Текст книги "Князь Василий Долгоруков (Крымский)"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

11

Оставив, как того требовал Панин, домогательства об уступке крепостей, Веселицкий обратился к делам разведывательным. Он и раньше не обходил их стороной, но теперь, когда с помощью Бекира открылась тайная переписка Крыма и Порты, выведывание замыслов хана и дивана приобретало особое значение.

Оценивая происходящие события, Петр Петрович чувствовал растущую с каждым днем недоброжелательность мурз к России и не исключал, что ими готовятся неожиданные нападения на здешние русские гарнизоны. Уведомление Долгорукова, что в Крым направляется князь Прозоровский, несколько успокоило статского советника. Но со стороны татар, которые также узнали об этом, дерзостей меньше не стало.

Это подтверждали поступавшие в Бахчисарай рапорты командиров: у Судака татары обстреляли егерей, посланных рубить лес на дрова, и одного убили; нарочного, ехавшего из Балаклавы в Ялту, сбили с лошади, ограбили, забрав письма и оружие; в Кезлеве дважды стреляли в идущего по улице драгуна; у драгун Борисоглебского полка угнали много лошадей; на южном побережье высадились 200 турок, а татары, вместо того чтобы задержать их, как неприятелей, дали воду и пищу.

По каждому происшествию Веселицкий писал представления хану, требовал объяснений. Через неделю-другую чиновники возвращали ему бумаги с обещанием найти и наказать виновных. Но если зимой хан действительно повесил несколько татар, то теперь времена настали другие – искать виновных никто не собирался, хотя внешне хан и диван старались убедить резидента в прежней лояльности Крыма к России.

В середине мая Абдувелли-ага, зайдя к Веселицкому, рассказал, что ширинский Джелал-бей получил через находящегося на Кубани Мехмет-Гирей-султана письмо за подписью Бахти-Гирея, в котором содержался призыв к отторжению от России и возвращению под покровительство Порты.

– Хан велел мне объявить вам, – сказал Абдувелли, – что весь крымский народ с Россией в дружбу вступил и никакого дела с Портой иметь не намерен… Мехмет-Гирею хан посоветовал оставить в покое диван и возвратиться в Крым с покаянием.

Веселицкий хотя и выразил благодарность за такой ответ, но ни одному ханскому слову не поверил. В очередном рапорте Долгорукову он написал, что подобные сообщения делаются «для нашего усыпления и выигрывания удобного времени на произведение своего тайного умысла по прибытии ожидаемого турецкого войска».

О том, что Порта собирается подкрепить татар своим войском, Веселицкому рассказал Бекир-эфенди, по-прежнему регулярно посещавший его дом. Он принес копию письма, полученного Сагиб-Гиреем, в котором турки хвалили татар за отказ отдать России требуемые крепости и обещали награду за верность.

– Хан и знатные рассуждают так, – говорил Бекир. – Когда Щербин-паша приедет – твердо противиться его домогательствам. А поскольку большого войска он с собой иметь не будет, то и разорить Крым враз не сможет. Пока же большое войско вступит – они покаются перед Портой за то, что дошли до такого предательства, заключат мир и попросят помощи.

– Мне доносят командиры, что татары вооружаются и изрядное число их уходит в леса, – сказал Веселицкий.

– В диване решено собирать войско и тайно придвинуть его к Бахчисараю.

– Зачем?

– Когда паша станет приближаться – выйти навстречу и предложить вести переговоры прямо в поле. Войско должно окружить посольство и к городу не подпускать.

– А дальше?

– Будут уговаривать отступиться от требований.

– А как же подписание договора?

– На ваших условиях хан его не подпишет.

– Так хан решил?

– И хан. И диван… Между прочим, хан опасается, что не все татары могут восстать. Вы, русские, правильно сделали, – усмехнулся Бекир, – когда минувшей зимой позаботились о поставке сюда хлеба. Эта помощь произвела на голодных татар доброе впечатление… Многие вам верят!.. Только польза от этой веры невелика: за ханом они не пойдут, если, конечно, силой не принудят, но и за вас сражаться не станут.

– Коль часть народа за нас – уже неплохо, – деловито заметил Веселицкий. – Пусть мирно сидят по домам, а с ханом генерал Прозоровский сам справится!

– И с турками?

– И турок бивали! – запальчиво воскликнул Веселицкий. А потом уже спокойнее добавил: – Ко мне заходил человек от Багадыр-аги, просил от его имени дать разрешение для переезда на Таман к армянским купцам, что товары в Крым возят. Говорил, что если я не дам купцам пропуск – коварные султаны ограбят их и пленят. Я сказал, что подумаю. Ты бы узнал, какая затея готовится…

На следующий день Бекир сообщил:

– По побуждению Джелал-бея, этот человек повезет письмо к Мехмет-Гирей-султану, чтобы тот передал его Порте.

Веселицкий достал из сундука кошелек, протянул Бекиру.

– Здесь сто золотых!.. О чем письмо?

Бекир сунул руку в карман, вынул смятый листок, отдал резиденту.

Джелал-бей просил турок оказать поддержку в готовящемся восстании:

«Мы денно и нощно проливаем слезы, ожидая того вожделенного времени, когда придет помощь. Хотя простой народ наш собран и вооружен, но он ни к чему не способен. Простой народ, если бы не боялся нас, то уже принял бы подданство…»

Проводив Бекира, Веселицкий поручил Анисимову изготовить копию письма и с нарочным рейтаром послал ее Долгорукову. От себя же добавил прошение: определить Бекиру, ставшему крайне важным конфидентом, ежегодное жалованье в 900 рублей.

«Так он дешевле обойдется, – подумал Петр Петрович, тоскливо поглядывая на опустевший сундук. – А то давать по сотне за каждое письмо – по миру пойдешь!..»

А Багадыр-аге он ответил уклончиво: дескать, непременно даст пропуск, когда получит разрешение Щербатова. И выразил удивление, что ныне на Тамане появились такие султаны, кои есть явные неприятели, подбивающие татар на разбой.

Багадыр-ага выслушал посыльного, обозвал резидента грязной свиньей и пообещал со временем повесить.

12

Комендант Перекопской крепости полковник Кудрявцев проснулся поздно и долго сидел на кровати, бездумно глядя по сторонам. Его помятое лицо, нетвердый взгляд и слабые движения говорили о бурно проведенной вечеринке. Об этом же свидетельствовали пустые винные бутылки, остатки закуски, густо облепленные серыми мухами, и тяжелый, спертый воздух в комнате. Оторванный от ратных дел, от городской жизни, полковник страшно скучал в этой Богом проклятой степи и охотно предавался застольным развлечениям со всеми офицерами, проезжавшими через крепость. Вчера он отметил прибытие второй партии посольства Щербинина. Сегодня, пятого июня, ожидал последнюю, третью, партию с самим генералом.

Денщик без стука открыл дверь, просунул в щель голову:

– Кажись, едут, господин полковник.

Кудрявцев поднял на него мутные глаза:

– Мундир давай, поганец!

Денщик, махнув для вида пару раз щеткой по зеленому сукну, помог полковнику одеться и, отступив на шаг, застыл, держа в руках большое, подернутое паутиной трещин зеркало.

Кудрявцев натянул парик, заправил под него торчавшие за ушами слипшиеся волосы, затем тоскливо оглядел денщика. Вид у того был самый затрапезный: волосы всклокочены, пожелтевшая рубаха – несвежая, ноги – босые, грязные.

Брезгливо скривив губы, полковник легко, без замаха, двинул денщика в ухо:

– Рожу умой, сволочь… И со стола прибери.

Протянув руку, он выхватил из миски сморщенное моченое яблочко, сунул в рот, прожевал, сплюнул на замызганную скатерть семечки и шагнул к двери.

Запряженная шестеркой каурых лошадей большая карета Щербинина первой прогремела колесами по подъемному мосту, втиснулась в узкие ворота вала, объехала ров и остановилась у крепостных ворот, по обеим сторонам которых выстроился почетный караул.

Полковник Кудрявцев напрягся, молодцевато выпятил грудь и поспешил к карете.

Уставший от долгого пути Щербинин из кареты не вышел, на приветствие полковника не ответил – только процедил вяло:

– Проводи к месту.

Кудрявцев вскочил на козлы, стал указывать кучеру, куда следует ехать.

Карета скрылась за воротами, крутнулась раз-другой между казармами и остановилась у дома, предназначенного для генерала.

Кудрявцев спрыгнул на землю, спугнув копошившихся в мусоре юрких воробьев, открыл дверцу, подхватил под руку грузного Щербинина, неловко спустившегося с подножки.

Евдоким Алексеевич чертыхнулся, отдернул руку, раздраженно бросил полковнику:

– Пошлите в Бахчисарай человека! Пусть Веселицкий донесет хану о моем прибытии.

Через час курьер ускакал в сторону Соленых Озер…

Веселицкий, прочитав короткую записку Кудрявцева, сразу же направил Дементьева в ханский дворец. Тот скоро вернулся, сказал, что Сагиб-Гирей просит посольство не спешить с выездом в Бахчисарай.

– Говорит, что готовит торжественную встречу.

– Знаем, какую встречу он готовит… Ну и черт с ним, – махнул рукой Веселицкий. – Мы его предупредили. А сами завтра отправимся в Козлов…

Девятого июня посольство Щербинина – десятки карет и повозок, кавалерийские эскадроны и пехотные роты охранения, артиллерийская батарея – двинулось к Соленым Озерам, вытягивая за собой длинный шлейф пыли.

Понурые, с блестящими спинами лошади, неторопливо перебирая ногами, тянули потихоньку генеральскую карету и обозные повозки. После буйно зеленевших густых приднепровских лесов, крутых холмов и глубоких лощин, после изумрудных трав и бешеного разноцветного веселья цветов, синевы рек и озер голая, без единого деревца, выжженная крымская степь производила тягостное впечатление, нагоняя тоску однообразием невыразительного пейзажа.

Разогретая днем земля, высохшая, местами потрескавшаяся, не успевала остыть за короткую летнюю ночь и к полудню, снова впитав в себя палящие лучи июньского солнца, дышала немилосердным, обжигающим зноем. Щербинин изнемогал от духоты и пыли, пил противное теплое вино и всю дорогу ворчливо ругал татар, избравших местом своего обитания эти проклятые степи.

К вечеру двенадцатого июня посольство въехало в Кезлев, разом всколыхнув притихший город: узкие улицы заполнили экипажи, всадники, марширующие солдаты; из дворов испуганно выглядывали обыватели, шептались, строили догадки.

Утром Веселицкий ознакомил генерала с настроениями в татарском обществе. И предупредил:

– Мои конфиденты доносят, что в трех верстах от Бахчисарая собрано до двадцати тысяч татарского войска. Я бы посоветовал вашему превосходительству взять сикурс из здешнего гарнизона.

– У меня достаточно охраны, – повел густой бровью Щербинин. (В душе он опасался татарского нападения, но не хотел показать слабость перед резидентом и офицерами.) – Конфиденты ваши скорее всего трусы и лгуны. Мы с турками заключили перемирие, а без их поддержки татары не отважатся выступить!

Свитские офицеры шумно и подобострастно поддержали генерала…

К Бахчисараю посольство подъехало шестнадцатого июня и остановилось в трех верстах от города: приближаться к окраине Веселицкий отсоветовал.

– В диване решено: если мы войдем в город – война! – предостерег он Щербинина.

На этот раз Евдоким Алексеевич послушал резидента, отпустил дефтердара и гвардейцев и приказал ставить лагерь на широком поле, между узкой дорогой на Акмесджит и покатой белокаменной скалой. Скала прикрыла лагерь с тыла, на флангах расставили усиленные караулы, разместили пушки. Ровное, открытое поле исключало возможность скрытого подхода к лагерю – любой отряд, пеший или конный, был бы замечен за две-три версты.

Солдаты еще продолжали ставить последние палатки, выстраивать повозки в вагенбург, когда со стороны Бахчисарая показались три десятка всадников.

Веселицкий приложился к зрительной трубе, рассмотрел тех, кто ехал впереди, и, обернувшись к Щербинину, пояснил:

– Это люди хана: Мегмет-мурза, Абдувелли-ага и Тинай-ага.

Татар остановили караулы; свиту задержали, а послов провели к палатке Щербинина.

Евдоким Алексеевич принял их подчеркнуто сдержанно.

– Всему татарскому народу должно быть хорошо известно намерение ее императорского величества утвердить навечно вольность и благоденствие Крыма под покровительством российского скипетра. Я прибыл сюда, чтобы торжественным трактатом закрепить сохранение Крымской области в свободном и независимом состоянии под собственным татарским верховным правительством.

– А зачем такая большая свита? – спросил Тинай-ага.

– Оной требует достоинство торжественного посольства, – заметил Щербинин.

– А зачем Прозор-паша в наших землях с войском стоит? Мы же ваши союзники.

– Это сделано для вашей собственной безопасности. Разве вам неведомо, что некоторые мурзы с дурным умыслом собирают воинов в тайных местах?

Татары быстро переглянулись.

– С каким умыслом? – встревоженно спросил Мегмет-мурза.

– Чтобы призвать в Крым турок и вместе с ними похитить дарованную народу вольность.

– Вы, конечно, не знаете, что из Карасубазара в Стамбул отправлен некий эфенди с просьбой к султану прислать двадцать кораблей с десантом, – вставил Веселицкий, выразительно оглядев татар.

– Укажите тех, кто эту ложь насказал! – злобно сверкнув глазами, подскочил с места Мегмет-мурза.

– Копии писем получены из Стамбула! – отрезал Щербинин, повысив голос.

(Он не назвал имя Аведена Тухманова, выведавшего в Карасубазаре о поездке эфенди, не потому, что пожалел конфидента, – такой ответ делал его предыдущие слова более весомыми, давая понять чиновникам, что русским известны все крымские тайны.)

Мегмет снова сверкнул глазами, но смолчал.

– Так когда же будут выведены войска? – смиренно спросил Тинай-ага.

– Когда злоумышленники откажутся от своих коварных замыслов!

По знаку Мегмет-мурзы татары неожиданно встали, поклонились и вышли из палатки. Их проводили за пределы лагеря.

Вместе с ними в Бахчисарай вернулся Веселицкий, чтобы передать хану составленный Щербининым церемониал торжественной аудиенции.

По этому церемониалу Сагиб-Гирей должен был встать со своего места, выйти на девять шагов, принять от посла саблю, бриллиантовое перо и поцеловать высочайшую грамоту.

Хан увидел в предлагаемом церемониале покушение на его вольность и независимость и отказался исполнить. В ответном письме он заметил, что принятие сабли означает «повиновение власти», а. выход вперед и целование грамоты – «знак принятия подчиненности».

«Таковые знаки повиновения и подчиненности принимать, равно как и высочайшую грамоту целовать, закону и нравам нашим противно и поэтому на принятие того никакого способа не находится», – говорилось в письме.

Две недели шла неторопливая переписка – каждая сторона настаивала на своем. Лишь после того как Веселицкий прямо сказал Тинай-аге, что затягивание аудиенции не свидетельствует о дружественном отношении хана к посольству ее величества, ага вернулся с более приемлемым ответом.

– Хан согласен принять грамоту сидя, – объявил ага. – А саблю и перо вовсе не принимать.

– Но ведь это будет несходно с той благодарностью, какой вы обязаны своей великой благодетельнице, – попытался убедить его Веселицкий.

– Такие дары всегда были знаками подчиненности Порте, – сказал ага. – А мы от нее отторглись ныне.

Замечание выглядело убедительным – Веселицкий посоветовал Щербинину принять его во внимание.

– Теперь мы должны всячески подчеркивать полный и окончательный разрыв Крыма с Портой, – сказал он. – А в этих дарах действительно есть что-то двусмысленное… Надо уступить хану!

Щербинин согласился изменить церемониал: отказался от вручения сабли и пера, но в отношении грамоты был непреклонен.

– Если мы с первых же дней станем уступать всем капризам хана – это подаст сему дикому и невежественному правителю повод и при заключении трактатных артикулов делать нам затруднения… Бог с этими побрякушками. Но грамоту он примет стоя!

Веселицкий пересказал Тинай-аге слова Щербинина и добавил от себя, что на большее его превосходительство согласие не даст.

– Вы разъясните его светлости, – предостерег он агу, – что дальнейшее упорство мы будем расценивать как нежелание делом подтвердить истинное дружелюбие к России.

Предупреждение подействовало – хан назначил аудиенцию на четвертое июля.

В указанный день, утром, русское посольство неторопливо двинулось к Бахчисараю. Растянувшись на полторы сотни сажен, выглядело оно внушительно и пышно: впереди шли несколько трубачей, оглашая окрестности медными звуками марша; за ними, под колышущимися на ветру знаменами, уложив на плечи длинные ружья, вышагивали сто гренадеров, с обнаженными палашами – сто карабинер; далее верхом на рослом гнедом жеребце, в окружении свитских офицеров ехал Щербинин в полной генеральской форме, тут же был Веселицкий, переводчики Дементьев и Константинов; за ними, раскачиваясь на ухабах, катила карета – сидевший в ней майор Стремоухов держал на бархатной подушке высочайшую грамоту, предназначенную для вручения хану; замыкали процессию трубачи и эскадрон гусар.

Достигнув ханского дворца, карабинеры и гренадеры зашли во двор, стали живым коридором: карабинеры – справа, гренадеры – слева.

Татарские чиновники встретили Щербинина у ворот, подождали, когда он степенно слезет с коня, и, придерживая под руки, проводили до крыльца.

После торжественного объявления ахтаджи-беем Абдувелли-агой о прибытии полномочного посла российского двора Евдокима Алексеевича ввели в зал.

Вслед за генералом вошли остальные посольские люди.

Щербинин взял у майора Стремоухова грамоту и раскатистым, звучным голосом произнес:

– Я имею честь донести до вашей светлости, что ее императорское величество с удовольствием согласилась на вольное избрание крымским народом своего верховного правителя. Высочайший двор склонен и впредь подавать все способы к безвредному соблюдению татарской области, нашим пособием существовать начинающей. Высочайший двор желает утвердить взаимство дружбы и союза на таких основаниях, кои бы навсегда обеспечивали всех татар в их благополучном состоянии.

Хан, как и было оговорено, принял грамоту стоя, но целовать не стал – передал Багадыр-аге.

Затем высокие стороны сели: Сагиб-Гирей на софу, обложенную бархатными подушками, Щербинин – в широкое, обитое красным атласом кресло, поставленное напротив софы. Чиновники дивана, мурзы, генеральская свита продолжали стоять.

Ханский переводчик Идрис-ага, запинаясь, зачитал грамоту.

Сагиб-Гирей слушал ее с кислым выражением лица, затем постным голосом принес от имени татарского общества благодарность за человеколюбивые щедроты ее величества.

Хотя Щербинин не понимал чужого языка, но от него не ускользнул тон ответа. Он счел необходимым добавить:

– Искреннее и ревностное наше желание одно: сохранить Крымский полуостров со всеми принадлежащими ему народами в доставленной нашими трудами и попечением свободе и независимости… Отправлением к вам торжественного посольства Россия оказывает со своей стороны уважение, которое свойственно только от знатной в свете державы подобной себе державе оказывать. И коль мы решились почтить вашу светлость подобным торжественным посольством, то было бы противно чести и достоинству нашей империи предлагать после этого какие-либо способы к порабощению Крыма. Одним словом, мы ищем все способы доказать татарским народам наше твердое к ним благонамерение, а всему свету дать пример признать Крым в качестве свободной и независимой области. И когда сие общее признание приобретется, тогда и для Порты больше будет убеждения отступить от мнимого своего права на Крым… Вот почему ныне требуется скорое и окончательное свершение нашей негоциации, доказывающей, с одной стороны, всему свету независимое татарское состояние, а с другой – определяющей способы его сохранения со стороны империи на будущие времена.

Щербинин замолчал, довольный основательностью и изяществом своей речи.

Сагиб-Гирей выслушал переводчика и, глядя мимо посла, спросил:

– Зачем вольного человека охранять? Он же вольный.

– Вольность без охранения не есть вольность, – сказал Щербинин. – Она всегда может быть подвержена похищению.

– Кем?

– У каждой державы есть и недруги, и приятели. Одни стараются поработить свободный народ, другие же помогают защищаться от покушений… В договоре, который нам надлежит подписать, названы артикулы, определяющие способы защиты вашей вольности.

– Господин Веселицкий видит эти способы только в уступке наших крепостей и долгое время вымогал их.

– Учиненное от господина резидента домогательство, – примирительно пояснил Щербинин, – единственно источник свой возымело от торопливой его ревности видеть Крым в безопасности. На самом же деле злых намерений он не имел. Хотел только лучше высочайшее повеление исполнить.

– Что мы должны подписать?

– О, сущую малость… Трактат, в котором будут означены пределы нашего обережения вашей вольности. И акт, где содержалось бы ваше собственное предъявление о твердом намерении хранить приобретенную вами вольность.

– Минувшим летом мы уже трактовали с Долгорук-пашой. Акты были отправлены с депутатами в Петербург и там приняты, о чем ее величество уведомило меня и крымское общество… Разве этого мало?

– Все те акты остаются в силе! Однако следует положить прочное окончание начатому делу присвоением ему надлежащего формалитета. Я готов представить вашей светлости прожект трактата немедленно… А через неделю его можно подписать.

– В скорую работу вмешивается шайтан, – сказал Сагиб-Гирей. – Акт о вечной дружбе в один день не пишется!.. Я на неделе пришлю депутацию в ваш лагерь. С ней и обсудите…

Тем же порядком, под звуки медных труб посольство покинуло Бахчисарай, направившись к лагерю.

За обедом Евдоким Алексеевич раздумчиво сказал Веселицкому, приглашенному к генеральскому столу:

– Ожидать, что татары сразу подпишут трактат, увы, не приходится. С этим надобно смириться… И упрямство их, как бы раздражительно оно ни было, принимать покорно, не отступая, однако ни на шаг от задуманного… Приличные внушения, изъяснения и настоятельства, соединенные с терпеливостью, с наружным уважением их взаимных вопросов и ответов и с возбуждением собственного их рассудка и внимания – вот те орудия, которые могут быть полезными и удачными.

– Я сии орудия почти год использую, но все впустую, – отозвался Веселицкий, обгладывая жареное гусиное крылышко. – Упрямство их безгранично… А коварство, нарушение данного слова – дело совершенно обыденное.

– Ваши домогательства встретили затруднительства из-за чрезмерной торопливости и требовательности. Зная свойственную магометанам недоверчивость к христианам, следовало вести себя разумнее… Воображение хана и его правительства наполнено опасностью притеснения, которое, по их варварскому мнению, ждет Крым при переходе в наше подданство. И ваше упущение заключается в недостаточном изъяснении им, что обращать татарские народы в свое подданство высочайший двор не намерен… Протекция – да!.. Но не подданство! – повторил Щербинин.

Веселицкий, задетый упреком, понял, что у Щербинина сложилось недоброе мнение о его резидентской деятельности. Он хотел возразить, но Евдоким Алексеевич жестом остановил его:

– Дело прошлое, господин статский советник. Не тревожьте себя оправданиями.

Веселицкий потупил взгляд и с преувеличенным вниманием стал тыкать вилкой в салат.

– Нынче у нас одна забота, – продолжил Щербинин, не обращая внимания на чувства резидента. – Сколь ни были бы татары ожесточенными в своем упрямстве, все затруднительные преткновения могут быть разрушены и истреблены, а само встревоженное магометанство успокоено, если мы преуспеем искусным образом открыть им глаза на собственную их пользу в том, в чем с нашей стороны ищется соглашение.

Евдоким Алексеевич отодвинул пустую тарелку, глотнул из бокала желтого сладкого вина, шумно вздохнул и, подцепив вилкой кусочек лимбургского сыру, сунул в рот.

– По собственной воле они глаза не откроют, – скучно сказал Веселицкий, раздосадованный упреками генерала.

– Откроют, – возразил Щербинин, прожевывая сыр. – Правда, если МЫ им в том поможем… – Он снова взял в руки бокал, отхлебнул и, разглядывая на свет золотистое вино, спросил: – Среди людей хана у вас знакомства обширные?

– В приятельстве со многими состою.

– Вот на них мы и должны опереться в предстоящей негоциации.

– За все придется платить.

– Об этом не беспокойтесь… Для облегчения домогательств я имею на чрезвычайные расходы тридцать тысяч рублей. И подарочных вещей на двадцать тысяч. Сколько надо – заплатим!.. А вы возвращайтесь в Бахчисарай и не теряйте времени.

Щербинин вытер губы белоснежной салфеткой, кинул ее на стол, тяжело поднялся и, не прощаясь с Веселицким, направился к своей палатке.

Но отдыхать ему не пришлось: генералу представили нарочного – молодого прапорщика, прибывшего из Петербурга и терпеливо дожидавшегося окончания обеда. Сев на кровать, Евдоким Алексеевич принялся вскрывать пакеты.

В рескрипте Екатерины повторялось требование склонить хана на уступку крепостей, но в случае крайнего упорства – сделать снисхождение:

«Совершить желаемый с ним формалитет, поступая на умягчение и помещение одного слова вместо другого, но равносильного, тоже понятие подающего, а грубому и варварскому их воображению ласкающего… Нужда и дело единственно в том состоят, чтоб помянутые крепости, которые составляют всю дальновидность нашей о татарах системы, остались в наших руках, к чему главнейший пункт негоциации и заключаемого с татарами трактата и относится».

Никита Иванович Панин был более практичен – в своем письме он предложил слова «оные крепости уступаются» заменить в случае необходимости на другие сочетания: «оные крепости приемлются в здешнее содержание» или «оные крепости содержаны будут с Российской стороны».

Обсуждение проекта договора о союзе и дружбе между Россией и Крымским ханством началось одиннадцатого июля.

Для заседаний установили в русском лагере отдельную палатку – просторную, с затянутыми кисеей окошками, настелили ковры, поставили покрытые малиновыми атласными скатертями столы для делегаций, десяток хороших стульев.

Россию представляли Щербинин и Веселицкий, которым помогали переводчики Константинов и Дементьев и канцеляристы Цебриков и Дзюбин. В татарскую депутацию хан определил Мегмет-мурзу, Тинай-агу, Абдувелли-агу и переводчика Идрис-агу. (Назначение двух последних Веселицкий воспринял с удовлетворением: он уже успел встретиться с ними наедине и презентовать каждому дорогие вещи, привезенные Щербининым.)

Открывая первую конференцию, Евдоким Алексеевич еще раз выразил пожелание о скорейшем подписании трактата и предложил начать обсуждение статей.

Первая статья, в которой объявлялось, что «союз, дружба и доверенность да пребудут вечно между Всероссийской империей и татарской областью без притеснения вер, законов и вольности», возражений со стороны татарских депутатов не вызвала. Краткость и четкость формулировки была понятна и не оставляла никаких способов иного толкования.

Легкая искорка несогласия промелькнула при чтении второй статьи, где ханы объявлялись носителями верховной власти в Крыму, в избрание которых ни Россия, ни Порта, ни прочие посторонние державы не должны были вмешиваться. В статье указывалось, что об «избрании и постановлении хана доносимо будет высочайшему российскому двору».

– Если избрание хана есть внутреннее дело вольного татарского народа, зачем же мы должны доносить об этом русской королеве? – спросил Мегмет-мурза.

Щербинин погасил искру, сославшись на первую статью:

– Коль мы будем иметь с вами дружеский договор, то разве зазорно уведомить вашу благодетельницу об избрании хана?.. Друзья не должны ничего скрывать друг от друга.

– Стало быть, и турецкому султану также надобно об этом доносить.

– Вы от Порты теперь навсегда отторглись и султану ничем не обязаны.

– Мы единоверные с турками.

– В Европе тоже много единоверных народов, но державы они Имеют разные… Вера есть сущность духовного характера, а мы ведем речь о делах политических.

Мегмет не стал спорить, промолчал.

Далее в проекте договора указывалось, что все народы, бывшие до настоящей войны под властью крымского хана, по-прежнему остаются под его верховенством. Тем самым Россия подчеркивала, что выступает за целостное Крымское государство. Это должно было произвести на татар благоприятное впечатление.

Кроме того, Россия обязывалась не требовать себе в помощь войск от Крымской области, сняв опасения татар, что их – так же, как и калмыков, – будут заставлять воевать в составе армий империи. Но при этом подчеркивалось, что «крымские и татарские войска противу России ни в чем и ни под каким претекстом вспомоществовать не имеют».

– В договор особым артикулом включено обязательство ее императорского величества защищать и сохранять Крымскую область во всех вышеозначенных правах и начальных положениях, – сказал Щербинин. – Он идет под нумером пятым.

– Судя по вашим прежним словам, это защищение предполагает пребывание русских войск на нашей земле, – буркнул Мегмет-мурза.

– Пока настоящая война между Россией и Портой продолжается – а таковое состояние признается всеми державами до заключения трактата о мире, – военные резоны требуют, чтобы укрепленные крымские места были заняты нашими гарнизонами. В предполагаемом шестом артикуле сие обстоятельство изъяснено теми же словами… Хочу к этому добавить, что я имею повеление ее величества снестись с командующим здесь генерал-поручиком Щербатовым и учинить распоряжения, дабы поставка в гарнизоны дров и фуража и само размещение их не составляла крымским обывателям ни малейшую тягость.

– Настоящая война длится уже не один год. И сколь еще продлится – никто не знает!.. Получается, что войско будет стоять в независимом Крыму неизвестное время.

– Я позволю себе обратить внимание господ депутатов на слова сего артикула. – Щербинин взял договор и, выделив голосом первое слово, четко, с расстановкой прочитал: – «Пока настоящая война между Всероссийской империей и Портой Оттоманской продолжается…» – Он отложил бумаги. – Здесь нет ничего непонятного!.. А что касаемо сомнений в скором завершении войны, то на сей счет у депутатов не должно быть сомнений. Возьму на себя смелость объявить, что наступающий год будет последним. Наш общий враг Порта находится в затруднении, и теперь – после укрепления армии фельдмаршала Румянцева полками Второй армии – положение великого визиря становится незавидным.

Не дожидаясь, что ответят татары, Веселицкий, как и было заранее оговорено с Щербининым, предложил сделать краткий перерыв.

Гостям подали кофе, шербет, сладости, трубки с табаком. Предупредительным обхождением Евдоким Алексеевич хотел настроить татарских депутатов на спокойный, умиротворенный тон, ибо подошло время для обсуждения следующей, седьмой, статьи, в которой речь шла об уступке крепостей.

Попивая кофе, Евдоким Алексеевич искоса поглядывал то на татар, то на Веселицкого, озабоченное лицо которого говорило, что он тоже взволнован предстоящим трудным и, безусловно, неприятным разговором.