покинуло главную квартиру Первой армии. Множество карет, летних колясок, обозных повозок нескончаемой чередой неторопливо запылили по вьющейся между лесов и холмов дороге, направляясь в Фокшаны.

Орлов не спешил: ему донесли, что турки движутся еще медленнее. Их посольство было побольше русского – пятьсот человек, – и на несметное число повозок, забитых багажом и припасами (турки везли даже клетки с курами), не хватило лошадей – пришлось запрягать тихоходных волов и верблюдов. Отборных же красавцев-коней, шедших с обозом, в упряжь не ставили – берегли для церемонии торжественного въезда послов в Фокшаны.

Орлов особенно не тревожился, даже шутил:

– Им нынче резвость без надобности – не на бал едут!

Но при переправе через Серет вызвал полковника Христофора Петерсона и, высунув голову в каретное окошко, велел ему ехать к Дунаю:

– Встретишь турок! И поторопи их…

Зная пристрастие турок ко всяким почестям, Петерсон организовал все наилучшим образом: посольство во главе с Осман-эфенди и Яссини-заде, заменившего отставленного от негоциации рейс-эфенди Исмаил-бея, переправлялось через Дунай под музыку, дробь барабанов, звучно гремевшие над водной гладью салютующие пушки.

Этот спектакль порадовал самолюбие турок – они милостиво улыбались, говорили приятные слова. Но когда Петерсон намекнул, что российские полномочные ожидают скорейшего прибытия своих турецких визави в Фокшаны, Осман-эфенди, вытянув руку в сторону огромного обоза, пожаловался:

– Я не знаю способа заставить волов идти быстрее…

В городок, построенный русскими инженерными командами, турки въехали – торжественно и шумно – двадцатого июля.

Семеня по хрустящему песку аллей, Осман обошел лагерь, осмотрел палатки и строения, одобрительно заметил шагавшему рядом Петерсону:

– Граф Орлов постарался на славу – в тишине и покое и мысли светлеют и разум проясняется… Выразите графу мою признательность за выбор столь необычного и приятного места.

Петерсон приложил два пальца к шляпе, прыгнул в седло, легко поскакал к русскому лагерю.

Орлов и Обресков – оба без кафтанов и париков – сидели под развесистым дубом, отдыхая после обеда. Стоявший перед ними стол был заполнен винными бутылками, вазами со сластями, ранними фруктами. Орлов жевал тугие светло-желтые черешни и лениво сплевывал косточки, стараясь попасть в пустой бокал. Обресков, откинувшись на спинку мягкого стула, вытянув толстые ноги, покуривал трубку, наблюдая за тщетными упражнениями графа. Оба, скучая, ждали турецких представителей.

Орлов плюнул косточкой – снова мимо – и, не глядя на подошедшего Петерсона, спросил повелительно:

– Кого пришлют басурманы?

– Осман не сказал, – коротко ответил полковник.

Орлов плюнул – мимо:

– Ну иди!

Петерсон козырнул и зашагал к офицерским палаткам.

Орлов утер ладонью губы, повернул голову к Обрескову:

– Турок-то лаской встречать будем иль строгостью?

Алексей Михайлович ответил длинно:

– При всем частном у каждого турка невежестве Порта имеет свой издревле установленный систематический образ негоциирования, который обстоятельствами мало переменяется… Основания сего способа – их гордость и застенчивость. Первое качество происходит от обыкновенного в их правительстве варварского тона, а второе – от свойственной каждому турецкому полномочному боязни, чтобы в случае народного роптания за неполезный Порте мир не быть жертвой удовлетворения оного. С таковыми правилами турки, привыкнув вести негоциации с превеликой холодностью, неоднократно имели удачу получить кондиции более выгодные, нежели сами ожидали или каковые со своей стороны представляли… Отсюда я заключаю, что прежде надобно достаточно глубоко вникнуть в персональные характеры и нравы Османа и Яссини, настроить по ним наши струны, а затем живыми и сильными убеждениями привести в замешательство, обратив в пользу и подкрепление наших видов.

– Э-э, – качнул головой Орлов, – это не по мне… Наша сила и страх турецкий перед ней – вот что следует положить в основу негоциации.

– Осман – крепкий политик, – предостерег его Обресков. – Образован, знает европейские языки, в разговорах мудр и увертлив.

– Уж не его ли это ведут? – хмыкнул Орлов, глядя за спину Обрескова.

Алексей Михайлович обернулся.

По аллее в сопровождении советника Александра Пиния и двух солдат шагал человек, одетый в турецкое платье. Это был переводчик Османа – Ризо.

Подойдя к столу, Ризо отвесил низкий поклон, сказал по-итальянски (русского языка он не знал), что Осман-эфенди просит уважить его преклонный возраст, усталость после длительного путешествия и перенести начало конгресса на неделю.

– Неделю? – взметнул крылатую бровь Орлов. Я полагаю…

Обресков, чувствуя, что граф скажет сейчас какую-то резкость, бесцеремонно перебил его:

– Передайте почтенному эфенди, что мы согласны подождать неделю. Но не более! Ибо постановление желаемого всеми мира вряд ли стоит откладывать надолго.

– Солдаты увели Ризо.

Орлов сверкнул глазами:

– Я бы попросил вас, милостивый государь…

Обресков снова не дал ему договорить – пояснил примирительно:

– На проверку полномочий и прочие мелочи все равно уйдет несколько дней. Стоит ли начинать конгресс нанесением обид туркам?

– Я угодничать перед ними не намерен! – потряс кулаком Орлов.

– Я тоже… Только не вижу резона злить турок с первого дня. Все еще впереди!..

Орлов горячился зря: уже первые, предварительные, встречи, начавшиеся на следующее утро, показали, что рассудительный Обресков был прав. Едва Пиний и Ризо представили друг другу для ознакомления копии полномочных грамот своих послов, зоркий глаз российского советника обнаружил, что Яссини-заде именуется в грамоте просто полномочным министром, но не имеет положенного в таких случаях посольского характера.

Пиний доложил об этом Орлову и Обрескову, а те – при посещении турецкого лагеря – прямо заявили Осману о невозможности начать конгресс в неравных полномочиях.

– Яссини-заде – шейх храма Ай-София и, стало быть, особа неполитическая, – невозмутимо пояснил Осман-эфенди. – Посольский характер ему, как лицу духовному, совсем неприличествует.

– Принятые в свете обычаи – и вам сие хорошо известно! – обязывают соответствия послов достоинству представляемых ими держав, – заметил поучающе Обресков. – Стороны не могут негоциировать, не имея равного друг с другом ранга.

– Но духовные лица раньше у нас в посольства не включались, – возразил Осман. – Давайте в виде особенности примем этот его характер и начнем конгресс.

– В таком случае мы согласны на принятие всеми нами звания полномочных министров и не называться послами, – предложил Обресков.

– Мы обсудим это, – пообещал Осман.

Спустя день Ризо принес короткую записку. Осман сообщил, что «в запасе есть султанская полная мочь на посольский характер Яссини-заде».

– Вот сволочи! – ругнулся Орлов. – Еще конгресс не открыли, а уже норовят надуть…

По взаимной договоренности сторон конгресс было решено открыть двадцать седьмого июля.

За полчаса до начала первой конференции в русском и турецком лагерях звонкоголосо пропели трубы, и оба посольства церемонно двинулись с двух сторон к залу для переговоров.

Несмотря на преклонный возраст, Осман-эфенди ехал верхом; одежды надел самые богатые, в руках держал трость с массивным набалдашником из чистого золота; лошадь, его, покрытую расшитой серебряной нитью попоной, вели под уздцы слуги в широких красных шароварах и коротких зеленых куртках; тридцать таких же живописных слуг мерно вышагивали впереди посла, столько же – замыкали процессию. (Яссини-заде остался в лагере: в седле он держался плохо, а идти пешком вместе с прочими чиновниками посчитал зазорным для своего посольского достоинства.)

Осман полагал, что его свита будет выглядеть красочно и внушительно. Но увидев посольство русское – прикусил от зависти губу.

Впереди процессии россиян, вальяжно развалившись в седлах, двигался эскадрон гусар в щегольских белых ментиках с серебряными шнурами, за ним – сто пятьдесят пажей, наряженных в яркие расшитые Ливреи. Орлов и Обрёсков ехали в ослепительной карете: белый империал покрыт затейливыми золочеными разводами, шестерка специально подобранных белоснежных лошадей взбивала копытами желтый песок. Следом ехали еще четыре кареты, в которых расположились свитские офицеры, секретари, переводчики.

У зала обе процессии остановились.

Осман, сдавленно кряхтя, слез с лошади и, поглядев на русских послов, почти одновременно вышедших с разных сторон кареты, снова испытал тоскующую зависть.

Орлов был похож на умопомрачительной красоты игрушку – в свите поговаривали, что его платье, усыпанное драгоценными каменьями, шитое-перешитое золотыми нитями, стоило до миллиона рублей; Обресков также принарядился в дорогой кафтан; на груди обоих – сверкающие ордена, через плечо – лента.

На фоне показного великолепия и богатства российского посольства, подавлявшего воображение блеском и пышностью, турецкое выглядело бледно и непритязательно.

Ровно в девять часов послы равными шагами вошли в зал, с величавым достоинством отвесили друг другу поклоны, степенно уселись на приготовленные канапе.

Орлов вскинул голову и ровным глубоким голосом приветствовал Осман-эфенди от имени ее величества.

Пиний перевел его речь на турецкий язык.

Осман бесстрастно высказал ответное приветствие и тут же беспокойно стал оглядываться – в его свите не оказалось человека, знавшего русский язык.

Обресков, владевший турецким, понял все, что говорил эфенди, но сохранял холодную неподвижность. По губам Орлова скользнула легкая пренебрежительная улыбка. Пиний, готовый выручить турок, выжидательно посмотрел на графа – тот дернул бровью: церемониал требовал, чтобы речи послов переводили их собственные переводчики.

Смущенный заминкой Осман метнул злобный взгляд на Ризо. Переводчик растерянно заморгал и неуверенно, сбивчиво заговорил по-итальянски. Осман облегченно вздохнул: церемониал был соблюден.

После этого, согласно предварительной договоренности, посольские свиты покинули зал – остались Орлов, Обресков, Осман, их переводчики и два секретаря, готовые занести на бумагу любое оброненное слово.

Первая конференция была непродолжительной, около двух часов. Стороны еще раз предъявили и проверили полномочия друг друга, подписали короткое соглашение о продлении перемирия до десятого сентября, а затем Осман, надломленный пышностью российского посольства, предложил отказаться от требований этикета и церемониала и делать взаимные посещения «не возбуждая никакого сомнения и не примечая, будет, ли кто в карете, верхом или пешком, с малой, или большой свитой».

Орлов, в полной мере удовлетворивший свое честолюбие, самодовольно поджал губы и возражать не стал…

Через три дня послы встретились вновь. Теперь Осман был с Яссини-заде.

Вознамерившийся с самого начала переговоров взять их в свои руки, Орлов заговорил первым. Он напомнил туркам о причине возникновения войны, о настоящем положении взаимного оружия, о знатных завоеваниях российской армии; подчеркнул, что Россия требует удовлетворения великих ее убытков, и предложил турецким послам представить условия такого удовлетворения.

Искушенный в политике Осман на хитрость не поддался, не стал раскрывать до времени свои карты.

– Мы желали бы прежде услышать российские кондиции, – выжидательно сказал он.

Орлов придвинул к себе густо исписанный лист и, поглядывая в него, огласил основания, на которых мог быть заключен мир:

– Сии основания просты и понятны… Первый пункт. Мы желаем надежнейшим способом обеспечить границы нашей империи от внезапных нападений, что могут случаться против воли вашего государя. Такое мы видели уже Не раз – прежде всего от татар – и намерены положить им решительное окончание… Второй пункт. Оттоманская Порта должна доставить нам справедливое удовлетворение за убытки нынешней войны… Третий. Надобно освободить от порабощения торговлю и мореплавание беспосредственной связью между подданными обеих держав для вящей пользы и взаимного блаженства… Я полагаю, оные пункты должны быть приняты за базис всей предстоящей негоциации…

(Эти основания обсуждались на заседании Совета еще в декабре 1770 года, но спустя время некоторые формулировки были смягчены. Никита Иванович Панин предупреждал Совет, что первая статья – «уменьшить Порте способность к атакованию впредь России» – не должна излагаться столь откровенно и грубо, чтобы не отпугнуть турок. Ее переделали.)

Орлов не стал зачитывать все пункты дословно, а пересказал их своими словами.

– Названные основания ласкают слух, – расслабленно изрек Осман. – Но я не успел уразуметь, что в каждом пункте заключается. Они нуждаются должном и внимательном изучении.

Орлов взял другую бумагу – в ней условия излагались На турецком языке – и передал эфенди.

– Надеюсь, к следующей конференции вы успеете уразуметь.

Пиний перевел его слова мягко и доброжелательно…

На третьей конференции, состоявшейся первого августа, турецкие послы согласились на предложенные российской стороной основания и предложили начать обсуждение условий мира.

«Инструкция уполномоченным на мирный конгресс с турками», утвержденная Екатериной двадцать первого апреля, предписывала порядок, согласно которому должны были обсуждаться статьи будущего договора:

«В следствие первой статьи, первое наше намерение было требовать и домогаться: 1) уступки в нашу сторону Кабарды большой и малой, 2) оставление границ от Кабарды через Кубанские степи до Азовского уезда на прежнем их основании, 3) уступки себе города Азова с уездом его, 4) признания со стороны Порты всех, в Крымском полуострове и вне его обитающих татарских орд и родов вольным и независимым народом и оставлении ему в полной собственности и владении всех ими доныне обладаемых земель, 5) уступки грузинским владетелям взятых российским оружием в тамошней стороне мест…»

Пунктов было много. При этом в «Инструкции» выражалась уверенность, что «все сии требования, исключая одной независимости татар, такого свойства, что не чаятельно им встретить затруднения с турецкой стороны».

Пока Обресков шелестел бумагами, готовясь представить российские резоны по уступке Кабарды, Орлов начал говорить и – в нарушение инструкции! – сразу поднял вопрос о признании крымских татар независимым народом. Граф знал, что в эти дни в далеком Бахчисарае Щербинин пытается подписать договор с крымским ханом, был уверен, что опытному генералу удастся сделать это быстро, поэтому решил и здесь, в Фокшанах, не откладывать дела в долгий ящик.

– Поскольку история и испытания всех времен ясно доказывают, что главнейшей причиной раздоров и кровопролитий между обеими империями были татары, то для истребления наперед той причины надлежит признать оный народ независимым.

Услышав эти слова, Обресков бросил бумаги и, окаменев лицом, отрешенно посмотрел на Орлова… «Что же он делает?..» В зале было прохладно, но из-под парика Алексея Михайловича выкатилась и побежала по виску капелька пота.

Опрометчивость графа ужаснула Обрескова! Крымский вопрос был наиважнейшим на этих переговорах – от его решения зависело дальнейшее продолжение или окончание войны. Начав негоциацию именно этого вопроса, Орлов, сам того не ведая, поставил весь конгресс на грань срыва: если турки задумали не отдавать Крым – они тут же могли прекратить негоциацию.

Обресков метнул тревожный взгляд на Османа.

Тот был невозмутим – ответил Орлову спокойно:

– Надобно прежде доказать: татары ли были причиной сей войны?.. У нас на этот счет другое мнение.

– История показывает, что Порта и с нами, и с другими окрестными народами по большей части из-за татар в ссоры и войны приходила. Именно они, татары, своей хищностью и необузданным своевольством всегда были первыми оскорбителями доброго соседства и зачинщиками неприятельств.

– Я согласен – они народ неспокойный. Но мой сиятельнейший султан содержал татар в тишине.

– Э, нет, – возразил Орлов. – Сама Порта многократно признавалась, что часто и в мыслях не имела разрывать мир и покой, но не находила прочных средств к крепкому их удержанию.

– Старые обиды не должны служить причиной новых, – здраво ответил Осман.

– Но ежели вы сами согласны, что сей народ требует надежной узды, то кто же может попрекнуть Россию, что она ныне принялась за исправление сего зла в самом его начале?

– Это каким же способом? Уж не покорением ли Крыма вооруженной рукой?

– Нет, не рукой, – крепясь, чтоб не сорваться на крик, сказал Орлов, – а переменой самого бытия татар. И собственным их обязательством жить в тишине, покое и добром соседстве со всеми окрестными державами.

– Бытие татар не столь опасно, чтоб его переменять.

– Ошибаетесь, любезнейший! Разве вам не известны злодеяния, которые они учинили более трех лет назад, вероломно вторгнувшись в границы Российской империи?

– Известны, – кивнул Осман. И тут же съязвил: – Они беспорядками своими походят на ваших запорожцев… Однако впредь мы намерены строже наказывать их за проступки и содержать в таком повиновении, какое не доставит России большого беспокойства.

Орлов замешкался с ответом: мудрый эфенди одной фразой свел на нет все его усилия.

– Хочу напомнить достойным послам, – вступил в разговор до этого безмолвный Обресков, – что, покорив Крым, мы могли использовать право завоевания и истребить всех татар как людей, прежним их поведением помилования недостойных. Или, землю и города опустошив, их самих пленить и в неволю в наши дальние провинции отправить. Все находилось в руках ее величества!.. Но моя человеколюбивая государыня ни первого, ни другого не сделала. А по собственной их татарской просьбе даровала им вольность и независимость.

– Когда повсюду стоят чужие войска – любой народ станет просить о пощаде, – сухо сказал Осман. – А светлейшему моему султану, не имевшему над татарами права завоевания, они сами покорялись.

Осман хотел попрекнуть заносчивых русских в бессовестном оправдании своих преступлений как благодеяний, но Обресков, не слушая переводчика, энергично подхватил:

– Сами покорялись – теперь сами отвергаются! Что ж им мешать?

Осман неестественно возвысил голос:

– Я надеюсь, ваша государыня, сравнивая татарина с султаном, не предпочтет благополучие одного правам другого?

– Ее величество такого сравнения не учиняла. Но похищенное ранее благополучие одного народа не может быть правом другого, – сказал Обресков, отчетливо намекая на давний захват Крыма турками. – Судя по вашим словам, Порта не стремится вернуть татарскому народу прежнюю вольность.

– Мы ее не похищали! И возвращать нам нечего, – буркнул Осман.

– Значит, вы одобряете провозглашенную сим народом независимость и желание жить по древним своим обычаям?

– Они всегда так жили, – просто сказал Осман.

Чувствуя, что вопросы русского посла становятся все острее, он хрипло закашлял, а потом, утерев усы и бороду платком, попросил закончить конференцию ввиду его недомогания.

Секретари прекратили скрипеть перьями, стали собирать бумаги…

Выйдя из зала, Орлов постоял недолго у входа, задумчиво глядя, как разворачивается, описывая большой полукруг, его карета, потом вялым голосом предложил Обрескову вернуться в лагерь пешком.

Тот без особого удовольствия согласился.

Орлов подошел к карете, открыл дверцу, стянул с головы шляпу и парик, зло бросил на сиденье, снял кафтан, камзол тоже бросил, нервным жестом распахнул пошире ворот белой рубашки, обнажив мускулистую волосатую грудь, и, обогнув карету, зашагал к боковой аллее.

Обресков последовал за ним.

Аллея предназначалась для прогулок – ее сделали неширокой, плавно вьющейся между красивых развесистых деревьев и тщательно подстриженных кустарников. Остро пахло прохладной зеленью. Под ногами мягко шелестел речной песок. В кудрявых кронах переливчато высвистывали невидимые глазом лесные птицы.