Текст книги "Князь Василий Долгоруков (Крымский)"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Орлов шел, заложив руки за спину, опустив голову – о чем-то думал.

Обресков, расстроенный безрезультатным итогом конференции, не выдержал – сказал подавленно:

– Зря вы, граф, затеяли этот разговор.

– Что? – не понял Орлов.

– Зря, говорю, негоциацию с татар открыли.

– А-а, – рассеянно отмахнулся Орлов, – какая разница?

– Сей вопрос есть наиглавнейший, и следовало…

Орлов не дал договорить – вызывающе перебил:

– Вот потому и надобно было начать с него! Чтоб сразу выведать, сколь упрямы окажутся турки.

– Ну и выведали? – задиристо спросил Обресков.

Орлов остановился, обернулся, враждебно посмотрел на тайного советника.

– К чему это вы клоните, милостивый государь?

– К тому клоню, что вы, граф, своим неразумным поведением лишили нас маневра.

– В баталию играть изволите?

– Баталия была там, за столом. И вы ее проиграли!

– Это как же? – едко спросил Орлов. – Убитых-раненых как будто нет.

– Вы негоциацию ранили… Господи! Ну как вы не поймете? Открыв конференцию с предписанных в инструкции пунктов и получив со временем по ним удовлетворение – в этом сомнения нет! – мы развязывали себе руки: оставляли средства и способы сломить упорство турок в крымском вопросе, делая им уступки по обговоренным уже пунктам. Ведь приобретение империей Кабарды – это пшик, медный грош в сравнении с утверждением независимости Крыма.

Орлов не ответил, резко крутнулся на высоком каблуке, снова размашисто зашагал по аллее…

Карьера 38-летнего графа была стремительной и блестящей. Впервые о нем заговорили во время Семилетней войны, когда молодой офицер, будучи трижды ранен в сражении при Цорндорфе, остался на поле боя, а не сбежал в лазарет, как делали некоторые при малейшей царапине.

Перебравшись в Петербург, силач и красавец Орлов стал одним из главных организаторов и участников переворота двадцать восьмого июня 1762 года, в результате которого Екатерина взошла на престол. Она щедро отблагодарила капитана – произвела в генерал-майоры и действительные камергеры, пожаловала графским титулом и орденом Александра Невского, шпагой с бриллиантами и сотнями крепостных, а позднее назначила генерал-фельдцейхмейстером и членом Совета.

Годы любовной близости с Екатериной, широкие возможности влиять на государственные дела воспитали в Орлове чувство собственной непогрешимости: ошибаться могли другие, он – нет!.. И теперь, выслушав упреки Обрескова, он не мог и, пожалуй, не хотел переломить гордыню и признаться, что действительно поступил опрометчиво, начав конференцию с вопроса о татарах.

А ведь Обресков был прав: в «Инструкции» разрешалось в случае упрямства турок «отступить от требования на обе Кабарды», что, по мнению Совета, «может относительно Крыма служить хорошим доказательством бескорыстных наших намерений в рассуждении вольности и независимости всех вообще татар».

Раскачиваясь всем телом, Орлов, не оглядываясь, словно забыв об Обрескове, быстро шагал по песку. Тучный Обресков не стал догонять его – шел медленно.

Орлов вдруг остановился, повернулся и с запальчивой грубостью крикнул, выбросив вперед руку:

– Рано за упокой поешь, старик! Ты меня еще не знаешь!..

На четвертую конференцию турки не явились.

Рано утром в русский лагерь приехал Ризо и передал послам записку от Османа. Упомянув о продолжающемся недомогании, эфенди попросил отложить конференцию еще на несколько дней.

– Дождались, – коротко изрек Обресков, скосив неприязненный взгляд на Орлова.

После размолвки на аллее отношения между послами стали натянутыми. Они прекратили вместе столоваться, разговаривали только при крайней необходимости – редко и мало, отдыхали по отдельности: Обресков – читал, прогуливался по лесу, Орлов – выезжал на охоту, по вечерам устраивал шумные пиршества, затягивавшиеся, как правило, далеко за полночь.

Минувший вечер не явился исключением – Орлов с помятым, бледным лицом, воспаленными глазами туманно глядел на Пиния и молча гладил ухоженной рукой волосатую грудь. Услышав возглас Обрескова, механически спросил слабым голосом:

– Чего дождались?

– А вы не понимаете? – сдерживая накатывающееся раздражение, спросил Обресков. – Осман время тянет.

– Зачем?

– Чтобы мы, осерчав, стали делать необдуманные шаги.

Орлов начинал приходить в себя: свежий лесной воздух выветривал из головы хмель, бодрил. Во взгляде графа появилась осмысленность, голос приобрел прежнюю упругость.

– Я сам поеду к Осману, – сказал он, плеснув из графина в чашку студеной воды. – Погляжу, какая это хворь его свалила…

Зная, что Осман болезненно воспринимает пышность российского посольства, граф предусмотрительно оделся неброско, карету выбрал простую, а в свиту взял только полковника Петерсона и переводчика Мельникова.

Недолгая благопристойная беседа с эфенди усилила опасение, высказанное Обресковым: турки действительно намеревались затянуть конгресс. Осман, старательно игравший немощного и болезненного старика, время от времени забывал об этом, что легко проглядывалось в уверенных жестах, бойком и твердом голосе. Орлову пришлось изрядно постараться, чтобы договориться о дате следующей конференции – 12 августа.

Когда он сообщил об этом Обрескову, тот восторга не проявил – сказал грустно:

– Если они задумали тянуть время – не отступятся… Только образ действий переменят.

И опять тайный советник оказался прав.

Осман отверг попытку Орлова начать конференцию с обсуждения вопроса о Кабардах, а когда граф вынужден был вернуться к татарским делам – заговорил о религиозных законах:

– Для всех народов, исповедующих ту или иную веру, нет ничего важнее этих законов. Даже государи великих держав не могут их нарушать!

Орлов недоуменно посмотрел на эфенди, пытаясь понять, к чему он клонит, помолчал, потом сказал медленно:

– Я не учен богословию. Но коль почтенный эфенди утверждается на книгах своего закона, то и мне без нашего Евангелия обойтись нельзя… Если мир заключен быть имеет по закону и предписаниям веры – обоим дворам к постановлению оного следовало определить богословов. Однако мы с вами в таком качестве не состоим. Значит, и дело надлежит решать политически!.. Моя государыня перед всем светом обещала татарским народам вольность и должна сдержать свое слово!

– Слово государя дозволяющее меньше значит, чем слово Божье возбраняющее.

– В слове государевом объявляется воля Божья, – поправил Орлов эфенди. – Но мы здесь собрались не для богословских споров. Пора бы приступить к делам татарским.

– А мы и говорим о них… Россия может требовать от Высокой Порты какое угодно обеспечение относительно безопасности своих границ, но сделать татар свободными – противно магометанскому закону. Мой султан не может на это согласиться из-за опасения лишиться не только престола, но и самой жизни… Соглашение с великим монархом предпочтительнее вольности неугодного народа!

После таких слов стало ясно, что турки будут твердо и до конца отстаивать духовную зависимость Крыма. Россию это никак не устраивало: имея духовную власть над татарами, турки фактически обладали бы и властью политической.

Османа поддержал отмалчивавшийся до поры Яссини-заде:

– Татары по личным их качествам не заслуживают никакого уважения Высокой Порты, которая издерживает на их содержание ежегодно до семисот мешков денег. И мы были бы рады от них избавиться.

– Так в чем же дело? – оживился Орлов. – Избавьтесь!

Яссини воздел худые руки к небу:

– Законы заставляют нас противиться их отделению.

– Отделение татар от Блистательной Порты и предоставление им свободы постоянно будет служить причиной столкновений между нашими великими империями, – снова заговорил Осман. – Когда татары по своему вечному беспокойству сделают наглость против российских подданных, Россия, разумеется, пошлет против них войско. А татары обратятся с просьбой о помощи к нашему светлейшему султану, который согласно шариата и как верховный калиф, – Осман поднял указательный палец, – не может им отказать в оной.

Орлов враждебно посмотрел на турецких послов. Избалованный вниманием Екатерины, он привык чувствовать себя хозяином в любом деле – перед ним заискивали, льстиво улыбались, сломя голову летели выполнять любое его указание. Здесь же, на переговорах, столкнувшись с упорством Османа, он быстро выходил из себя, не понимая, что на подобных конгрессах, когда речь идет о послевоенном устройстве государств, об участи завоеваний и границ, ни один вопрос не решается с наскока – нужно проявить осторожность, терпение, настойчивость, чтобы мелкими шажками, неторопливо, делая уступки, продвигаться к намеченной цели. Для искушенного политика Обрескова такой путь был привычен, но энергичная, пылкая натура Орлова всем своим существом протестовала против тягуче-нудного хода негоциации. Тем более, что турки неприкрыто ее затягивали.

Сдерживая гнев, Орлов повелительно объявил:

– Без разрешения татарского дела мы не сможем обговаривать прочие артикулы мирного трактата!

Осман уступать не стал – безбоязненно, с затаенной ненавистью, кинул на графа взгляд, сказал предостерегающе:

– Ежели Россия и далее будет настаивать на независимости Крыма, то Блистательная Порта, следуя законам шариата, снова начнет против нее войну.

Орлов закусил удила – вскричал клокочущим от негодования голосом, рискуя этим оскорбительным выпадом в один миг разорвать конгресс:

– Не вам грозить доблестному и непобедимому российскому оружию!

Он порывисто вскочил с места, намереваясь обрушить на турка поток ругательств, но тут же, услышав злое шипенье Обрескова, сел.

– Одумайтесь, граф, – шипел Алексей Михайлович. – Не рубите сплеча… Он, конечно, сволочь, но чтобы повернуть обезумевший табун, надобно некоторое время скакать вместе, в одном направлении. Еще не все потеряно.

Орлов проронил сквозь зубы:

– Угрозы за этим столом. – не виктории, одержанные Румянцевым при Ларге и Кагуле. Да и Чесма тоже кое-что значит.

Осман и сам понял, что сказал лишнее, выдавил на губах кислую улыбку, но остался при своем мнении:

– Светлейший султан, соглашаясь на свободу татар, должен сохранить право апробировать каждого нового хана.

Обресков мигом раскусил уловку эфенди.

– Апробация, конфирмация, признание – каким словом не назови – претит совершенной независимости татар. Султан всегда, когда захочет, может вдруг дать благословение на ханство трем-четырем гирейским султанам, кои по обычаю имеют право престолонаследия. И тем породит в Крыму междоусобные брани и беспокойства на границах.

Пока турецкие послы выслушивали переводчика, Обресков, склонив голову к Орлову, беззвучно шептал:

– Эфенди, все всякого сомнения, человек большого ума. Он же прекрасно знает, что такая апробация равнозначна оставлению татар в прежней зависимости.

Ответить Орлов не успел, поскольку Яссини-заде, мелко тряся жидкой бородой, изрек:

– Наш закон не допускает существования Крымского ханства в качестве независимого в религиозном отношении государства. Вы же своими упреками стремитесь понудить нас к нарушению шариата.

Но Обрескова на мякине провести было трудно.

– Если мне не изменяет память, – укоризненно заметил он, – то преемников пророка Магомета в одно и то же время царствовало три: один калиф сидел в Вавилоне, другой – в Дамаске, третий – в Египте. И закон ваш сие, как видим, допускал!.. Ну подумайте сами, можно ли считать свободным народ, главные правительственные особы которого должны получать свое достоинство и чины по конфирмации другой державы.

Яссини не ответил.

А Осман, опустив углы морщинистого рта, сказал обиженно:

– Мы вытрясли из мешка все, что имели… Ничего другого в нем нет… И если вы не желаете понять, что закон веры для нас превыше мира – продолжение конгресса становится бессмысленным.

Скрипевшие перьями секретари вздрогнули, перестали писать, подняли головы.

Турецкие послы сидели неподвижно, застыв в равнодушных позах. Подкрашенное медным загаром лицо Орлова затвердело маской, но нервно подрагивающие ноздри, жесткий, горящий взор сузившихся глаз говорили о сильном душевном волнении. Обресков внешне остался спокоен – он умел скрывать свои переживания, – но слова эфенди встревожили и его: он не ожидал, что турки так внезапно и откровенно разорвут конгресс.

В зале повисла напряженная, давящая тишина.

Обресков окинул длинным цепким взглядом турецких послов и вдруг понял – Осман блефует. В политической борьбе стороны часто берут друг друга на испуг. Несомненно, хитрец Осман испытывал сейчас стойкость российских послов.

Обресков придал лицу скучающе-сочувственное выражение и покровительственно молвил:

– Коли вы так ставите вопрос, то соблаговолите сообщить количество подвод, потребное посольству для отъезда за Дунай… Мы выделим оные.

После долгой паузы Осман, облизнув сухие губы, пообещал дать ответ позднее.

Прошло несколько дней.

Обресков стал беспокоиться, что его ожидание – «не вытрясут ли турки еще что-нибудь из мешка» – не сбывалось. Послы молчали, и было совершенно непонятно, продолжится ли конгресс дальше.

Потерявший терпение Орлов решил ускорить развязку – объявил Обрескову, что намерен послать туркам, ультиматум: или принятие условий, предложенных Россией, или продолжение войны.

У Обрескова затряслись щеки:

– Не делайте этого, граф! Ведь не примут турки ультиматум, не примут! Погодите несколько дней – они образумятся… Столько трудов положили на созывание конгресса. Не можно в одночасье все поломать!

– Знаешь, старик, – с обидной грубостью огрызнулся Орлов, – я не собираюсь вечно слушать несуразные речи этого турецкого болвана. Не примут ультиматум – пусть продолжится война! Они, вероятно, забыли, что граф Румянцев хорошо изведал пути к викториям. Сами прибегут с миром! – потряс кулаком Орлов. – И на все, на все, что продиктуем, согласятся!..

Утром семнадцатого августа Пиний передал ультиматум турецким послам. Осман без промедления погнал нарочного к великому визирю, и спустя пять дней получил указ Муссун-заде о формальном отзыве с конгресса. Через переводчика Ризо эфенди уведомил российских послов о прекращении негоциации.

Орлов и Обресков разругались окончательно. Орлов, бешено выпучив глаза, поносил тайного советника за мягкотелость и нерешительность. Обресков тоже в долгу не остался – с вызовом кричал графу:

– Вы, сударь, полагали, что турки станут перед вами угодничать? Ошибаетесь!.. Здесь не Петербург, а турки – не ваши лизоблюды!..

На следующий день, взяв с собой самую малую свиту, Орлов спешно укатил в Яссы, оставив на попечение Обрескова все посольство и заботы по проводам турецких полномочных. В Яссах он тоже не задержался – сменил в очередной раз лошадей и отправился дальше, в сторону Киева.

Орлов торопился не случайно. Будучи в фокшанском лагере, он получил от доброжелателей из Петербурга ошеломляющую новость: Екатерина приблизила к себе невесть откуда взявшегося юного и пылкого офицера Александра Васильчикова.

Для графа это могло означать только одно – конец карьеры любовника и фаворита.

Еще весной он почувствовал проскальзывавшую временами холодную отчужденность Екатерины, но не придал этому должного значения… «Баба – она и есть баба! Перебесится…» А назначение первым послом на конгресс расценил как личную доверенность государыни, желавшей утереть нос Панину и его сторонникам. Но теперь все смотрелось по-иному: видимо, Екатерина уже тогда, весной, задумала избавиться от него и удалить из своего окружения.

Орлову – человеку, имевшему большое влияние на дела государства, осыпаемому наградами и почестями, привыкшему к воркованию сладкоголосых льстецов, входившему в любое время в спальню Екатерины, – предстояло теперь пройти через унижение и позор отлучения от двора.

Обгоняя медленно ползущие купеческие и крестьянские возы, графская карета летела по пыльным дорогам российских губерний.

Орлов еще тешил себя надеждой, что стоит ему предстать перед очами Екатерины – все вернется на круги своя. Он еще верил в свою звезду и не понимал, что она уже погасла!.. Короткое письмо, врученное специальным нарочным, когда до Петербурга оставалась сотня верст, раздавило графа – Екатерина запретила ему въезжать в столицу, приказав остановиться в Гатчине.

Орлов механически смял в кулаке записку и, жалкий, поникший, забился в угол кареты…

С отъездом графа из Фокшан жизнь в русском лагере стала размеренной и деловитой. Обресков своей властью запретил многочисленным свитским бездельникам устраивать шумные ночные пирушки, приказал укладывать багаж и отправляться в Яссы.

Турецкое посольство тоже покидало свой лагерь.

Соблюдая этикет, Обресков вышел проводить послов.

– Мне жаль, что неразумные поступки графа довели конгресс до разрыва, – доверительно шепнул он Осману. – Лелею надежду, что он разорван не окончательно.

Осман сочувственно покивал:

– Мне тоже хотелось бы надеяться… Но срок перемирия истекает.

– Срок можно продлить, – еще более доверительно сказал Обресков, предусмотрительно – еще до орловского ультиматума – списавшийся с Румянцевым и заручившийся его поддержкой. – Я посоветовал бы вам донести об этом великому визирю…

14

После неудачной первой конференции Евдоким Алексеевич Щербинин решил навестить хана… «То, что он говорит на людях, – это одно, – рассуждал генерал. – Посмотрим, что он скажет приватно…»

Во дворец Евдоким Алексеевич прибыл неожиданно, без предварительного уведомления, когда хан, совершив полуденный намаз, отдыхал в одиночестве в своих покоях. Без особого желания он все же согласился принять русского посла.

– Вашей светлости подлинно известно глубокое и нелицемерное уважение, которое мой высочайший двор питает лично к вам, – проникновенно начал беседу Щербинин. – История Крымской области знает немало случаев, когда по злой воле Порты или коварным проискам непослушных беев законные правители низвергались с престола. Имея же покровительство России и ее победоносное оружие в здешних крепостях, ваша светлость станет истинным самовластным и никому не подчиненным государем, царствие которого будет нескончаемо до самой смерти.

Щербинин льстил хану обдуманно: надеялся на его откровенность.

Сагиб-Гирею было приятно слышать такие слова, но трезвости ума он не терял – ответил честно:

– Ханская власть словно вода в большом кувшине с узким горлом – воды много, а льется тонкой струйкой. Кто его наклонит, тот и выльет… Не я становлюсь ханом, а знатные беи с согласия Порты делают им меня. Поэтому не могу сам, без их совета, принять решение.

Прямота хана понравилась Щербинину – он решил поддержать его.

– Я знаю силу беев и духовенства. Они могут многое… Но за вашей светлостью будут стоять русские штыки и пушки! Хан и только хан должен править своей державой!.. Мне говорили, – Евдоким Алексеевич кивнул на переводчика Константинова, – что у вашего народа есть хорошая пословица: «Где много пастухов, там все овцы передохнут». Не считаете ли вы, что доселе Крымская область имела слишком много этих самых пастухов?

Сагиб-Гирей усмехнулся, приоткрыв белые зубы:

– У нас есть и другая поговорка: «Карт сузин тутмаган картайгачы онгмас».

После некоторой паузы Константинов перевел:

– Не поступающий по словам стариков до старости не будет удачлив.

– Без их согласия я не могу подписать акт, – понуро сказал Сагиб.

Щербинин вернулся в лагерь ни с чем.

Вечером, ужиная вместе с Веселицким, Евдоким Алексеевич ворчливо пожаловался:

– Достоверно видно, что сам хан мало чего стоит, ибо весь в руках здешних стариков находится. Вот кто истинные правители области!

– В рассуждении моем, ваше превосходительство, старики будут и далее упрямиться, – заметил Веселицкий. – Предлагаемая независимость им совсем не нужна.

– Боятся, что она со временем может превратиться в зависимость от нас?

– Точно так. Им выгоднее скорее от Порты зависеть, чем от России… Вспомните, в чем состоял во все времена их главный промысел!.. Всегда татары кормились набегами на российские земли и главный их интерес был в добыче христианских пленников. И коль ханство и впредь будет в турецких руках – сей злобный промысел при них останется. А коль в наших? – Веселицкий вопросительно посмотрел на Щербинина.

– Да-а, – протянул тот, – в непосредственном союзе с христианской империей ласкать себя тем уже не смогут.

Некоторое время они ели молча, затем слуги убрали посуду, подали кофе. Веселицкий закурил.

– А что ваши здешние приятели? – спросил Щербинин.

– Деньги и подарки берут, – пыхнул дымом Веселицкий, – и говорят, что хана увещевают усердно.

– Что-то не видно этих увещеваний… Посмотрим, что следующая конференция принесет…

Но и вторая, и третья конференции ничего нового не дали – позиция татарских депутатов осталась неизменной.

Когда татарские депутаты в очередной раз покинули палатку, Евдоким Алексеевич, оборотившись к Веселицкому, сказал с задумчивой приглушенностью:

– Упрямые сволочи… Худо дело, худо.

– Они ласкательства не приемлют. Они силу почитают, – с легким укором отозвался Веселицкий, хранивший в душе непогасшую обиду за нелестные отзывы о его собственных домогательствах крепостей. Он до сих пор был убежден, что действовал правильно и если бы не приказ Панина – сломил бы сопротивление хана и духовенства.

– Наша военная сила в нынешних обстоятельствах не применима, – возразил с неохотой Щербинин, – ибо ее величество желает и требует собственного, без принуждения, согласия татар.

Он встал, прошелся, разминая ноги, по палатке из угла в угол, остановился и уже прежним, требовательным, голосом заключил:

– Остается уповать на силу ногайцев. Беритесь за них! Используйте все – деньги, подарки, уговоры, угрозы, – но разъясните мурзам, что от них надобно… Мне же здесь более делать нечего – поеду в Кафу. А как дело справите – пришлете нарочного…