Текст книги "Князь Василий Долгоруков (Крымский)"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

14

Обитавший в Бахчисарае резидент Веселицкий узнал о турецком десанте ночью восемнадцатого июля. Как обычно, конфидент Бекир прислал к нему Иордана с короткой запиской на русском языке.

Встревоженный Петр Петрович разбудил Дементьева, показал записку.

Протерев кулаками слипшиеся глаза, переводчик прочитал коряво написанные строки, поднес записку к свече и, наблюдая, как скручивается черным колечком горящая бумага, выдохнул негромко и печально:

– Эх, не внял его сиятельство нашим остережениям. Вот и турчина в Крым пустил.

– Мне до турков забот мало, – зашептал недовольно Веселицкий. – Нам-то как быть?.. Может, соберемся да за ночь отъедем отсель?

– Куда? – протянул Дементьев. Да нас из города не выпустят. Поди, на всех дорогах уже посты стоят… Помирать придется здесь. Может уже поутру…

Однако ни утром, ни вечером, ни через день ни Веселицкого, ни его людей никто не потревожил. Казалось, об их существовании все забыли. И лишь неожиданный приход Осман-аги, пригласившего резидента на аудиенцию к Сагиб-Гирею, перечеркнул зародившиеся было надежды, что татары будут чтить его резидентский характер.

Петр Петрович приказал свите седлать лошадей. А сам зашел в соседнюю комнату, где встревоженная жена держала у груди две недели назад родившегося сына, молча поцеловал ее в лоб, перекрестил, грустно посмотрел на прижавшегося к темному соску малютку Гавриила и, прихватив стоявшую в углу шпагу, вышел во двор.

Вся свита – переводчик Дементьев, офицеры, гусары, толмачи, канцелярист Анисимов, – все четырнадцать человек верхом на лошадях ждали резидента.

Навалившись грудью на пегую лошадку, Петр Петрович тяжело перекинул грузное тело в седло, тронул поводья.

Переулок, где располагалась резиденция, был пуст, но улицу, ведущую к ханскому дворцу, запрудили вооруженные татары. Увидев русских, они, крича, подбежали, остановили лошадей.

Один татарин – высокий, горбоносый – выхватил из-за пояса саблю, ткнул Веселицкого в бок:

– Сойди с лошади, гяур!

Петр Петрович побледнел, обронил по-татарски:

– Ты, видно, сошел с ума… Знаешь, кто я?

Татарин надавил саблей сильнее – и снова:

– Сойди с коня!

Веселицкий почувствовал боль, оттолкнул татарина ногой.

Толпа злобно загудела.

Видя, что дальше проехать не дадут, Веселицкий спустился на землю. Его тут же окружили спрыгнувшие с лошадей офицеры и гусары. Над их головами угрожающе взметнулись татарские сабли.

– Не трогать! – крикнул Осман-ага, выжидательно наблюдавший за происходящим.

Татары, продолжая выкрикивать угрозы, неохотно расступились.

Резидент и свита снова сели на лошадей и по живому шумному коридору проехали к дворцу.

Ханские чиновники ввели всех в отдельную комнату, оставили одних. Едва они закрыли двери, стоявшие во дворе татары приложили к плечам ружья и стали стрелять в открытые окна.

Резидент и свита попадали на пол. Со стен на головы брызгами посыпалась штукатурка.

Когда выстрелы стихли, в комнату вошли Абдувелли-ага и Азамет-ага.

Веселицкий, чуть приподняв голову, прохрипел испуганно:

– По мне стреляли…

Абдувелли-ага шагнул к окну, жестами отогнал татар, перезаряжавших ружья.

Поддерживаемый офицерами, Веселицкий, кряхтя, поднялся на ноги и, отряхивая ладонью кафтан, спросил запальчиво:

– Для чего хан пригласил меня?.. Чтоб позор учинить?!

– Хан велел объявить, что находящееся в Крыму российское войско нарушило мир и теперь мы с вами неприятелями стали, – сказал Абдувелли.

– Этого не может быть!.. Позволь мне снестись с его сиятельством! Я от него уже пять дней никаких вестей не имею… Тогда я точно…

Веселицкий не договорил – в комнату заскочил чиновник и зачастил скороговоркой:

– Хан велел, чтобы резидент оставил при себе Нескольких людей, кого сам выберет, а остальных я заберу.

У дверей появились стражники с обнаженными саблями.

Веселицкий покусал губы и нехотя покивал своему конюшему, капралу и трем гусарам Черного полка.

Стражники увели их.

А чиновник прежней скороговоркой:

– Много ли казаков при почтовой службе состоит?

– Тридцать будет, – буркнул Веселицкий.

– Хан велел послать к ним человека сказать, чтоб вели: себя смирно.

Веселицкий кивнул вахмистру Семенову.

Тот, нервно ощупывая рукой эфес сабли, вышел за дверь.

Тут же появился другой чиновник.

– Хан приказал оставить при резиденте только пасынка и переводчика, а прочих отвести в другое место.

Веселицкий наконец-то сообразил, что его хотят лишить охраны, и запротестовал:

– Этих людей вы все отлично знаете! Они при мне не первый день состоят… Я не могу без них обойтись.

Чиновник посопел длинным носом и вышел.

Тотчас дверь резко распахнулась, в комнату ворвались мускулистые стражники, набросились на людей, сбили с ног и по одному – кого за руки, кого за волосы – вытащили поручика Иванова, прапорщика Раичича, резидентского шурина Леонтовича, толмачей, канцеляриста.

С Веселицким остались только подпоручик Белуха и переводчик Дементьев.

Петр Петрович посмотрел на Абдувелли-агу, дрогнул голосом:

– Прошу… по прежней дружбе… Жена моя только от бремени разрешилась, еще слаба… Прошу дом и прислугу не трогать. А ей передать, что я жив-здоров.

Ага вышел, спустя минут пять вернулся, сказал, что по ханскому повелению у резидентского дома будет поставлена охрана.

В это время в комнату донеслись звуки недалеких выстрелов. Все замолчали, прислушиваясь. Стреляли часто, как в бою, но недолго.

Вскоре в дверях появился булюк-баша, державший в руке отрубленную голову. Он кинул ее на пол, катнул ногой, словно мяч, к резиденту.

Петр Петрович в ужасе попятился.

А булюк-баша, довольный шуткой, хохотнул:

– Казаки-то упрямые попались. Умирать не хотели… (Посмотрел на Веселицкого.) Отдай шпагу!

Петр Петрович захорохорился:

– Она не привыкла ходить по чужим рукам!

– В могиле с ней тесно будет, – снова хохотнул баша, достал пистолет и навел его на резидента.

Веселицкий бросил шпагу к ногам баши. Тот поднял ее, вышел.

За окном снова послышался шум.

Веселицкий опасливо выглянул, увидел хан-агасы Багадыр-агу и кадиаскера. Не поднимая голов, они быстро шли мимо. Через минуту показался нурраддин-султан Батыр-Гирей, кивнул резиденту, недоуменно пожал плечами и тоже прошел мимо.

Петр Петрович понял, что диван закончил заседать, решил, что его сейчас отведут к Сагиб-Гирею. Но в комнату вошел Осман-ага, сказал, что хан уехал из дворца. И велел пленникам выходить во двор.

Там уже стояли оседланные лошади и два десятка вооруженных татар.

– Хан отдает вас Али-паше, – сказал Осман. – Сейчас в Алушту поедем…

Преодолев по крутым лесным дорогам более сотни верст, к вечеру следующего дня отряд вышел к турецкому лагерю. Осман передал русских туркам и уехал.

Поутру пленников привели в палатку, сплошь устланную дорогими коврами, на которых сидели два турецких чиновника. Они проявили любезность – угостили резидента кофе, а затем допросили.

– Али-паша хочет знать, много ли при Крымской армии есть генералов? И сколько при них состоит войска?

– Десять человек, – ответил Веселицкий, решивший не скрывать того, что, по всей вероятности, и так известно неприятелю от татарских осведомителей. – И войско изрядное: тринадцать полков пехоты, четырнадцать – кавалерии, казачьих разных двенадцать полков, две тысячи запорожцев и егерский корпус.

– А как велики полки?

– Пехотные – по две тысячи, гусарские и пикинерные – тоже по две, казачьи – по пяти сот человек, а егерей две тысячи.

Турки неторопливо все записали, потом спросили:

– В чем состоит содержание трактата, заключенного в Карасубазаре?

Веселицкий, напрягая память, довольно точно пересказал все артикулы.

Турки опять все записали, оставили резидента в палатке, а сами отправились к Али-паше. Вернулись они быстро.

– Али-паша хочет видеть тебя!..

День выдался жаркий, жгуче палило солнце. Полы огромного шатра были подняты с трех сторон, но теплый, вязкий ветер, удушливыми волнами пробегавший вдоль скалистого берега, облегчения не приносит. У шатра шумели янычары; их было около трех тысяч, стояли они большим полумесяцем в восемь рядов.

Веселицкого усадили на табурет, поставленный у входа в шатер. Сам Али-паша сидел в глубине, под пологом, на софе, устланной полосатым атласом, облокотившись на парчовые подушки. Потягивая из кальяна табачный дым, он терпеливо ждал, когда резидент допьет предложенный кофе, затем спросил насмешливо о татарах:

– Как Россия могла поверить этим бездельникам?

Веселицкий отставил чашку, отер губы платком, ответил осторожно:

– В нашей обширной империи есть люди разных наций и законов. И коль они учиняют свою клятву – мы им верим. А татары не только по своему закону многократно клялись, но и целованием Корана все оное подтвердили.

Паша ухмыльнулся:

– Вы, русские, слову татарскому верите, а им плеть нужна. Да подлиннее… Ты давно у них обитаешь?

– Третий год.

– Язык знаешь?

– Плохо… Турецкий лучше.

– Ты был в Стамбуле?

– В юные годы поехал, но там в ту пору моровое поветрие приключилось. Я десять месяцев жил в Бухаресте и Рущуке, но так и не дождался, когда оно спадет.

– Ничего, – скосил рот паша, – ныне твое намерение исполнится… Я тебя отправлю туда. В Едикуль!

Название главной турецкой тюрьмы Веселицкий, конечно же, знал. Но прикинулся простачком.

– Я в твоих руках, паша. Все зависит от твоей воли… Но прошу принять в уважение всенародное право и то обстоятельство, что я от такой великой в свете императрицы аккредитован при крымском хане резидентом.

– Зачем?

– Надеюсь, что в Едикуле мне будет дозволено пользоваться свойственными моему чину преимуществами.

Паша весело засмеялся, потом махнул рукой чиновникам:

– Уведите его!

Чиновники отвели Веселицкого в прежнюю палатку. А ближе к вечеру, усадив его в лодку, перевезли на корабль капудан-паши Мегмета.

Тот принял резидента сурово, обругал и переправил на «Патрон» – корабль Али-паши. Там Петра Петровича встретили более милостиво: определили в отдельную каюту, хорошо угостили.

На четвертый день ареста, в полдень, к кораблю причалила лодка, посланная Али-пашой. Поднявшийся на борт «Патрона» чиновник объявил, что час назад в лагерь приехали визирьские нарочные, которые привезли копию трактата о мире, заключенного двумя империями в Кючук-Кайнарджи.

Известие о подписании мира изменило положение Веселицкого. Капудан-паша Мегмет прислал на «Патрон» чиновника, объявившего резиденту, что он теперь не пленник, а гость. Этот же чиновник перевез Петра Петровича на берег к Али-паше. Тот поздравил его с окончанием войны, а потом высказал пожелание о переводе своего флота в Кафу.

– Скоро на Черном море штормы начнутся. Если флот останется в открытой воде – погибнет.

При неустойчивости политического и военного положения, свойственного обычно первым неделям мира, было бы неразумно позволить туркам перевести флот и многотысячное войско к Кафе, от которой рукой подать до кубанских берегов, где бряцали оружием отряды Девлет-Гирея, и до Керчи и Еникале, прикрывавших батареями пролив в Азовское море.

И Веселицкий уклончиво возразил:

– Сообразуясь с артикулами подписанного мира, разумнее будет отвести флот к берегам Порты.

– В полученном мной фермане предписывается оставить неприятельство с российскими войсками. Что же до оставления Крыма, то фермана об этом я не имею.

– В таком случае благопристойность требует уведомить о вашем желании предводителя Второй армии князя Долгорукова. А до его согласия флот должен оставаться в нынешнем состоянии.

Али-паша улыбнулся, приоткрыв ровные зубы:

– Лучше будет, если к моему письму приложится и ваша письменная просьба.

Веселицкий распустил лицо сочувственными морщинками, без промедления изъявил готовность отписать его сиятельству, надеясь в душе, что командующий сам поймет опасность турецкого предложения и не даст на него разрешения.

Пока готовились нужные письма, от Долгорукова приехал нарочный офицер с требованием к Али-паше немедленно отпустить резидента из плена. Но паша ответил умело: до получения обещанного ему фермана он удерживает резидента – как гостя! – при себе для предотвращения могущих возникнуть непредвиденных взаимных ссор и обид между турецкими и русскими войсками. И отпустил только переводчика Дементьева.

А разочарованного Веселицкого успокоил:

– Фамилия ваша – и жена, и дети, и девки, что прислуживают, – жива, здорова и благополучно обитает в Бахчисарае. Их надежно охраняют, и ничто им не угрожает… Но вот людей и свиту вашу татары вырезали.

– Господи, – крестясь, задрожал губами Петр Петрович. – Их-то за что?

Али-паша насмешливо дернул углом рта:

– На то и война, чтоб убивать.

– Они же при мне – резиденте! – состояли, а не в войске.

– Дикие народы цивильных законов не чтят, – развел руки Али-паша…

Вопреки ожиданиям Веселицкого, Долгоруков не проявил должной бдительности и первого августа прислал Али-паше согласие на перевод флота и войска к Кафе. Янычары без промедления стали грузиться на корабли, а конницу паша отправил к крепости сухим путем, по прибрежным горным дорогам.

Третьего августа флот распустил белые квадраты упругих парусов и, выстроившись в кильватерную колонну, покинул опустевшую и притихшую Алушту. При хорошем ветре путь к Кафе занимал не более пяти часов, но налетевший вскоре затяжной шторм разметал суда вдоль побережья, и на кафинский рейд остатки флота вышли лишь спустя три дня.

Еще два дня корабли стояли на якоре, настороженно нацелив пушки на крепость, поскольку татарский Алим-Гирей-султан уведомил пашу, что Кафа заминирована русскими и будет взорвана, едва турки ступят на берег. Веселицкий обозвал султана лжецом и заверил Али-пашу, что крепость совершенно безопасна.

Отряды янычар осторожно высадились в гавани, придирчиво осмотрели крепость, каждый дом, каждый подвал и, убедившись, что никто ничего не минировал, быстро заняли все окрестности.

Вскоре Али-паша, сошедший на берег под гром корабельных пушек, потребовал доставить к нему Веселицкого, по-прежнему содержавшегося на «Патроне».

– Окажи мне по-приятельски, – вкрадчиво спросил он резидента, – смеет ли кто из российских чиновников, преследуя свой интерес, обнародовать что-нибудь ложное о политических делах империи?

Веселицкий уверенно ответил:

– Только изменник, коему жизнь наскучила! Ибо любой, кто на такую дерзость отважится, будет немедленно живота лишен.

– А что ты скажешь на это?.. Хан Сагиб-Гирей написал мне, что получил письмо от Бахти-Гирей-султана, будто в заключенном Россией и Портой мирном трактате выговорено остаться Крымскому ханству в прежнем своем состоянии, в каком оно до нынешней войны было, а не вольным и независимым, как сообщено Долгорук-пашой.

Веселицкий понял, что, решившись на бунт, Сагиб-Гирей сжег все мосты к отступлению и теперь, боясь расплаты за предательство, делал попытку подтолкнуть Порту к продолжению войны в Крыму. Придав лицу строгость, он сказал выразительно:

– Я могу поклясться, что сообщенные его сиятельством пункты мирного трактата присланы прямо от генерал-фельдмаршала Румянцева, под руководством которого был заключен мир. Вы можете проверить их по экземпляру великого визиря, что вам доставили его чиновники.

Али-паша обругал хана за его коварство и в середине сентября отпустил Веселицкого вместе со всеми бывшими при флоте русскими пленными. (Позднее Екатерина за ревностное служение отечеству и в покрытие понесенных убытков пожаловала Петру Петровичу 800 душ крепостных в Витебской губернии.)

15

Тем временем по приказу Долгорукова русские войска стали покидать пределы Крымского полуострова. За Перекоп выводились все полки – пехотные, кавалерийские, казачьи, – за исключением Белевского пехотного, оставленного в Керчи и Еникале.

Долгоруков, конечно же, видел, что указ Доенной коллегии, составленный в Петербурге до получения известий о турецком десанте, не соответствовал сложившейся обстановке, но взять на себя ответственность за его невыполнение не захотел.

А именно так следовало поступить сейчас!

Он лишь написал Екатерине реляцию, в которой подробно изложил свои опасения о присутствии турецкого флота у побережья, о сообщениях конфидентов, что турки собираются оставить в Крыму до 25 тысяч янычар, что в ханы прочат Девлет-Гирея.

А в конце реляции попросил уволить его от командования армией по слабости здоровья.

«О хане и правительстве крымском вашему императорскому величеству осмелюсь доложить, – говорилось в реляции, – что первейшая особа весьма слабого разума, не имея не только искусства в правлении, но ниже знает грамоте. При нем же управляющие суть самые враги державе вашего императорского величества… По бесчувственности сего варварского народа, наверно я заключаю, что, ни мало не уважая над ними высочайшего благодеяния, охотно возжелают они поработить себя Порте Оттоманской».

Получив эту реляцию, Екатерина отреагировала мгновенно:

– Теперь и думать нечего об очищении Крыма! Войско начнем выводить, когда турки совсем оставят полуостров! Или же по мере их собственного выхода из него… Но с ханом надобно поступить осмотрительно…

Долгорукову был послан рескрипт, в котором разъяснялось:

«Мы давно уже от вас и чрез другие достоверные известия были предупреждены о дурных качествах и о малоспособности к правлению настоящего хана. Но при том положении дел, в каком мы в рассуждении Крыма и прочих татарских народов находимся, нет пристойных способов и его низложению, как получившего достоинство по праву происхождения и по добровольному избранию всего общества, особенно в то время, когда оно решилось отложиться от власти турецкой. Поэтому мы находим нужным его защищать, если б с турецкой стороны принято было намерение низвергнуть его. Впрочем, как с турками, так и с татарами, дабы не подано было с нашей стороны ни малейших поводов к вражде, надобно поступать с такой разборчивостью, чтоб всегда удаляться от первых…»

Никита Иванович Панин был взбешен выводом войск из Крыма. Он примчался к Екатерине без вызова и, едва поздоровавшись, заговорил:

– Безрассудно следуя скоропостижному и неразумному предписанию Военной коллегии, князь Василий Михайлович нагородил нам множество бед и хлопот, способных потрясти мир, который в настоящих критических обстоятельствах так нужен отечеству. Мое сердце обливается кровью, видя теперь действие сей сугубой безрассудности, могущей обратиться в государственное зло.

– Я уже дала рескрипт о приостановлении вывода полков, – сказала Екатерина. – И намедни получила реляцию князя, что он стоит в Перекопе.

– Ах, ваше величество! Произошли события, каких после совершения мира невозможно было ожидать. Я надеялся, что, сделав первые ошибки, князь последующим поведением потщится оные поправить и научится наконец быть осторожнее. Но вместо этого, к чувствительному сожалению, вижу, что он и далее поступает все хуже.

– Хватит причитать, граф! – неожиданно резко прикрикнула Екатерина. – Ошибка уже сделана. И остается теперь только приискать средства к ее поправлению… Что вы предлагаете?

– Уверен, что таковым средством будет препоручение графу Румянцеву в полное и совершенное управление всех крымских дел. Как создатель мира, ведущий сейчас сношения с Портой, он имеет возможность изъять из среды возникший ныне камень преткновения… Надо вынудить Порту на исполнение всех артикулов мирного договора! Особливо – об испражнении Крыма!

– Доколе турки не уйдут с полуострова, я не уступлю им завоеванные земли и крепости! – жестко отрезала Екатерина.

– Этого мало, ваше величество. Румянцев должен восстановить дела, поврежденные невежеством и безумием князя Долгорукова, в положение сносное и непостыдное. Чтобы нам и мир сохранить, и перед светом в посмеянии не остаться…

Пятнадцатого сентября Екатерина подписала рескрипт Румянцеву, отдав в его руки все крымские дела.

«Прозорливость ваша, – говорилось в рескрипте, – столь великими и важными услугами пред нами оправданная, да будет вам руководством и в настоящем критическом подвиге, который в существе своем весьма интересует самую целость мира…»

Глава восьмая
Московский главнокомандующий

1

Из войны с Турцией Россия вышла утомленной.

Шесть долгих лет, не ведая милосердия и жалости, вращались жернова кровавого противостояния двух грозных империй. С тупым равнодушием, смачно и неторопливо перемалывали они жизни тысяч солдат и офицеров на полях жестоких сражений, десятки тысяч пудов хлеба, мяса, фуража, выжимаемых суровыми губернаторами из пустеющих от рекрутских наборов деревень. Подобно лихому разбойнику, это противостояние выпотрошило государственную казну, бесцеремонно выгребая из нее невидимой, но цепкой рукой миллионы рублей… А тут еще чума в Москве, да бунт Емельки Пугачева, да польские хлопоты… Казалось, вот-вот надорвется империя, не выдержит непосильного бремени внутренних и внешних забот.

Но нет, не надорвалась – выдюжила Россия! Словно могучий былинный богатырь, устояла от всех бед и невзгод, сломила сопротивление неприятеля и получила в награду викторию – блистательную, неоспоримую, с выгоднейшим мирным трактатом!

В столичных Москве и Петербурге, в больших и малых губернских городах – везде только и разговоров, что о добытом фельдмаршалом Румянцевым мире. Простых, неискушенных в политике обывателей радовали впечатляющие победы российских армий и флота. Те же, кто смотрел на события взглядом широким, больше ценили отторжение от Турции ее верного вассала – Крымского ханства, к чему приложил свою руку и силу и князь Долгоруков.

А выход к Черному морю, который позволит завести удобную торговлю с южными странами?! Сам Петр Великий мечтал о таком выходе! Мечтал, но дверь, как на Балтике, не открыл: крепки оказались турецкие запоры.

Кто знает, может, и дальше держала бы Порта эту дверь закрытой, да сошлась неразумно в схватке с могучим северным соседом. Сошлась – и проиграла. Румянцев и Долгоруков дверь открывать не стали – вышибли ударом солдатского сапога!

Условия заключенного в Кючук-Кайнарджи мирного трактата, разумеется, обрадовали Екатерину. Она щедро и заслуженно осыпала наградами генералов и офицеров, давая чины, ордена, поместья, крепостных, деньги и личное благоволение. И все же радость ее была какой-то тревожной, не приносящей настоящего успокоения.

В минувшем жарком июле, пользуясь катастрофическим положением неприятельской армии, фельдмаршал Румянцев продиктовал великому визирю Муссун-заде такие условия мира, которые не только отличались от всех турецких предложений, но и значительно превосходили надежды самой Екатерины. По этому миру Россия получала существенные политические, военные, территориальные и коммерческие выгоды. А Порта в равной степени их теряла.

Тогда, в июле, накануне неизбежного разгрома своего войска, спасая Оттоманскую империю от грозившего ей полного краха; Муссун-заде был вынужден согласиться на унизительный и позорный мир. Но последовавшие затем события – скоропостижная смерть великого визиря, опала полномочных комиссаров, подписавших мирный трактат, лишение должности шейх-уль-ислама, издавшего фетву, что трактат не противоречит законам шариата, наконец, волнения подстрекаемой духовенством константинопольской черни – однозначно говорили о том, что Порта внутренне не принимает этот трактат. А значит, потребуются значительные усилия, чтобы добиться точного выполнения турецкой стороной всех его артикулов.

Так и произошло!

Подперев рукой пухлую щеку, хмуря подчерченные брови, Екатерина задумчиво читала реляции Долгорукова, других командиров, доставленные в Царское Село с южных границ империи. А командиры доносили: что турки Затягивают с передачей крепости Кинбурн, что не спешат платить четырехмиллионную контрибуцию, что по-прежнему держат в Крыму многотысячное войско трехбунчужного Хаджи Али-паши. Да и сами татары, разгоряченные июньским мятежом, отправили в Константинополь депутацию с просительными письмами, чтобы Высокая Порта приняла их в прежнее подданство.

Повздыхав над реляциями, Екатерина придвинула к себе желтоватый листок, быстро черкнула пером несколько строк и велела секретарю отправить записку в Иностранную коллегию.

Ближе к вечеру в Село вкатила покрытая серой пылью четырехместная карета. Описав небольшой полукруг, она остановилась у дворца, мягко качнувшись на пружинистых рессорах. Высокие, одетые в малиновые ливреи лакеи спрыгнули с запяток, быстро и услужливо открыли резную дверцу.

Сначала в проеме показалась толстая нога, плотно охваченная белым в пятнах чулком, затем огромный обтянутый синим кафтаном зад, широкая, как у портового грузчика, спина, торчащая из-под шляпы косичка парика; другая такая же толстая нога нащупала башмаком ступеньку, и, поддерживаемый под руки лакеями, кряхтя и отдуваясь, граф Панин вылез из кареты.

Стремительная скачка в душном экипаже из Петербурга в Царское Село плохо отразились на нем: движения графа были замедленные, вялые, по обвислым щекам градом катился пот, взбитый на груди галстук съехал набок. Оторванный срочным вызовом государыни от обеденного стола – а Панин имел лучшую в столице кухню, – он с сожалением подумал об оставленном на серебряном блюде осетре, румяном, запеченном в разных пряностях, который по такой жаре, конечно же, потеряет всю свежесть.

Никита Иванович в который раз мысленно ругнул императрицу, подождал, когда лакей поправит ему галстук и, раскачиваясь из стороны в сторону, словно был под хмельком, направился в дворцовым дверям.

Екатерина как раз собиралась совершать вечерний моцион, и чтобы не отменять прогулку, предложила графу обсудить дела на свежем воздухе.

Панин покорно склонил голову и, тяжело переставляя короткие ноги, проследовал за императрицей в сад.

Некоторое время они шли по аллее молча, а затем Екатерина озабоченно сказала:

– Так уж получилось, что события последних лет превратили производство политических дел с Крымом и Портой в единую негоциацию. И до сей поры такое единение было нам удобно и приемлемо. Однако отныне сие производство следует сделать для каждой из помянутых сторон отдельным… Имея в мечте и стремлениях общую цель – строгое соблюдение всех пунктов трактата, мы должны теперь добиваться исполнения его как Крымом, так и Портой… Слава и достоинство Российской империи не терпят ни малейшего послабления ни в одном из артикулов, кои есть и будут неизменными!

Отгоняя шелковым платочком мелких мух, назойливо жужжавших у потного лица, Панин ответил уклончиво;

– Мне думается, что до приезда полковника Петерсона в Царьград нам не следует спешить с утверждением способов давления на Порту. Посмотрим, как тамошнее правление примет его, какие движения в турецком обществе он сам приметит… А вот о Крыме, конечно, надобно думать!.. Доверившись князю Долгорукову, мы упустили из своих рук почти все нити татарских дел. И многие из них оказались, увы, оборванными.

– Да, – вздохнув, согласилась Екатерина, – поспешил он с выводом войск. И эта его промашка может дорого нам обойтись.

– Ежели уже не обошлась, – искоса глянув на императрицу, пробурчал Панин. – Я всегда сомневался в способности князя надлежаще править дело, при котором он находится.

– Долгоруков воин, а не политик. И винить его в умышленном небрежении не можно.

– Я не виню, – невозмутимо заметил Панин, – я сожалею… Все случилось от недостатка расторопности и самостоятельности князя. Имея долг исполнять приказы Военной коллегии, он упустил обязанность наблюдать за поступками турок.

– Не каждому дано выплыть из бурного потока невредимым.

– Это так, ваше величество. Однако подпорченные им нити следует поскорее связать!.. Осмелюсь предложить, чтобы для поправления содеянного Щербинин снова сблизился с крымскими делами. Полагаю, что, войдя в них со всей обстоятельностью и проницанием, он найдет средства к возвращению дел в пристойное положение.

– А что ныне может быть пристойным? – тоскливо вздохнула Екатерина. – Что?..

Она замедлила шаг, остановилась и, скользнув по лицу Панина грустным взглядом, произнесла с горькой проникновенностью:

– Мне иногда чудится, граф, что силы потрачены впустую. А Крым стоит от нас дальше, чем был до войны.

– Он может стать дальше! Может, если мы не сделаем без промедления решительный шаг!

– Шаг?.. Какой?

Панин опять помахал платочком перед носом и заговорил медленнее:

– Из последнего поведения крымского начальства, решившегося на бунт, со всей очевидностью следует, что оно не хочет сохранять достоинство независимой области. Увы, но по своей врожденной дикости татары не способны оценить сладость вольной жизни! А значит – с радостью принять ее драгоценную благодать, дарованную милосердием вашего величества. Такое коварное их поведение ставит на пути наших стремлений немалые препоны, которые, однако, можно преодолеть.

– Каким образом?

– Проявлением разумной и своевременной предприимчивости.

Панин пожевал толстыми губами и пояснил:

– В условиях, когда Крым остается развращенным и не желающим выйти из подчинения Порты, когда мы не можем возобновить внешнюю войну, окончание которой закреплено в нами же продиктованном туркам трактате, когда значительная часть полков отвлечена на усмирение бунта Пугачева, нам остается удовольствоваться хотя бы тем, чтобы находящиеся на Кубанской стороне ногайские орды остались несогласными с раболепным Крымом. И воспротивившись новому турецкому порабощению, сочинили из себя особенную область, с собственным верховным правлением.

Екатерина, остановившись, сосредоточенно выслушала предложение графа и снова неторопливо поплыла по аллее.

– Опять, значит, за старое беремся?

– Сие «старое» есть единственный способ удержать свою ногу в тех землях, – учтиво возразил Панин. – Создав такую область, ногайцы уравновесят себя с Крымом и не дадут татарам набрать прежнюю силу. Да и Порту остерегут в ее будущих происках!.. Тем более, что у нас есть человек, который сможет это сделать.

– Вы имеете в виду Шагин-Гирея?

– Да, ваше величество, его… В рассуждении гирейской породы калги, приобретенного в ордах почтения и некотором участвовании в их властительстве, он есть наиудобнейший человек к этому способу.

Екатерина сделала еще несколько шагов, снова остановилась.

Б двух саженях от нее, у брошенной кем-то хлебной корки, с громким чириканьем копошилась стайка воробьев. Корка на солнце почернела, подсохла, клевалась плохо, и воробьи таскали ее по желтому песку, выхватывая друг у друга. Очередной взмах графского платка заставил их испуганно нырнуть в зелень росших поблизости кустов.

Екатерина перевела взгляд на потное лицо Панина.

– Конечно, из всех татар калга для нас наилучший… Только не раздражен ли он ныне внушением князя?.. Я так и не уразумела, зачем Долгоруков велел ему покинуть орды и возвратиться в наши границы.